Город Великого Страха [Айра Левин] (fb2) читать онлайн

Город Великого Страха

Жан РЕЙ Город Великого Страха^[1]

Сможет ли это краткое вступление развеять вековой мрак? Много ли в нем откровений, дабы осветить путь охотнику за тайнами? И какую роль сыграл в трагедии Ингершама «Великий Страх», который более пяти веков правил за кулисами истории Англии?

Вторая половина XIV века.

Чосер заканчивает некоторые из своих чудесных «Кентерберийских рассказов», добивается славы, богатства, почестей, но, будучи учеником Уиклифа, без всякой выгоды для себя берется за проведение церковной реформы, накануне которой стоит Европа. В Англии вспыхивают беспорядки. В них замешаны лорд-мэр Лондона и его ближайший соратник Чосер. Гвардейцы регента собираются схватить писателя, но он скрывается, ищет убежища в Голландии, во Фландрии, в Ганнегау. Тяжело переживая разлуку с родиной, Чосер тайком возвращается в Англию и первую ночь проводит в своем любимом городке Саутворке.

Его будят странные шорохи, и он выглядывает в окно.

По темной улице бредет толпа бледных безмолвных людей, несущих горящие факелы. Они принимаются возводить из тумана и лунного света стены мрачной тюрьмы.

Чосер догадывается, что эти создания возвещают ему скорую потерю свободы.

Резкий голос разрывает ночную тишь и произносит незнакомое имя — Уот Тайлер.

…Чосер отбывает тяжкое заключение в Тауэре и остается в полном неведении по поводу Уота Тайлера и ужасного бунта 1640 года, который он, сам того не ведая, подготовил за три века до его начала.

После выхода из тюрьмы ему возвращаются все почести, и в своем лесном убежище вблизи Вудстока Чосер рассказывает о пророческом видении и нарекает призрачных строителей тюрем именем «Существа…»

Сто лет спустя, в канун 1500 года, орды оголодавших, измученных лихорадкой людей бредут из Каледонии, усыпая трупами путь от Балмораля до Дамфри. Они не грабят, не попрошайничают… они тащатся из последних сил, падают и умирают с криком: «Существа идут! Существа…»

Горцы Шевиота покидают свои дома из дубовых бревен и присоединяются к беглецам, вестникам скорого прихода ужасных «существ»…

Кто они, эти «существа»? Об этом не знает никто, и вестники Великого Страха умирают, не раскрыв своей тайны.

1610 год. Мэр города Карлейля готовится принять у себя друзей и знатных людей округи.

Стоит чудесный осенний вечер; по улицам под звуки флейт следует кортеж с фонарями.

Все усаживаются за стол, разливают по бокалам португальские и испанские вина. Кортеж исчезает, последние отблески фонарей тают в синих вечерних сумерках.

И вдруг раздается ужасающий вопль: «Существа идут!»

Потрясая факелами и вилами, бегут люди! Доносятся крики: «К воротам! К воротам!»

«Существа» не появляются, окрестности, залитые лунным светом, пусты, но триста жителей города, и среди них семь гостей мэра, умирают от страха.

Никто и никогда не узнает почему.

1770 год. Безрадостный город Престон. Таким он пребывал до наших дней и таким он пребудет, наверное, до скончания веков. Жизнь в городе идет размеренная и спокойная. Жители его, пуритане, обладают здравым смыслом, практичны, любят деньги и ненавидят все, что относится к фантазиям.

Однажды, в воскресенье, когда двери и окна закрыты, ибо люди молятся, распевают гимны и читают библейские тексты, начинают звонить все колокола набожного города.

«Существа явились!»

С высоких стен города видны убегающие в поля люди; лодочники Риббла, яростно гребя веслами, спешат к городу.

Мэр Сэдвик Эванс высылает вооруженных людей навстречу возможному врагу.

К вечеру в город возвращается лишь половина людей.

Что произошло? Никто не знает… Пришел Великий Стоах.

Может, таинственный ужас и безмолвные нападения невидимок по сей день случаются в Англии?

В ледяных водах Лох-Несса живут неведомые чудовища. Джек-потрошитель по-прежнему держит Лондон в страхе. На шотландских пустошах в лунном свете и поныне пляшут лешие, заманивая путников в глубокие пропасти и озера.

Все так же в полночь поет баньши, дух смерти, а по Тауэру бродят окровавленные призраки.

И не поселился ли ужас, полноправный гражданин городов и селений Англии, в Ингершаме, дабы дергать своими призрачными руками за веревочки, управляющие движением людей-марионеток?..

I СИДНЕЙ ТЕРЕНС, ИЛИ СИГМА ТРИГГС

Сидней Теренс Триггс никогда не был настоящим полицейским.

Его отец, Томас Триггс, служил лесничим во владениях сэра Бруди и в своих отеческих мечтах прочил сыну славную и благородную карьеру воина.

В Олдершоте о Сиднее Теренсе Триггсе сохранилась добрая память. Это был учтивый и любезный юноша, которым помыкал всякий кому не лень, несмотря на его богатырское сложение и недюжинную физическую силу.

Он служил в Рочестерском гвардейском полку, но полковник Эрроу, пузатый бочонок, до краев налитый виски, не любил его и отравлял жизнь всяческими придирками.

После окончания армейской службы Триггс, благодаря протекции сэра Бруди, получил место в столичной полиции и десять месяцев регулировал движение на Олд Форд Роуд, самом спокойном перекрестке Боу, совершая одну ошибку за другой.

Сэр Бруди вмешался в его судьбу в тот самый момент, когда начальники настоятельно советовали Триггсу открыть торговлю либо бакалейными товарами, либо французскими винами. Юного здоровяка отправили в самый захудалый полицейский участок Ротерхайта — участок № 2 по Суон Лэйн. К счастью, его почерку могли позавидовать лучшие каллиграфы Чартерхауза, и ему было поручено переписывать рапорты, месячные ответы и вести скромную административную переписку с участком № 1.

В низших полицейских кругах его именовали Сигмой Триггс.

Ему стукнуло пятьдесят, когда была учреждена почетная должность квартального секретаря.

Суперинтендант наткнулся в административных архивах на рекомендацию сэра Бруди двадцатилетий давности и назначил на эту должность Сиднея Теренса Триггса.

Триггс занимал темный, заросший сажей кабинетик. И этот загончик, пропитанный запахами мастики для печатей, бурого угля, дымящегося в железной печурке, и пота самого Сигмы Триггса, стал свидетелем единственных в его жизни приключений. Их было два.

Однажды утром, когда Триггс только-только приступил к несению службы, два «бобби» привели к нему симпатягу пьянчужку, на которого наткнулись в соседнем складе и который нагло отказался подчиниться строгому приказу блюстителей порядка немедленно очистить помещение.

— Мистер Триггс, — сказал один из полицейских, — сержант Баккет очень занят и просит вас записать приметы этого типа.

В просьбе не было ничего необычного. Полицейским участкам Ротерхайта было предписано заносить в карточки приметы всех бродяг и проходимцев, которыми кишел речной квартал, на случай возможной кампании по его оздоровлению.

Сигма Триггс приступил к порученной ему работе.

Обычно чиновники этой службы не проявляют особого рвения, и в описаниях портретов, которые никто никогда не читает, фигурируют отметки: «носы средние», «лица овальные», «особых примет нет».

Но Сигма Триггс вложил в работу всю страсть неофита. Он тщательно описал хитрющее лицо пьяницы, с помощью лупы рассмотрел крохотный у-образный шрам над левым глазом и даже извлек из забвения старую линейку с деревянными подвижными рейками для измерения преступников.

Бродяга поначалу с большой охотой подчинялся и даже с долей юмора комментировал ухищрения Триггса, но затем принялся взирать на его действия с беспокойством. Он пустился в пространные и путаные объяснения по поводу своего необычного шрама.

— Только не пишите, кэп, что он от рождения; я заработал его в Пуле, когда грохнулся на причале, и при моем падении присутствовало два или три почтенных джентльмена, они могли бы засвидетельствовать это под присягой…

Подобная велеречивость пьяницы показалась Сигме странной.

Он совершенно поразил Гэмфри Баккета, испросив разрешения отлучиться на несколько часов и оставить под замком человека, чьи приметы только что записал.

В первый и последний раз в своей жизни Сигма Триггс взошел по широким ступеням Скотленд-Ярда.

Он бродил из кабинета в кабинет, терпеливо сносил насмешки судебных приставов, пробудил нездоровое любопытство часовых и наконец, истекая потом, проник в архивный отдел.

Два часа спустя, с трудом переводя дыхание, он ворвался в полицейский участок на Суон Лэйн, потребовал стакан воды и заявил Гэмфри Банкету, смотрящему на него круглыми, словно блюдца, глазами:

— Так вот, сержант! Тип, приметы которого я записывал, — Банни Смокер, убийца Барнеса, и его разыскивают уже целых семь лет. Я нашел в архивах Скотленд-Ярда его портрет — на нем хорошо виден шрамик в форме «у».

Банни Смокера судили и повесили; его последние слова относились к Сигме Триггсу, которого он обозвал грязным сыщиком, доносчиком и наемным убийцей.

Перед тем, как ступить на роковой люк, он поклялся вернуться из загробного мира, дабы пугать по ночам Сигму Триггса. Сигма получил премию в сто фунтов от полиции и вознаграждение в пятьсот фунтов от родственников жертвы Смокера. Он тут же положил сию солидную сумму на свой довольно круглый банковский счет, ибо отличался не столько бережливостью, сколько скуповатостью.

Второе происшествие не принесло Сигме Триггсу ни новых лавров, ни новых капиталов.

Однажды вечером, когда он с обычным прилежанием раскладывал перья, линейки и карандаши и мечтал о вечернем гроге, в соседнем помещении раздался ужасающий грохот. Стены сотрясались от ударов тяжелых предметов, на пол падали стулья, слышались громкие вопли и проклятья.

Триггс бросился на помощь.

Гэмфри Баккет лежал на полу, а какой-то субъект пытался расколоть головой сержанта каминную решетку.

Сигма бросился на бандита и ударил его, но тот оказался и увертливее, и сильнее.

Триггс почувствовал, как железная рука сдавила ему шею, он попытался освободиться, но получил сильнейший удар в подбородок и рухнул на пол.

Когда Баккет пришел в себя, он первым делом поблагодарил своего секретаря.

— Клянусь Господом, Сигма, без вашего вмешательства этот негодяй вполне мог заставить администрацию столичной полиции раскошелиться на перворазрядные похороны полицейского, погибшего при исполнении. Мне повезло, но повезло и Майку Слупу.

— Майк Слуп, фальшивомонетчик?

— Собственной персоной, малыш. Королевская добыча для полицейского участка № 2, на долю которого успех выпадает не так уж часто, и боюсь, что нам его теперь не изловить.

Так и случилось. Схватить Майка Слупа не удалось, и Сигме Триггсу пришлось примириться с полученным ударом в подбородок без всякой надежды вернуть долг обидчику.

Тридцать лет честной и лояльной службы давали Триггсу право на пенсию, но он не очень стремился выходить в отставку, ибо до той суммы, которую ему хотелось иметь, сажая в огороде капусту, недоставало еще нескольких сот фунтов.

«Ну что ж, еще пять лет в Ротерхайте, — сказал он себе, — и я достигну того, к чему стремился».

Но он достиг желаемого уже через шесть месяцев.

В возрасте восьмидесяти лет в своем владении в Ингершаме скончался сэр Бруди, не забывший в завещании о своем протеже.

Кроме двух тысяч пятисот фунтов, он отказал ему прекрасный домик на центральной площади Ингершама, выразив желание, чтобы дорогой Сидней Теренс Триггс поселился в нем.

Сигма вышел в отставку, тщательно проверив, дают ли его ценные бумаги и пенсия максимальную ренту, нашел итог удовлетворительным и без сожаления и радости решил покинуть Ротерхайт.

Гэмфри Баккет вручил ему подарок — свой любимый малайский кастет — и произнес:

— В знак дружбы и в память о дне, когда ты спас мою голову.

— Я напишу вам! — пообещал Сигма.

И действительно, он написал один раз…

Но не будем забегать вперед…

Последние двадцать лет пребывания в Лондоне Триггс жил у вдовы Кроппинс на Марден-стрит в квартире из трех мрачных комнатушек.

Эта дама, знававшая лучшие дни, гадала женщинам квартала и тем самым округляла свои тощие доходы.

Она предсказывала будущее на игральных картах, на гадальных картах, на кофейной гуще, на часах с подсвечниками эпохи короля Генриха, утверждала, что умеет гадать, бросая землю, хвасталась, что по прямой линии происходит от знаменитой Ред Никсон, снискавшей себе громкую славу прорицательницы в начале прошлого века, и что до сих пор хранит некоторые из ужасных тайн своей прапрародительницы.

В тот день, когда в Пентонвильской тюрьме повесили Банни Смокера, миссис Кроппинс опрокинула во время гадания лампу, и огонь опалил три карты из ее гадальной колоды.

В этом происшествии она усмотрела предзнаменование.

Гадальные карты остались немыми, и она прибегла к гаданию с помощью земли. Горсть песка, собранная в полночь на могильном холмике и брошенная на стол, образовала необычные фигуры, поведавшие ей, что ее дом посетит призрак. Миссис Кроппинс тут же начертала древесным углем на всех западных стенах комнат магическую пентаграмму, ибо нет ничего страшнее ее для грешных душ, избегших геенны огненной.

Сигма Триггс отказался от защитной эмблемы, но не потому, что не верил в тайный культ, основанный на глупейшем из предрассудков, просто пентаграмма, нарисованная древесным углем, оскорбляла его эстетические вкусы.

Вооружившись тряпкой, он решительно стер ее со стены.

Ночью его сон был прерван тремя глухими ударами по изголовью кровати, и в лунном луче, проходившем через неплотно закрытые шторы, Сигма увидел странный маятник, качающийся перед люстрой.

Он схватил трость, с помощью которой гонял крыс, и принялся безуспешно сражаться с туманной тенью, болтавшейся в трех футах от пола.

Триггс ничего не сказал миссис Кроппинс, но понял, что Банни Смокер сдержал свою страшную клятву.

Ему хотелось испросить совета у своего друга Гэмфри Баккета, но тот был занят. Начальство упрекало его в побеге Майка Слупа и требовало блистательного реванша.

И Триггс понимал, что столь занятого полицейского не могли волновать истории с призраками.

Проведя еще два раунда тщетной борьбы с болтающимся около люстры призраком, он поспешно уложил чемоданы, твердо отклонил предложение миссис Кроппинс организовать прощальный ужин, заплатил ей за три месяца вперед, прибавил к этой сумме королевские чаевые для единственной грязнули служанки и погрузился в дилижанс, следующий в Ингершам — городок, которого не коснулся железнодорожный прогресс и который вовсе не сожалел о подобной забывчивости.

Ингершам больше походил на деревню во Фландрии, чем на маленький городок Миддлсекса или Суррея.

Крохотные окошечки домов были затянуты зеленым муслином; бакалейные лавочки освещались керосиновыми лампами и свечами; малочисленные таверны с низкими потолками из каледонского дуба пропахли кислым элем и невыдержанным ромом.

Встаньте на главной площади лицом к западу и внимательно оглядите стоящие перед вами уютные домики и магазинчики.

«Галантерейная торговля» сестер Памкинс, где, кроме грубых тканей и жестких шнурков, продают ментоловые и анисовые конфетки и шоколадки в фантиках; злые языки утверждают, что женской части клиентуры подают сладкие ликеры.

Мясная лавка Фримантла, известная своими паштетами из телятины и ветчины, седлом барашка, нашпигованным салом, а также розовыми миддлэндскими колбасками, приятно пахнущими черным перцем, тимьяном и майораном.

Булочная-кондитерская весельчака Ревинуса, общепризнанного мастера по части изготовления пудингов, кексов, сдоб, ватрушек, бисквитных пирожных с кремом, вафель с корицей и итальянских марципанов с фисташками.

Затем взгляд останавливается на большом доме с нескончаемым фасадом, по которому идут двадцать пять сводчатых окон. Дом принадлежит мэру Ингершама, почтенному мистеру Чедберну.

«Торговая Галерея Кобвела» устроена, по словам ее владельца мистера Грегори Кобвела, на манер больших магазинов Лондона и Парижа, где продают все подряд, а особенно пыль, которой пропитаны груды уцененных товаров.

Аптека мистера Теобальда Пайкрофта, от которой на всю округу разит валерьянкой, чей запах манит к себе всех местных кошек и котов.

На аптеке Пайкрофта обрывается цепочка фасадов и начинается зеленое царство сумрачного и мокрого парка, малой части обширных владений покойного сэра Бруди.

Дом, который унаследовал Сигма Триггс, располагался на другой стороне площади, напротив этих богатых зданий.

За домом присматривали Снипграссы, старая супружеская чета, занимавшая крохотный домик в глубине сада и считавшая свою судьбу вполне устроенной.

Они заявили, что с радостью поступят на службу к мистеру Триггсу, дабы не покидать мест, ставших дорогими для их бесхитростных душ.

«Наконец-то, — сказал себе Триггс, удобно устраиваясь в глубоком вольтеровском кресле и набивая трубку крупно нарезанным табаком, — наконец-то я впервые в жизни нахожусь в собственном доме».

Сигма решил жить отшельником, не зная, что маленький провинциальный городок зачастую решает по-своему.

Вскоре его спокойствие было нарушено визитами; мэр пригласил его к себе в ратушу, принял в своем кабинете под вымышленным административным предлогом и, узнав, что Триггс служил в столичной полиции, тут же назвал суперинтендантом.

— Бывший суперинтендант Скотленд-Ярда… Великая честь для Ингершама.

В душе каждого смертного тлеет искорка тщеславия. Сигма Триггс не был исключением и получил от лестных слов удовольствие. Через неделю он мог запросто посещать, с поводом или без оного, ратушу, а также большой и богатый дом мистера Чедберна.

Затем сердце пожилого одиночки покорил аптекарь Пайкрофт, прислав ему эликсир от кашля собственной рецептуры — ведь он слыхал, что мистер Триггс, знаменитый детектив из Скотленд-Ярда, покашливает.

Сигма Триггс вовсе не кашлял, но почувствовал себя польщенным и, нанеся визит мистеру Пайкрофту, стал его другом.

Когда он шествовал по тротуару, три сестры Памкинс выходили на порог своего галантерейного магазина, учтиво приседали перед ним и награждали его еще более учтивыми улыбками.

Фримантл без всяких церемоний затащил его к себе отведать колбасок, а весельчак Ревинус напомнил ему, как они в детстве ловили щеглят в парке сэра Бруди.

Даже мистер Кобвел, в котором Триггс усмотрел сходство с препротивнейшим мистером Сквирсом, снискавшим всеобщую ненависть школьным учителем из Грета Бридж, оказался на деле любезным человеком, охотно показавшим ему свой запыленный магазин и угостившим стаканом тутового вина, пахнущего долгоносиком…

С ним здоровались все, величая кто «капитаном», кто «инспектором».

«Теперь-то мы будем спать спокойно, ведь в наших краях появился такой человек», — говорили одни, а другие верили их словам.

Увы…

Мы познакомились со знатными людьми Ингершама; однако не следует забывать и о его скромных гражданах.

Тем более что Сигма Триггс искренне привязался к одному из них, тихому мистеру Эбенезеру Дуву, служащему ратуши.

Мистер Эбенезер Дув не был бесполезным человеком, более того, он был человеком незаменимым, ибо неустанно трудился, возрождая былую славу Ингершама.

В одной своей брошюре он на ста двадцати страницах изложил комментарии к коммунальным счетам по приему и содержанию Оливера Кромвеля и его приспешников, а также к их расходам на отправление правосудия.

Он отыскал двенадцать страничек шуточной пьески, счел, что она принадлежит перу Бена Джонсона, собственноручно окончил ее, создав тем самым солидное произведение на двухстах страницах, исписанных убористым почерком.

Найдя в одной из гостиничных записей, что Соути целых восемь дней прожил в ныне исчезнувшем постоялом дворе «У Чэтхэмского герба», он подписал этим известным именем семь крохотных анонимных поэм, написанных зелеными чернилами в старом альбоме для стихов, извлеченном из коммунальных архивов.

Мистер Дув, которому администрация и лично мистер Чедберн выплачивали скромное вознаграждение, прирабатывал написанием ходатайств для вечных просителей королевских и прочих милостей, составлением протестов и рекламаций налогоплательщиков, обиженных налоговым управлением, а также сочинением нежных посланий для влюбленных с соблюдением всех правил орфографии и привлечением витиеватых фраз.

Одно из таких посланий случайно попало в руки Сигмы Триггса; его стиль показался ему претенциозным и даже смешным, но его поразил тонкий почерк и гармоническое сочетание слов и интервалов между ними.

Триггс не находил себе места, пока не познакомился с этим человеком, в котором сразу приметил хороший вкус и большой талант.

Дув открыл ему, что имеет образчик почерка самого Уильяма Чикенброкера, бывшего королевского каллиграфа, который переписал часть «Истории Англии» Смолетта.

Этого оказалось достаточно для установления в кратчайший срок теснейших уз дружбы, построенной на взаимном уважении друг к другу.

Вскоре Эбенезер Дув стал своим человеком в доме Триггса, и его принимали с большим удовольствием — Дув и Триггс, сблизившиеся на почве общей любви к красивому письму, открыли в себе и общий вкус к рагу из ягненка с луком, лимонному грогу и пивному пуншу.

И вот однажды, в час откровений, мистер Дув поведал своему новому другу большой секрет.

— Я бы никому не доверился. Уважаемый мистер Чедберн смертельно обозлился бы на меня, половина жителей Ингершама сочла бы меня лжецом, если не сумасшедшим, а вторая половина лишилась бы аппетита.

— Ах так! — воскликнул Триггс. — Неужели все так серьезно?

— Серьезно? Хм… Для меня, который читал и комментировал Шекспира, слова Гамлета «И в небе, и в земле сокрыто больше, чем снится вашей философии…» стали девизом. Вам понятно?

— Ну… конечно, — ответил Сигма Триггс, хотя ровным счетом ничего не понимал.

— Вы известный детектив и, будучи таковым, должны занимать позицию умного и недоверчивого человека.

— Конечно, конечно, — поспешил ответить Сигма, все меньше и меньше понимая, куда клонит почтенный старец.

Бледные руки общественного писателя слегка вздрогнули.

— Доверяюсь вам, мистер Триггс. По ратуше бродит привидение!

Бывший секретарь полицейского участка в Ротерхайте закашлялся, засунув чубук своей трубки слишком далеко в глотку.

— Б… Быть того не может! — выдавил он, и глаза его налились слезами.

— Однако все обстоит именно так! — заявил мистер Дув.

— Не может быть! — с еще большей твердостью повторил Триггс.

Но в душе обозвал себя лгуном; он вспомнил о веревке, качавшейся в его квартире на Марден-стрит.

II МИСТЕР ДУВ РАССКАЗЫВАЕТ СВОИ ИСТОРИИ

Однажды вечером, попивая особенно удавшийся грог и наслаждаясь ароматным дымом голландского табака, Триггс поведал Дуву историю Банни Смокера, сообщил о страхах миссис Кроппинс, о пентаграмме и, наконец, о зловещем качающемся призраке.

Эбенезер Дув не стал смеяться над ним и долго размышлял, глубоко затягиваясь своей трубкой.

И только неделю спустя, после интереснейшей беседы о влиянии некоторых готических букв на каллиграфическое оформление церемониальных государственных актов, Дув вдруг сказал:

— Дорогой Триггс, я уверен, вы не страдаете галлюцинациями. К счастью, ими не страдаю и я. Невозможно дать так называемое рациональное объяснение некоторым явлениям, которые вызывают безграничное удивление, а иногда самый настоящий животный страх.

Хочу вам рассказать, в свою очередь, одну подлинную историю. Истинность ее подтверждается тем, что я сам пережил сие приключение, и воспоминание о нем навечно запечатлелось в сокровеннейших уголках моей души. Говорят, что любой уважающий себя англичанин раз в жизни готов поверить в привидения, но я знаю многих наших соотечественников, которые с глубочайшим неверием относятся к потустороннему миру.

Они заблуждаются, и я во всеуслышание заявляю об этом. Я говорил вам о привидении, бродящем по ратуше, а сегодня поведаю иную историю и постараюсь, чтобы вы услышали не сухой пересказ о делах минувших дней, а ощутили дыхание истины.

При этих словах Сигма Триггс вздрогнул; ему вполне хватало своего собственного призрака, и он втайне надеялся, что мистер Дув развеет его страхи, как дым.

Эбенезер Дув продолжал:

— Некогда мне случилось заблудиться в тумане. Таких туманов не бывает в Лондоне даже в период смога.

Забыл вам сообщить, что проживал тогда в Ирландии, на берегах Шеннова. Весь тот день я провел в городке с богатейшим историческим прошлым, тщетно разыскивая манускрипты каллиграфов XVIII века, написанные разноцветными чернилами, а с наступлением вечера рассчитывал вернуться в Лимерик.

В моем распоряжении был плохонький велосипедик с растянутой цепью. Однако, соблюдая некоторые предосторожности, я бы спокойно проделал обратное путешествие, не поднимись этот проклятый туман.

Гнусная велосипедная цепь, по-видимому, заключила пакт с дьяволом — как только туман рассеялся, она соскочила.

Пришлось идти пешком и толкать велосипед перед собой.

Я обратил внимание, что следую по травянистой дорожке, вьющейся по мокрой пустоши, на которой кое-где произрастали дубы и карликовые бирючины.

Просветление оказалось кратковременным — темно-серый горизонт затянули тяжелые черные тучи, поднялся порывистый ветер, и вскоре полил ужасающий дождь.

В полумиле от меня высился заросший травой холм, и я направился к нему, чтобы осмотреть окрестности и с Божьей помощью найти укрытие для своей промокшей до мозга костей персоны.

Нюх меня не подвел, я действительно заметил убежище.

Неподалеку высился двухэтажный деревянный дом с небольшим запущенным садом и железной кованой решеткой, преграждавшей путь к нему.

Сквозь шумную завесу дождя я разглядел отблеск огня в одном из окон первого этажа, и это пламя стало для меня призывным светом маяка.

Толкая перед собой упрямый велосипед, я добрался до решетки в тот момент, когда сильнейший раскат грома расколол небо.

Тщетно пытался я нащупать кнопку или рукоятку звонка — их не было, но стоило мне толкнуть калитку, как она распахнулась.

Шагах в тридцати от меня плясало пламя, бросая красные блики и разгоняя окружающие тени. Я подошел к окну, чтобы рассмотреть комнату, но увидел лишь высокий камин, где весело пылали сухой тростник и сушняк. Остальная часть комнаты была погружена во мрак.

И хотя я насквозь промок и над моей головой громыхала гроза, я не мог не соблюсти правил приличия и постучал в запыленное стекло.

Ожидание показалось мне долгим, потом я услышал шум шагов, дверь отворилась, на мгновение выглянула бледная голова.

— Разрешите войти? — спросил я.

Голова исчезла, но дверь осталась открытой.

Дождь полил с новой силой, и я, волоча за собой велосипед, вбежал в коридор.

Через открытую дверь комнаты я видел, как на стенах плясали красные отсветы пламени.

Стены были в запущенном состоянии — широкие трещины разбегались по отслоившейся штукатурке, испещренной серебристыми следами улиток. Я прислонил велосипед к стене и решительно вошел в комнату.

Она была грязна и пуста, но рядом с камином стояло великолепное кресло, обтянутое испанской кожей. Оно манило к себе, и я устроился в нем, поставив ноги на изъеденную ржавчиной решетку и протянув озябшие руки к огню.

Я не услышал, как появился хозяин дома.

Рядом со мной стояло самое странное существо, которое мне когда-либо доводилось видеть — тощий старик, в котором непонятно как теплилась жизнь. На нем был ниспадавший до пола длинный сюртук, а его узловатые прозрачные руки сложились словно для молитвы.

Но самой странной частью его облика была голова — совершенно лысая и с необычайно бледным лицом. Я боялся заглянуть ему в глаза, ибо на таком лице они должны были внушать ужас.

Но глаза оставались сомкнутыми, и я понял, что человек слеп.

— Отсюда до Дублина далеко, — тихо произнес он, и по его тону я угадал хорошо воспитанного человека.

— Я направляюсь в Лимерик, а не в Дублин, — ответил я недоумевая.

Мой ответ, казалось, удивил его.

— Прошу простить меня.

Он расцепил запястья, и длинная рука мелькнула у меня перед лицом. Я почувствовал его пальцы у себя на шее, он ощупал ее и с ужасом отдернул руку. Странное и тягостное прикосновение! Словно меня коснулось ледяное дыхание ветра, а не живая плоть.

— Вы сели в кресло.

— Может, мне встать?

— Нет, нет, но, когда наступит ночь, будет разумнее пересесть на одну из скамеек. — Он повернулся, подошел к шкафчику с неплотно закрытыми дверцами, достал оттуда бутылку и поставил ее на стол: — Угощайтесь.

Затем направился к двери, открыл ее, и я больше его не видел.

Содержимое бутылки манило меня, и я с удовольствием осушил добрую половину.

Затем, сморенный хмельным напитком, теплом огня и усталостью, заснул в уютном кресле.

Среди ночи я проснулся.

Огонь еще горел, и, хотя пламя угасало, света было достаточно, чтобы видеть комнату. Она была пуста, однако сон мой прервался от сильного удара и боли.

Я вспомнил о бутылке и протянул к ней руку, но она без всяких видимых причин отлетела в сторону и с грохотом разлетелась на куски, ударившись об пол.

Я вжался в кресло, но меня схватили за шею и вышнырнули на середину комнаты, словно я весил не больше кролика.

Кресло заскрипело, послышался глубокий довольный вздох.

Я чувствовал себя оскорбленным и направился к креслу, намереваясь вновь занять его.

Но в кресле уже кто-то сидел. И этот кто-то, хотя и оставался невидимым, тут же доказал мне свое присутствие.

Меня схватили, встряхнули и отбросили прямо к двери.

Я не стал ждать продолжения. Охваченный безотчетным ужасом, я ринулся в коридор, схватил велосипед и выскочил на улицу.

На рассвете я был уже в Лимерике и поведал обо всем своему другу доктору О’Нейлу.

— Я знаю этот дом, — промолвил доктор. — Он принадлежал семейству Кернс и докинут уже добрых пять лет.

— А огонь, кресло, вино и бледный человек!

— Слепец, которого вы описали, мне известен. Это старый слуга Кернсов, Джозеф Сумброэ, но он умер пять лет тому назад. Последний из Кернсов свернул на дурную дорожку. Этот громила двухметрового роста и медвежьей силы отяготил свою совесть ужасными убийствами. Вчера его повесили.

Я молчал, онемев от ужаса, а доктор продолжал:

— Кажется, я понимаю ваше странное ночное приключение. «Отсюда до Дублина далеко», — сказал вам старый слуга. Он принял вас за Джеймса Кернса, последнего из его хозяев.

— Разве это объяснение! — возмутился я.

— Конечно, нет, но я не могу предложить иного. Можете смеяться и считать меня болтливым стариком — тень старого слуги поджидает тень своего хозяина в его доме. Вернувшись в дом, сия свирепая тень находит вас в своем любимом кресле и поступает с вами, как вы этого заслуживаете.

Мистер Дув помолчал и закончил:

— Вот, собственно говоря, вся моя история.

Триггса охватило возмущение.

— Послушайте, мистер Дув, вы, несомненно, докопались до истины и узнали, что призрачный слуга оказался обманщиком, который опоил вас вином с наркотиками, и вам приснился ужасный кошмар.

Старец отрицательно покачал головой.

— Увы, мой друг, в вас сидит детектив! Я ничего не нашел, и все, что сказал доктор О’Нейл, мне кажется истиной.

Однако я поступил, как разумный человек, следующий здравым законам логики. Запасшись рекомендацией доктора, я в тот же день съездил в Дублин, и мне показали труп преступника.

Это было ужасное создание, и служители морга с отвращением отворачивались от него.

— А дом? — с трудом выдавил из себя Триггс.

— Здесь передо мной возник непреодолимый барьер. В ту ужасную ночь молния ударила в дом и дотла спалила его.

— Черт подери! — проворчал Триггс.

Мистер Дув допил грог и вновь набил трубку.

— Могу только повторить слова нашего великого Вилли: «И в небе, и в земле сокрыто больше…»

Предмет разговора был на некоторое время забыт; к нему вернулся Сигма Триггс, хотя в душе поклялся никогда этого не делать.

— Повешенные любят возвращаться на землю, — сказал он, усаживаясь за стол.

Мистер Дув ответил с привычной серьезностью.

— Я считаю себя книголюбом. О! Не столь серьезным, ибо у меня не хватает средств, но у одного лавочника с Патерностер Роу я как-то наткнулся на прелюбопытнейший трактат, напечатанный у Ривза и написанный анонимным автором, который подписался Адельберт с тремя звездочками. Не окажись на его полях свидетельств и цитат, я счел бы книжицу гнусной литературной подделкой.

Свидетельства заслуживали доверия, а примечания показались мне правдивыми.

Изложив множество мрачных примеров о более или менее злостных призраках мучеников, а особенно висельников, автор писал:

Можно сказать, что после виселицы эти жертвы правосудия продолжают вести некое подобие жизни, посвящая свои силы делу мести лицам, отправившим их на эшафот.

Они являются во сне своим судьям и полицейским, изловившим их. Они могут появиться даже днем, когда их жертвы бодрствуют.

И многие сошли с ума или предпочли самоубийство, расставшись с наполненной кошмарами жизнью.

Некоторые из них умерли таинственной смертью, и там действовала преступная рука из потустороннего мира.

— Ну и ну! — с трудом вымолвил Сигма Триггс.

— Если хотите, я перескажу вам историю судьи Крейшенка, случившуюся в Ливерпуле в 1840 году.

— Приступайте! — храбро согласился Триггс, хотя сердце у него ушло в пятки.

— Итак, вспомним, как писал сей Адельберт с тремя звездочками.

Хармон Крейшенк заслуженно считал себя справедливым и строгим судьей. Верша правосудие, он не знал жалости.

Однажды ему пришлось судить юного Уильяма Бербанка, который в пьяной драке прикончил своего приятеля.

Хармон Крейшенк возложил на голову черную шапочку и бесстрастным голосом зачитал приговор:

— Повесить за шею до тех пор, пока не умрет, — и, еле шевеля сухими губами, добавил: — И пусть Бог сжалится над вашей заблудшей душой!

Юный Бербанк вперил в него горящий взор:

— А над вашей душой Бог никогда не сжалится, клянусь в этом.

Убийца без страха взошел на эшафот, и судья забыл о нем. Но ненадолго. Однажды утром Хармон Крейшенк собирался выйти из дома. Одевался он всегда безупречно и, бросив последний взгляд в зеркало, вдруг увидел качающуюся в глубине зеркала веревку.

Он обернулся, думая, что увидел отражение, но не тут-то было — веревка болталась лишь в зеркале.

На следующий день, в тот же час, он снова увидел веревку, на этот раз с петлей на конце.

Хармон Крейшенк решил, что страдает галлюцинациями, и обратился к известному психиатру, который порекомендовал ему отдых, свежий воздух, физические упражнения и соответствующий режим.

Две недели все зеркала в доме исправно отражали то, что им положено отражать, а затем призрачная веревка появилась вновь.

Теперь ее петля лежала на плечах отражения Крейшенка.

Несколько недель все оставалось спокойным, а затем наступила скорая и ужасная развязка.

Когда Крейшенк посмотрел в зеркало, привычное окружение растворилось в глубине зазеркалья. Поднялся белый дым и образовался густой туман.

Он медленно рассеялся, и судья увидел узкий тюремный двор с виселицей.

Палач завязал осужденному руки за спиной и положил ладонь на рычаг рокового люка.

Вскрикнув, Крейшенк хотел было убежать — в призрачной фигуре палача он узнал Уильяма Бербанка, а в человеке, осужденном на позорную смерть, самого себя.

Он не успел сделать ни одного движения. Люк открылся, и его двойник повис в пустоте.

Хармона Крейшенка нашли бездыханным у зеркала, в котором отражался привычный мир. Он был удавлен, и на его шее виднелся след пеньковой веревки.

Свои истории Эбенезер Дув рассказывал прекрасным летним вечером, и, хотя не было ни тумана, ни дождя, ни ветра, Триггс чувствовал себя неуютно.

Мысли о привидениях не покинули его и утром, несмотря на яркое солнце и голубое небо.

Триггсу не сиделось на месте. С трудом дыша, он ходил взад и вперед по своей громадной гостиной, занимавшей большую часть бельэтажа.

Через окна, выходившие в сад, Триггс стал рассматривать площадь, разделенную надвое полосой дымящегося асфальта. Ужасающая жара приковала толстяка Ревинуса к порогу его дома. Ратуша золотилась, словно вкуснейший паштет, вынутый из горячей печи, а фасады домов окрасились в винный цвет.

И вдруг Сигма зажмурился от болезненного удара по глазам — его ослепил солнечный лучик, вырвавшийся из глубин «Галереи Кобвела».

— Ох, уж эта провинция! — пробурчал он. — Каждый развлекается, как может… Этот идиот Кобвел только и знает, что пускать зайчики в глаза порядочным людям!

Сигма и не подозревал о существовании теории подсознания, и его собственное подсознание осталось немым.

Ну что могло быть ужасного в этой детской игре, в этом солнечном зайчике, на мгновение ослепившем его?

III БЛИКИ СОЛНЕЧНОГО И ЛУННОГО СВЕТА

Когда мистер Грегори Кобвел утверждал, что его «Галерея» устроена на манер больших магазинов Лондона и Парижа, ему никто не противоречил. Жители Ингершама, врожденные домоседы, не любили Лондона, а Парижа и вовсе не знали. Их вполне устраивал и сам магазин, и его организация — при достаточном терпении всегда можно было отыскать нужную вещь, будь то роговая расческа, фарфоровая мыльница, аршин плюша, косилка или трогательные открытки с образом Святого Валентина.

Мистер Кобвел и руководил своим торговым заведением, набитым товаром, словно брюхо сытого питона, и обслуживал покупателей, ибо к персоналу магазина нельзя было отнести ни миссис Чиснатт, которая три раза в неделю тратила пару часов на видимость уборки, ни прекрасную Сьюзен Саммерли.

Мистер Кобвел был крохотным сухоньким человечком с тусклыми серыми глазами, страдавшим воспалением век. Несмотря на слабое сердце, он не прекращал муравьиной суеты, беспрерывно переставляя с места на место и перекладывая с полки на полку пыльное барахло.

Его отец, архитектор, разбогател, понастроив множество лачуг на пустырях Хаундсдитча и Миллуолла, а Грегори Кобвел мечтал присоединить к богатству и славу.

Он посещал рисовальную школу в Кенсингтоне и прославился, сочинив оскорбительный пасквиль, порочащий память великого Рена, и малопонятные комментарии к Витрувию.

Когда фортуна отвернулась от юного фанфарона, крохи отцовского состояния позволили ему заняться торговлей в мирном и тихом Ингершаме.

Он осел в городке, жил в полном одиночестве и оставался закоренелым холостяком, несмотря на явные авансы некоторых местных дам. Он был вежлив и услужлив, хотя и смотрел на своих клиентов свысока, прочих людей совершенно не замечал, в душе ненавидя их и завидуя всем.

В этом зачерствелом сердце теплилось нежное чувство лишь к одному странному существу — мисс Сьюзен Саммерли.

Так ее окрестил Кобвел, ибо это стройное элегантное создание имени не имело, поскольку никому, кроме Грегори Кобвела, и в голову, бы не пришло давать ей таковое.

Он наткнулся на нее в заднем помещении лавки старьевщика в Чипсайде, где за гроши покупал заложенное барахло. В тот день на ней были зеленая туника, проеденная молью, и сандалии из красного драпа. Он приобрел мисс Сьюзен с ее туникой и сандалиями всего за восемнадцать шиллингов.

Сьюзен Саммерли, манекен, изготовленный из дерева и воска, несколько раз выставлялась в ярмарочном балагане со зловещей табличкой на шее: «Гнусная убийца Перси, зарубившая топором мужа и двух детей».

Если верить слухам, в бедняжке совсем не наблюдалось сходства с кровавой убийцей, это был просто манекен из одного модного магазина Мэйфера, который потерпел крах.

Мистер Кобвел сделал ее немой наперсницей своих тайн.

В долгие часы безделья он беседовал с ней, не требуя ответов:

— Итак, мы утверждали, мисс Сьюзен, что Рен… Как? Ах! Ах! Я вижу, куда вы клоните! Нет, нет и нет! Не продолжайте, вы идете по ложному пути. Национальная слава? Вы говорите о Вестминстере и прочих ужасах из камня, которые позорят страну. Не хочу вас слушать, мисс Саммерли. Видите, я затыкаю уши. Такое умное и утонченное существо, как вы, не должно становиться жертвой подобных заблуждений! Поверьте, я глубоко сожалею об этом! Согласитесь, улыбнись мне судьба…

В конце концов мисс Сьюзен Саммерли соглашалась со всем, что утверждал Грегори Кобвел, и между ними царило самое сердечное согласие.

Крохотный великий человек иногда печально вздыхал, вспоминая, что торгует сахарными щипцами и мисками, но быстро утешался, думая о «Великой Галерее Искусств Кобвела», которая размещалась позади его магазина в просторном зале.

Туда вела лестница из шести ступенек, покрытая ковром. Зеленые занавеси и грязно-желтые витражи придавали ей сходство с моргом. И стоило переступить порог галереи, как это впечатление усиливалось, ибо зал пропах клопами, древесным жучком, пережаренным луком, нафталином и мочой.

Но вы забывали об этой вони, бросив взгляд на ослепительное убожество сего печального музея, удручающей безысходности которого не замечал лишь сам мистер Грегори Кобвёл.

И хотя он приобрел свои экспонаты по бросовой цене, Кобвел считал подлинниками развешанные по стенам убогие репродукции французских живописцев — все эти Верне, Арпиньи, Энгры, Фантен-Латуры (персонажам последнего вернули приличие, облачив в плотные одежды); в вечном полумраке прозябали поддельные гобелены, фальшивый севрский фарфор, изготовленный в Бельгии мустьерский фаянс и, словно покрытая изморозью, стеклянная посуда.

Он с бесконечной нежностью взирал на варварские скульптурные группы, которые считал вышедшими из-под резца Пигаля и Пюже, и даже самих Торвальдсена и Родена.

В каждом уголке, словно бесценные сокровища, прятались абсурдные, гротескные изделия, раскрашенные во все цвета радуги — непристойные фетиши заморских островов, гримасничающие святые Испании в изъеденных молью одеяниях, фигуры, напоминающие о Брюгге, Флоренции или Каппадокии, — безумное скопище скучнейших предметов, по которым, не останавливаясь, скользил равнодушный глаз.

Дрожащей рукой Кобвел ласкал, будто не имеющиецены раритеты, эти грубые поделки, найденные по случаю и обреченные на уценку с момента их появления на свет. Когда он стоял, созерцая унылую белизну дриад из искусственного мрамора, стыдливо прячущихся во мраке ниш, его душа начинала стесняться от непонятной языческой набожности.

Он отказывался продавать выполненный из крашеного гипса макет Дархэмского собора. А на видное место, рядом с застывшей маской неизвестного дуумвира, водрузил миниатюрный дромон из разноцветного дерева.

— Мисс Саммерли, — торжественно восклицал он, будучи в особо меланхолическом настроении, — Лондон не признал меня, а я не хочу признавать Лондон. О, я вижу, куда вы клоните, мой распрекрасный друг! Вы считаете, что после моей смерти сии бесценные сокровища заполнят какую-нибудь залу Британского Музея, а на двери ее, обитой железом, начертают: «Коллекция Грегори Кобвела». Ну, нет! Этого не будет! Неблагодарный город никогда не удостоится чести лицезреть эту красоту!

Он ни разу не открыл своей посмертной воли, а мисс Сьюзен ни разу не проявила любопытства.

Грегори Кобвел в одиночестве съел свой завтрак — салат из портулака и жареного лука, изготовленный в запущенном закутке, который гордо именовался «офисом», выпил каплю любимого бодрящего напитка — смеси джина с анисовкой и в почтительном безмолвии постоял перед потемневшим полотном кисти непризнанного гения. Затем покинул «Галерею искусств» и уселся перед широкой витриной магазина, выходившей на главную площадь, совершенно безлюдную в этот час, ибо вдова Пилкартер, дремавшая в плетеном кресле на пороге своего дома, за человека не считалась.

На фоне кабачка, где возчики ожидали, когда спадет жара, чтобы продолжить свой путь, вырисовывался приземистый силуэт телеги, нагруженной блоками белого камня.

— Камень из Фовея, — заявил мистер Кобвел. — Он ничего не стоит, ибо мягок и ломок.

Он призвал в свидетели невозмутимую мисс Саммерли, чья сверкающая нагота была прикрыта голубой мантией, придававшей ей некоторое высокомерие.

Мистер Кобвел ухмыльнулся:

— Прекрасная и высокомерная дама, мне кажется, вы снова ошибаетесь. Я призываю на помощь оптику.

Он взял с полки большой бинокль и навел его на телегу.

— Камень из Аппер-Кингстона, моя прелесть… Эх! Есть ли на сей многострадальной земле гений, могущий использовать эти камни по назначению? В нашей ратуше из него возведены две самые красивые башни.

Мрачно-презрительная ратуша относилась к тем редким архитектурным творениям, которые признавал нетерпимый мистер Кобвел.

Он часто рассматривал в подзорную трубу ее циклопическую кладку, вздыхал и говорил, что только сие здание примиряло его с навязанным ему судьбой существованием.

Забыв о телеге, он принялся разглядывать величественный фасад.

— Прекрасная работа, мне следовало жить в ту эпоху величия.

Вдруг он слегка подпрыгнул.

— О! Вы только подумайте, мисс Сьюзен, отныне никто не посмеет утверждать, что муниципальные служащие ведут праздную жизнь. Я вижу движение позади вон того крохотного окошечка, на котором никогда не останавливаю свой взор, ибо оно лишь портит красоту камня.

Он тщательно отрегулировал резкость бинокля и принялся наблюдать.

— Что я говорил, мисс Саммерли! Где же моя солнечная дразнилка?

Солнечную дразнилку он изобрел сам, чему по-детски радовался. Этот небольшой оптический аппарат состоял из линз и параболического зеркала и позволял посылать на далекие расстояния солнечные зайчики, слепившие нечаянных прохожих.

— Глядите, мисс Сьюзен. Одной рукой я направляю бинокль на окошко, а другой посылаю туда же солнечный лучик из дразнилки. Вам ясно?

Мисс Саммерли промолчала, и Кобвел счел нужным дать дополнительные объяснения.

— Усиленный свет позволит мне заглянуть в комнату, а затем я награжу слишком усердного чиновника солнечной оплеухой. Раз, два, три…

— Ох! — Он испустил крик ужаса.

Солнечная дразнилка дрогнула в руках человека, и неуправляемый солнечный луч ударил по глазам Сигмы Триггса.

У Грегори Кобвела пропала всяческая охота продолжать любимую забаву. Он выронил дорогой бинокль, удалился в глубь магазина, рухнул на ступеньки лестницы, ведущей в «Галерею искусств», охватил голову руками и принялся размышлять.

Некоторое время спустя он перенес в галерею мисс Саммерли, установил ее перед одной из ниш, а сам уселся на плюшевый диванчик, позади которого торчала засохшая пальма.

Прошло несколько часов, пока он снова не стал рассуждать вслух.

Солнце медленно клонилось к западу, и его лучи золотили крыши домов на главной площади.

Наступал мирный час сумерек. Маленький мост, соединявший травянистые берега Грини, превратился в толстую темную черту, на которой китайской тенью вырисовывался рыбак, ловящий плотву.

— Мисс Сьюзен, — пробормотал Кобвел, — вы ведь тоже видели!

Он поднял голову, и его испуганные глаза забегали между Сьюзен и прочими неподвижными фигурами, которые не заслуживали права быть доверенными лицами.

— Я не вынесу тяжести сей тайны! — простонал Кобвел. — А вы как считаете, мисс Сьюзен?

Мысли дамы в голубой мантии были сообщены ему неким неведомым путем, и он продолжил:

— Из Лондона прибыл детектив. Говорят, весьма умелый. Такие вещи касаются не только меня. Что?

Фигура мисс Сьюзен незримо растворялась в зеленоватом сумраке галереи.

— А вдруг он приехал именно из-за этого… Ах, мисс Саммерли, на этот раз вы, кажется, абсолютно правы!.. Да, я пойду к нему… Это мой долг! Вы действительно считаете, что это мой долг? Я вам верю, не бойтесь.

Мирные вечерние шорохи почти не проникали в «Большую Галерею Кобвела», где ночь уже вступала в свои права. Вдали слышались детские голоса, привносившие малую толику радости в этот угасающий день.

Они напомнили Грегори Кобвелу давно ушедшие годы, беззаботные часы полного счастья в саду Вуд Роуда.

— Я не смогу уснуть и обрести душевный покой, — захныкал он. — Вы слышите, мисс Сьюзен? Я должен немедленно отправиться к мистеру Триггсу! Но никто не должен видеть меня. Пусть стемнеет, совсем стемнеет.

Это решение успокоило его. Он встал, закрыл двери, ставни, затем вернулся в галерею, освещенную лампой, и вновь уселся перед мисс Саммерли.

— Когда стемнеет… станет совсем темно, я обязательно пойду, даю вам слово!

Было темно, а лампа, в которую он забыл подлить масла, быстро гасла; это его мало беспокоило, ибо над деревьями сада взошла луна, и ее свет просачивался сквозь занавеси. Мисс Сьюзен Саммерли словно закуталась в серебристое сияние, и этот тончайший феерический наряд радовал мистера Кобвела.

— Нет, нет, — бормотал он, — не думайте, что я изменил своему решению. Я подожду еще немного, совсем чуть-чуть, уверяю вас. Жаль, что придется будить мистера Триггса, но, право, детективам Скотленд-Ярда не привыкать к этаким мелким неприятностям… Мисс Сьюзен…

Он не окончил тирады, обращенной к молчаливой подруге, и с ужасом уставился на нее.

Свет и тени подчеркивали нежные округлости ее фигуры, но они вдруг стали живыми. Зеленая занавеска, пропускавшая лунный свет, вздулась, как парус, словно окно распахнулось от дуновения ветерка. Но Кобвел знал, что оно закрыто.

— Мисс Сьюзен…

Ошибки быть не могло — колыхалась не только занавеска, в движение пришла дама в голубой мантии. Только что она стояла лицом к нему, а теперь взору предстал ее суровый профиль.

В голову ему пришла глупая мысль — ведь за время своей карьеры мисс Сьюзен выступала и в роли «миссис Перси, гнусной убийцы».

Почему вдруг вернулось бессмысленное прошлое?

Дважды, пытаясь спасти ускользающий разум, мистер Кобвел простонал:

— А ошибка не в счет!

Потом он вскрикнул, и то был единственный пронзительный вопль, в котором сквозили ужас и надежда на чью-то случайную помощь извне.

Как ни странно, но крик был услышан, и услышал его сержант Лэммл, единственный констебль, блюститель порядка в Ингершаме.

В этот момент он стоял на тротуаре перед «Большой Галереей Кобвела» и глядел в сторону Грини, где надеялся сегодняшней ночью изловить браконьера.

Крик не повторился, и Лэммл пожал мощными плечами:

— Опять кошки!

А мистер Кобвел закричал снова, увидев топор.

То был его последний призыв в этом мире.

Мисс Чиснатт вошла, как обычно, через садовую калитку. Она заварила чай в офисе и позвонила в большой медный колокольчик, который будил и звал к завтраку ее хозяина.

Ответа не последовало. Она поднялась на второй этаж, вошла в пустую спальню, увидела несмятую постель, наткнулась на мистера Грегори Кобвела в «Галерее искусств» и тут же завопила, ибо, как она позже поведала всему городку, «вид он имел ужасный, а глаза его почти вылезли из орбит».

Через десять минут мэр Чедберн, аптекарь Пайкрофт и сержант Лэммл стояли перед трупом.

Еще спустя десять минут явился старый доктор Купер, по пятам которого шел мистер Сигма Триггс.

В особо серьезных случаях мэр имел право на месте назначать одного или нескольких помощников констебля, и мистер Чедберн назначил таковым бывшего полицейского секретаря.

— Я склоняюсь к мнению, что смерть наступила естественным образом, — заявил Купер, — но окончательный диагноз сообщу только после вскрытия.

— Естественная смерть… Ну, конечно! — пробормотал мистер Триггс, уже мечтавший снять с себя будущую ответственность.

— Вид у него странный, — задумчиво произнес сержант Лэммл и принялся сосать карандаш.

— Слабое сердце, — вставил аптекарь Пайкрофт. — Я иногда продавал ему сердечные капли.

— Интересно, куда он так смотрит, — пробормотал сержант Лэммл. — Вернее, куда он смотрел перед смертью?

— На ту картонную ведьму, — проворчала миссис Чиснатт, не упустив счастливой возможности вставить словцо. — Он только и смотрел на эту бесстыжую девку. Когда-нибудь небо должно было его покарать.

— А я ведь слышал его крик, — как бы в раздумье продолжал Лэммл. — Не сомневаюсь, что кричал он.

— Что такое? — осведомился мистер Чедберн.

Карандаш сержанта проследовал изо рта в волосы.

— Трудно сказать. Сначала мне показалось, что выкрикнули имя. Слышалось Гала… Гала… Галантин; странно как-то, студень здесь ни при чем. Потом раздался вопль, и все стихло.

— Он смотрел на манекен, — тихо проговорил доктор Купер. — Мне не часто приходилось видеть выражение такого ужаса на лице мертвеца.

— Без дьявола здесь не обошлось, — снова вмешалась в разговор миссис Чиснатт. — И в этом нет ничего удивительного.

— А можно умереть от страха? — спросил мистер Чедберн.

— Конечно, если у человека слабое сердце, — ответил мистер Пайкрофт.

— Окно открыто, — заметил Сигма Триггс.

— Такого никогда не случалось! — взвизгнула миссис Чиснатт.

— Ему не хватало воздуха, и он решил подышать, — ухмыльнулся аптекарь. — Не так ли, доктор?

— Мда… безусловно, — согласился врач.

Сержант Лэммл обошел магазин, вернулся с биноклем в руках и сообщил:

— Он валялся у витрины.

— Дорогая вещь, — вставил Триггс. — Удивительно, что он его бросил.

— Там же валялось и это, — продолжал сержант, протянув ему солнечную дразнилку.

Мистер Триггс осмотрел крохотный аппарат и в раздумье покачал головой.

— Не надо иметь семь пядей во лбу, чтобы догадаться, каким целям служит эта вещь, — назидательно произнес он. — Грегори Кобвел забавлялся, посылая солнечные зайчики в глаза прохожим. Черт подери!.. Бедняга даже до меня добрался вчера во второй половине дня.

— Несчастное взрослое дитя! — громко произнес мистер Чедберн.

— И все же у него не все были дома, — с горечью сказала миссис Чиснатт. — Вы только подумайте, он выбрал себе эту грошовую куклу вместо настоящего божьего создания, ведущего праведную жизнь и имеющего незапятнанную репутацию.

— Вскрытие покажет, — решительно подвел итог дискуссии доктор Купер.

В заключении говорилось о естественной смерти, наступившей от эмболии.

Двенадцать частных и лояльных граждан, члены жюри, собрались в красивейшей зале ратуши и вынесли свой вердикт, а потом угощались за счет муниципалитета портвейном и печеньем.

Дело Грегори Кобвела было закрыто.

В тот же вечер Сигма Триггс и Эбенезер Дув с удобством разместились в уютных креслах перед громадными бокалами с холодным пуншем и раскурили свои трубки.

— Теперь мой черед рассказывать истории, — начал Сигма Триггс и в мельчайших деталях пересказал трагические события, благодаря которым он несколько часов исполнял обязанности почетного констебля.

— Подумайте только, этот толстый разиня Лэммл слышал его крик «Галантин!» Смешно. Почему студень, а не окорок или сосиска?

Мистер Дув извлек изо рта трубку и начертал ею в воздухе некие кабалистические знаки.

— Кобвел учился на архитектора, мечтал об известности и обладал обширными познаниями в мифологии.

— И какова же роль этой мифологии — Боже, до чего трудное слово — во всей случившейся истории? — осведомился Сигма Триггс.

— Он крикнул не Галантин, а Галатея, — заявил мистер Дув.

— Галатея? Не знаю такой…

— Так звали статую, в которую боги вдохнули жизнь.

— Статуя, которая ожила… — медленно пробормотал мистер Триггс.

Он больше не смеялся.

— Итак, мой дорогой Триггс, историю придется рассказывать мне. — Старый каллиграф отпил добрый глоток пунша и щелчком сбил пепел с трубки. — Во времена античных богов жил на острове Кипр молодой талантливый скульптор по имени Пигмалион…

IV ЧАЕПИТИЕ У СЕСТЕР ПАМКИНС

Над галантерейным магазином сестер Памкинс имелась вывеска «У королевы Анны» — деревянное панно, на котором красовался лик дамы со старинной прической на английский манер, и в даме этой совершенно не замечалось сходства с книжными изображениями Анны Стюарт и Анны Клевской. Даже искушенный знаток геральдики с трудом объяснил бы присутствие орленка без клюва и лап в углу картины, а тем, кто проявил бы излишнее любопытство, сестры Памкинс ответили бы, что вывеска уже находилась на своем месте, когда они купили торговлю у предыдущего владельца.

Три сестры Памкинс, жеманные дамы с желтым цветом лица, всегда одетые в строгие платья из сюра, расшитого стеклярусом, пользовались солидной репутацией и считались богатыми. Их дела процветали.

В тот вторник величественная Патриция, старшая из сестер, подбирала разноцветные шелка для вышивок миссис Пилкартер, которую пригласили на традиционное чаепитие.

— Уокер! — позвала она. — Уокер… Где же носит черт эту тупую девицу, коли она не отвечает на мой зов?

Служанка, молоденькая бледная девушка с голубыми глазами, звалась Молли Снагг, но мисс Памкинс, беря её и услужение, нарекла Молли Уокер, с тем чтобы к ней, как в знатных домах, обращались по фамилии.

Молли Снагг явилась без спешки, вытирая руки передником.

— Уокер, — строго произнесла мисс Патриция, — я нам запретила носить в доме эту мятую шляпку после вручения вам кружевного чепца.

— Вручения! А стоимость его из моего жалованья вычли. Я могла бы обойтись и без чепца, — возразила Молли.

— Молчать! — гневно воскликнула хозяйка. — Я не потерплю никаких возражений. Вы помните, что сегодня вторник?

— А как же, у меня на кухне тоже висит календарь, — ответила Молли.

— Ну раз вы уж такая ученая, то должны знать: сегодня на наше чаепитие явятся наши приятельницы.

— Что им подать?

— Савойское печенье, по три штучки на человека, фунт фламандского медового пирога с пряностями, баночку абрикосового джема и вазочку апельсинового мармелада с леденцовым сахаром. Поставьте на стол графинчик с вишневым бренди и бутылочку мятного эликсира. Затем наши гостьи, а также уважаемый мистер Дув отужинают.

— Осталось холодное седло барашка, горчичный салат из селедки и молок, шотландский сыр и мягкий хлеб, — перечислила Молли.

Мисс Патриция на мгновение задумалась.

— Постойте, Уокер! Сходите-ка, пожалуй, к Фримантлу и купите голубиного паштета.

— Неужели? — переспросила служанка.

— Неужели, моя дорогая! И оставьте этот наглый тон, который не приличествует людям вашего положения. Накрывая на стол, не забудьте поставить еще один прибор. Мы пригласили к ужину почтенного мистера Сиднея Теренса Триггса.

— Боже! — воскликнула служанка. — Детектива из Лондона!

— И не забудьте, Уокер, поставить красное велюровое кресло слева от камина для леди Хоннибингл.

— Где уж забыть!

Это было святейшей традицией дома в дни приемов. Уютное кресло из утрехтского велюра ставилось рядом с каминной решеткой независимо от того, разжигался, или не разжигался огонь в очаге, но оно всегда оставалось пустым.

Молли Снагг ни разу не довелось лицезреть леди Хоннибингл, но люди, приходившие на чаепития сестер Памкинс, не переставали говорить о ней.

Служанка, которая прибыла из Кингстона три года тому назад, не могла не осведомиться о столь высокопоставленной персоне.

Аптекарь Пайкрофт таинственно ухмыльнулся и ответил, что сия знатная дама иногда пользуется его услугами, но не мог или не хотел сказать, где она живет.

Мясник Фримантл, человек грубый и неприветливый, пробормотал:

— А, леди Хоннибингл! Оставьте меня в покое, это не мое дело. Спросите у своих хозяек. Им-то известно больше, чем мне.

А весельчак Ревинус рассмеялся ей прямо в лицо.

— Я ей не продал и крошки сухарика, моя милая. Но, если вас раздирает любопытство, могу вам сообщить, что во времена моей молодости в веселом квартале Уоппинг проживала некая Хоннибингл. Правда, она была не леди, а торговала вразнос устрицами и маринованной семгой. Быть может, речь идет о ней или об одной из ее семерых сестер.

Художник Сламбот предложил ей купить портрет леди, исполненный его собственной рукой.

Молли решила обратиться к служащим мэрии, но мисс Патриция проведала про ее любопытство.

Последовал бурный разговор с угрозами увольнения, и служанка поклялась не говорить ни слова о незримой леди, кроме как по поводу приема.

Однако кое-какие мысли у нее возникли. В глубине необъятного парка сэра Бруди, на окраине лиственной рощи, стояла престранная постройка — двухэтажный павильон с окнами, зашторенными бархатом гранатового цвета.

Однажды, гуляя с рассыльным из соседней округи, Молли оказалась в окрестностях этого домика.

Вдруг перед ними возник лесничий, бесцеремонно изгнавший их из запретных владений; с этого момента Молли уверилась, что лесной домик служил приютом для леди Хоннибингл.

— Предупредите моих сестер, — приказала мисс Памкинс, — что пора оставить свои повседневные занятия и приступать к туалету.

Дебора и Руфь Памкинс пересчитывали в заднем помещении катушки с нитками, укладывали булавки, мотали шерсть и шнуровку.

Молли не любила Дебору, женщину зловредную и мстительную, но ее влекло к мисс Руфь, младшей из сестер Памкинс, которая выглядела бы красивой, не одевайся она по устаревшей моде.

И пока средняя сестра, блея овечкой, поднималась по лестнице в свою комнату, Молли успела шепнуть на ухо Руфи:

— Вы знаете, мисс Руфь, детектив из Лондона сегодня ужинает у нас!

— А он придет? — с сомнением спросила Руфь и скорчила гримаску. — Говорят, полицейские не очень общительные люди.

— Я его видела, — возразила Молли Снагг. — Он мне кажется ласковым и добрым, а с сержантом Лэммлем его и сравнить нельзя, у того только и на уме, что надеть на нас наручники…

— Быть может, он расскажет нам, что приключилось с бедным мистером Кобвелом, — печально сказала Руфь Памкинс.

— Приключилось?

— Конечно, и только он это знает. Лондонские полицейские знают все тайны.

— Может, я спрошу у него… — начала было Молли.

— Что, моя милая?

— А ничего, мисс Руфь! — спохватилась служанка, и щеки ее чуть порозовели.

Она подумала о леди Хоннибингл, но не осмелилась открыться даже Руфи.

За несколько минут до того, как часы пробили четыре часа, в гостиную величественно вплыла мисс Патриция, она уткнулась носом в стекло и рявкнула:

— Миссис Пилкартер закрывает свою лавочку и готовится перейти площадь! Дебора, Руфь, спускайтесь!

Через несколько минут все общество было в полном составе — сестры Памкинс, миссис Пилкартер, уморительная старая дева мисс Эллен Хесслоп, величественная вдова дорожного инспектора миссис Бабси и вертлявая низкорослая дама по имени Бетси Сойер, которая немного красилась.

— Мои дорогие дамы, — жеманно начала мисс Патриция и с улыбкой обвела взором лица присутствующих, — будем ли мы ждать прихода леди Хоннибингл? Она не отличается пунктуальностью.

Все дамы единодушно согласились подождать невидимую леди Хоннибингл до того, как пробьет полпятого.

Могло ли быть возмущено великое и нерушимое спокойствие сего забытого временем мирка событиями, происшедшими в чуждых безмятежному Ингершаму сферах? Какой зловредный Прорицатель осмелился бы предсказать, что город в ближайшем будущем попадет во власть великих страхов и что трагической прелюдией этому оказалась кончина мистера Кобвела? Но не будем забегать вперед.

Кукушка возвестила половину пятого, и Молли Снагг внесла горячий чай.

Сестры Памкинс ели мало; миссис Пилкартер потребовала стаканчик вишневого бренди перед второй чашкой чая; мисс Эллен с виноватым видом грызла одно печенье за другим; мисс Сойер пробовала все подряд, утверждая, что ест не больше пташки, но в конце концов побила все рекорды, хотя и сидела рядом с грузной вдовой Бабси, почти не скрывавшей своего чревоугодия.

Разговор не клеился… Все ждали ужина и уважаемого мистера Дува, чтобы дать волю своим языкам.

С кухни доносился шум и струился аромат жаренной в сале картошки кружочками, любимого лакомства мистера Дува.

Разговор вертелся вокруг мелких новостей истекшей недели, которые были в мгновение ока обсуждены, рассмотрены и получили надлежащие оценки, согласно тому, как понимали справедливость эти дамы.

О покойном мистере Кобвеле почти не говорили — только пожалели его, воздали хвалу его добродетелям, со скорбью перечислили его мелкие прегрешения, безоговорочно осудили злобствующую миссис Чиснатт, которая, забыв о приличиях, чернила память усопшего, и под конец с таинственным и знающим видом заявили, что мистер Триггс из Скотленд-Ярда еще скажет свое последнее слово…

Когда семь раз прозвучало звонкое «ку-ку», Молли Снагг, то и дело выходившая на порог дома, ворвалась в гостиную с криком:

— Идут, оба!

Мистер Дув представил своего приятеля, и все дамы немедленно прониклись добрыми чувствами к тому, кого на глаза величали «его знаменитый друг детектив».

Подали ужин. Еда была превосходной — Молли Снагг превзошла себя, а голубиный паштет оказался вне конкуренции.

Во время десерта мисс Патриция настояла на том, чтобы мужчины закурили, и поставила перед ними коробку из лакированного кедра с превосходными сигарами.

— А теперь, — сказала миссис Бабси, чье лицо совершенно побагровело от возлияний, — теперь слово детективу из Лондона.

И Сигме Триггсу пришлось расплатиться за трапезу. В конце концов скрывать ему было нечего: все, о чем он мог рассказать, за исключением некоторых второстепенных деталей, уже давно стало темой пересудов местных жителей.

Его сухой сдержанный рассказ не мог захватить аудиторию, но дамы восхищенно шептали друг другу, что он изложил факты с ясностью и точностью, достойной бывшего служащего столичной полиции.

А Триггс говорил и ощущал непонятные угрызения совести. Ему было неприятно тревожить покой мертвеца ради забавы охочих до сплетен дам.

До сих пор перед его взором стоял бедняга, умерший от таинственного ужаса среди убогих декораций, единственного утешения его тщеславной мечты.

Он вкратце пересказывал события трагического утра и не мог забыть жалкого апофеоза поддельной красоты, составлявшей все счастье покойного, от наяд из облупившегося гипса до помпезных будд, задрапированных в тяжелые ткани.

— Итак, — подвел итог мистер Дув, — следует допустить, что бедняга Кобвел умер от страха. Происшествие не является уникальным. Вспомните о сэре Ангерсоле с Бауэри Роуд. Сколько чернил пролили писаки с Флит-стрит по этому поводу!

— Конечно, конечно, — согласился Сигма Триггс, хотя абсолютно ничего не помнил.

— Сэр Ангерсол был прекрасным рисовальщиком и, если мне не изменяет память, сотрудничал в нескольких вечерних газетах. Однажды ему в голову пришла фантазия сделать рисунок с подписью: «Так я представляю себе Джека-потрошителя».

Какой ужас! Наверное, рукой Ангерсола водил сам дьявол, и художник понял это, ибо засунул рисунок в самый дальний ящик стола с тем, чтобы утром уничтожить его.

Ночью он проснулся от шума открывающегося окна.

Ангерсол зажег свет, увидел прижавшееся к стеклу ужасное лицо созданного им самим чудовища, вперившего в него свирепый тигриный взгляд, позвал на помощь и потерял сознание.

— Галлюцинация! — сухо произнес Триггс.

— Ничуть не бывало, — тихо возразил мистер Дув. — Слуги сэра Ангерсола бросились в сад, преследуя ужасного пришельца, и прикончили его двумя выстрелами.

Два констебля и инспектор перевезли труп в ближайший полицейский участок, откуда он таинственным образом исчез.

Сэр Ангерсол скончался через несколько часов, и врачи сочли, что он умер от страха.

— Чиснатт — прошу прощения у дам и господ за упоминание имени особы столь низкого происхождения, — вмешалась миссис Бабси, — рассказывает всем и вся, что бедный мистер Кобвел лежал, устремив полный ужаса взгляд на всем известную дурацкую куклу из воска.

— Долго же она пугала его, — не преминула съехидничать мисс Сойер.

И тут Сигма Триггс, не подозревая ни о чем, как говорят, дал маху. Он не имел в виду ничего дурного, и, по выпей в этот вечер чуть больше положенного, промолчал бы.

— Мистер Чедберн, мэр, доверительно рассказал мне, что эта восковая фигура некогда изображала на ярмарке ужасную убийцу Перси. За время службы в полиции мне частенько случалось листать альбом с описаниями преступлений и портретами преступников, один экземпляр которого обязательно имеется в каждом полицейском участке. Так вот, могу вам сообщить, что сходство с убийцей Перси удивительное, особенно в профиль!

— О Боже! — простонала мисс Руфь Памкинс, поднося руку к сердцу. — Чему же верить, мистер Триггс?

— Ничему, мисс Памкинс, совершенно ничему. Все может оказаться ничего не значащим совпадением. Так часто случается. Вот, например…

Он улыбнулся, будучи в полной уверенности, что его слова заинтригуют присутствующих дам, особенно хозяек дома.

— С самого первого дня в Ингершаме я часто задавал себе вопрос, почему ваша вывеска «У королевы Анны» притягивает мой взгляд. И я нашел сходство изображенного лика с портретом некоей знатной лондонской дамы, за которой полиция охотилась добрых десять лет. Проигравшись в пух, и прах, она вернула с лихвой свои убытки, с потрясающей ловкостью грабя плохо охраняемые ювелирные магазины.

— Боже правый! — воскликнула мисс Патриция, а мисс Дебора была на грани обморока.

— И что же стало со столь гнусной преступницей? — спросила мисс Сойер.

Мистер Триггс пожал плечами.

— Вы, наверное, не знаете, уважаемые дамы, что полицию мало интересует судьба тех, кого она передала в руки правосудия.

У нее нашлись заступники среди влиятельных лиц. Воровка предстала перед судом под чужим именем, ибо следовало уберечь от грязи ее собственное, весьма почтенное имя. Психиатры изложили со свидетельского места массу теорий, касающихся клептомании. Дама отделалась легким наказанием и исчезла с горизонта. Никто не стал искать ее сообщников, а они у нее были, и довольно ловкие…

Мистер Триггс умолк, довольный произведенным эффектом.

Мисс Патриция еле слышным голосом заявила, что завтра же снимет вывеску, и все, в том числе и Триггс, хором выразили несогласие с таким решением.

Стоило ли принимать так близко к сердцу совершенно случайное сходство?

Разошлись они поздно.

Мисс Сойер, приподняв полы своего платья из красивой полосатой ткани, проворковала «Доброй ночи» мистеру Триггсу и выразила надежду на скорую встречу.

Мисс Руфь протянула ему горячую ладонь, и он задержал ее в руке дольше положенного; заметив, что Дебора исподлобья наблюдает за ней, она резко вырвала руку и отвернулась, не сказав ни слова.

— Триггс, вы произвели впечатление на дам, а особенно на мисс Руфь Памкинс. — Мистер Дув пересекал с Триггсом тихую главную площадь.

Триггс возблагодарил темноту, мешавшую мистеру Дуву увидеть, как пунцовый цвет заливает его щеки.

— Хм… хм… — промычал он и расстался со старцем, чьи глаза оказались слишком зоркими, несмотря на дымчатые стекла очков.

Событие, вторично потрясшее Ингершам, произошло через несколько дней после дружеского чаепития.

Исчезли сестры Памкинс!

Проснувшись в то утро, Молли Снагг нашла в доме полнейший беспорядок: из ящиков и шкафов пропали все ценности, в открытом сейфе валялись только ненужные бумажки, куда-то делись лучшие платья.

После некоторых колебаний мистер Чедберн велел произвести следствие, хотя ничто не указывало на преступные дела.

Расследование не дало результатов; сестры не нанимали экипажа, и на ближайших железнодорожных станциях не были замечены путешественники, отвечающие приметам сестер.

Покой мистера Триггса оказался нарушенным еще одним событием — исчезла и вывеска с портретом королевы Анны. Но какие выводы можно было сделать по поводу столь странной пропажи?

Он открылся мистеру Дуву. Выкурив две трубки, мистер Дув ответил:

— Думаю, полезно расспросить некоего Билла Блоксона. Кстати, загляните в календарь и скажите, в котором часу восходит луна.

— Луна… А она-то здесь при чем? — воскликнул окончательно ошарашенный мистер Триггс.

— И все же посмотрите, — настойчиво повторил Дув.

Луна всходила очень поздно: едва поднимаясь над горизонтом, она тут же опускалась обратно, вполне удовлетворенная своим кратковременным явлением миру.

— Прекрасно! Вам не хочется совершить прогулку около полуночи? Погода стоит отменная.

В названный час мистер Дув в сопровождении мистера Триггса направился к Грини.

Полуночники обогнули мостик и пошли по полю вдоль речки и парка сэра Бруди.

— А вот и Блоксон! — вдруг сказал мистер Дув.

Мистер Триггс увидел лодку, стоявшую поперек Грини, а потом различил тень, бросавшую в ведро серебристых рыбешек.

— Рыбная ловля приносит свои плоды, — усмехнулся старый писец, — и завтра многие ингершамцы будут лакомиться дешевыми карпиками и лещами, ибо следует отдать должное Биллу Блоксону, он не грабитель, хотя и браконьер.

Мистер Дув решительно направился в сторону лодки и позвал человека по имени.

— Билл, идите-ка сюда. Мне не хочется мочить ноги.

— Меня что, зацапали? — спросил Блоксон, не проявляя особых эмоций. — Я заплачу штраф. Ах, незадача!.. Лондонский детектив. Слишком много чести за трех несчастных лещей!

— Вам ничего не придется платить, Билл, — продолжал мистер Дув. — Напротив, вас угостят стаканчиком рома.

— Что же вам надо? Детективы не каждый день проявляют этакую щедрость.

— Посмотрим, — загадочно произнес мистер Дув. — Идите сюда, Билл! Часик разговора, кварта старого рома, добрая трубка, и возвращайтесь ловить рыбку.

— Ну ладно, иду.

Обратный путь к дому Триггса они совершили в полном молчании.

Усевшись в уютное кресло, с трубкой в одной руке и стаканом рома в другой, Блоксон, не сомневаясь, что его совесть чиста, улыбнулся.

— Думаю, вы желаете сделать заказ на крупную партию рыбки, — начал он. — У меня есть на примете хорошая щука, фунтов на восемь. Вам подойдет?

Билл был здоровенным парнем с веселым лицом и смешливыми голубыми глазами.

— Ваше предложение мы обсудим потом, — перебил его мистер Дув, — а пока повторите-ка то, что вам сообщила Молли Снагг.

Улыбка сбежала с лица Билла Блоксона.

— Если вы хотите доставить неприятности девочке, я ничего не скажу, — проворчал он. — Она ни в чем не виновата, даю вам слово!

— А кто утверждает обратное? — возразил мистер Дув. — Я слышал, вы собираетесь пожениться.

— Что правда, то правда, — гордо сказал браконьер.

— Женщина, которая навсегда связывает свою судьбу с любимым мужчиной, ничего от него не скрывает, — назидательно произнес старец. — Итак, мы вас слушаем, Билл.

Блоксон кивнул и затянулся трубкой.

— Если вы говорите об исчезновении трех обезьян, простите, я исключаю мисс Руфь, она добрая душа, мне сказать нечего, ибо Молли ничего не знает.

— Я склонен вам верить, — согласился мистер Дув, — но присутствующий здесь мистер Триггс разузнал, что она кое-что утаила от следствия.

Блоксон недружелюбно глянул на великого человека из Лондона.

— Ох уж эти детективы! — проворчал он. — Нелюди, а демоны.

Триггс молчал и яростно курил трубку; он ничего не понимал и в душе проклинал своего друга.

— Мистер Триггс, — продолжал мистер Дув, — желает защитить Молли Снагг.

Демоном был, как видно, мистер Дув, ибо он попал в самую точку.

В голубых глазах Билла Блоксона сверкнула искорка радости.

— Правда? Ну, это совсем меняет дело. Если Молли ничего не сказала, то только от страха.

— А кого она боится? — живо спросил мистер Триггс.

Блоксон испуганно оглянулся и тихим голосом произнес:

— Ее… Кого же еще… Леди Хоннибингл!

И Билл Блоксон заговорил.

Случалось, что Молли Снагг мучила бессонница, и тогда она вспоминала о своем женихе, который по ночам в одиночестве ловил рыбу в Грини.

Сестры Памкинс всегда отличались крепким сном.

Правда, иногда Молли слышала, как ворочается в постели Руфь, но служанка относилась к самой молодой из хозяек иначе, чем к другим, и совершенно не боялась ее.

В такие ночи Молли тайно покидала свой приют под крышей и, зная, какие ступеньки скрипят и потрескивают, бесшумно выбиралась на улицу.

Через четверть часа она оказывалась на берегу Грини или в лодке Блоксона, и пару часов они нежно ворковали, строя планы на будущее.

В тот памятный вечер ее чудесная ночная беседа оказалась короче обычной, поскольку начал накрапывать дождик.

Она бегом возвратилась в магазин «У королевы Анны», с привычной осторожностью отворила и затворила дверь, остановилась в темном коридоре и прислушалась.

Со второго этажа доносилось шумное сопение мисс Патриции.

Молли с облегчением вздохнула и ужом скользнула к лестнице, чьи массивные формы угадывались в темноте.

Ей надо было пройти мимо двери желтой гостиной.

Дверь, как обычно, была закрыта, но в ней светилось маленькое пятнышко — замочная скважина.

Служанка застыла на месте, то ли от удивления, то ли от ужаса. Но любопытство, свойственное всем дочерям Евы, пересилило страхи: она наклонилась и заглянула в скважину.

Поле зрения было небольшим, и в него попадала опаловая луна одной из ламп. Она еле светила, и свет от нее падал на вечно пустое кресло леди Хоннибингл.

Молли покачнулась, словно от удара.

Кресло красного велюра не было пустым: в нем сидела женщина с застывшим восковым лицом, которое обрамляли тяжелые черные кудри. На корсаже ее сверкали драгоценности.

Молли никогда не встречала этой женщины, но ее сердце томительно заныло при виде глаз незнакомки, устремленных на дверь с выражением холодной жестокости; еще немного, и девушка поклялась бы, что этот горящий зеленым пламенем взор вот-вот пронзит стены и обнаружит ее присутствие.

Не помня себя, она бегом добралась до своей комнаты и закрылась на тройной оборот ключа.

Наутро она не решилась открыться своим хозяйкам; но Руфь, заметив подавленное состояние служанки, с мягкостью попыталась расспросить ее.

— Ничего, мисс Памкинс, ничего, я немного разнервничалась, — пробормотала Молли. — Наверное, будет гроза.

Руфь не стала настаивать, но вечером наткнулась на служанку, рыдавшую, уткнувшись лицом в передник.

— Успокойтесь, Молли, — прошептала Руфь, погладив ее по волосам.

И Молли, которую тяготила ее тайна и которая боялась новой ужасной ночи, доверилась Руфи Памкинс.

— Я видела леди Хоннибингл!

Лицо Руфи окаменело.

— Я видела ее в полночь, она сидела в своем красном кресле.

Руфь промолвила: «О Боже!» — и удалилась.

Вечером разразилась гроза. Она длилась большую часть ночи, поэтому Молли Снагг не пошла на встречу со своим женихом, а с раннего вечера заперлась в своей комнате. Вскоре она заснула, и всю ночь ее мучили кошмары.

Наутро оказалось, что сестры Памкинс исчезли.

Билл Блоксон выбил трубку:

— Вот что мне рассказала Молли, и, клянусь, больше она ничего не знает.

— Билл, — спросил мистер Триггс, ожидавший другого конца, — хм… появление, хм… этой женщины в кресле и исчезновение сестер… что вы об этом думаете?

Мистер Триггс заикался, будучи явно не в своей тарелке, но Блоксон ничего не заметил.

— Коли желаете знать мое мнение, это — привидение. Я родился здесь и не знаю никакой леди Хоннибингл ни в Ингершаме, ни в округе. Сестры Памкинс говорили о ней и верили в нее. Вот привидение и явилось.

— Чушь! — воскликнул мистер Триггс.

— Вовсе нет. — Мистер Дув был слишком серьезен. — Наш друг Билл выдвинул гипотезу, которую можно защищать перед любым физическим либо философским обществом. Но в данном случае я не согласен с ней, хотя вам, мой дорогой Триггс, еще придется встретиться с подлинным привидением.

Все более и более недовольный Сигма проворчал:

— Злые дела легче всего объяснить вмешательством дьявола и призраков — они без зазрения совести конкурируют с полицией. Хотелось бы поискать в другом месте или не искать вовсе.

Коли сёстры Памкинс удрали, увидев одно из своих созданий, они могли бы окружить свой отъезд меньшей тайной и оставить в покое вывеску.

— В ту ночь, — сообщил Билл Блоксон, — разразилась такая гроза, что многие дубы разнесло в щепки, дождь лил до самой зари, и по фасаду дома сестер Памкинс вода струилась потоками, но квадрат, который раньше прикрывала вывеска, остался сухим. Значит, ее сияли ранним утром, и сняли не сестры, поскольку они скрылись ночью.

Но это вряд ли имеет какое-либо значение…

V УЖАС БРОДИТ ПО ПЕЛЛИ

«Наполеона «господином» не величают». Таков был девиз мэра Ингершама, который не только разрешал своим подчиненным называть себя просто Чедберн, но даже хмурился, если они обращались к нему иначе.

Мэр был человек громадного роста — шесть футов и несколько дюймов. Его массивная голова сидела на широченных квадратных плечах, а под безупречным костюмом из плотного сукна перекатывались мышцы борца.

В маленьком городке он олицетворял закон, закон феодального владыки, но такое положение дел устраивало всех, ибо его можно было выразить в нескольких словах: тишина, спокойствие и нетерпимость к возмутителям спокойствия!

Странная смерть мистера Кобвела шокировала мэра, словно оскорбление нанесли его собственной персоне; исчезновение же сестер Памкинс повергло его в холодный гнев.

— Сержант Ричард Лэммл!

Когда Чедберн прибавлял имя к фамилии и званию, констебль Ингершама знал, что надвигается буря.

— Постарайтесь вдолбить женщине по имени Чиснатт, что ей придется покинуть развалюху, которую она арендует у муниципалитета, не платя ни гроша, если она не замкнет на замок свою гадючью пасть, и что у нее есть все шансы не найти жилища на всей территории Ингершама. Это во-первых.

Если коммунальные службы пересмотрят право на пенсию миссис Бабси, сия болтливая матрона узнает, что ей положена лишь треть суммы, которую она получает каждые три месяца. Мне не хотелось бы прибегать к подобным мерам, но если некоторые высказывания, рожденные бурным воображением сей дамы, не прекратятся… Это во-вторых.

Мисс Сойер должна сразу и без экивоков понять, что моя любимая пословица: «Слово — серебро, а молчание — золото». Она поймет, ибо не лишена ни ума, ни сообразительности. Это в-третьих.

Брачный контракт Билла Блоксона и мисс Снагг готов и будет вручен им без всякой оплаты. На пустоши Пелли имеется небольшая нежилая ферма, а поблизости пруд, который, как говорят, кишмя кишит рыбой; отдел муниципальных владений получил приказ подготовить арендный договор сроком на девять лет на имя Блоксона; стоимость аренды — три фунта в год вместе с налогами.

— Черт подери, — вставил сержант, — это недорого.

— Вы верно подметили, сержант Ричард Лэммл, это совсем недорого. Кстати, предупредите официальным путем вдову Пилкартер, что я даю ей отсрочку в уплате штрафа в шестнадцать, фунтов и восемь шиллингов, назначенного ей по статье незаконной продажи табака и спиртных напитков. Даю отсрочку, но не аннулирую штраф.

— Прекрасно, это называется «надеть намордник»!

— Идите, Лэммл!

Гроза миновала.

Сержант шагнул к двери, но через порог переступить не решился.

— Обязан вам доложить, господин мэр, — быстро проговорил он, — вчера в ратуше вновь объявилось привидение.

Как ни странно, но Чедберн не рассердился; он поудобней устроился в своем большом кожаном кресле, вытащил из коробки черную сигару, медленно раскурил ее и спросил вполголоса:

— Где же?

— Оно стояло перед стеклянным закутком мистера Дува.

— А мистер Дув?

— Его лампа горела, он перестал работать, положил на стол свое перо и стал смотреть на привидение.

— Дальше!

— Я удалился, мне надо было закончить ежевечерний обход помещений. Привидение обогнало меня около кабинета записи актов гражданского состояния и пересекло внутренний дворик. Оно меня не видело.

— Ладно, — вздохнув, промолвил мэр. — Я поручил мистеру Дуву вступить с ним в переговоры; ему это не удалось. Привидение совершенно равнодушно ко всему. Ба! Оно никому не мешает… До свидания, Лэммл.

Когда Чедберн остался в одиночестве, выражение безмятежности исчезло с его лица, и лоб мэра прорезали глубокие морщины.

— Чтоб он к дьяволу провалился, проклятый призрак, и без него забот по горло.

Чедберн взял акустическую трубку со свистком и издал сигнал.

— Пригласите мистера Дува! Но сначала принесите на подпись бумаги.

Через несколько мгновений в кабинет вошла девушка в роговых очках и поставила перед мэром плетеную корзинку с тонкой пачкой бумаг.

— Здравствуйте, мисс Чемсен. Как ваши дела? Лечение свежим воздухом пошло на пользу?

Девушка покраснела и замялась.

— Мы возвращаемся в город, — сказала она после долгого молчания.

Мэр с удивлением взглянул на нее.

— Мы предоставили вам чудесный коттедж.

Мисс Чемсен опустила голову, как нашкодивший ребенок, и жалобно произнесла:

— Сестра не хочет там оставаться, и служанка грозится покинуть нас.

Чедберн еле сдержал гневный жест, потом ласково сказал:

— Ну-ну, малышка, расскажи-ка мне, что там у вас не ладится.

Весь облик девушки выражал отчаяние.

— Я ничего не знаю. Люди боятся. Не спрашивайте меня, ни они, ни я не можем ничего объяснить, господин мэр. Пелли — очаровательное место, цветы среди диких трав, пьянящий аромат шиповника, птицы, кролики. Но когда наступает вечер, ночь!

— Вечер, ночь? — повторил Чедберн. — И тогда?..

Мисс Чемсен заломила белые худые руки.

— О, не сердитесь на меня, я больше ничего не могу сказать! Неизвестно почему на вас нападает страх. Может, существуют незримые ужасы, которые в определенный момент становятся явью? Вы будете отрицать, господин мэр, но, клянусь вам, я верю в это.

— Дитя мое, — произнес Чедберн с доброй улыбкой, — когда нервы подводят бедных смертных, последние не стесняются в выражениях.

Назовите мне факт, дайте реальное доказательство, и я постараюсь помочь вам. А пока хочу сделать кое-что для вас и ваших близких. Нам повезло — среди нас живет детектив из Скотленд-Ярда; говорят, он очень способный. Конечно, трудно наводить его на несуществующий след, требовать, чтобы он надел наручники на невидимку. Но ради вашего спокойствия я попрошу его заняться этим делом.

Мисс Чемсен сцепила ладони, и в ее глазах появились слезы признательности.

— О, господин мэр, вы слишком добры!

— Доброта никогда не бывает излишней, моя милая, и не благодарите меня. Боюсь, почтенному мистеру Триггсу придется приложить немало усилий, чтобы изловить Ужас собственной персоной. А пока не заставляйте ждать мистера Дува, я слышу его шаги.

Дув вошел, держа в руках толстую папку.

— Рисунки очень хороши, — начал он, — но не стану утверждать, что превосходны. Вестминстерское аббатство изображено штрихами, без теней и рельефности, нет, это не искусство.

— Хорошо, хорошо, — примирительно ответил Чедберн, — я не требую от вас большего. Я ценю в рисунке четкость, правильность и законченность линий. А в настоящем искусстве ничего не смыслю; следует простить мне сей недостаток.

Мистер Дув молча покачал головой и застыл в позе подчиненного, ожидающего указании от своего начальника.

— А как поживает привидение? — вдруг спросил мэр.

— Оно совсем не изменилось, — спокойно ответил мистер Дув, — и, думаю, никогда не изменится, так как существует в измерении, откуда время изгнано. Вчера вечером оно остановилось перед большим стеклом моего кабинета, и я посмотрел на него.

— Что сообщают по его поводу архивы?

— Незадолго до отбытия Кромвеля был арестован один из граждан Ингершама, почтенный Джеймс Добыто. Он громогласно заявлял о своей невиновности — не знаю, что ему инкриминировали, — но умер на эшафоте и, как многие казненные, поклялся вернуться на место своих мук.

Я думаю, что Доббинс сдержал свою клятву, но наткнулся в архивах на два прекрасно исполненных портрета мученика. Он не носил ни рясы капуцина, ни шапочки, ни бороды; это был упитанный человек с поросячьим личиком.

По нашей ратуше бродит призрак другого человека, а не Джеймса Доббинса. К счастью, история Ингершама бедна преступлениями и преступниками. Но лет сто тому назад торговец по имени Джо Блексмит прикончил дубиной на крыльце ратуши стражника, преграждавшего ему путь алебардой.

Блексмит сбежал в Лондон и исчез. Быть может, его отягощенная грехами душа, избежав человеческого правосудия, оплачивает долги на месте своего преступления?

— Не знаю и потому спрашиваю вас, — ухмыльнулся Чедберн.

— Блексмит косил и ужасно хромал, кроме того, был рыжим, за что и получил прозвище Красный Джо. Он не похож на наше привидение.

— Хватит! — приказал мэр. — Забудем о загадочном персонаже до того дня, пока он сам о себе не расскажет. Кстати, мисс Чемсен вам ничего не говорила?

— Она обо всем рассказала, — ответил мистер Дув.

— Что вы думаете по этому поводу?

Старый писец покачал головой:

— Похоже на таинственные «существа» прошлых веков.

Чедберн вскипел:

— Это не объяснение, Дув, а я жду от вас именно такового. Вернее, от вашего друга Триггса. Его следует заинтересовать случаем мисс Чемсен. Пусть он погостит денек-другой у нее в коттедже. Сестра нашей сослуживицы в совершенстве освоила искусство кулинарии, и вашему другу ни о чем не придется сожалеть, если он любит полакомиться.

Мистер Дув согласился побеседовать с Сигмой Триггсом.

В ближайшее солнечное воскресенье мистер Триггс разместился в «Красных Буках».

Коттедж получил свое название из-за полдюжины чудесных деревьев, золотистая сень которых укрывала домик от палящего солнца.

Лавиния Чемсен и ее сестра приняли его, словно принца.

Даже старая Тилли Бансби, их служанка, в честь лондонского детектива, «который, конечно, наведет порядок», отложила церемонию сдачи передника на несколько дней.

Триггс мучился, спрашивая себя, какой же порядок он будет наводить, но вслух ничего не говорил, ибо доверие дам льстило ему.

Сестры Чемсен заранее осведомились у мистера Дува о вкусах и привычках его знаменитого друга.

Дув ничего не знал, но обладал достаточно богатым воображением, чтобы их придумать. А посему мистер Триггс был усажен за стол, где стояли всяческие яства: щучьи тефтели, каплун, фаршированный белыми грибами (мистер Триггс смертельно боялся грибов), говяжий пудинг (столь неудобоваримое блюдо мало подходило для капризного желудка мистера Триггса) и пирог с творогом (мистер Триггс ненавидел его).

Он отыгрался на десерте, состоявшем из лимонного суфле, ананасового компота и превосходного французского вина.

После сиесты, которую украсили чудесные сигары, дар мистера Чедберна, и которую пришлось устроить из-за адской жары, мистер Триггс сообщил, что желает совершить небольшую разведывательную прогулку.

Под ярким солнцем Пелли — громадная живописная пустошь с малоплодородными пастбищами — показалась ему совершенно лишенной каких-либо тайн. Он шел, ни о чем не думая, срубал тростью квадратные стебли коричника, кривился от горького запаха буквицы, росшей по берегам анемичного ручья, рассеянно следил за беспорядочным полетом хищника, которого преследовала стая разъяренных воробьев.

«Интересно, где же прячутся существа?» — твердил он про себя, даже не представляя, о каких существах идет речь.

Гуляя по Пелли, он заметил, что она не столь безобидна, как кажется на первый взгляд: складки местности, вьющиеся дорожки, ныряющие в глубокие ямы, выглядели настоящими ловушками.

Из одной впадины поднималась тонкая струйка дыма, и Триггс удивился, что нашлись люди, решившие развести огонь в подобный день.

Через четверть часа он добрался до табора цыган. Их было человек пятнадцать — мужчин, женщин и детей, толпившихся около двух убогих кибиток.

На костре из сушняка с шипением жарился, распространяя вокруг запах падали, кусок мяса, над которым колдовала скрюченная старуха.

Предводитель племени учтиво ответил на вопросы Сигмы Триггса.

Им было запрещено находиться на территории Суррея, но в одной миле отсюда проходила граница Миддлсекса, и они остановились здесь из-за наличия воды и тени.

Он не станет чинить им неприятностей? Они надеялись, что нет, ибо были бедны! Их, словно прокаженных, гнали отовсюду, хотя они никому не причиняли зла и не трогали чужого добра.

Они дрессировали прусаков, насекомых противных и не столь послушных, как блохи, и зарабатывали жалкие гроши, показывая их успехи прохожим. Если их превосходительство пожелают посмотреть, ему все покажут бесплатно.

Какой-то мальчуган выпустил на широкую картонку семь или восемь этих глянцевых насекомых, и те начали бегать по кругу, делать кульбиты на соломинках и вертеться.

Триггс заметил, что дрессировщик пользовался длинной стальной иглой, нагретой в пламени свечи, чем и подчинял насекомых своей воле. Он не стал протестовать против подобной жестокости, ибо питал отвращение к прусакам, в то время как нищета цыган его равнодушным не оставляла.

— Вы могли бы пройти через Ингершам, — сказал Триггс, — и собрать там немного денег. Я поговорю с миром, надеюсь, он разрешит вам краткое пребывание в городе.

Цыган смущенно почесал подбородок.

— Я… Мы предпочитаем перебраться в Миддлсекс.

— До ближайшего городка этого графства миль десять, а Ингершам в двух шагах, — возразил Триггс.

Остальные цыгане подошли поближе и с беспокойством прислушивались к беседе; наконец, одна из женщин осмелилась вмешаться в беседу:

— Мы не хотим идти в Ингершам.

Предводитель подтвердил ее слова:

— Сэр, мы действительно не хотим туда заходить.

— Правда? — искренне удивился детектив. — А почему?

— Ингершам — проклятый город, — с неохотой сказал предводитель. — В нем поселился дьявол.

— Ну-ну, — Сигма вытащил из кармана горсть монет, — объяснитесь.

— Э! — ответил ему собеседник. — Я все сказал: дьявол есть дьявол.

— Мы бедны, как церковные крысы, — выкрикнула одна из женщин резким голосом, — но это не мешает нам любить наших детей, и мы не хотим видеть, как они умирают от страха!

— Мы застряли на этой проклятой Пелли, — проворчал предводитель, — но ночью нас уже здесь не будет.

Триггс опустил пару шиллингов в пустую ладонь цыгана и жестом показал, что ждет продолжения.

— Сэр, даже вам не следует здесь оставаться, после захода солнца надо опасаться встречи с Быком.

— Быком?

— Вы не из местных? И ничего не знаете?

Триггс подтвердил, что он приезжий.

— Вы знаете мэра, сурового Чедберна? Не говорите ему о нашем разговоре, — умоляюще произнес цыган. — Он рассвирепеет и постарается наделать нам кучу неприятностей. Мэр не любит, когда говорят о Великом Страхе Ингершама.

— Бык… Великий Страх… — недоуменно повторил Триггс.

— Страх есть страх, и его не объяснить, — продолжил цыган. — Мне кажется, каждый чувствует приближение дьявола; Бык — кошмарный зверь, призрак, у него бычья голова, он изрыгает огонь, рога у него с молодое дерево, а глаза… глаза…

Молодая цыганка собрала детишек вокруг себя, словно наседка, и Триггс заметил, что, несмотря на грязь, они были прелестны, как амурчики.

— Они могут умереть от голода, такова их судьба, но я не хочу, чтобы им, как кроликам, пускали кровь всякие чудовища! Никогда! — Она с ненавистью погрозила далеким башням ратуши, чьи золотые конусы горели в лучах жаркого солнца.

Раздав множество мелких монет, Триггс направился к «Красным Букам», спрашивая себя, что же он, собственно говоря, узнал.

После чая с сандвичами и кексами, которые примирили Триггса с его желудком, мисс Лавиния Чемсен предложила гостю послушать музыку в ее «святилище».

Триггс с трудом подавил в себе желание взбунтоваться — он любил только военные марши и с тревогой подумал, что дым его трубки не очень-то подходит к атмосфере «святилища» мисс Лавинии.

Однако нашел в себе силы улыбнуться и сказать, что восхищен.

— Как вы находите мой маленький музей? — жеманно спросила мисс Лавиния, когда они прошли в «святилище».

Слово «музей» поразило Триггса, ибо в памяти его тут же возникла унылая галерея Кобвела. Он ответил:

— Вы мне кажетесь поклонницей искусств и античности. Вот и бедняга Кобвел…

В глазах девушки показались слезы.

— Вы верно сказали «бедняга», мистер Триггс, — печально молвила она. — Мы его очень любили, мистер Кобвел всегда делал нам скидку.

— Он умер престраннейшим образом.

Мисс Лавиния вздрогнула.

— О да! Я спрашиваю себя…

Она умолкла и отвернулась, но гость проявил настойчивость:

— Вы что-то хотели сказать, мисс Чемсен?

— Говорят, он умер от страха. Что же могло ужаснуть его до такой степени? Человек он был мирный и спокойный, ему нельзя было отказать в некоторой практической сметке, несмотря на неумеренную страсть к старым вещам; по правде говоря, я разделяла с ним его тяготения к античности. Но… умоляю вас, мистер Триггс, не повторяйте моих слов мистеру Чедберну.

— Вы мне ничего не сказали, мисс Чемсен, — мягко возразил Сигма.

— А что я могу сказать, коли ничего не знаю. Но господин мэр сердится, когда об этом говорят.

«Чедберн, — подумал Триггс, — любит, чтобы люди держали рот на замке, когда речь идет о спокойствии городка».

— Я вам сыграю…

Пианино издавало меланхолические звуки, которые едва не усыпили гостя. Наконец, мисс Лавиния звучным аккордом завершила игру.

— Наступает вечер, — сказала она. — С вашего места видна Венера — прямо над вершиной итальянского тополя. Я называю веранду «святилищем» не из-за прелестных вещичек и нескольких музыкальных инструментов, а за вечерние красоты, которыми любуюсь отсюда. Я вижу, как на пустошь опускаются первые тени, как из-за песчаных дюн Миддлсекса восходит луна, как становятся синими, а потом черными золотые кустарники, как падает ночь. Может, приказать Тилли принести лампу, мистер Триггс?

Он сообразил, что утвердительный ответ огорчит хозяйку, и заявил, что с большей радостью будет наслаждаться сумерками.

— Ах, какое счастье вы мне доставляете! — воскликнула девушка. — Скоро, когда запад окрасится в акварельно-розовый цвет, над домом пролетит козодой. Тилли говорит, что он приносит несчастье, но я не верю этому. Вы слышали песню про козодоя? Я перевела ее с немецкого, послушайте.

Ах, мистер Триггс…

Ночь пала на землю; детектив даже удивился, как быстро растворилась в полной темноте пустошь, и пришел в замешательство, почувствовав на своей руке ладонь мисс Чемсен.

Она была влажной, и Триггс ощутил сладковатый запах ее пота.

— Не проговоритесь, — шепнула девушка, совершенно невидимая в темноте, — никогда не проговоритесь мистеру Чедберну, что я пишу стихи. Он не любит и не понимает подобных вещей. Увы, это заурядный человек.

По стенам скользнул желтый отсвет, и появилась Тилли Бансби с керосиновой лампой в руке.

— Не сидите в темноте, — проворчала она, — темнота притягивает нечистую силу. Скажите, мисс Лавиния, а куда подевалась мисс Дороти?

Мисс Чемсен вскрикнула от ужаса.

— Как, Дороти нет дома? Она опять ушла на пустошь. Боже, когда-нибудь с ней обязательно приключится несчастье!

— Какая опасность может подстерегать ее на Пелли? — вмешался в разговор мистер Триггс. — Ну, заблудится или свалится в канаву.

— Нет опасности! — вскричала старая Тилли. — Хотелось бы посмотреть на вас, уважаемый сэр! Уже не в первый раз мисс Дороти…

— Замолчите, Тилли!

— Хорошо, хорошо, молчу, тем более что меня здесь никто не слушает. Поступайте как хотите, мои красавицы, но завтра же я покину этот дом и, клянусь своей доброй репутацией, ногой не ступлю больше на эту чертову пустошь.

Вдруг Лавиния протянула дрожащую руку к стеклам.

— Что это?.. По пустоши словно бегут огоньки?

Тилли заорала от ужаса.

— Люди, лошади… Они там… Существа!

Триггс выскочил на крыльцо и с удивлением воззрился на странный спектакль.

Три смолистых факела горели рыжим пламенем и бросали зловещие отсветы на группу людей в лохмотьях с корзинами и посохами в руках. Они тащились за двумя скрипучими кибитками, которые с трудом влекли тощие клячи.

— Не бойтесь, — воскликнул детектив, — это цыгане! Они стояли в долине и направляются в Миддлсекс! Я им скажу пару слов.

Предводитель, шедший во главе процессии, узнал его.

— Мы уходим, — прокричал он, — здесь плохо!.. Уходите с нами!

— Что случилось? — спросил детектив.

— Дети видели Быка! — крикнула одна из женщин. — Он хотел унести мою крошку Типпи!

— И существа идут! — поддержала ее другая. — Мы их чувствуем… Там существа! Надо уходить!

— Сэр, — сказал на прощание человек с головой хищника. — Я вас предупредил, поскольку вы щедры и добры. Ничего больше я добавить не могу. Мы уходим!

Они двинулись дальше. Триггс, ошеломленный больше, чем сам признавался себе, смотрел, как тает во тьме пламя их факелов. Вскоре они скрылись из глаз.

— Дороти! О, Дороти! — рыдала мисс Лавиния. — Я боюсь за нее!

И тут тишину разорвал пронзительный вопль.

— Это Дороти! — закричала Лавиния, падая на колени. — Боже! Защити ее!

Триггс с тревогой огляделся. Он жалел, что не захватил оружия. К счастью, среди смешных безделушек он углядел тяжеленную трость из чашкового дерева, обвязанную розовым бантом, схватил ее, сдернул шелковую ленту и потребовал фонарь.

Тилли дала ему небольшой кучерский фонарь с огарком свечи.

— Не двигайтесь с места, — приказал детектив испуганным женщинам. — Крик раздался в направлении, противоположном тому, куда ушли цыгане. Я пошел.

Он не сделал и двадцати шагов по пустоши, как ему показалось, что он очутился в пустоте; лампа почти не помогала, ибо ее бледный свет рисовал только желтый кружочек света у ног.

Но боги услышали его безмолвную молитву: далекие дюны Миддлсекса зазолотились. Всходила луна.

Мрак немного рассеялся, и Триггс стал различать треугольники карликовых хвойных деревьев и темные массивы черной калины, но тут раздался новый истерический вопль, за которым последовало ужасающее рычание.

— Бык! — пробормотал Триггс, и у него в висках заломило, словно от ледяного компресса.

Рог полумесяца выглянул из-за вершины дюны, и Сигма завидел чудовище, застывшее шагах в двадцати от него.

Оно вырисовывалось на фоне луны неправдоподобно взъерошенной тенью.

Триггс различил громадную бычью морду с рогами, вонзающимися в небо, толстая кожа мощными складками спадала вниз, две толстенных человеческих руки сжимали стонущее тело.

Окажись у Триггса револьвер, он всадил бы в чудовищную тень всю обойму, ибо был плохим стрелком; но у него в руках было оружие, которым он владел виртуозно, — палка.

Мистер Триггс навострился в упражнениях с палкой на обязательных курсах оборонительной гимнастики и даже был отмечен наградой.

Быстро примерившись, он бросился вперед.

Когда чудовище заметило его, у него уже не было времени на нападение. Оно заняло оборонительную позицию, опустило рога, уронило в траву свою добычу и вытянуло вперед громадные черные кулаки.

Сокрушительный удар в бедро, резкий тычок острием в живот и сильнейший удар по морде тут же сложили сопротивление ужасного чудовища.

Испуская жалобные крики, оно попыталось убежать, но Триггс не желал упускать его.

— Сдавайся! — закричал он.

Существо неловкой трусцой ковыляло к рощице, надеясь скрыться от преследователя.

Триггс настиг его, когда бычья морда с рогами сползла на мощное плечо.

Трость описала широкую дугу, и чудовище рухнуло на землю.

Луна взошла над дюной, словно желая разделить с детективом сладость победы.

— Ну, бандюга! — закричал Триггс. — Покажи-ка мне свою грязную рожу, а то получишь еще!

Он яростно потрясал палкой, а его жертва жалобно стонала.

Ногой Сигма откинул в сторону осклизлую коровью шкуру.

— Боже мой, я где-то видел это лицо, — проворчал он, склоняясь над толстяком, по лбу которого текла кровь. — Не притворяйтесь мертвецом, дружок. У вас такой же крепкий череп, как и у быка, с чьей помощью вы пугали людей! Встать!

— Не бейте меня больше. Я сдаюсь, — простонал голос.

— И правильно делаете! Встать! Идите вперед… и не вздумайте ничего выкидывать, а то получите пулю.

— Ради бога, не стреляйте! Я иду… Ох, как вы меня избили!

Триггс сложил руки рупором и позвал:

— Сюда, мисс Чемсен! Сюда, Тилли Бансби!

Вскоре на пороге «Красных Буков» появилось два огонька.

— Мисс Дороти здесь!

Мисс Дороти уже встала на ноги, но говорить не могла и показывала на свое распухшее горло.

— О! Он хотел вас задушить! — вскричал Триггс. — Его песенка спета!

Последнее слово в ночном приключении осталось за Тилли Бансби.

Преодолев ужас, она подошла к побежденному, который, опустив голову, стоял и ожидал приказа своего победителя.

— Фримантл! — крикнула она. — Мясник! Каналья, а мы к тому же его клиенты.

И она влепила ему пощечину.

Мистер Чедберн, старый доктор Купер и Сигма Триггс сидели в громадном кабинете мэра. Мэр держал речь:

— Поздравляю вас, мистер Триггс. Кстати, я и не ожидал ничего иного от бывшего инспектора Скотленд-Ярда.

— Хм, — с неловким видом начал Триггс, — я не… благодарю вас, мистер Чедберн.

— Просто Чедберн, — прервал его мэр, — но я собрал вас не только ради того, чтобы воздать вам хвалу. Благодаря вам ужаса Пелли больше не существует. Вы пришли и победили. Фримантл развлекался, разыгрывая людей таким ужасным способом…

— Простите, — тихим голосом вмешался в его речь Триггс, — мисс Дороти Чемсен едва не лишилась жизни; следы на ее шее хорошо видны. Все это заставляет меня думать, что бандит был жесток и по отношению к цыганским детишкам, которые с табором проходили по Пелли.

Мистер Чедберн жестом отбросил его аргументы.

— Прежде всего этим бродягам запрещено останавливаться на Пелли и даже просто пересекать ее; кроме того, жалобы не поступали и преступлений зарегистрировано не было. Этому негодяю Фримантлу нет никаких извинений, но я берегу репутацию Ингершама и спокойствие его обитателей. Стоит заговорить о происшествии, как на город налетит ядовитая стая лондонских репортеров. Я не желаю их нашествия.

— Им будет трудно помешать, — заметил Триггс.

— А вот и нет, Триггс. Я заткну рот своим людям; они меня знают и понимают, что в моих руках имеется немало средств заставить молчать самых болтливых.

— Мне кажется, подобное дело замять нелегко, — заявил Триггс. — Я, со своей стороны, не смогу этого сделать, господин мэр, поскольку вы послали меня туда и качестве помощника констебля.

— А кто собирается замять дело? — воскликнул мэр. — Напротив, оно получит свое завершение в полном согласии с законом и нормами правосудия. Доктор Купер освидетельствовал Фримантла и вынес заключение: полная невменяемость субъекта. Через час его отвезут в сумасшедший дом, где он и будет отныне пребывать.

— Действительно, — кротко сказал доктор Купер. — Мое заключение будет подтверждено дипломированным психиатром. Перед лицом подобных фактов судебное разбирательство прекращается, как, впрочем, и следствие по данному делу.

Все было ясно и понятно, и мистеру Триггсу не оставалось ничего иного, как уступить.

Когда мэр протянул ему чек, он заколебался:

— Не знаю, должен ли принимать его.

— Это ваш гонорар, — сказал мистер Чедберн. — Повторяю, вы положили конец ужасу, от которого страдали все. Вы великий мастер своего дела, мистер Триггс!

Триггс удалился, смущенный и довольный.

Днем он получил громадный букет роз и поэтический альбом, на первой странице которого красовалась «Песнь о козодое» с эпиграфом: «Моему спасителю — великому детективу Триггсу».

К альбому был приложен тщательно завязанный пакет. Триггс нашел в нем цитолу с новыми струнами; на визитной карточке, прикрепленной к грифу, было начертано: «Да воспоет она ваше счастье и вашу славу!»

Мистер Триггс вздохнул; он вновь ощутил резкий запах пота влажной руки мисс Лавинии Чемсен и, неизвестно почему, вспомнил таинственно исчезнувшую мисс Руфь Памкинс.

Вечером он по-царски принимал своего приятеля Дува. И вместо обычного грога они пили во славу победного дня французское вино.

— Сегодня утром, — заявил Триггс, наполняя бокалы, — мистер Чедберн сказал мне, что я покончил с ужасом Пелли… Так вот, Дув! Я не верю в это. Жалкий безумец Фримантл не мог быть воплощением Великого Страха, по крайней мере полным его воплощением.

Мистер Дув курил и хранил молчание.

И тогда мистер Триггс понял, что он не так уж доволен самим собой.

VI МИСТЕР ДУВ СНОВА РАССКАЗЫВАЕТ СВОИ ИСТОРИИ

Мистер Триггс стал великим человеком Ингершама.

Конечно, никто открыто не говорил о Фримантле, о таинственных ужасах Пелли, но втихомолку все восхваляли заслуги человека из Скотленд-Ярда, с лихвой оплатившего свой долг признательности покойному сэру Бруди.

Когда Триггс шел по улице, все шляпы и шапки взлетали над головами в приливе энтузиазма, и, кажется, только энергичное вмешательство самого мистера Чедберна избавило его от шумных ночных серенад при фонарях.

Отовсюду сыпались приглашения на обеды, чаи, на партии в вист, и миссис Снипграсс каждый день с гордостью опорожняла почтовый ящик, набитый восторженными посланиями.

Мистер Триггс вежливо отклонял все предложения либо оставлял их без ответа, но по настоянию мистера Дува принял одно — предложение мистера Пайкрофта, аптекаря.

И сделал это не без удовольствия. Его детские воспоминания были довольно смутными, ибо еще малым ребенком его отправили за счет доброго мистера Бруди в дальней пансионат; во время единственных каникул, проведенных в Ингершаме, он частенько забредал в аптеку, владельцем которой в ту эпоху был мягкий, приветливый старичок, передавший дело мистеру Пайкрофту после женитьбы последнего на единственной дочери аптекаря.

Мистер Триггс еще помнил бледную красивую девчушку со светло-голубыми глазами.

Войдя в эту старенькую деревенскую аптеку, мистер Триггс совершил волнующее путешествие в прошлое, узнав запахи и формы далекого детства.

Пайкрофт принял гостей в голландской столовой, похожей на уютную кают-компанию.

— Мистер Триггс, — торжественно произнес аптекарь, — заяц из басни почтенного Лафонтена предавался в своем логове бесплодным мечтаниям, ибо у него не было иных дел. Житель же маленького городка следит за своим соседом, болтает, делится своими воспоминаниями и ест — у него тоже нет занятий. Чаще всего его болтовня приятна, а еда вкусна. И посему предлагаю продолжить приятную беседу за вкусной едой.

Так и произошло — в ценной посуде были поданы отличные блюда.

— Отведайте этих жаренных на вертеле раков из Грини, мистер Триггс. Нет, эта сочная птица не гусенок и не фазан, а павлин. Лучшей дичи не сыскать, но не следует его фаршировать трюфелями.

Конечно, жаль негодяя Фримантла, но ему не было равных в изготовлении паштета из телятины и окорока, и я уверен, что простофиля, который заменил его в надежде жениться на глупейшей миссис Фримантл, если она овдовеет, и в подметки ему не годится по части кулинарии. Но это не причина забывать о паштете, я изготовил его собственными руками. Он вам нравится? Я очень рад. А напитки… Если я вам скажу, что готовлю их сам по рецептам великого Распая?

Вечер начинался превосходно, но на чистом небе оставалось одно облачко, которое мистер Триггс поспешил бесхитростно развеять.

— Я знавал вашу супругу, — сказал детектив.

— Вот как? — пробормотал аптекарь, и губы его задрожали.

— Тогда ей было лет семь или восемь, да и мне не больше!

— Бедняжка Ингрид! Она была красива… Ее нордическое очарование происходило от матери, шведки. Как и ее любил, мистер Триггс. Но она никогда не отличалась крепким здоровьем и простудилась — в Ингершаме ужасные зимы. Ее стал мучить кашель… Лондонские специалисты посоветовали долгое пребывание в Швейцарии. Она не вернулась, мистер Триггс. Она спит на крохотном кладбище в Анодине под сенью громадных сосен…

Мистер Дув ловко сменил тему разговора.

— Предлагаю выпить за успех нашего друга Триггса. Думаю, детективы Скотленд-Ярда позавидовали бы столь полному и решительному успеху, с каким он уничтожил ужас Пелли.

— Э… — промычал Сигма, — я, право, не заслуживаю…

— Некогда, — продолжил мистер Дув, — я знавал в Лондоне знаменитого Мепла Репингтона. Это имя вам что-нибудь говорит, мистер Триггс?

— Конечно, — солгал мистер Триггс.

— Джентльмены, вы любите детективные истории?

И Триггс, и Пайкрофт любили их.

— В те времена, — начал мистер Дув, — я состоял членом некоего довольно известного лондонского литературного клуба. О, не смотрите на меня такими глазами — я исполнял в нем функции переписчика, не более.

Однажды Мепл Репингтон поручил мне работу, с которой я успешно справился, и в знак признательности рассказал одно из своих приключений, историю, весьма позабавившую меня.

Я перескажу ее вам в том виде, как услышал сам.

Итак, передаю слово мистеру Репингтону.

Мои родители прочили мне преподавательскую деятельность, и, кажется, я слыл прилежным учеником. Но, добившись всех возможных званий и дипломов, я понял, что карьера преподавателя слишком трудна, и решил зарабатывать на хлеб насущный на ином поприще.

Один из литераторов той эпохи оказал мне протекцию, помогли и друзья. Я дебютировал в журналистике, вернее, в литературе.

Скажу сразу, у меня, по мнению издателей и ответственных секретарей, не было ни стиля, ни воображения.

Однако один из этих почтенных людей заказал роман, чтобы дать мне немного подзаработать.

Еженедельник, для которого следовало выполнить заказ, назывался «Уикли Тейлс» и платил по пенни за строчку, что казалось мне сказочным гонораром.

Мне предоставили право самому выбрать сюжет при условии, что он окажется занимательным и читатель найдет в нем достаточное количество ужасов, чтобы подрожать от страха.

Я оказался в большем затруднении, чем казалось. Прошла неделя, но вдохновение отказывалось посетить меня.

В то время я жил в тесной квартирке из двух комнат на старой улочке около Ковент-Гардена. Соседние комнаты занимал старый отставной военный, майор Уил, человек доброго сердца, который считал своим долгом поднимать дух всех и каждого.

Он частенько приглашал меня выкурить трубку и отведать виски, которое ему присылали из самого сердца Шотландии.

Подметив мою озабоченность, Уил спросил о ее причинах с привычной снисходительной прямотой.

Я не делал тайны из своих забот и рассказал историю заказанного романа, который «не шел».

— Дело необычное, и я ничего в нем не смыслю. Кроме Вальтера Скотта и Диккенса, я ничего не читал и думаю, превзойти этих гениев никому не удастся; все остальные книги — дрянь.

Однако могу вам указать путь, хотя не могу утверждать, что он наилучший.

Как вы относитесь к истории сумасшедшего? Ибо полковник Крафтон — сумасшедший, хотя был в свое время одним из самых блестящих кавалерийских офицеров.

Хотите повидать его? Когда-то мы дружили и продолжаем обмениваться новогодними открытками с пожеланиями здоровья и счастья.

Крафтон живет бобылем в Сток-Ньюингтоне; нанесите ему визит от моего имени. Только не проговоритесь, что собираетесь писать истории, избрав его в качестве главного героя. А не то он вас прикончит.

Вы любите лубочные картинки?

— Странный вопрос, майор… Но отвечу откровенно: я их обожаю!

— В таком случае вы спасены в глазах полковника Крафтона, ибо у него лучшая в мире коллекция лубков. Он отдал большие деньги за множество этих бесхитростных рисунков, поскольку богат и может удовлетворить все свои прихоти.

— Спасибо… Но что за странности у вашего полковника?

Майор Уил с огорченным видом пососал чубук своей трубки.

— Мой старый друг ведет войну с привидением, происхождения которого я не знаю.

Поезжайте к нему, наговорите кучу любезностей от моего имени, скажите, что желаете ознакомиться с его коллекцией лубков, а если он ее вам покажет, не жалейте ни похвал, ни восхищенных слов. Остальное придет само собой.

Меня покорила идея Уила, и на следующий день я отбыл в Сток-Ньюингтон. В те дни то была деревня с чудесными травянистыми лугами, лесом и очаровательными древними трактирами.

Я отобедал в одном из них под вывеской «У веселого возчика».

Я съел омлет с ветчиной, проглотил большой кусок творожного суфле, выпил пузатую кружку пенистого эля и попросил трактирщика указать мне дорогу к дому полковника Крафтона.

Бравый хозяин едва не выронил глиняную трубку.

— Молодой человек, я надеюсь, вы прибыли в Сток-Ньюингтон не для того, чтобы вас забросали поленьями.

Я, по-видимому, скорчил ужасную гримасу, ибо он тут же добавил:

— Именно такой прием ждет вас у полковника Крафтона, коли ваше лицо придется ему не по вкусу, а так случается со всяким, кто звонит в его дверь.

— Он что — сумасшедший или негодяй?

Трактирщик нерешительно покачал головой.

— Ни то, ни другое. Я считаю его учёным человеком, и он жертвует муниципалитету крупные суммы денег для бедных. Но он не любит общения с людьми, однако так было не всегда.

— Будьте любезны, расскажите мне его историю.

— Охотно, хотя многого сообщить не могу. Десять лет тому назад, выйдя в отставку, он купил себе старый красивый дом на окраине деревни.

По натуре своей он не был довольно общительным, но не выглядел и дикарем, каким стал сейчас. Он посещал трактир два раза в неделю, по понедельникам и четвергам, избрав забытое посетителями заведение «У старого фонаря», которое содержал старик Сандерсон со своей дочерью Берилл.

Через год после приезда полковника в Сток-Ньюингтон старый Сандерсон помер, и Берилл осталась одна-одинешенька во главе отягощенного долгами трактира без клиентов.

Берилл нельзя было назвать красавицей, но выглядела она свежей и приятной; более того, поведения она была безупречного.

Крафтон предложил ей вступить в брак, и она без колебаний согласилась.

Два года супруги жили отшельниками, но были счастливы.

Поэтому всех поразило известие, что Берилл сбежала в Лондон с молоденьким студентом, проводившим каникулы в Сток-Ньюингтоне.

С той поры Крафтон заперся у себя в доме, выгнал служанку и взял ведение хозяйства на себя.

Мне сдается, крах супружеской жизни помутил его разум, превратив этого человека в мизантропа чистейшей воды.

Вот, сэр, все, что я могу вам сообщить о полковнике Крафтоне, и, согласитесь, история его банальна, хотя и причинила множество неприятностей старому нелюдиму.

— Ба! — воскликнул я. — У меня превосходная рекомендация, и я, пожалуй, рискну своей спиной!

Дом бывшего военного стоял у коммунального луга, вдалеке от других жилищ.

Фасад старого дома был приятен глазу и выделялся ярким архитектурным стилем.

Стояла редкостная жара, и воздух гудел, словно в печи булочника.

Я дернул за ручку и услышал переливчатый звон в глубине гулкого коридора. Дверь распахнулась только после третьего звонка.

На пороге возник хозяин с тростью из индийского тростника.

— Кто вы такой и что вам надо? — враждебно пробурчал он. — Вы не похожи на торговца вразнос или коммивояжера, однако дергаете звонок, как сии невоспитанные и невежливые индивидуумы.

— Я от майора Уила.

В полковнике Крафтоне не было ничего ужасного. Напротив, он выглядел маленьким упитанным человечком, и только на донышке голубых глаз его кукольно-розового личика таилось некое беспокойство.

Услышав имя майора Уила, он подобрел:

— Уил — истинный джентльмен и не станет понапрасну беспокоить меня. Войдите, сэр.

Мы прошли по широкому, уложенному плитами коридору в гостиную, сверкавшую чистотой.

— Предлагаю вам освежиться, — сказал полковник привычным командирским тоном, — но вам придется пить в одиночестве, я почти законченный трезвенник.

Он вышел и несколько минут спустя вернулся с длинной бутылкой рейнвейнского и старинным хрустальным бокалом.

Холодное вино оказалось превосходным.

Полковник осведомился о цели моего визита.

Я пустился в пространные восхваления нежных лубочных картинок и сказал, что горю желанием ознакомиться с его коллекцией.

— Лубочная картинка, — начал Крафтон печальным тоном, — единственное, что навевает воспоминание о былых людях. Взору понимающего человека, хотя я не могу причислить себя к оным, они открывают новый мир. Я же всего-навсего старый маньяк, коллекционер, раб собственной страсти.

Через час я уже сидел за столом моего нового друга перед коллекцией прелестных картинок, забыв о цели своего визита. Я готов был поклясться, что явился, дабы насладиться чудными наивными миниатюрами.

Среди них встречалось много редких и, несомненно, весьма дорогих рисунков небольшого размера, раскрашенных кисточкой. Тут же лежали миниатюры с гротескными фигурами карликов и большими видами Нюренберга. Похождения Мальчика-с-пальчик и Золушки чередовались с грозными набегами Людоеда и с невероятной историей Сахарной головы.

Наступил вечер, и я подумывал, как найти предлог для прощания, но погода решила за меня. Когда я встал из-за стола, с сожалением отложив в сторону ярко раскрашенную серию рисунков с приключениями злосчастного сиротки, раздался сильнейший удар грома.

— Я не могу вас отпустить, — сказал Крафтон. — Вы не морж и не утка и живым до рыночной площади не доберетесь. К тому все сообщение с Лондоном уже прекратилось. Могу предложить вам гостеприимство одинокого человека. Вы согласны?

Я с признательностью принял приглашение.

Гроза то стихала, то принималась бушевать с новой силой; дождь превратился в ревущий водопад.

Комната, куда привел меня хозяин, выглядела очень уютной. Фламандские сундуки сверкали всеми цветами радуги. Над камином из черного мрамора с белыми прожилками висела картина Жерара Доу.

Холодный ужин, поданный на драгоценном голландском сервизе из фаянса, состоял из больших ломтей копченой ветчины, рыбы в маринаде, нежного овечьего сыра и засахаренных фруктов.

Наш разговор перешел от лубочных рисунков к военным приключениям. Полковник говорил, не скрывая своей радости.

— Поймите меня, мой друг (он уже величал меня другом), поймите меня… Я молчу целыми месяцами, а сегодня упиваюсь словами — у меня недержание речи! По такому поводу я отступлю от строгих правил воздержания. Как вы относитесь к араковому пуншу? Я выпью капельку вместе с вами.

Гроза ушла к югу, и дождь перестал стучаться в закрытые ставни.

Я глянул на массивные фламандские часы и удивился столь позднему часу.

— Без двадцати час. Как бежит время, полковник!

Мои слова оказали неожиданное действие.

Крафтон с дрожью положил трубку, бросил испуганный взгляд на пожелтевший циферблат и простонал:

— Без двадцати час! Вы сказали, без двадцати час!

— Конечно, — ответил я. — Когда беседуешь о столь интересных вещах и попиваешь столь чудесный напиток…

— Бога ради, — воскликнул он, — не покидайте меня… Скажите, мой друг, который час показывают стрелки?

Он позеленел от страха, и по его подбородку стекала струйка слюны.

— Ну что вы, полковник, минутная стрелка ползет к сорок пятой минуте. Скоро будет без четверти час!

Крафтон издал вопль ужаса.

— Почему же я не сплю в сей поздний час? — крикнул он. — В этом замешаны адские силы. Который час?

— Без четверти час, полковник… Уже бьют три четверти!

— Проклятие! — захрипел он. — Вот она!

Дрожащим пальцем он указал на темный угол комнаты и повторил:

— Вот она! Вот она!

Я ничего не видел, но странное недомогание стеснило мне грудь.

— Тень… Тень, являющаяся без четверти час. Вы видите ее?

Я поглядел туда, куда он указывал пальцем, но ничего необычного не увидел.

Он опустил голову и забормотал:

— Конечно, вам ее не увидеть. Она так легка, так субтильна, эта тень. Но вы можете слышать ее.

— Ваша тень шумит?

— Стучит. Призрак, который ужасно стучит.

Я прислушался и ощутил, как на меня начинает накатывать беспричинный животный страх.

Издалека доносились глухие стуки, равномерно отбивавшие какой-то гнетущий дьявольский ритм.

Я растерянно смотрел по сторонам и не мог понять, откуда идет этот угрожающий стук.

Звуки то раздавались рядом и дребезжали, как надтреснутый колокол, то удалялись, как быстрый конский топот, потом возвращались обратно и походили на хлопанье перепончатых крыльев невидимых летучих мышей.

— Откуда этот шум? — нервно прошептал я.

Полковник поднял на меня остекленевший взгляд.

— Это стучит тень.

— Где? — с отчаянием воскликнул я.

— Пойдем и посмотрим, — вдруг с твердостью сказал он, схватил лампу и двинулся по коридору впереди меня.

Звуки стали почти неразличимыми и словно растворились в воздухе, будто чьи-то неуверенные руки постукивали по потолку.

Я сказал об этом хозяину, и тот, подняв голову, прислушался.

— Нет! Они доносятся из-под пола, из погреба. Прислушайтесь!

Из мрака погреба, дверь которого отворил полковник, доносился стук деревянного молотка, обернутого тряпицей.

— Пошли, — приказал он.

Звуки становились все внятней, и я, сам не знаю почему, боялся подойти к месту, где они рождались.

Вдруг Крафтон распахнул дощатую дверь, и я увидел просторный винный погреб с рядами бутылок.

Он поднял лампу к потолку и копотью начертал на своде круг.

— Она стучит! Боже, как она стучит!

— Кто… кто она?

— Тень! Всегда без четверти час. Она всегда стучит в это время, а я сплю и не слышу ее, ибо хочу спать и не слышать. А этой ночью вы заставили меня бодрствовать, проклятое вы существо!

Я глянул на него — он был отвратителен.

Глаза покраснели, и в них вспыхивали яростные огоньки. Открыв рот, он обнажил желтые кривые зубы с огромными клыками. Неужели передо мной мягкий, доброжелательный человек, любитель нежных лубочных картинок?

— Грязный шпион! — закричал Крафтон и поднял руку.

С невыразимым ужасом я увидел, что его кулак сжимает ручку громадной сечки, заточенной словно бритва.

— Скотина!

Лезвие просвистело у самого моего носа, и во все стороны полетели осколки бутылок — в погребе запахло портвейном и ромом.

И тут, как ни странно, ко мне вернулось самообладание: я перестал страшиться невидимки.

— Полковник, — спокойно сказал я, — вам мало одной тени, являющейся без четверти час?

Он замер и тихо опустил сечку, зловещие огоньки померкли в его глазах.

Лампа упала и погасла, но, к счастью, не взорвалась.

Несколько минут я стоял в непроницаемом мраке. Тишина была полной: прекратились всестуки.

Я чиркнул спячкой и увидел мертвого полковника Крафтона, распростертого на плитах погреба…

Не помню, как добрался до трактира «У веселого возчика», а утром вернулся в дом полковника с судебными чиновниками, и врач констатировал, что Крафтон умер от разрыва аневризмы.

— Разройте пол погреба, — сказал я полицейскому офицеру.

— Зачем?

— Чтобы извлечь труп миссис Крафтон, убитой мужем несколько лет назад в приступе ревности.

Труп с рубленой раной на голове был найден.

Я рассказал странную и мрачную историю об ударах, звучавших в ночи, и врач, который не выглядел дураком, покачал головой.

— Я понимаю вас, мистер Репингтон. Вы слышали биение сердца преступника, усиленное его собственным ужасом от содеянного без четверти час, когда он и совершил свое преступление. Случай исключительно редкий, но не единственный в анналах медицинского факультета. Боже, что выстрадал этот человек!

— Однако, — прервал я, — не это навело меня на мысль о возможной виновности полковника Крафтона… Быть может, доктор, я удивлю вас, сказав, что вечером и во время ночной беседы меня одолевал смутный страх.

— Инстинктивный?

— Вовсе нет, дедуктивный… и он происходил от лубочных картинок, мысль о которых не оставляла меня.

— Объяснитесь, — потребовал врач.

— Я никогда не видел такой полной коллекции, как у полковника Крафтона. В ней имелись все сказки, кроме самой известной истории, о которой знает любой малыш.

— А именно?

— Истории Синей Бороды! Муж-убийца напоминал Крафтону о его собственном преступлении. Эта странная лакуна заставила работать мою мысль, и задолго до рокового часа я начал догадываться…

Мепл Репингтон добавил, что это печальное приключение положило конец его литературной карьере, открыв ему путь в полицию.

— Чертов Репингтон, я не знал об этом его приключении, — произнес мистер Триггс, присовокупив свой голос к выдумке и простительному греху сочинительства.

Мистер Пайкрофт пробормотал:

— Они пили араковый пунш. Если хотите, я вам приготовлю такой же.

Мистер Триггс обсуждал с миссис Снипграсс меню обеда, которым хотел отблагодарить мистера Пайкрофта, когда явился мистер Дув. Новость, сообщенная им, была ошеломляющей.

— Мистер Пайкрофт умер, он принял такую дозу цианистого калия, что от него несет миндалем, как от итальянского марципана. Мистер Чедберн собрал жюри и поручил передать вам, что вы включены в него. Это займет у вас несколько минут, ибо самоубийство не вызывает никаких сомнений, а вам вручат вознаграждение в шесть шиллингов и пять пенсов.

— Почему он это сделал? — вскричал мистер Триггс.

— А с каких пор доискиваются причин событий, происходящих в Ингершаме? — ответил вопросом на вопрос мистер Дув.

— Я так хотел узнать рецепт аракового пунша, — печально произнес Триггс. — Мне положительно не везет.

VII СТРАСТЬ РЕВИНУСА

Трагическая кончина аптекаря Пайкрофта стала темой устной хроники, и слава мистера Триггса несколько потускнела.

Он не стал жаловаться, напротив, обрадовался этому, ибо знал, что не заслуживает ее. И чем больше он размышлял о тайне Пелли, тем яснее понимал, что пленение мясника Фримантла ничего не разъяснило.

Самоубийство Пайкрофта, причину которого он пытался разгадать, вызвало у него состояние угнетенности, быстро переросшее в глубочайшую меланхолию.

Не желая ни с кем встречаться, он сидел дома, курил одну трубку за другой и листал толстенные тома Диккенса.

Несколько раз в день его взгляд обегал залитую солнцем главную площадь, и он шептал:

— Кобвел умер от страха… его сосед Пайкрофт покончил с собой… сестры Памкинс исчезли… Фримантл в сумасшедшем доме. Черт подери, остались лишь кондитер Ревинус и мэр Чедберн — только их дома пока еще не раскрыли своих тайн…

В среду, в ярмарочный день, разразилась гроза.

Рыночная торговля прошла без привычного оживления; многие торговцы, напуганные тропической жарой, даже не стали разбивать свои палатки. Кроме того, в округе свирепствовала коровья чума, и многие скотоводы не явились на рынок.

Миссис Снипграсс, подавая чай с кексом, сообщила, что свиньи и бараны тоже поражены болезнью и их нельзя ни продавать, ни есть.

— Сдается мне, на Ингершам обрушилось несчастье, — сказала в заключение славная женщина, — а когда разразится гроза, станет еще хуже.

Мистер Триггс посмотрел на голубое небо и с сомнением покачал головой.

— У нас дома превосходный барометр, — продолжала служанка. — Снипграсс говорит, что ртуть так и падает в трубке.

После четырех часов люди на площади подняли головы к небу, а палатки точильщиков и ножеторговцев из Шеффилда, стоявшие неподалеку от ратуши, вздулись колоколами.

С башни ратуши донеслось шесть размеренных ударов — служитель торопил с закрытием ярмарки.

Мистер Триггс набил трубку и уселся перед окном гостиной.

Посещай он почаще «Галерею искусств» Кобвела, отныне закрытую навсегда, он мог бы провести некоторую параллель между поддельной «Грозой» Рейсдаля, красовавшейся в галерее на почетном месте, и мрачной картиной, разворачивающейся перед ним.

Вихри пыли поднимались позади домов, и площадь стала сценой удивительной игры света и тени.

Триггс увидел старого Тобиаша, свечника, который вышел из своей лавочки с черпаком в руке и замахал руками.

Тобиаш торговал заговоренными свечами от молнии и града и зазывал покупателей.

Звучно упали громадные капли, несколько градин ударило по стёклам, взвыл порывистый ветер.

В пять часов площадь опустела, двери закрылись, опустились ставни, но буря еще не началась.

Громадные подвижные тени сливались с общим серо-коричневым сумраком. Триггс ощутил странную угнетенность, затем и настоящую тоску; он позвонил Снипграссам.

Ответа не последовало — звонок тренькал в прихожей на первом этаже, но прислуга скорее всего удалилась в свой домик в глубине сада.

Сумрак сгустился, небо почернело, словно наступило солнечное затмение; желтое пламя пробегало по конькам крыш, а на громоотводах ратуши зажглись огни Святого Эльма.

Вдруг мистер Триггс ощутил чье-то присутствие.

Его взгляд упал на блестящую дверную ручку.

Это была старинная крепкая ручка в виде лебединой шеи, и надо было иметь недюжинную силу, чтобы повернуть ее.

Ручка медленно поворачивалась — кто-то давил на нее снаружи.

— Кто там? — Мистер Триггс с трудом поднялся, сжимая в руке трость, выругался, и крепкая брань вернула ему все его самообладание.

Он бросился к приоткрытой двери и резко распахнул ее, потрясая тростью.

В то же мгновение его ослепила ярчайшая молния, за которой последовал оглушительный раскат грома.

Триггс отшатнулся, прикрыв рукой ослепшие глаза, но успел различить длинную белую руку, сжимавшую тонкое лезвие, блеснувшее в голубой вспышке молнии.

Он инстинктивно метнул свою трость и услышал пронзительный вопль.

Еще несколько мгновений Триггс оставался во власти колебаний; молнии и раскаты грома были столь мощными, что бедняга оцепенел. Когда же он справился с минутной слабостью и ринулся в коридор, тот оказался пустым, только гулкое эхо грома перекатывалось по нему.

Дверь на улицу была распахнута настежь.

— Боже! — воскликнул Триггс. — У меня дома и среди бела дня!

Правда, белый день выглядел скорее темным вечером, но он успел заметить зыбкую и быструю тень, уносимую бурей.

— Ну нет! От меня так просто не удерешь!

Триггс нахлобучил на голову фуражку, плясавшую в воздухе, словно громадный лист, и бросился в погоню за тенью.

Его большое тело принимало на себя встречный поток воздуха, а хрупкая фигурка таинственного агрессора словно не замечала ветра.

Бывший полицейский явно отставал, а бежавший впереди силуэт все больше и больше растворялся в окружающем мраке.

— Хоть бы молния сверкнула, — пробурчал Триггс, — я бы простил ей ее недавнее пособничество!

Молния словно услыхала его мольбу, и яркая вспышка осветила все вокруг. Силуэт жался к фасаду булочной Ревинуса; Сигма различил длинный темный плащ и капюшон, полностью скрывавший крохотную головку.

— Черт подери! — крикнул он. — Женщина!

Мрак снова окутал главную площадь, но Триггс, хотя и потрясенный неожиданным открытием, обрел уверенность в победе.

За стеклянной дверью булочной трепетало слабенькое пламя, и Сигма узнал огонек освещенной свечи.

Пламя исчезло и появилось вновь — силуэт на мгновение заслонил его.

— На этот раз ты у меня в руках! — заорал Триггс, бросаясь к двери.

Он услышал шум сдвигаемых ящиков, затем дверь заднего помещения отворилась, и стало светло.

Свет шел от большой лампы с радужным колпаком и падал на приземистую фигуру Ревинуса, с удивлением и недоумением смотревшего на нежданного визитера.

— Ну и ну… в такую-то погоду… — начал было толстяк булочник. — Клянусь своим колпаком, это же мистер Триггс! Не могу сказать, что вас занес попутный ветер!

Но Сигме было не до шуток.

— Ревинус, у вас в доме женщина. Кто она?

— Женщина?

В голосе булочника сквозил ужас.

Триггс хотел войти в заднее помещение, но Ревинус решительно преградил ему дорогу.

— Триггс, вы этого не сделаете!

— Именем закона приказываю пропустить меня! — рявкнул детектив.

Раздался новый крик — крик испуганной женщины. Хлопнула дверь, и до Триггса донесся удаляющийся топот.

— Ревинус, не превращайтесь в сообщника преступления! — крикнул Сигма, тщетно пытаясь оттолкнуть булочника.

— Преступления… Какого преступления? — выдохнул толстяк. — Триггс, вы сошли с ума или пьяны!

— Вы дадите мне пройти?

— Нет, — крикнул толстяк, — вам не пройти!

Триггс и не думал вступать в борьбу с атлетически сложенным булочником, так как таинственная незнакомка успела скрыться через заднюю дверь булочной, выходившую в проулок.

— Ревинус! — сказал он строгим тоном. — Завтра наступит день, и вам придется ответить за ваше поведение.

— У меня нет поводов бояться вас и закона, — спокойно ответил булочник. — Однако позвольте заметить, мистер Триггс, что я считал вас джентльменом!

Странные слова в устах человека, которого завтра придется обвинить в сообщничестве при покушении на убийство. Триггс размышлял над этими словами по дороге домой, сгибаясь под порывом ветра и с трудом уклоняясь от свистевшей вокруг шрапнели из камешков и черепиц.

Проснувшись, Триггс вспомнил прежде всего не о Ревинусе и его таинственной сообщнице, а о последней истории Дува.

На город изливался проливной дождь, заполняя воздух ревом свирепо бурлящих вод.

Миссис Снипграсс, принесшая чай ему в постель, вошла без стука.

— Случилось большое несчастье, — объявила она.

— Какое? — пробурчал Триггс, которому уже стали порядком надоедать сыпавшиеся как из рога изобилия беды.

— Ночью прорвало плотину, и дыра в ней достигает мили, сэр… Грини вышла из берегов. Теперь это не безобидный ручей, а настоящая река. Гляньте в окно.

— О небеса! — прошептал Триггс. — Совсем как в истории Дува.

Там, где вчера расстилалась обширная зеленая Пелли, виднелась серая бесконечность бурной воды.

— Говорят, в низких местах глубина достигает пятнадцати футов, — сообщила миссис Снипграсс.

Триггс завтракал медленно и вяло, с трудом собираясь с мыслями.

От дождя и ветра главная площадь превратилась в мрачную водную пустыню, которую никто не решался пересечь; булочная Ревинуса была закрыта, и в ней не чувствовалось никаких признаков жизни.

«Подождем просветления», — подумал Триггс. Но к часу дня дождь и ветер усилились, вновь перейдя в бурю.

Когда миссис Снипграсс собиралась пригласить Триггса к ленчу, раздался звонок.

— Проклятие! Кто, если только он не рыба, может выходить в такую погоду? — воскликнула она.

Нежданным гостем оказался Билл Блоксон; на нем были прорезиненный плащ, высокие резиновые сапоги, а на голове — шляпа-зюйдвестка.

— А, Билл! — обрадовался Триггс. — Прежде всего выпейте стаканчик рома.

Лицо гостя оставалось озабоченным.

— Вы, наверное, приплыли в лодке?

— Вы правы, мистер Триггс, — ответил рыбак. — На нас обрушилось настоящее бедствие. Залиты огромные площади земли. К счастью, наша ферма стоит на возвышенности, иначе мы бы уже плавали среди лещей и угрей.

Он с видимым удовольствием выпил стакан рома.

— У меня печальная новость, — сказал он. — Думаю, бедняги добирались до «Красных Буков», когда началось наводнение. Только не понимаю, зачем им понадобилось пускаться в путь ночью и в такой ливень!

— О ком вы говорите? — вскричал Триггс.

— Вы еще не видели мистера Чедберна? — спросил Блоксон.

— С какой стати?

— А! Тогда мне понятно ваше неведение. Так вот, мистер Триггс, я привез в город останки мисс Дороти Чемсен и булочника Ревинуса. Они запутались в ветвях ивы в низине, на дороге, ведущей в «Красные Буки».

— Проклятие! — вскричал Триггс.

— Вы правы, сэр, — с грустью подтвердил рыбак. — Опять пойдут скандальные сплетни, если только мистер Чедберн не пресечет их.

— Сплетни?

— А как же? Втихую все говорили об этом, но я не поощрял злые языки. Она — девушка, а Ревинус — вдовец… Я не вижу в этом ничего предосудительного.

— О чем вы говорите?

— Я часто бываю на природе ночью и многое замечаю, но не считаю нужным заводить пересуды.

— Значит, мисс Дороти и Ревинус…

— Они тайно встречались вот уже три года. По вечерам она частенько приходила к нему, а когда в «Красных Буках» никого не бывало, в гости ходил он. Я-то понимаю влюбленных. Будь это моя Молли, я тоже рискнул бы пуститься в такую бурю, чтобы обнять и поцеловать ее! Но повторяю, если мистер Чедберн не стукнет кулаком по столу, этот проклятый городок Ингершам закипит от сплетен!

Они замолчали.

Билли Блоксон мрачно смотрел на мокрую серую площадь. Мистер Триггс зло курил, и трубка, словно раздуваемая кузнечными мехами, жгла ему пальцы.

— Билл! Ужас Пелли. Говорят, я покончил с ним, разоблачив этого негодяя Фримантла… А как вы считаете?

— Нет, сэр, я так не считаю.

— Значит, — прошептал Триггс, — ужас…

— Минуточку, сэр… Разве вы отделяете ужас Пелли от Великого Страха Ингершама?

— О Боже! — воскликнул Триггс. — Разве он существует?

— Существует, — заявил Блоксон решительным тоном. — Он, извините меня за выражение, которое я слышал от мистера Дува, носит сложный характер. Я-то мог бы дать ему имя. Но следует заметить, что даже это имя не поможет объяснить происходящее. Боже, как мне трудно высказаться так, чтобы меня поняли.

— Ну, — подбодрил его Триггс, — чье имя?

— Леди Флоренс Хоннибингл!

— Как? — воскликнул Сигма. — Если я не ошибаюсь, вы сами, Билл, утверждали, что это всего-навсего миф… вымышленное создание. Если вы что-то знаете…

Блоксон покачал головой.

— Нет, я обещал Молли не соваться в эти дела, но однажды помогу рассеять туман, который пока скрывает от ваших глаз причину всех событий.

Блоксон удалился, с силой пожав руку Триггса, посеяв в его душе неуверенность и повергнув его в глубокие раздумья.

К вечеру этого ужасного дня Триггс снова оказался по власти страха, который изредка поднимается из глубины веков.

Дождь стал менее сильным. Вода лилась с монотонным шорохом; по небу неслись черные тучи.

Здания на той стороне площади растворились во мраке; только на втором этаже особняка мэра мягким розовым светом светилось несколько окон.

Снипграсс пришел зажечь лампы, по пятам за ним следовала супруга.

— Хозяин, — произнес он смущенно, — моя жена и я хотели бы попросить вашего разрешения…

— Остаться с вами, — закончила миссис Снипграсс боязливо. — Мы вам не помешаем, а тихонечко посидим в уголке.

— Пожалуйста, — ответил Триггс, — располагайтесь. Однако…

— Нам не хочется оставаться одним в глубине сада, — разъяснил старый Снипграсс, бросая на Сигму умоляющий взгляд. — В такие вечера людям лучше быть вместе. Не случись той дурацкой истории, сэр, я бы побился об заклад, что миссис Пилкартер попросила бы у вас убежища на несколько часов.

— Но почему? — настаивал Сигма. — Конечно, вечер не из приятных, но этим не объяснить желания быть на людях.

— Мы боимся, — просто сказала миссис Снипграсс. — Глядите, сэр, старый Тобиаш убегает из своей лавочки с пачкой свечей под мышкой; он направляется в таверну, чего никогда не делает. А вот появились мистер Гриддл, мисс Масслоп! А вот толстуха Бабси и все семейство Тинни!

Растерянный Триггс смотрел, как люди пересекали площадь, направляясь к скромной таверне с приветливо светящимися окнами.

— Они идут в «Серебряную митру», где есть фонограф, — объяснила миссис Снипграсс.

— Бегут! Даже толстая индюшка Бабси! — вымолвил, заикаясь, Триггс. — Что помутило разум этих людей?

— Сегодня вечером, наверное, явятся существа, — прошептала миссис Снипграсс.

— Существа! — вскричал Триггс. — Объясните, кто такие эти существа?

— Мы не знаем, — тихо ответила служанка. — Мы их никогда не видели, но о них говорили наши отцы и наши деды, и они очень боялись, сэр.

— Призраки? — вздрогнув, спросил Триггс.

Ответа он не получил. Снипграсс задвинул тяжелые шторы из бархата с золотыми кистями. Триггс в последний раз бросил взгляд на опустевшую площадь и вдруг увидел громадное бледное лицо, искаженное гримасой.

Когда шторы скрыли улицу, он облегченно вздохнул.

— Звонят!

Супруги Снипграсс, в молчании застывшие на низеньких стульях около камина, с криком вскочили на ноги.

Звонок дернули с такой силой, что дом наполнился металлическим грохотом.

— Сэр! — взмолилась старушка. — Не заставляйте нас открывать! Клянусь, за дверью никого нет. Никого… Кроме ужасных «существ», которые бродят в ночи под дождем. Нет, не ходите туда!

— Не ходите! — присоединился к ее мольбам муж.

— Оставайтесь здесь! — зарычал Триггс. — Я иду!

Он взял одну из ламп и, подняв ее над головой, как факел, ринулся в темноту коридора.

— Боже, храни его! — заплакала служанка.

— Кто там? — закричал Триггс, решив, что успеет запустить лампой в возможного врага.

Он открыл сотрясавшуюся под градом ударов дверь, и его лицо враз стало мокрым от дождя.

На пороге высился громадный силуэт, с которого ручьями стекала вода.

— Инспектор Триггс! Наконец-то!

— Господин мэр! — воскликнул Триггс, радуясь, что видит человека во плоти там, где ожидал узреть туманное и мрачное видение.

— Инспектор Триггс, — сурово сказал мистер Чедберн, — приказываю оказать мне помощь. Следуйте за мной в ратушу, где совершено ужасное преступление. Только что убит Эбенезер Дув.

VIII ВНУТРИ ПЕНТАГРАММЫ

Ратушу и дом Триггса разделяли всего шестьдесят ярдов, но детективу они показались долгим, мучительным путем сквозь мрак и холод.

«Эбенезер Дув убит». Эти слова звучали в ушах похоронным звоном, словно доносившимся с высоких башен, утонувших в ночи и дожде.

Чедберн держал Триггса под руку и тянул за собой; на крыльце ратуши он проворчал:

— Да не дрожите вы так, черт вас подери!

Но Триггс продолжал дрожать, как осиновый лист в бурю. Он немного успокоился, нащупав во внутреннем кармане кастет, подарок любимого Гемфри Баккета.

В глубине коридора, где зловеще выл ветер, на черном бархате тьмы желтел квадрат света.

— Там, — сказал Чедберн, увлекая его за собой. — Там кабинетик Дува. Я разрешал ему работать допоздна.

— Как… как он? — заикаясь, спросил Триггс.

— Ему раскроили череп кочергой. Он умер мгновенно.

Достигнув конца коридора, они оказались в большой круглой зале с витражами в высоких узких окнах; с огромной картины, изображавшей баталию, глядели окровавленные лица агонизирующих и страдающих людей.

— Там! — указал Чедберн.

Триггс очутился перед застекленным закутком, где горела белая фарфоровая лампа с плоским фитилем, освещавшая тело бедняги Дува. На листе веленевой бумаги лежала, словно защищая его, красивая, цвета слоновой кости, рука мертвеца.

Триггс отвел глаза от ужасной глубокой раны и непроизвольно залюбовался каллиграфическими строчками, последними, которые начертала в жизни длань Эбенезера Дува, его единственного друга в Ингершаме. Он машинально прочел их и покраснел.

— Лихо… не правда ли? — ухмыльнулся мэр. — Кто бы мог думать, что наш бедный лукавец тайно переводит сонеты Аретино? Но оставим это, инспектор. Что вы думаете о столь ужасном деле?

— Что? — переспросил Триггс, вздрогнув, будто его пробудили от глубокого сна. — Я думаю… Что я должен думать? Кто мог совершить столь подлый поступок? Бедняга Дув! Следует предупредить полицию!

— Мне кажется, вы ее и представляете! — рявкнул Чедберн.

Триггс запротестовал:

— Нет, я не полицейский, вернее, уже не полицейский. Более того, я не в состоянии вести следствие по этому делу. Следует предупредить Скотленд-Ярд. Это единственное, что я могу посоветовать.

— Стоп! — Чедберн взял Триггса за плечо. — Стоп, Триггс! Представим себе, что мы на острове и помощи нам ждать неоткуда. Из-за глупого презрения к прогрессу, о котором я сейчас искренне сожалею, у нас нет ни телеграфа, ни быстрых средств передвижения. Курьер, посланный в дождливую ночь, прибудет в Лондон на заре, но курьера еще следует отыскать. А я, запомните это, хочу изловить сие гнусное создание, совершившее подлое преступление, до наступления дня!

— А как вам это удастся? — воскликнул Триггс.

— Странный вопрос для полицейского, — ухмыльнулся мэр. — Но это не имеет значения — нас будет двое, ибо я прошу вашей помощи. Как вы объясните это?

Мэр указал пальцем на белые линии, начертанные на полу и выделявшиеся в свете лампы.

— Уф… — пробормотал Триггс. — Мне кажется, да, я уверен, это пентаграмма.

— Великое оружие магов. Вы смыслите в оккультных науках, мистер Триггс?

— Нет, но эта фигура и ее смысл мне знакомы. Она служит, чтобы отгонять… привидения.

— Либо пленять их. Убежден, Триггс, наш друг Дув решил сыграть злую шутку с привидением ратуши и заманить его в ловушку.

— Привидение ратуши, — повторил Триггс. — Он мне о нем однажды говорил.

— Быть может, он вам сказал также, что сей настырный призрак весьма реален; у меня есть собственные мысли на его счет. Смейтесь, если хотите, Триггс, но подождите зари. Этой ночью я буду действовать и заявляю вам без обиняков, что призрак отомстил за расставленную ловушку.

— И убил мистера Дува?

— Почему бы и нет?

— Что вы собираетесь делать? — спросил Триггс, растеряв последние силы и мысли.

— Покончить с привидением! Если завтра ваши друзья из Скотленд-Ярда решат работать по-своему, Бог им в помощь, но сегодня ночью я беру дело в свои руки. Следуйте за мной в мой, кабинет.

Триггс был сломлен. Он бросил на труп мистера Дува последний взгляд, в котором смешались ужас и отчаяние, и покорно последовал за мэром.

Просторный кабинет, куда он вошел, напоминал своей строгой обстановкой исповедальню. Единственный семисвечник с горящими свечами безуспешно боролся с окружающим мраком.

И мрак происходил не только от ночной тьмы, но и от общей атмосферы и самих вещей, стоявших в кабинете, — бледно-серых обоев, плотных штор на оконных витражах, панелей из красного дуба. Мрак таился между двумя громадными кожаными креслами, плотным туманом накрывал стол, беззвучно изливался из огромного зеркала, в котором дрожал отблеск семи свечей.

— Триггс, — заявил Чедберн, — заприте двери на тройной оборот ключа и задвиньте засов. Потом тщательно осмотрите комнату. Убедитесь, что здесь нет тайных ходов — даю вам слово, их нет. Затем проверьте, не прячется ли кто за шторами, осмотрите запоры окон.

Сигма подчинился, даже не спросив, чем вызвано данное распоряжение. Осмотр занял некоторое время, и Триггс успокоился, собравшись с мыслями и избавившись от лихорадочного состояния.

Несмотря на ледяной взгляд Чедберна, восседавшего в своем кресле, он даже заглянул под стол и передвинул тяжелое пресс-папье из нейзильбера, прижимавшее пачку чистых листов.

— Камин перекрывается железной заслонкой во избежание сквозняков, — разъяснил мэр. — Там тоже нет выхода. Вы понимаете, к чему я клоню?

— Хм, да… то есть более или менее, — проворчал Триггс.

— Сюда никто не может проникнуть, если только этот кто-то не пройдет сквозь дверь из крепкого дуба, или окна, закрытые тяжелыми ставнями, или стены немалой толщины.

— Конечно!

— И, однако, — продолжал мэр, понизив голос, — я кое-кого жду, и этот кто-то, которому наплевать на подобные преграды, есть убийца Дува.

— Призрак! — с ужасом вскрикнул Триггс.

— Он самый, Триггс, — рявкнул Чедберн, — и я его схвачу! Гляньте себе под ноги!

Детектив увидел белые линии, разбегающиеся по паркету и исчезающие в темноте.

— Магическая пентаграмма!

— Она самая… Думаю, окажусь счастливее покойного бедняги Дува и поймаю в нее преступное привидение.

— Если оно не прикончит нас, — машинально возразил Триггс.

— Если оно не прикончит нас, — эхом отозвался Чедберн.

С тяжелым вздохом Триггс рухнул в другое кресло; некоторое время он думал, что его втянули в какой-то шарлатанский спектакль и вскоре бывшие коллеги будут до упаду смеяться над ним, но постепенно атмосфера начала действовать на него, и он принялся ждать привидение.

— Почему мы должны ожидать молча, Триггс, — тихо произнес Чедберн. — Жалко, у меня здесь нет ни портвейна, ни виски; можете курить свою трубку, если она с вами. И поболтаем, если вы не против.

В голове у Триггса не было никаких мыслей, он произнес несколько слов и умолк; тогда заговорил Чедберн.

Говорил он складно, но Триггса его повествование интересовало не больше, чем рассуждения о романском стиле; он остался равнодушен и сожалел, что больше никогда не услышит занимательных таинственных историй из уст своего друга.

— Дув рассказывал прелюбопытнейшие истории, — сказал Триггс, — и всегда попадал в самую точку. Но более всего я ценил в нем его чудесную руку… Какой почерк, какая каллиграфия, мистер Чедберн! Редко в одном веке живут два подобных художника. Но он был скромным человеком… Думаю, возьмись он за гравюру, он добился бы и славы, и богатству. Он утверждал, что не занимается гравюрой, но я однажды заметил у него на руке пятна от кислоты. «Э, святоша Дув, — сказал я ему, — бьюсь об заклад, вы тайком занимаетесь чудесным искусством гравюры!»

Триггс не мог остановиться:

— А в другой раз я буквально оскорбил его. Я заявил: «Дув, будь в ваших чудесных руках тигриные, а не цыплячьи мышцы, годные разве на то, чтобы поднести ложку ко рту, я бы отправил вас к моему бывшему шефу Гэмфри Банкету».

Он удивленно глянул на меня и попросил объясниться.

«Я в свое время познакомился с одним проходимцем — вернее, с его рукой, которая чуть не свернула мне шею, как цыпленку. И этот проходимец — самый умелый гравер на всем острове, он с бесподобной ловкостью имитирует филигранный рисунок банкнот, хотя Английский Банк не просит его об этом». Ах! Дув страшно оскорбился, и мне пришлось извиниться.

Свечи быстро догорали; одна из них, таявшая быстрее других, погасла.

— Мистер Триггс, — предложил мэр, — если мы не хотим остаться в темноте, следует экономить свет. Я не запасся другими свечами.

Они оставили гореть лишь два огарка, и Триггс решил, что нет особой разницы между полной темнотой, о которой с опасением говорил мэр, и оставшимся светом. Он еле различал приземистую громаду кресла Чедберна и густую шевелюру мэра, на которую падал отблеск света.

— Предположим, призрак явится и не сможет выйти за пределы магической пентаграммы, а дальше… Нельзя же схватить привидение, — сказал Триггс, к которому постепенно стал возвращаться здравый смысл. — Нас поднимут на смех.

— Если людям из Скотленд-Ярда придет в голову разыскивать виновных, они найдут, кого схватить, — усмехнулся мэр. — А я пока придерживаюсь своих планов.

Сквозь вой ветра Триггс расслышал далекий перезвон башенных курантов.

— Мистер Чедберн?

— Просто Чедберн, Триггс.

— Я не признаю такое обращение, — возразил Сигма. — Мне оно кажется грубым и невежливым, а потому, нравится вам или нет, я буду вас величать по-прежнему — сэр.

Вы сказали, что несчастный Дув переводил сонет Аретино. Я не знаю, что это значит. До сегодняшнего дня я такого имени не слыхал, но вы говорили о переводе. Меня удивило отсутствие текста, которым он должен был пользоваться…

— Неужели? — спросил мэр. — Разве его не было?

— Нет, не было, — твердо заявил детектив. — На каком языке писал этот ваш Аретино?

— Конечно, на итальянском!

— Значат, речь действительно идет о переводе, но текст оригинала отсутствовал. Это во-первых…

— Продолжайте, Триггс.

— Дув являлся прекрасным каллиграфом. Я видел перо, выпавшее из его руки… С каких пор, мистер Чедберн, такой каллиграф, каким был покойный мистер Дув, пользуется для письма на веленевой бумаге не Вудстоком, а иным пером?

— Что? — вскричал мистер Чедберн. — Я вас не понимаю.

— Господин мэр, строчки были написаны пером Вудсток. Я разбираюсь в этом. А чернила! Медленно сохнущие чернила, которые становятся блестяще-черными, когда высыхают.

— Знай я, куда вы клоните, мистер Триггс…

— А вот куда, мистер Чедберн. Мистер Дув писал нечто другое, когда его убили, писал другим пером, другими чернилами и не на веленевой бумаге.

— И что?

— Убийцу заинтересовало написанное, поэтому он забрал текст и заменил его другим, написанным дней пять-шесть тому назад! Привидения так не поступают, хотя я мало осведомлен о нравах и обычаях этих существ.

— Мистер Триггс, — медленно произнес мэр Ингершама, — вы слишком скромны, утверждая, что вы не детектив.

Триггс молчал, прислушиваясь к бою курантов. Вдруг он ощутил чье-то присутствие и во мраке увидел фигуру, двигавшуюся по направлению к нему.

— Мистер Чедберн, сюда кто-то вошел!

Мэр не двигался и не отвечал. Одна из свечей вспыхнула ярким высоким пламенем.

Триггс увидел белый силуэт, висящий футах в шести над ними, а из мрака выплывало лицо, искаженное ужасной гримасой.

Он закричал… Призрачная рука схватила его за затылок.

В глазах Сигмы запрыгали искры; он хотел было позвать Чедберна на помощь, но крик ужаса застрял у него в горле.

Он приподнялся, поскользнулся и упал, но ему удалось вырваться из лап невидимки.

Триггс с воплем вскочил на ноги, махая руками, бросился к камину и схватил подсвечник.

Пять огоньков вспыхнули ярким светом и залили всю комнату…

Констебль Ричард Лэммл с предосторожностями переступил белую линию пентаграммы и с видимым отвращением склонился над трупом.

— Раскроен череп, как у мистера Дува… Боже, какое несчастье, это же наш мэр, мистер Чедберн!

По щекам его потекли слезы.

Триггс, застывший словно статуя, бессмысленно уставился на останки мэра, распростертого в центре магической фигуры.

— Как это случилось, инспектор? — жалобно спросил Лэммл, устремив безнадежный взор в сторону Триггса.

— Я предупрежу Скотленд-Ярд, — шумно вздохнув, ответил Триггс. — Найдите мне человека, который быстрее всех доберется до Лондона.

Письмо повез Билл Блоксон.

Оно было адресовано Гэмфри Баккету в полицейский участок № 2 в Ротерхайте, но Триггс еще не знал, что его бывшего шефа только-только назначили главным инспектором Скотленд-Ярда и он возглавил бригаду розыска преступников.

IX 28 ДНЕЙ МИСТЕРА БАККЕТА

— У Триггса очень крепкое здоровье, несмотря на возраст, но он едва не умер, — сказал доктор Купер. — Теперь опасность миновала. Лихорадка окончательно спадет до наступления ночи.

— Гм, не представляю себе, чтобы Триггс умер от какой-то несчастной лихорадки, — с сомнением произнес инспектор Баккет.

— Вы правы, но его чуть не задушили, вернее, чуть не сломали позвоночник. Боже, ну и ручищи у этого таинственного убийцы.

Баккет, ворча, согласился; вот уже три дня он сидел у изголовья Триггса, который в бреду рассказывал странные и ужасные вещи.

В дверь тихо постучали, и в дверной проем просунула голову старая Снипграсс.

— Пришел Билл Блоксон. Он хочет видеть господина полицейского из Лондона.

Билл Блоксон вошел, теребя в руках фуражку.

— Я нашел, сэр…

— А, очень хорошо.

— Она утонула в низине, на дороге, ведущей к границам Миддлсекса, где ее застало наводнение. Она умерла несколько дней назад и выглядит не лучшим образом.

— Положите ее в подвал ратуши и снесите туда весь имеющийся лед; надо сделать нечто вроде ледника.

Билл удалился, обещая выполнить порученное дело.

Старый Купер оказался неплохим прорицателем, ибо в сумерки Триггс проснулся и слабым голосом заявил, что голоден.

Когда он узнал Гэмфри Баккета, губы его задрожали.

— А из Скотленд-Ярда приехали? — спросил он.

— Не приехали, — ответил его бывший шеф, — я прибыл один. Уже месяц, как я служу в Скотленд-Ярде, Сигма.

Триггс закрыл глаза.

— Боже, я ужасно рад! Я не должен был никогда… Понимаете меня, шеф?

— Конечно. А теперь, мой милый Триггс, выпейте чашку бульона, съешьте кусочек курятинки и отдохните.

— Я хочу говорить.

— О дожде и солнце, Сигма Тау, хотя до хорошей погоды в этом скверном городишке еще далеко. Серьезные дела отложим на завтра.

Когда Триггс успокоился, он стал настаивать, и Баккету пришлось уступить.

— У вас всегда была чудесная память, Триггс; надеюсь, она вас не подведет, поскольку мы в ней очень нуждаемся.

— Я не опущу ни одной детали, ни одной, слышите меня, шеф?

Триггс говорил допоздна, и Баккету пришлось прервать его речи.

— Продолжим завтра, — приказал он.

И снова Триггс говорил до позднего вечера. Он устал, по выглядел успокоенным.

— Я рассказал все, шеф.

— Превосходно, Сигма Тау. Теперь мой черед рассказывать. Когда я сообщил своим начальникам об Ингершаме, они мне дали карт-бланш и разрешили пронести расследование в одиночку, настояв на некоторой сдержанности.

— Неужели?.. Довольно редкое решение.

— Верно, мой милый, но позже вы все поймете и одобрите подобные меры. А пока лежите спокойно, ешьте, пейте, курите трубку и читайте Диккенса. Это самое лучшее успокоительное. Я получил четыре недели отпуска. На завершение дела мне столько времени не понадобится, но хотелось бы заодно и отдохнуть.

Триггс вздохнул. Через час, набивши трубку, он с увлечением принялся за «Николаса Никльби».

— Сигма Тау, вы слыхали о Фрейде и психоанализе?

— Никогда, шеф.

— Тогда на эту тему распространяться не будем; я и сам многого не понимаю, но одна из аксиом сей высокоученой теории гласит: в основе многих самых отчаянных преступлений лежит страх.

— Вот как? — удивился Триггс. — Чтобы заявить или понять такое, не надо быть великим ученым.

— Быть может… Теперь перенесемся в Ингершам и рассмотрим его невроз.

— Что? Ужасно непонятное слово.

— Этот невроз характерен для всех крохотных провинциальных городишек; не скажу, что он носит особый характер в Ингершаме, но не будем забегать вперед. Чем занимаются жители маленького городка? Едят, пьют, сплетничают, суют нос в дела соседа, ненавидят пришельцев и все, что может нарушить покой, необходимый для правильного пищеварения и приятных пересудов.

Причиной такого беспокойства, Триггс, является невроз маленького городка, а здесь невроз — синоним страха.

И вот в один прекрасный день в этаком маленьком городке селится полицейский.

— Не полицейский, — проворчал Триггс, — а отставной квартальный секретарь.

— В глазах всех добрых людей все же полицейский. А так как слово «ружье» напоминает о слове «патрон» и наоборот, то слово «полицейский» ассоциируется с преступлением и расследованием. Зачем он прибыл? Вот какой вопрос начали задавать в Ингершаме.

Баккет встал и уставился на дома, стоявшие по другую сторону площади.

— И вот инспектор Триггс, а вас здесь величают именно так, селится на главной площади. Он разглядывает дома, на которые я смотрю сейчас: значит, первыми задают себе этот вопрос именно обитатели этих домов. И они же первыми начинают волноваться.

— По какой причине? — спросил Триггс.

— Мы дойдем до этого, Сигма Тау, но я не стану описывать события в хронологическом порядке, когда стану раскрывать тайны, нарушившие спокойствие Ингершама, ведь с некоторых тайн завеса еще не снята. Мне не составляет труда снять ее, но из любви к искусству я кое-что оставлю на закуску.

Посмотрите на угловой дом — дом аптекаря Пайкрофта.

Аптекарь первым признает вас, пытается заручиться вашим доверием, доверием лондонского полицейского, и проникнуть в ваш замысел, а он считает его опасным.

— Опасным? Почему?

— Вечер проходит приятнейшим образом, и Пайкрофт начинает успокаиваться, но Дув приступает к рассказу одной из своих историй. Ох уж эти истории Дува, какую роль сыграли они в провинциальной трагедии и что натворили бы еще, не вмешайся в дело парка со своими ножницами!

— История детектива Репингтона…

— Который существовал лишь в воображении Дува!

— Быть того не может!.. А я подтвердил, что знал этого великого человека, — жалобно промолвил Триггс.

— Большой беды в том нет. Напротив. В свою очередь, вы вспомнили об ужасном и действительном преступлении, о деле доктора Криппена.

Пайкрофту этого оказалось достаточно. Он покончил с собой.

— Но зачем? Я так и не понял, почему он покончил жизнь самоубийством.

— Сегодня утром я исследовал погреб старой аптеки; пришлось копать, поднимать плиты… Там находились останки миссис Пайкрофт.

Сигма застонал от ужаса и огорчения.

— Он узнал себя в преступниках — вымышленном полковнике Крафтоне и подлинном докторе Криппене, о которых вы говорили с Дувом. Пайкрофт счел, что вы оба расставили ему тончайшую ловушку, и сам совершил над собой правосудие.

После продолжительного молчания Гэмфри Баккет продолжал:

— У каждого в жизни есть тайна, у одних преступная, у другие просто житейская, и лишь несколько жителей Ингершама без страха приняли лондонского полицейского, который, как считалось, явился разоблачать тайны, могущие нарушить извечное спокойствие. Вам ясно, Сигма Тау? Вот где кроется причина Великого Страха Ингершама.

— Пелли быстро освобождается от разлившихся вод, — сказал Баккет.

— И разъяснится еще одна тайна? — лукаво спросил Триггс.

— Если только история Фримантла, этого чудища, вас удовлетворила полностью, — ответил Гэмфри, платя ему той же монетой — иронией.

— Нет, ни в коем случае, — униженно промямлил Триггс.

— В сущности, трагическая история Фримантла и его соседа Ревинуса есть история сиамских близнецов. Оба любили Дороти Чемсен… Не стану утверждать, что дама не вела двойной игры, но Ревинус — вдовец, а Фримантл женат, тогда как мисс Чемсен прежде всего хотелось иметь мужа. Поэтому она и связала свои надежды с весельчаком Ревинусом. Они окружают свою связь тайной, совершенно необходимой в условиях маленького городка. Фримантл, человек грубоватый и начисто лишенный воображения, решил прибегнуть к жалкому маскараду, завершению которого вы способствовали!

— Но воображение у него все-таки было, — запротестовал Триггс. — Ведь он выдумал чудовище Пелли, и оно царило в течение многих лет, наводя ужас на всю округу.

— Вы в это верите? А если я сообщу вам, что в ночь, когда ваша ловкость во владении палкой восторжествовала над ним, бедняга Фримантл впервые в жизни изображал ужасный персонаж Быка?

— Как?

— Связь Ревинуса с Дороти Чемсен началась не вчера. И, как все робкие, ревнивые люди, особенно если они находятся во власти провинциальных условностей, он выслеживал парочку, мучил себя зрелищем их счастья. Фримантл проводил долгие ночи, наблюдая за «Красными Буками», с предосторожностями разыскивал во тьме пустоши влюбленных, искавших уединения.

И во время своих ночных бдений он столкнулся с Быком, терроризировавшим обитателей Пелли и бродяг в том числе.

— А! — прошептал Триггс. — Вот в чем дело…

— Я отыскал цыган. Они разбили свой табор на границе Миддлсекса, там, где остановились воды разлива. Мне удалось завоевать их доверие. Бедным людям приходилось платить ужасную дань чудовищу Пелли, кравшему и убивавшему их детей!

— Боже, они мне ничего не сказали.

— Они боялись Чедберна, — ответил Баккет. — Мэр Ингершама не хотел никакой огласки.

— Ужасно! Надо сделать что-нибудь! — воскликнул Триггс.

— Пойдемте, — пригласил его бывший шеф.

Светя фонарем, оба полицейских спустились по спиральной лестнице, ведущей в подземелье ингершамской ратуши.

Триггс с трудом сдерживал дрожь, чувствуя тьму и сырость; со сводов сыпался мелкий ледяной дождь; во тьме слабо фосфоресцировали таинственные символы; напуганные светом и людьми, грызуны с отвратительным писком разбегались по своим углам.

Баккет толкнул какую-то дверцу, и из нее пахнуло холодом. Свет фонаря заиграл на блестящих глыбах, в которых Триггс узнал блоки льда.

— Что это? — с удивлением спросил он.

— Импровизированный морг, — ответил Баккет.

Триггс различил маленькое сжавшееся тело, лежавшее на плитах пола.

— Попробуйте ее опознать, — тихо сказал Баккет, направляя луч фонаря на неподвижное тело.

Триггс увидел зеленовато-белое лицо с пустыми глазами и странными черными кудрями.

— Я не знаю ее, — пробормотал он. — Хотя погодите, Баккет, мне все же сдается… Я сказал бы, королева Анна! Тот странный портрет, служивший вывеской магазина сестер Памкинс!

Баккет осветил труп и медленно произнес:

— Леди Флоренс Хоннибингл.

Триггс вскрикнул и вцепился в руку своего друга, умоляя покончить с этим кошмаром.

Гэмфри Баккет наклонился над покойницей и резко дернул за черные букли; Триггс услышал треск рвущейся материи и увидел в руках шефа парик.

— Гляньте еще раз.

Не поддержи Баккет Триггса, тот бы рухнул на миниатюрный ледник.

Он узнал Дебору Памкинс.

— Пейте! Пейте этот грог. Слишком горячо? Ничего, Триггс, вам нужно именно такое укрепляющее средство, чтобы прийти в себя и выслушать рассказ об этом чудовище.

Сигма стал послушнее ребенка; грог обжигал, из глаз катились слезы, но ему стало легче.

— И все же, Сигма Тау, — нервно рассмеялся Гэмфри Баккет, — выи есть подлинный победитель ужаса Пелли.

— Я ничего не понимаю! — жалобно простонал бедняга.

— А кто, как не С. Т. Триггс, рассказал на традиционной встрече добрых соседей, и не без содействия несравненного мистера Дува, историю о знатной даме, совершившей преступление и удивительно похожей на королеву Анну с вывески гостеприимного дома?

— Это был я? — захныкал Триггс. — Но разве мог я знать…

— Дабы не огорчать благородное семейство, ее имя никогда не называлось. И только карточка в секретных архивах Скотленд-Ярда напоминает о леди Хоннибингл. По истечении срока наказания эту отвратительную бабу передали в семейство, которое поручилось за ее поведение. Увы! Она осталась преступницей, превратившись из воровки в кровопийцу, и с помощью страха Ингершама и мании мэра все скрывать начала творить свои преступления.

— Ее семья, — простонал Триггс, — ее сестры…

— Нет, ее надзирательницы, Сигма Тау. Дамы Памкинс не сестры гнусной леди. Но вы понимаете, почему они скрылись, услышав вашу болтовню? И почему исчезла вывеска, являвшаяся портретом одной из ее прабабок, которая передала ей как свою внешность, так и свои отвратительные инстинкты?

— Руфь Памкинс, — выдохнул Триггс, но Баккет прервал его.

— Еще не все сказано, — заявил он. — Не убивайтесь сверх меры, Сигма Тау.

Последний воздел к небу дрожащие руки.

— Вывеску сняли на заре…

— Ну и что?

— Не знаю… Мне трудно выразить свою мысль. Я не думаю, что дамы уехали далеко.

— Не так уж плохо, старина, но всему свое время, как говаривали наши предки. И здесь следует извиниться перед памятью Дороти Чемсен; вы едва не оказались несправедливым к ней, обвинив в покушении на вашу персону. Подлинная виновница покоится на плитах импровизированного морга, который мы только что покинули; вы понимаете, что у нее были все основания покончить со столь опасным человеком, как вы.

— Но Руфь? — продолжал настаивать незадачливый полицейский.

— Еще не все сказано, Сигма Тау!

— Загляните в календарь и скажите, когда над Ингершамом взойдет луна.

— Точно в одиннадцать тридцать.

— Обрекаю вас, Триггс, на бодрствование.

— Мы отправимся на Пелли… — нерешительно начал Сигма, и в голосе его не чувствовалось энтузиазма.

— Вовсе нет, мы не покинем пределов главной площади. Мы отправимся на выяснение тайны Кобвела.

Триггс пересчитал на пальцах: тайна Пайкрофта, тайна Фримантла, тайна Ревинуса, тайна сестер Памкинс — все они растаяли, словно снежные бабы под солнцем.

— У нас осталось два убийства, — тихим голосом подытожил он.

— И кое-какие пустячки… Когда появится наша приятельница-луна? В одиннадцать тридцать? Следует немного подождать, я заказал спектакль на традиционный час — на полночь. Время — лучший целитель, говорят деревенские жителя, и вскоре солнце согреет своими лучами славный городок Ингершам, — сказал Гэмфри.

— Лишенный всех своих тайн, — с сожалением добавил Триггс, осушая кружку эля, — а станет ли он счастливей?

— Они были бы менее счастливы, не останься у них привидение ратуши.

— Опять? — воскликнул Триггс.

— И навсегда, Сигма Тау.

Триггс, казалось, с интересом погрузился в изучение твердых зеленых горошков в своей тарелке, а также банки с пикулями и горки сухого печенья.

— Куда же мы идем сегодня ночью? — с трудом выдавил он.

— В «Галерею Искусств», где Грегори Кобвел умер от страха. Я хочу познакомить вас с той страшной вещью, которая вызвала его смерть.

— А как мы попадем к Кобвелу? — встревожился Триггс. — Ведь мы не можем прибегнуть к взлому, а ордера на…

— Тю-тю-тю… не будем кипятиться. Я знал, что уважаемая миссис Чиснатт имела дубликаты некоторых ключей. Я нанес ей дружеский визит и забрал их. Когда я уходил, она заклинала меня опасаться Сьюзен Саммерли, дьяволицы, изготовленной из папье-маше, а не из доброго воска.

— Глупости! — проворчал Триггс.

— Не думаю, — серьезно ответил его бывший шеф.

«Великая Галерея Искусств» не изменилась; лишь из-под ног полицейских поднялось пыли больше, чем когда-то поднималось из-под ног покойного Кобвела.

Они уселись на плюшевый диванчик, и Баккет погасил карманный фонарик. Было достаточно светло. Поднималась луна, и шторы налились зловещим зеленоватым светом.

Триггс заметил, что манекен Сьюзен Саммерли, по-прежнему задрапированный в голубую мантию, находился на том же месте и его устрашающая тень становилась все отчетливей.

— Полночь!

Башенные куранты медленно отбили роковой час.

Триггс вздрогнул и посмотрел в сторону окна: шторы медленно вздувались.

— Окно открылось! — прошептал он.

Баккет пожатием руки принудил его к молчанию.

В трех шагах от них стояла Сьюзен Саммерли. Она медленно поднимала руку, сжимавшую топор!

Триггс попятился, хрипя от страха.

— Ни слова, что бы вы ни увидели, — шепнул Баккет и зажег свет.

Сьюзен Саммерли стояла рядом, занося топор для смертельного удара.

Но… Триггс до крови закусил губу, чтобы не нарушить приказа своего шефа. В желтом свете он увидел бледную маску с закрытыми глазами и искривленным ртом, на которой блестели бисеринки пота.

— Ничего не предпринимайте, — еле слышно шепнул Баккет, — она не нанесет удара… она не может этого сделать. Дадим ей возможность спокойно удалиться!

Страшная фигура действительно отступила к окну и исчезла за шторами. И тогда Сигма Триггс увидел манекен, спокойно стоявший на своем месте с невинной улыбкой на устах.

— Вы узнали ее? — спросил Баккет.

— Лавиния Чемсен! — простонал Триггс.

— Вот почему Кобвел умер от страха. И если бы я не знал, что сердце у вас крепче, чем у несчастного владельца «Великой Галереи», я бы не подверг вас такому испытанию.

— Но мне это ни о чем не говорит. Напротив!

— Ба! Вы не такой уж профан и понимаете, что мисс Чемсен страдает лунатизмом и очень восприимчива к гипнозу. Затворите окно, Триггс, и закройте задвижку, хотя нам нечего бояться повторного визита странного существа. Зажгите свечи в этом подсвечнике, и поболтаем в свое удовольствие. Я открою вам престранный механизм драмы, приведшей к смерти Грегори Кобвела, вызвавший еще одну смерть.

— Следите за ходом моего повествования.

В тот памятный жаркий и солнечный день Грегори Кобвел развлекался тем, что пускал солнечные зайчики.

Лучик попал в окошечко некоего закутка ратуши.

Он увидел там нечто необычное и захотел рассмотреть все повнимательней. Поэтому взял мощный бинокль и увидел то, из-за чего ему пришлось умереть!

Станок, стол, рисующая рука и пачка фальшивых банкнот — в ратуше Ингершама Грегори Кобвел наткнулся на мастерскую фальшивомонетчиков.

Кобвел — человек честный, но преступная рука принадлежала другу, который часто навещал его дом, разделял его вкус к коллекционированию и к которому он испытывал смутную нежность.

Лавиния Чемсен!

В ратуше стало известно, что их увидели.

И Кобвел был обречен.

Среди ночи перед ним возникла Лавиния Чемсен, одетая в темную мантию, с топором в руке, и вызвала у Кобвела приступ ужаса.

Его убил страх…

— Иначе его убил бы топор Лавинии Чемсен! — москликнул Триггс.

— Нет, — медленно продолжал Баккет. — Нет, она бы его не убила, она не смогла бы этого сделать. Лавиния Чемсен не преступница! Скажем так, страх наилучшим образом послужил целям преступления… И я спросил себя, не предусмотрел ли все это чей-то дьявольский ум!

— Сигма Тау!

— Слушаю вас, шеф.

— Конечно, Лавиния Чемсен принимала участие в преступных работах, проходивших в закутках древней ратуши. В глазах закона она сообщница преступления, но я склонен преуменьшить ее вину. На бедняжку оказывалось губительное воздействие, и это снимает с нее львиную долю ответственности. Теперь вспомните о двух маленьких ожогах кислотой…

— На руках Дува, — простонал Триггс. — О, я понял. Этот великий художник был одновременно великим злоумышленником: он гравировал фальшивые банкноты! Преступник, таинственный негодяй, сеявший ужас своими безумными историями, — добряк мистер Дув!!!

— Однако его убили!

— Конечно… Соучастник избавился от него.

— Перед вашим взором сверкает топор мисс Лавинии, Триггс, и мешает вам разглядеть истину. Рисовал и гравировал действительно Дув, но он и не подозревал о преступном назначении своих тончайших работ.

Ловкий человек может с легкостью заказать граверу части общего рисунка, а затем комбинировать и объединять их по своему усмотрению. Так и произошло.

Однако Дув не относился к наивным людям, и, когда вы довольно крепко подшутили над ним, обозвав фальшивомонетчиком, ему открылась часть истины. Он решил изложить свою историю на бумаге.

Произошло неизбежное: негодяй, околдовавший мисс Чемсен и, по-видимому, прибегавший к гипнозу, чтобы превратить ее в свою рабу, застиг его в момент сочинения исповеди.

Он убил его, а остальное довершили вы, Сигма Тау!

— Он убил его… Но в конце концов вы же на станете обвинять призрак в том, что он гипнотизирует девушек и совершает убийства, — с яростью возразил Триггс.

— Вы по-прежнему не желаете отказываться от своего призрака, старина. Зачем ломать комедию?

— Комедию? — задохнулся от негодования Триггс.

— Комедию, — твердо повторил Гэмфри Баккет.

— Вы запираетесь в кабинете с мэром Ингершама. Кого вы ждали? Вернее, кого ждал мистер Чедберн? Вы молчите, Триггс, тогда скажу я: Чедберн ждал привидение. С последним полуночным ударом мог явиться призрак ратуши. И тогда вы, С. Т. Триггс, бывший служащий столичной полиции, под присягой заявили бы, что видели его. Вы не осмелились бы отрицать перед инспекторами Скотленд-Ярда существование странного привидения. А если к тому же мэр заявил, что уверен в его виновности, вы не осмелились бы ему перечить!

Не возмущайтесь, Триггс, вы не смогли бы поступить иначе, тем более что в вашей жизни уже есть один призрак — призрак повешенного Смокера!

Не стану утверждать, что бедняга Дув не поддерживал в вас подобные верования, приводя в пример сомнительные или сочиненные истории. У вас предрасположенность к вере в привидения, и Чедберн знал это.

Вы ждали призрака… и рассказывали истории. И тогда некто, кто и так косо смотрел на прибытие бывшего полицейского в Ингершам, кто перебрал в мозгу все варианты относительно цели вашего приезда, кто считал вас то никчемным, то опасным детективом, принял вас за талантливого полицейского, явившегося для расследования тайн, и решил с вами покончить.

Вы увидели ужасное лицо, выплывающее из мрака, ощутили на своем затылке железную руку…

И вспомнили…

Вспомнили о другой руке, которая чуть не свернула шею нам обоим.

Вы вспомнили, Триггс. Более того, вы узнали преступную руку, руку Майка Слупа!!!

Триггс встал и несколько торжественно произнес:

— Инспектор Баккет, арестуйте меня!

— Как я могу арестовать честного и смелого человека, который находился в состоянии самообороны?

Я не могу арестовать человека, спасшего мне жизнь.

Я не могу арестовать человека, избавившего общество от Майка Слупа, закоренелого преступника, даже если для этого ему пришлось прикончить некоего мистера Чедберна, мэра Ингершама.

Более того, Сигма Тау, в Ингершаме, откуда окончательно изгнан страх, я никого не буду арестовывать.

И мои начальники будут согласны с моими решениями.

— Сигма Тау!

— Слушаю вас, шеф.

— О чем вы думаете?

— О Лавинии Чемсен, шеф! Вы действительно верите, что Чедберн внушал ей столь преступные мысли? Я думал, такое встречается только в романах.

— Хм, это не так, к сожалению, такое встречается и в жизни! Чедберн, вернее Майк Слуп, был весьма сильной личностью.

Думаю, он держал Лавинию Чемсен с помощью чувств — бедняжка любила его, а посему его власть над ней сильно увеличивалась. Но люди, действующие под гипнозом, преступлений не совершают.

Поэтому, как я уже говорил, Лавиния не могла совершить убийства, но Майк Слуп знал, что Грегори Кобвела достаточно сильно напугать.

Баккет вскочил на ноги, словно ему надоело говорить об ужасах.

— День прекрасен, Сигма Тау. Мне хочется совершить прогулку вдоль Грини, которая наконец вернулась в свое русло.

Они прошли вдоль парка Бруди и, оказавшись у решетки, встретили идущего с рыбной ловли Билла Блоксона с корзиной в руках.

— Рыбка в сетке, Билл? — со смехом спросил Баккет.

— И две в верше, сэр.

Парень подмигнул и удалился в отличном настроении.

— Почему же он не достает их из верши? — спросил Триггс.

— Потому что его не интересует некоторая разновидность рыб, — ответил Гэмфри, отворяя калитку.

Они вошли в пустынный парк, где яростно спорили сойки и звонко свистели дрозды.

— Смотрите, — произнес Триггс, — красный домик открыт. Я бы сказал, что в нем живут.

Они подошли к двери, и она распахнулась перед ними.

— Входите, господа!

Перед Триггсом стояли смущенно улыбающиеся дамы.

— Мисс Патриция… Мисс Руфь…

— Ну, ну, Сигма Тау, пора сорвать последние завесы с тайны, и вы поймете, почему следует оставить незапятнанной печальную память леди Хоннибингл.

Она была внучкой вашего благодетеля, сэра Бруди, а сестры Памкинс большую часть жизни преданно служили ему, пытаясь наставить ее на путь истинный. И не стоит сердиться на них, Сигма Тау, если это им не всегда удавалось.

Но Триггс уже ничего не слышал; он увлеченно шептался с Руфью Памкинс, чьи щеки приятно порозовели.

— Ну ладно, — проворчал Гэмфри, — готов поставить сто против одного, что приключение закончится, как у Тима Линкинуотера и мисс Ла-Криви.

Мисс Патриция вопросительно взглянула на него.

— Это из «Николаса Никльби»! — разъяснил Баккет.

— А могу ли я вас спросить, мистер Баккет, чем кончилось это приключение?

— Свадьбой…

— Это действительно приключение, — серьезно подтвердила мисс Патриция, — но неизвестно, конец его или начало.

— А я, — проворчал Гэмфри Баккет, оказавшись один в парке, где еще сильнее стрекотали сойки, — как я завершу свой рапорт?! Вдруг в один прекрасный день он попадет на глаза какому-нибудь парню, сочинителю историй? Дувы еще не перевелись на белом свете…

X ОДИНОКИЙ СУМРАЧНЫЙ ДЖЕНТЛЬМЕН

Ветер забвения развеял декорации и персонажей нашего повествования, лишив их дыхания жизни. Время иначе не поступает, да и рассказчик тоже.

Устав от тайн, спит Ингершам. К нему вернулся глубокий сон без кошмаров. В высокой башне ратуши начинают хрипеть все колесики курантов, собираясь отбивать полночь — самую тяжкую повинность суток.

По крышам скользит луна, а тысячи звезд превращают Грини в ночное зеркало.

Двенадцать ударов… В основе вечных законов лежит традиция.

Сквозь витражи просачиваются лунные лучики, и по плитам коридора рассыпаются серебряные монетки бликов. Из сумрака возникает безмолвная фигура и входит в луч серебристого света. И рясы, и колпак, и длинная борода придают лицу важность и торжественность. Сей одинокий джентльмен не вызовет у вас страха при столкновении с ним.

Однако это призрак, подлинный призрак, который обитал и будет обитать в Ингершаме, не вмешиваясь в людские драмы.

Он проходит сквозь закрытые двери и каменные стены, ибо субстанция его тонка и таинственна.

Ровным шагом, не похожим ни на змеиное скольжение, ни на человечью походку, он пересекает Залу Защитника бедняков, где было решено предать позорной смерти роялистов. Он не обращает внимания на строгие ряды стульев, навечно запомнивших роковой сеанс правосудия. Он входит в богатый кабинет, где на паркете ещё виднеется пятно крови мистера Чедберна; его не трогает сие зловещее свидетельство.

Он проходит через застекленный кабинетик мистера Дува, не склонившись с интересом над каллиграфическими строками, а когда идет по круглой зале, откуда в мир вылетали обманчивые бабочки фальшивых банкнот, он даже не останавливается.

Ему безразлично все: ни радости, ни горести человеческие не трогают его.

Каков же смысл бродящего в ночи призрака? И есть ли он, этот смысл?

Безграничная Мудрость, которую равным образом интересуют и жизнь ничтожного клеща, и трепет травинки, и гибель целого мира, отвела ли она призраку свою роль.

Встреча с теми, кто умер, относится к странной привилегии, в которой сия Мудрость отказывает живым, а если она иногда и происходит, то только по упущению того же самого Божества, не так ли? Может ли Божество забывать?

Носят ли законы абсолютный характер?

Эйнштейновская теория, как кислота, разъела Эвклидову безмятежность; поляризация нарушает лучистый кодекс оптики; равенство уровней жидкости в сообщающихся сосудах опровергнуто капиллярами, а ученые мужи, пытаясь скрыть свое невежество, создали из подручных материалов катализ.

Церкви скруглили острые углы Божьего законодательства. Из аксиом, сформулированных Богом, человек вывел свои собственные следствия.

В законе ночи могли образоваться трещины, и в них проскользнули призраки.

Мы превратили Природу в истину, обожествили ее, а она кишит миражами и ложью. Ба, слова, одни слова!.. Эх, Шекспир!

Формы или силы, что-то приходит на смену мертвым, но эти формы не подчиняются нашим законам, и вряд ли уравнения помогут нам рассчитать могущество ночных форм.

Призрак есть.

Он бродит, приходит и уходит.

Поет петух, он исчезает.

Традиция.

Айра ЛЕВИН Ребенок Розмари^[2]

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА 1

Уже после того, как контракт об аренде пятикомнатной квартиры в типовом доме белого цвета на Пятой авеню был подписан, Гай и Розмари Вудхаус узнали от некоей миссис Кортез, что в Брэмфорде освободилась четырехкомнатная квартира. Под крышей старого, большого, черного и неуклюжего Брэмфорда расположилось множество квартир, славящихся высокими потолками, каминами и викторианской отделкой. Розмари и Гай записались в очередь на квартиру именно в этом доме сразу же после свадьбы, но уже успели потерять всякую надежду.

Прижав трубку к груди, Гай сообщил новость Розмари.

— Не может быть! — простонала Розмари, готовая вот-вот расплакаться.

— Теперь уже слишком поздно, — проговорил Гай в трубку. — Вчера мы подписали контракт об аренде.

Розмари схватила его за руку:

— Ане могли бы мы как-нибудь расторгнуть его? Ну, сказать им там что-нибудь?

— Миссис Кортез, пожалуйста, подождите минуточку. — Гай снова прижал трубку к груди. — И что же сказать? — спросил он.

Розмари растерянно развела руками:

— Не знаю, правда. Скажи, что у нас появилась возможность поселиться в Брэмфорде.

— Золотко, им до этого дела нет.

— Гай, ты обязательно что-нибудь придумаешь. Давай хотя бы просто поглядим, ладно? Скажи ей, что мы посмотрим, прошу тебя, пока она не повесила трубку.

— Да мы же контракт подписали, Роу, нам некуда деваться.

— Умоляю! Она сейчас бросит трубку. — Изображая отчаяние, Розмари захныкала, выхватила трубку, которую Гай прижимал к груди, и поднесла ее ко рту мужа.

Гай засмеялся и заговорил.

— Миссис Кортез? Оказывается, у нас еще есть шанс расторгнуть договор, ведь собственно арендный контракт мы еще не подписали. У них как раз кончились бланки, и мы поставили подпись лишь под письмом о согласии. Можно нам посмотреть квартиру?

Миссис Кортез дала следующие указания: им следовало появиться в Брэмфорде между одиннадцатью и половиной двенадцатого, найти или мистера Микласа, или Джерома и объяснить, что они и есть та самая пара, которую она послала посмотреть квартиру «7-И». А потом они должны позвонить ей. И миссис Кортез продиктовала Гаю свой номер.

— Вот видишь, как ты хорошо придумал, — сказала Розмари, надевая носочки и желтые туфли. — Ты восхитительно врешь.

Взглянув в зеркало, Гай воскликнул:

— Господи, прыщ!

— Не выдавливай.

— Понимаешь, всего четыре комнаты. И детской нет.

— По мне, так четыре комнаты в Брэмфорде лучше, чем целый этаж в этом… в этой белой тюрьме, — возразила Розмари.

— А вчера ты была в восторге.

— Да, мне понравилось, но в восторге я не была. Уверена, что даже сам архитектор не в восторге. Часть гостиной мы превратим в столовую, а когда понадобится и если понадобится, у нас получится чудесная детская.

— Скоро понадобится, — проговорил Гай.

Электробритвой он водил по верхней губе, глядя в свои большие карие глаза, отразившиеся в зеркале. Розмари натянула желтое платье и, изогнувшись, застегнула на спине «молнию».

Сейчас они находились в однокомнатной холостяцкой квартире Гая, где были: рекламные плакаты с видами Вероны и Парижа, большая кушетка и малюсенькая кухонька, как в пульмановском вагоне.

Был вторник, третье августа.

* * *

Мистер Миклас оказался маленьким, подтянутым человеком, у которого на обеих руках недоставало пальцев, отчего рукопожатие вызывало — впрочем явно не у него — чувство некоторого смущения.

— Ах, актер, — проговорил он, вызывая лифт третьим пальцем. — Среди актеров мы пользуемся большой популярностью. — Он назвал фамилии четверых, живущих в Брэмфорде, все оказались широко известны. — Интересно, мог ли я вас где-нибудь видеть?

— Значит, так, — сказал Гай, — какое-то время назад я играл в «Гамлете», правда, Роу? Да вот, потом еще в пьесе «Птица-перевозчик»…

— Он шутит, — отозвалась Розмари. — Он играл в «Лютере» и в пьесе «Никто не любит альбатроса», участвовал во многих телепостановках и рекламах.

— А, так вот он, источник доходов — реклама, — заметил мистер Миклас.

— Да, — ответила Розмари, а Гай добавил:

— Увлекательная работа с профессиональной, актерской точки зрения.

Розмари бросила на него умоляющий взгляд, в ответ на который он изобразил невинное изумление, а потом, глядя поверх головы мистера Микласа, состроил гримасу злобного вампира.

Отделанным дубовыми панелями лифтом, по периметру которого протянулся медный поручень, управлял негритенок в форменной одежде, с заученной улыбкой на губах.

— Седьмой, — приказал ему мистер Миклас и обратился к Розмари и Гаю: — В этой квартире четыре комнаты, две ванные и пять кладовок. Когда-то все квартиры в этом доме были огромными — в самой маленькой насчитывалось девять комнат, — а теперь они почти все разделены на четырех-, пяти- и шестикомнатные. «7-И» — четырехкомнатная, раньше она составляла заднюю часть десятикомнатной. В ней от прежней квартиры остались кухня и главная ванная, и та, и другая, как вы скоро увидите, очень большие. Бывшая спальня теперь превращена в гостиную, а две комнаты прислуги соединены вместе и составляют столовую или, если угодно, вторую спальню. У вас есть дети?

— Мы собираемся завести ребенка, — сказала Розмари.

— Идеальная комната для малыша, там есть своя ванная, большая кладовка. Вообще, вся планировка как по заказу для такой молодой семьи, как ваша.

Лифт остановился, и негритенок с улыбкой направил его вниз, вверх и опять вниз, чтобы точнее подогнать к уровню этажа, потом, не переставая улыбаться, потянул на себя внутреннюю медную дверцу и открыл внешнюю дверь на колесиках. Мистер Миклас посторонился, и Розмари с Гаем, выйдя из лифта, очутились в тускло освещенном коридоре с темно-зелеными стенами и темно-зеленым ковром. Рабочий у зеленой с лепным орнаментом двери «7-Би» взглянул на них и снова принялся врезать «глазок» в уже приготовленное отверстие.

Мистер Миклас повел их сначала направо, потом налево по коротким переходам темно-зеленого коридора. Следуя за ним, Розмари и Гай заметили, что в бра из граненого стекла перегорела лампочка, что обои кое-где вытерлись, увидели трещину в том месте, где они отклеились и завернулись внутрь, и светло-зеленую полоску там, где ковер порвался и был зашит. Гай посмотрел на Розмари: «Зашитый ковер?». Она отвела взгляд, губы тронула безоблачная улыбка: «Мне очень нравится, все восхитительно!»

— Прежняя обитательница квартиры, миссис Гардиниа, — рассказывал мистер Миклас, не поворачиваясь к ним, — скончалась всего несколько дней назад, и из квартиры еще ничего не успели вывезти. Ее сын просил меня передать тем, кто будет осматривать комнаты, что ковры, кондиционеры, кое-что из мебели можно получить практически по первому требованию. — Он повернул в очередной переход коридора, оклеенный более новыми с виду обоями в зеленую и золотую полоску.

— Она скончалась в квартире? — поинтересовалась Розмари. — Не то, чтобы это имело какое-то…

— Нет, нет, в больнице, — ответил мистер Миклас. — Она не одну неделю пролежала в коме. Она была очень стара и скончалась, так и не приходя в сознание. Когда наступит срок, я и сам был бы рад такому концу. До последнего она была полна сил; сама себе готовила, сама ходила по магазинам… Она была одной из первых женщин-юристов в штате Нью-Йорк.

Они подошли к лестничному пролету, которым заканчивался коридор. Слева к нему примыкала дверь квартиры «7-И». Эта дверь была поуже тех, мимо которых они только что прошли, и лепных гирлянд на ней не было. Мистер Миклас нажал на жемчужную кнопку звонка — на ней белыми буквами на черном пластике было написано «Миссис Гардиниа» — и повернул ключ в замке. Несмотря на недостающие пальцы, он ловко справился с ручкой и распахнул дверь.

— После вас, — сказал он, подавшись вперед и привстав на цыпочки, чтобы вытянутой рукой удержать дверь открытой.

* * *

Сразу от входной двери начинался узкий коридор, с каждой стороны которого располагались по две из четырех комнат квартиры. Первая комната направо оказалась кухней, при виде которой Розмари не смогла удержаться и ойкнула от восторга, ведь она была размером со всю их теперешнюю квартиру, если не больше. Там была газовая плита с шестью конфорками и двумя духовками, громадный холодильник, внушительная мойка, десятки шкафчиков: там было окно с видом на Седьмую авеню, высокий, по-настоящему высокий, потолок и даже — если, конечно, мысленно убрать хромированный столик миссис Гардиниа, стулья и перевязанные пачки журналов «Форчун» и «Мьюзикл Америка» — прекрасное местечко, где можно было бы устроить уголок для завтрака — в голубых и кремовых тонах, точь-в-точь как на той фотографии, которую Розмари вырезала из «Хаус бьютифул» за прошлый месяц.

Напротив кухни располагалась столовая — или вторая спальня, — которая, по-видимому, служила миссис Гардиниа одновременно и кабинетом и теплицей. На наспех сколоченных полочках под спиралями незажженных люминесцентных трубок стояли сотри горшочков с засыхающими растениями. Посреди всего этого возвышалась конторка с откидной крышкой, заваленная книгами и бумагами. Это была очень милая, широкая конторка, от которой так и веяло стариной. Розмари оставила Гая и мистера Микласа разговаривать у двери и приблизилась к ней, перешагнув через полочку с увядшими коричневыми папоротниками. Такие конторки выставляют в витринах антикварных магазинов; дотрагиваясь до нее, Розмари подумала: интересно, входит ли она в число тех предметов, которые «можно получить практически по первому требованию». Изящными синими буквами на сиреневатой бумаге было написано: «…чем просто интересное времяпрепровождение, как мне казалось раньше. Я больше не могу иметь ничего общего…» — она остановилась, осознав, что проявляет излишнее любопытство, и взглянула на мистера Микласа, который как раз поворачивался от Гая в ее сторону.

— Эта конторка входит в число предметов, которые собирается продавать сын миссис Гардиниа? — поинтересовалась она.

— Не знаю, — ответил мистер Миклас, — но, если хотите, могу узнать.

— Какая красота, — промолвил Гай.

— Да, не правда ли, — подхватила Розмари с улыбкой и обвела взглядом стены и окна.

Почти вся обстановка детской, как она ее себе представляла, прекрасно разместится здесь. Комната немножко темновата — окна выходили в тесный дворик, — но когда здесь появятся желтые с белым обои, она будет казаться намного светлее. Хорошо, что есть ванная, и кладовка неплохая, правда, сейчас она была заполнена рассадой в горшочках, которая, если судить по внешнему виду, чувствовала себя превосходно.

Они повернулись к двери, и Гай спросил:

— Что это такое?

— В основном травы, — сказала Розмари. — Мята, базилик… а что вот это такое, я сама не знаю.

Дальше слева по коридору была еще одна кладовка, а справа — широкий сводчатый вход в гостиную. Друг против друга располагались два эркера с ромбовидными оконными переплетами, с трех сторон окаймленные встроенными сиденьями. В правой стене был небольшой камин с украшенной белыми мраморными завитками полочкой, а слева — высокие дубовые книжные полки.

— О, Гай! — проговорила Розмари, нащупав и схватив его руку.

В ответ он произнес ни к чему не обязывающее «М-да», но тоже сжал ее руку; рядом с ним стоял мистер Миклас.

— Камин, разумеется, действует, — сказал мистер Миклас.

Спальня у них за спиной была вполне подходящей — примерно двенадцать на восемнадцать футов, окна выходили на тот же тесный дворик, что и окна столовой (она же вторая спальня, она же детская). Позади гостиной находилась большая ванная со множеством разнообразных белых приспособлений с медными шишечками.

— Чудесная квартира! — воскликнула Розмари, когда они вернулись в гостиную. Она повернулась кругом, разведя руками, словно хотела обнять ее. — Я в восторге.

— Она просто пытается заставить вас снизить арендную плату, — сказал Гай.

Мистер Миклас улыбнулся.

— Если бы нам только разрешили, мы бы ее повысили, — сказал он. — Я имею в виду, сверх допустимых 15 процентов. Сейчас не каждый день встретишь квартиры, имеющие свое лицо и обладающие таким очарованием. Новые… — он осекся на полуслове, глядя на секретер красного дерева в начале коридора. — Странно, — проговорил он. — За этим секретером кладовка. Я уверен, что она там есть. Их пять: две в спальне, одна в другой спальне и две в коридоре, вот там и там. — Он подошел ближе к секретеру.

Гай приподнялся на цыпочки и сказал:

— Да, вы правы. Я вижу углы двери.

— Она его передвинула, — сказала Розмари. — Раньше он стоял вон там.

Она указала на едва различимый на стене рядом с дверью в спальню силуэт с острой вершиной и на глубокие вмятины, которые оставили на винно-красном ковре четыре ножки с шариками на концах. Четыре пересекающиеся изогнутые линии, прочерченные ими, когда передвигали секретер, тянулись от следов на ковре к соседней узкой стене, туда, где он теперь стоял.

— Не поможете ли? — обратился мистер Миклас к Гаю.

Вдвоем они с трудом шаг за шагом передвинули секретер на прежнее место.

— Теперь понятно, почему у нее была кома, — сказал Гай, навалившись на секретер.

— Она бы не смогла в одиночку передвинуть эту штуковину, — засомневался мистер Миклас, — ей было восемьдесят девять.

Розмари неуверенно посмотрела на представшую взорам дверь в кладовку.

— Может быть, не будем открывать? — спросила она. — Может, пусть лучше ее сын?

Ножки секретера точно встали в четыре вмятины. Мистер Миклас массировал свои руки с недостающими пальцами.

— Мне предоставили право показать вам квартиру, — возразил он, подошел к двери и открыл ее.

Кладовка оказалась почти пуста. С одной стороны стоял пылесос, а с другой — три-четыре доски. На полке над головой стопками были сложены синие и зеленые банные полотенца.

— Тот, кого она здесь заперла, вырвался наружу, — сказал Гай.

Мистер Миклас предположил:

— Скорее всего, ей не нужны были все пять кладовок.

— Но зачем ей понадобилось прятать пылесос и полотенца? — удивилась Розмари.

Мистер Миклас пожал плечами:

— Полагаю, этого мы уже никогда не узнаем. Может быть, все же возраст сказывался. — Он улыбнулся. — Могу я вам что-нибудь еще показать или рассказать?

— Да, — сказала Розмари. — Как со стиркой? Стиральные машины внизу?

Они поблагодарили мистера Микласа, который проводил их до выхода из дома, а потом медленно двинулись по Седьмой авеню к жилым кварталам города.

— Эта дешевле, чем та, — проговорила Розмари, пытаясь сделать вид, что руководствуется в первую очередь практическими соображениями.

— В ней на одну комнату меньше, золотко, — возразил Гай.

Секунду Розмари шла молча, потом произнесла:

— Она лучше расположена.

— Да, черт возьми, — отозвался Гай. — Я мог бы пешком добираться во все театры.

Ощутив поддержку, Розмари сбросила маску практицизма.

— О Гай, давай снимем ее! Ну, пожалуйста! Прошу тебя! Это такая чудесная квартира. Старая миссис Гардиниа, она в ней ничего не нарушила! Эту гостиную можно сделать… можно сделать очень красивой, теплой и… о, пожалуйста, Гай, давай снимем ее, ладно?

— Ну, конечно, — сказал Гай с улыбкой, — если удастся отделаться от той, другой.

Розмари радостно схватила его за локоть.

— Удастся. Ты что-нибудь придумаешь, я знаю!

Из стеклянной будки Гай позвонил миссис Кортез, а Розмари, стоя на улице, пыталась читать по губам. Миссис Кортез сказала, что дает им время до трех часов, если до тех пор от них не будет известий, она позвонит следующей по списку семье.

Они отправились в «Русскую чайную» и заказали «кровавую Мери» и сандвичи из салата с цыпленком и черного хлеба.

— Можешь сказать им, что я заболела и должна лечь в больницу, — предложила Розмари.

Однако это выглядело неправдоподобно и неубедительно. Вместо этого Гай придумал какую-то историю про то, как ему предложили присоединиться к актерам, занятым в пьесе «Давай похвастайся», которые отправлялись во Вьетнам и на Дальний Восток в четырехмесячное турне, финансируемое Объединенной службой организации досуга войск. Актер, игравший Алана, сломал бедро, и если он, Гай, который с самого начала знал эту роль, не вольется в спектакль и не заменит пострадавшего, турне придется отложить по крайней мере на две недели. А это было бы чертовски жаль, ведь наши парни там так отчаянно дерутся с «комми». Жене придется пока остаться со своими в Омахе…

Он дважды прорепетировал текст и отправился искать телефон.

Розмари потягивала коктейль, отчаянно держась левой рукой, спрятанной под столом, за дерево. Она вспомнила про квартиру на Первой авеню, куда ей теперь уже совсем не хотелось, и принялась старательно, перечислять в уме все ее положительные стороны: сверкающая новая кухня, посудомоечная машина, вид на Ист-ривер, автоматическое кондиционирование воздуха…

Официантка принесла сандвичи.

Мимо прошла беременная женщина в темно-синем платье, Розмари проводила ее взглядом. Она была, наверно, уже на шестом или седьмом месяце, через плечо она весело болтала с женщиной постарше, нагруженной свертками, наверно, своей матерью.

У противоположной стены кто-то помахал рукой — эта рыжеволосая девушка поступила на Си-Би-Эс за несколько недель до того, как Розмари уволилась. Розмари помахала в ответ. Девушка одними губами попыталась сказать ей что-то, а когда Розмари не поняла, попробовала еще раз. Какой-то мужчина напротив девушки повернулся и посмотрел на Розмари, это был изможденный человек с восковым лицом.

И вот вернулся Гай, высокий, красивый. Стараясь сдержать улыбку, он всем своим видом говорил «да!».

— Да? — спросила Розмари, когда он усаживался напротив нее.

— Да, — ответил он. — Контракт об аренде расторгнут, взнос они нам вернут. Я должен найти лейтенанта Хартмана из войск связи. Миссис Кортез ждет нас в два часа.

— Ты позвонил ей?

— Позвонил.

Рыжеволосая девушка, разрумянившаяся, с блестящими глазами, внезапно оказалась рядом с ними.

— Я говорила: «Замужество явно тебе на пользу, ты великолепно выглядишь», — объяснила она.

Розмари, пытаясь припомнить имя девушки, рассмеялась и сказала:

— Спасибо! У нас торжество. Мы только что заполучили квартиру в Брэмфорде!

— Что? Брэм? — воскликнула девушка. — Да я по нему с ума схожу. Если когда-нибудь захотите сдать ее, не забудьте, я первая! О, эти таинственные горгульи и загадочные существа, карабкающиеся вверх и вниз между окнами!

ГЛАВА 2

Хатч, как ни странно, пытался отговорить их, мотивируя это тем, что Брэмфорд — «опасная зона».

Когда в июне 1962 года Розмари впервые приехала в Нью-Йорк, она поселилась в нижней части Лексингтон-авеню вместе с еще одной девушкой из Омахи и двумя девушками из Атланты. Хатч был их соседом, и хоть он и не пожелал полностью принять на себя отцовские обязанности, как им бы того хотелось (он уже воспитал двух дочерей и с него этого было более чем достаточно), в критический момент он все же всегда, оказывался рядом; например, в ту ночь, когда кто-то взбирался по пожарной лестнице, или тогда, когда Джин чуть не задохнулась. Это был пятидесятичетырехлетний англичанин по имени Эдвард Хатчинс. Под тремя разными псевдонимами он написал три разных цикла приключенческих книжек для мальчиков.

Розмари он оказывал неотложную помощь другого рода.

Из шестерых детей она была самой младшей, пятеро других рано обзавелись собственными семьями и поселились неподалеку от родителей; дома, в Омахе, у нее остались злой, подозрительный отец, молчаливая мать и четверо негодующих братьев и сестер (лишь второй по старшинству, Брайан, страдавший алкоголизмом, сказал: «Давай, Роузи, поступай так, как сама хочешь», — и сунул ей целлофановый пакет, в котором было 85 долларов). В Нью-Йорке Розмари вдруг стало казаться, что она сама во всем виновата, что она эгоистка, и Хатч подбадривал ее, отпаивая крепким чаем, пространно рассуждая о проблемах детей и родителей, о долге человека перед самим собой. Ему она задавала вопросы, которые были бы совершенно немыслимы в католической средней школе; он заставил ее прослушать вечерний курс философии в Нью-Йоркском университете. «Дайте время, и из этой неотесанной цветочницы я сделаю герцогиню», — сказал он, и у Розмари хватило сообразительности ответить ему в тон: «Черта с два!»

Теперь почти каждый месяц Розмари и Гай обедали вместе с Хатчем либо у них дома, либо, если была его очередь, в ресторане. Гай считал Хатча скучноватым, но относился к нему всегда сердечно. Его покойная жена приходилась двоюродной сестрой драматург Теренсу Рэттигану, и Хатч с Рэттиганом переписывались. Гай знал, что связи, пусть даже косвенные, в театре часто имеют решающее значение.

В четверг на той же неделе, когда они осматривали квартиру, Розмари и Гай обедали с Хатчем «У Клюбе», в маленьком немецком ресторанчике на Двадцать третьей стрит. Во вторник вечером они назвали миссис Кортез его имя в ответ на просьбу указать трех людей, готовых дать им необходимые рекомендации, и Хатч уже получил запрос и отправил ответ.

— Меня так и подмывало написать, что вы наркоманы или грязнули, — сказал он, — или нечто подобное, что вызвало бы отвращение в душе управляющего многоквартирным домом.

Они поинтересовались, почему.

— Не знаю, известно ли вам это, — сказал он, — но в начале века Брэмфорд пользовался весьма дурной славой. — Он поднял глаза и, увидев, что они ничего не знают, снова заговорил. (У него было широкое открытое лицо с задорно сверкавшими голубыми глазами, несколько прилизанных прядей черных волос прикрывали лысину). — Помимо разных Теодоров Драйзеров и Айседор Дункан, в Брэмфорде проживало еще и немало менее привлекательных особ. Именно там сестры Тренч ставили свои маленькие диетические опыты, а Кит Кеннеди устраивал приемы. И Адриан Маркато там жил, и Перл Эймз тоже.

— Кто такие сестры Тренч? — спросил Гай, а Розмари поинтересовалась:

— Кто такой Адриан Маркато?

— Сестры Тренч были настоящими викторианскими леди, которые иногда занимались людоедством. Они приготовили и съели нескольких маленьких детей, включая племянницу, — ответил Хатч.

— Как мило, — заметил Гай.

Хатч повернулся к Розмари:

— Адриан Маркато занимался черной магией, — сказал он. — В девяностых годах прошлого века он произвел сенсацию, заявив, что ему удалось вызвать живого дьявола. Он демонстрировал пригоршню шерсти и обрезки когтей, и, судя по всему, кое-кто ему поверил; по крайней мере число этих людей оказалось достаточным, чтобы образовать в вестибюле Брэмфорда толпу, которая набросилась на Маркато и едва не убила.

— Ты шутишь, — сказала Розмари.

— Я абсолютно серьезен. А через несколько лет началась история с Китом Кеннеди, и к двадцатым годам дом наполовину опустел.

Гай сказал:

— Мне было известно и про Кита Кеннеди, и про Перла Эймза, но вот что и Адриан Маркато там жил, я не знал.

— И эти сестры, — подхватила Розмари, поежившись.

— Только в результате второй мировой войны из-за нехватки жилья дом вновь оказался полностью заселенным, — сказал Хатч, — и теперь постепенно превращается в этакий престижный Величественный Древний Многоквартирный Дом; а в двадцатые годы его называли «Черный Брэмфорд» и благоразумные люди предпочитали держаться от него подальше… Дыня для дамы, не так ли, Розмари?

Официант подал закуски. Розмари вопросительно взглянула на Гая, тот нахмурил лоб и быстро покачал головой: «Подумаешь, только не позволяй ему пугать себя».

Официант отошел.

— За время его существования, — заговорил Хатч, — в Брэмфорде произошло более чем достаточно всяких мерзких и отвратительных случаев. И отнюдь не все они совершались в далеком прошлом. В 1959 году в подвале нашли завернутого в газету мертвого младенца.

— Но ведь, — возразила Розмари, — жуткие вещи, вероятно, время от времени происходят в каждом многоквартирном доме.

— Время от времени, — сказал Хатч. — Дело как раз в том, что в Брэмфорде жуткие вещи случаются намного чаще, чем «время от времени». Есть и не столь яркие отклонения от нормы. Там, например, совершено больше самоубийств, чем в других домах, сопоставимых с ним по размеру и возрасту.

— И в чем же разгадка, Хатч? — Гай сделал вид, что всему верит и не на шутку обеспокоен. — Должно же быть какое-то объяснение.

Мгновение Хатч молча смотрел на него, потом сказал:

— Не знаю, может быть, просто дурная слава двух сестер Тренч привлекает какого-нибудь Адриано Маркато, а его дурная слава в свою очередь притягивает какого-нибудь Кита Кеннеди и в конце концов дом превращается в некое… в некую штаб-квартиру для людей, болеесклонных к определенного рода поведению. А может быть, существует нечто такое, чего мы пока еще не знаем — какие-нибудь свойства магнитных полей, или электронов, или что-нибудь в этом роде, возможно, то или иное место в буквальном смысле обладает способностью приносить несчастья. Но одно я точно знаю: Брэмфорд — вовсе не единственный случай. В Лондоне на Прейд-стрит был дом, в котором за шестьдесят лет было совершено пять жестоких убийств. И каждое из пяти ничем не было связано с остальными. Ни между жертвами, ни между убийствами не существовало никакой зависимости, как не было ее и между всеми убийствами, совершенными из-за одного и того же лунного камня или мальтийского сокола. И все же пять жестоких убийств за шестьдесят лет. В маленьком домике с магазинчиком внизу и квартирой наверху. Его снесли в 1954 году — без особой на то необходимости, ведь, насколько мне известно, этот участок земли так и остался незастроенным.

Розмари ковыряла ложечкой дыню.

— Может быть, есть и «хорошие» дома, — сказала она, — дома, где люди постоянно влюбляются, женятся, рожают детей.

— И где они становятся «звездами», — добавил Гай.

— Наверно, есть, — отозвался Хатч. — Только про них никогда не рассказывают. Достоянием гласности становится лишь всякая мерзость. — Он улыбнулся Розмари и Гаю. — Я был бы рад, если бы вместо Брэмфорда вы попробовали найти себе какой-нибудь «хороший» дом.

Рука Розмари с ложкой дыни замерла на полдороге ко рту.

— Ты что, правда пытаешься отговорить нас? — спросила она.

— Деточка моя, — сказал Хатч. — Сегодня вечером я собирался прекрасно провести время с очаровательной женщиной, но я отказался только ради того, чтобы повидаться с вами и сказать свое слово. Я правда пытаюсь отговорить вас.

— Да господи, Хатч… — начал было Гай.

— Я не хочу сказать, — остановил его Хатч, — что как только вы войдете в Брэмфорд, вам на голову тут же свалится пианино, или вы обратитесь в камень, или будете съедены старыми девами. Я просто говорю, что такие факты есть и их тоже нужно принять во внимание, равно как и не слишком высокую цену и действующий камин: этот дом отличается повышенной частотой происходящих в нем неприятных случаев. Зачем специально лезть в опасную зону? Перебирайтесь в Дакоту или Осборн, если вам позарез нужно великолепие девятнадцатого века.

— Дакота находится в совместном владении жильцов, — возразила Розмари, — а Осборн собираются сносить.

— Хатч, может, вы немного преувеличиваете, а? — спросил Гай. — В последние годы там происходили какие-нибудь «неприятные случаи»? Не считая того ребенка в подвале?

— Прошлой зимой погиб лифтер, — ответил Хатч. — Случай не для разговора за столом. Сегодня днем я был в библиотеке, пробежал индекс к «Таймсу» и три часа смотрел микрофильмы; желаете еще послушать?

Розмари бросила взгляд на Гая. Тот положил вилку и вытер губы.

— Это же глупо, — сказал он. — Ну хорошо, там произошла масса неприятных вещей. Но отсюда вовсе не следует, что так будет продолжаться. Не понимаю, почему Брэмфорд представляет собой более «опасную зону», чем любой другой дом в городе. Можно подбрасывать монетку, и пять раз кряду выпадет орел, но это вовсе не значит, что и в следующие пять раз тоже выпадет орел или что эта монета чем-то отличается от остальных. Просто совпадение, вот и все.

— Если бы он действительно обладал каким-нибудь таким свойством, — сказала Розмари, — разве его бы не снесли? Как тот дом в Лондоне?

— Дом в Лондоне, — возразил Хатч, — принадлежал семье бедняги, которого там последним убили. А Брэмфорд принадлежит соседней церкви.

— Ну вот, — сказал Гай, закуривая сигарету, — мы будем под покровительством неба.

— Пока это что-то не помогало, — ответил Хатч.

Официант убрал тарелки.

Розмари проговорила:

— Я не знала, что он принадлежит церкви.

— Ей весь город принадлежит, золотко, — пояснил Гай.

— А Вайоминг вы не пробовали? — спросил Хатч. — По-моему, он в том же квартале.

— Хатч, — сказала Розмари, — мы все перепробовали. Нет ничего, просто ничего, кроме новых домов с совершенно одинаковыми аккуратненькими квадратными комнатами и телекамерами в лифтах.

— Разве это так уж ужасно? — спросил Хатч с улыбкой.

— Да, — ответила Розмари, а Гай добавил:

— Мы уже должны были переехать в один из них, но отказались из-за этого дома.

Некоторое время Хатч смотрел на них, потом откинулся на спинку стула и хлопнул ладонями по столу.

— Хватит, — сказал он. — Больше я не буду совать нос в чужие дела, так мне с самого начала и следовало бы. Разжигайте огонь в вашем действующем камине! Я подарю вам дверной засов и начиная с сегодняшнего дня буду держать рот на замке. Я идиот, простите меня.

Розмари улыбнулась:

— На двери уже есть засов, и что-то вроде цепочки, и «глазок».

— Ну что ж, не забывайте пользоваться всем этим, — отозвался Хатч. — И не шатайтесь по коридорам, заводя знакомства с первым встречным. Вы не в Айове.

— Не в Омахе.

Официант подал кофе.

* * *

На следующей неделе, в понедельник днем, Розмари и Гай подписали контракт об аренде квартиры «7-И» в Брэмфорде. Они передали миссис Кортез чек на 583 доллара — плату за месяц вперед и месячную плату в счет залога — и узнали, что, если хотят, то могут вселиться еще до первого сентября, так как квартира освободится к концу недели, а маляры приступят к работе в среду, восемнадцатого.

Позднее в понедельник же им позвонил Мартин Гардиниа, сын бывшей хозяйки квартиры. Они договорились встретиться в квартире во вторник в восемь вечера. Он оказался прямодушным, жизнерадостным высокого роста человеком, которому шел уже седьмой десяток. Он показывал предметы, которые собирался продать, и называл заманчиво низкие цены. Розмари и Гай все внимательно осматривали, советовались и купили два кондиционера, туалетный столик палисандрового дерева с украшенным вышивкой пуфиком, лежащий в гостиной персидский ковер, железные каминные подставки для дров, каминный экран и набор инструментов. К сожалению, принадлежавшая миссис Гардиниа конторка с откидной крышкой не продавалась. Пока Гай выписывал чек и помогал помечать ярлычками предметы, которые не нужно было уносить, Розмари шестифутовой складной линейкой, купленной утром, измеряла гостиную и спальню.

В марте прошлого года Гай играл в телесериале «Другой мир», который показывали в дневное время. И вот теперь опять его персонаж должен был в течение трех дней появляться на экране, поэтому до конца недели Гай был занят. Розмари разобрала папку, куда еще со школы складывала фотографии и описания всевозможных интерьеров, отобрала два варианта, которые казались приемлемыми для их нового жилища, и, руководствуясь ими, отправилась смотреть отделочные материалы, сопровождаемая Джоан Джеллико, одной из тех девушек из Атланты, с которыми она жила по приезде в Нью-Йорк. У Джоан было удостоверение декоратора, что открывало им доступ в самые разные оптовые магазины и выставочные залы. Розмари смотрела, делала стенографические записи, наброски, которые потом покажет Гаю, и с ворохом образцов всевозможных обоев и материалов торопилась домой, чтобы успеть посмотреть на мужа в «Другом мире», а потом снова убегала купить что-нибудь на обед. Она пропустила занятия по скульптуре и не без удовольствия отменила визит к зубному врачу.

В пятницу вечером квартира перешла в их владение. Когда с лампой и хозяйственной сумкой они вступили в это черное незнакомое пустое пространство с высокими потолками, их шаги эхом отозвались в дальних комнатах. Они включили свои кондиционеры и полюбовались своим ковром, и своим камином, и туалетным столиком Розмари, потом полюбовались ванной, дверными ручками и петлями, лепными украшениями, полами, кухонной плитой, холодильником, эркерами и видом из окна. Они устроили пикник на ковре, подкрепились сандвичами с тунцом, выпили пива и нарисовали план всех четырех комнат, при этом Гай измерял, а Розмари чертила. Потом возвратились на ковер, выдернули из розетки лампу, разделись и в ночном сиянии города, лившемся сквозь незанавешенные окна, занялись любовью.

— Ш-ш-ш, — прошипел Гай, широко открыв глаза от ужаса. — Я слышу, как сестры Тренч что-то жуют!

Розмари стукнула его по голове, и довольно сильно.

Они купили диван и огромную кровать, стол на кухню и два стула с гнутыми ножками. Они позвонили и в «Кон. Эд.», и в телефонную компанию, и в магазины, и рабочим, и в «Пэддид Вэгон».

Маляры пришли в среду, восемнадцатого, ставили заплаты, шпаклевали, грунтовали, красили и закончили работу двадцатого, в пятницу; в результате получились цвета, почти точно соответствовавшие образцам Розмари. Потом пришел одинокий обойщик и, поворчав, оклеил обоями спальню.

Они позвонили и рабочим, и в магазины, и матери Гая в Монреаль. Они купили шкаф, обеденный стол, компоненты системы «Hi-fi», новые тарелки, новое серебро. Денег у них хватало. В 1964 году Гай снялся в серии рекламных роликов «Анасина», которые демонстрировались снова и снова. На этом он заработал 18 тысяч долларов и все еще получал солидный доход.

Они повесили шторы, оклеили бумагой полки, проследили за тем, чтобы в спальне пол покрыли ковром, а в коридоре — белым линолеумом. Они раздобыли переносный телефонный аппарат, который можно было включать в три разных гнезда, оплатили счета и сообщили на почте, куда переадресовывать корреспонденцию.

Переехали они 27 августа, в пятницу. Джоан и Дик Джеллико прислали в подарок большое растение в горшке, а агент Гая — маленькое. От Хатча пришла телеграмма: «Брэмфорд превратится из «плохого» дома в «хороший», когда на одной из его дверей появится табличка: «Р. и Г. Вудхаус».

ГЛАВА 3

А потом Розмари пребывала в приподнятом, деятельном настроении. Она купила и повесила занавески, отыскала для гостиной викторианскую лампу под стеклянным абажуром, развесила по стенам в кухне сковородки и кастрюльки. Однажды она обнаружила, что четыре доски, найденные ими в кладовке в коридоре, — это не что иное, как полки, которые крепятся на приделанных к боковым стенкам брусочках. Она оклеила их полосатой пленкой, а когда вернулся Гай, продемонстрировала ему кладовку для белья, где все было аккуратно разложено по полочкам. На Шестой авеню она нашла универсальный магазин, а на Пятьдесят пятой стрит — китайскую прачечную, куда можно будет сдавать простыни и рубашки Гая.

Гай тоже был очень занят, каждый день куда-то уходил, как все другие мужья. После Дня труда вернулся его преподаватель по риторике; каждое утро Гай занимался с ним, а после обеда обычно шел пробоваться на роли в разных пьесах и рекламных программах. За завтраком, просматривая в газете страницу о театре, Гай становился раздражительным — все были на гастролях: кто играл в «Небоскребе», кто в «Невозможных годах», кто в спектакле «А чтоб тебя, кошка!», кто в «Жарком сентябре» — и только он один сидел в Нью-Йорке, довольствуясь жалкими остатками от рекламы «Анасина»; но Розмари знала, что очень скоро он найдет себе какую-нибудь хорошую роль, и поэтому молча ставила перед ним кофе и молча брала почитать другую часть газеты.

С сероватыми стенами и оставшейся от прежней хозяйки мебелью детская пока больше напоминала кабинет. Чистые, свежие желтые с белым обои появятся позднее. Образец вместе с рекламной фотографией «Сакс», изображавшей колыбельку и комод, Розмари уже оставила у «Пикассо’з Пикассоз».

Она написала своему брату Брайану, желая поделиться с ним своим счастьем. Кроме него, никто в семье не обрадовался бы; теперь все — родители, братья, сестры — относились к ней враждебно, не желая прощать ей: 1) того, что она вышла замуж за протестанта, 2) того, что они устроили лишь гражданскую свадьбу, 3) того, что ее свекровь уже дважды разводилась, а теперь была замужем за евреем и жила в Канаде.

Для Гая она приготовила vitello tonnato, цыпленка Маренго, испекла слоеный пирог с кофейно-шоколадной начинкой и целую вазу незамысловатого печенья.

* * *

Прежде чем увидеть миссис Кастивет, они ее услышали; услышали через стену в спальне, как она грубоватым голосом с характерным для среднезападных штатов акцентом кричала:

— Роман, ложись! Уже двадцать минут двенадцатого. — А через пять минут: — Роман? Когда пойдешь ложиться, принеси мне шипучку из корнеплодов!

— А я-то думал, кино про мамулю и папулю Кеттл больше не снимают, — сказал Гай.

Розмари неуверенно засмеялась. Она была на девять лет моложе Гая и не всегда понимала, на что он намекает.

Они познакомились с Гульдами из квартиры «7-Эф», которые оказались приятной пожилой парой, с Брюнами и их сыном Вальтером из «7-Си», которые говорили с немецким акцентом. В коридоре они улыбались и кивали Кэллоггам из «7-Джи», мистеру Стейну из «7-Эйч» и господам Дюбэн и Де Ворэ из «7-Би»… (По табличкам под звонками и по адресам на письмах, лежавших на ковриках перед дверью лицом кверху, — Розмари читала их безо всяких угрызений совести — она сразу же узнала, как кого зовут.) Каппы из «7-Ди» не показывались, и почты никакой не было, видимо, после лета еще не вернулись; а Кастиветы из «7-Эй», которых было хорошо слышно («Роман! Где Терри?»), но не видно, вероятно, либо жили очень замкнуто, либо приходили и уходили всегда в разное время. Их дверь находилась как раз напротив лифта и поэтому не составляло труда ознакомиться со всем, что лежало на коврике. Они получали авиапочту из удивительно большого числа мест: Хэвик в Шотландии, Ланжак во Франции, Виториа в Бразилии, Сеснок в Австралии. Они выписывали и «Лайф», и «Лук».

Розмари и Гай не обнаружили никаких признаков сестер Тренч, Адриана Маркато, Кита Кеннеди, Перла Эймза или современных продолжателей их дела. Дюбэн и Де Ворэ были гомосексуалистами, все же остальные казались самыми обыкновенными людьми.

Из квартиры, которая, как обнаружили Гай и Розмари, некогда составляла большую, переднюю часть их собственной, до них почти каждую ночь доносился резкий акцент среднезападных штатов.

— Но нельзя быть уверенным на все сто, — возражала женщина. И потом: — Если хочешь знать мое мнение, нам вообще не стоит говорить ей, вот мое мнение!

Как-то субботним вечером Кастиветы устроили ужин, человек двенадцать пели, разговаривали. Гай сразу засопел, а Розмари пролежала без сна до начала третьего и слышала фальшивое, невыразительное пение, в такт которому кто-то дудел то ли на флейте, то ли на кларнете.

* * *

Розмари вспоминала об опасениях Хатча, лишь когда спускалась примерно раз в четыре дня в подвал стирать, вот тогда ей становилось не по себе. Уже один служебный лифт вызывал жутковатые ощущения, он был маленький, без лифтера, вдруг ни с того ни с сего начинал скрипеть и дрожать. Подвал представлял собой множество мрачных, некогда побеленных коридоров; где-то вдали глухо отдавались шаги, со стуком закрывались невидимые двери, выброшенные холодильники стояли лицом к стене, залитые светом лампочек, защищенных металлическими прутьями.

Розмари вдруг вспоминала, что именно здесь не так давно нашли завернутого в газету мертвого младенца. Чей это был ребенок? Как он умер? Кто обнаружил его? А человека, который оставил его, нашли? Наказали? Она было подумала, не пойти ли, как Хатч, в библиотеку и не почитать ли об этом в старых газетах, но тогда все стало бы еще реальнее, еще ужаснее, чем сейчас. Было бы невыносимо знать точное место, где лежал младенец, и, возможно, быть вынужденной проходить мимо по дороге в подвал и еще раз, возвращаясь к лифту. Частичное неведение, решила она, это частичное блаженство. Черт бы побрал Хатча с его благими намерениями!

Такое помещение для стирки вполне могло бы быть в тюрьме: окутанные паром кирпичные стены, все те же лампочки, защищенные проволокой, и десятки глубоких двойных моек в клетушках из металлической сетки. Там были стиральные и сушильные автоматы, а в большинстве запирающихся на ключ клетушек стояли собственные стиральные машины жильцов. Розмари спускалась в подвал по субботам или воскресеньям, а в другие дни вечером после пяти, так как до этого часа по будням там гладила и сплетничала стайка прачек-негритянок. Когда Розмари как-то раз, ничего не подозревая, появилась там днем, девушки все разом замолкли. Розмари одаривала их улыбками, пыталась стать как можно незаметнее, но в ее присутствии они так и не произнесли ни слова, и она почувствовала себя лишней, неуклюжей и чуть ли не притеснителем негров.

Спустя недели две после переезда, Розмари в очередной раз сидела в подвале. Было примерно четверть шестого. Она читала «Нью-Йоркер» и ждала, когда можно будет добавить в воду смягчитель для полоскания, как вдруг вошла темноволосая девушка с тонкими чертами лица, примерно одного возраста с Розмари, в которой та, вздрогнув от неожиданности, узнала Анну-Марию Альбергетти. На ней были белые босоножки, черные шорты и шелковая блузка абрикосового цвета, в руках она несла желтую пластмассовую корзинку для белья. Кивнув Розмари и больше уже не глядя на нее, девушка подошла к одному из стиральных автоматов, открыла его и принялась запихивать туда грязное белье.

Насколько было известно Розмари, Анна-Мария Альбергетти в Брэмфорде не жила, но вполне вероятно, она просто гостила здесь у кого-то и помогала по хозяйству. Однако, присмотревшись получше, Розмари поняла, что ошиблась: у этой девушки был слишком длинный и заостренный нос, можно было заметить и другие, более неуловимые различия в выражении лица, в осанке. Но сходство все же поражало. И тут Розмари заметила, что девушка смотрит на нее со смущенной вопросительной улыбкой. Стиральный автомат рядом с ней был закрыт и наполнялся водой.

— Простите, — сказала Розмари. — Я приняла вас за Анну-Марию Альбергетти, поэтому я вас и разглядывала. Извините, пожалуйста.

Девушка покраснела, улыбнулась и устремила взгляд куда-то на пол чуть в сторону.

— Это происходит все время, — пояснила она. — Нет необходимости извиняться. Меня принимают за Анну-Марию с тех пор, ох, с тех пор, как я была еще ребенком, после того, как она сыграла свою первую роль в «Вот идет жених». — Все еще заливаясь краской, но больше не улыбаясь, она взглянула на Розмари. — Я совсем не замечаю сходства. Действительно, мои родители, как и ее, тоже итальянцы, но я не улавливаю никакого внешнего сходства.

— Сходство огромное, — сказала Розмари.

— Да, наверное, — признала девушка, — мне вечно об этом говорят. Но я сама-то не замечаю. И поверьте, мне очень жаль, что не замечаю.

— Вы с ней знакомы? — поинтересовалась Розмари.

— Нет.

— Поскольку вы сказали «Анна-Мария», я подумала…

— Да нет, просто я ее так называю. Наверно, из-за того, что мне столько раз приходилось говорить о ней со всеми. — Девушка сделала шаг вперед и, вытерев руку о шорты, с улыбкой протянула ее Розмари. — Меня зовут Терри Джионоффрио, — сказала она, — и я сама не знаю, как это пишется, так что вы можете и не пытаться.

Розмари улыбнулась и пожала руку.

— Розмари Вудхаус, — представилась она. — Мы, сюда недавно переехали. А вы давно здесь?

— Дело в том, что у меня здесь нет квартиры, — проговорила девушка. — Я пока просто живу у мистера и миссис Кастивет на седьмом этаже. Я у них вроде как в гостях, еще с июня. Вы с ними знакомы?

— Нет, — ответила Розмари с улыбкой, — но наша квартира как раз позади их и когда-то составляла ее часть.

— Ах, боже мой, — воскликнула девушка, — вы и есть та пара, которая заняла квартиру старой леди! Миссис… э-э-э… старой леди, которая умерла!

— Гардиниа.

— Да, да. Она очень дружила с Кастиветами. Она выращивала на окнах травы и всякую всячину и приносила миссис Кастивет, чтобы та добавляла в стряпню.

Розмари кивнула.

— Когда мы в первый раз осматривали квартиру, одна комната была сплошь заставлена растениями.

— А теперь, когда ее не стало, — продолжала Терри, — миссис Кастивет устроила маленькую оранжерею на кухне и сама все выращивает.

— Простите, я должна добавить смягчитель, — сказала Розмари. Она встала и из бельевой сумки на машине достала флакон.

— А знаете, на кого вы похожи? — спросила Терри, пока Розмари отвинчивала колпачок.

— Нет, на кого?

— На Пайпер Лори.

Розмари рассмеялась.

— Да что вы, — сказала она. — Смешно, что вы об этом заговорили, потому что до того, как она вышла замуж, мой муж встречался с Пайпер Лори.

— Вы не шутите? В Голливуде?

— Нет, здесь.

Розмари наполнила колпачок жидкостью. Терри открыла дверцу стирального автомата, и Розмари, поблагодарив ее, плеснула содержимое внутрь.

— А ваш муж, он что, актер? — спросила Терри.

Розмари благодушно кивнула, завинчивая колпачок.

— Серьезно! Как его зовут?

— Гай Вудхаус. Он играл в «Лютере» и в пьесе «Никто не любит альбатроса», еще он часто работает на телевидении.

— Вот здорово, я целыми днями смотрю телевизор, — обрадовалась Терри. — Наверняка видела его! — Где-то в подвале посыпались стекла: может, разлетелась вдребезги бутылка, а может, разбилось окно. — Уфф, — выдохнула Терри.

Розмари вся съежилась и с беспокойством посмотрела на дверь в прачечную.

— Терпеть не могу этот подвал, — сказала она.

— Я тоже, — поддержала ее Терри. — Хорошо, что вы здесь. Будь я сейчас одна, насмерть перепугалась бы.

— Скорее всего, разносчик уронил бутылку, — сказала Розмари.

Терри предложила:

— Послушайте, мы ведь могли бы всегда спускаться сюда вместе. Ваша дверь рядом со служебным лифтом, верно? Я могла бы звонить вам в дверь, и мы бы вместе спускались. Предварительно можно было бы договориться по внутреннему телефону.

— Это было бы просто здорово, — подхватила Розмари. — Ненавижу приходить сюда одна.

Терри радостно засмеялась, видимо, пытаясь подобрать слова, а потом, все еще смеясь, проговорила:

— У меня есть амулет на счастье, может быть, он и на двоих сгодится?

Ома оттянула воротничок блузки, достала серебряную цепочку и показала Розмари висевший на ней резной серебряный шарик, чуть меньше дюйма в диаметре.

— Какое чудо! — воскликнула Розмари.

— Да, правда ведь? — сказала Терри. — Это мне миссис Кастивет позавчера подарила. Ему триста лет. То, что находится внутри, она сама вырастила в своей маленькой оранжерее. Он приносит счастье, по крайней мере, так считают.

Розмари повнимательнее присмотрелась к амулету, который Терри держала большим и указательным пальцами. Он был до предела заполнен зеленовато-коричневым, напоминающим губку веществом, которое изнутри плотно прилегало к серебряному плетению. Резкий запах заставил Розмари отшатнуться.

Терри вновь рассмеялась.

— Я тоже не в восторге от запаха, — сказала она. — Надеюсь, он действительно принесет счастье.

— Такой чудесный амулет, — похвалила Розмари. — Никогда не видела ничего подобного.

— Это европейская вещица, — объяснила Терри. Она прислонилась боком к стиральному автомату и, любуясь шариком, поворачивала его то одной, то другой стороной. — Изо всех, кого я знаю, Кастиветы — самые замечательные люди на свете. Они подобрали меня в буквальном смысле на тротуаре. Я шлепнулась в обморок где-то на Восьмой авеню, а они принесли меня сюда и стали все равно как мать с отцом. Ну, может быть, как бабушка с дедушкой.

— Вы были больны? — спросила Розмари.

— Мягко выражаясь, да, — ответила Терри. — Голодала, принимала наркотики и делала еще много всего такого, чего теперь страшно стыжусь, меня тошнит при одной мысли об этом. Мистер и миссис Кастивет полностью вылечили меня. Они отучили меня от наркотиков, от героина, накормили, одели во все чистое и теперь, по их мнению, нет такой вещи, которая была бы для меня слишком хороша. Они пичкают меня витаминами, кормят всякой питательной пищей, даже договорились, чтобы ко мне регулярно приходил врач. Это все потому, что у них нет детей. Понимаете, я будто дочь, которой у них никогда не было.

Розмари кивнула.

— Сначала я думала, что все это делается не без задней мысли, — продолжала Терри. — Может быть, они захотят от меня каких-то услуг в сексуальном плане, он или она. Но для меня они и вправду как настоящие бабушка с дедушкой. И ничего такого. Они собираются вскоре послать меня учиться на курсы секретарей, а когда-нибудь потом я с ними расплачусь. Я всего три года проучилась в средней школе, но все это можно наверстать. — Она снова спрятала резной шарик под блузку.

Розмари сказала:

— Когда столько слышишь о безразличии, о людях, которые боятся вмешиваться, приятно узнавать, что есть и такие примеры.

— Таких, как мистер и миссис Кастивет, немного, — заметила Терри. — Если бы не они, меня бы сейчас здесь не было. Уж это совершенно точно. Я бы умерла или угодила в тюрьму.

— У вас нет родственников, которые могли бы помочь?

— Брат служит в военно-морском флоте. Но вот о нем, чем меньше говорить, тем лучше.

Розмари переложила выстиранное белье в сушилку и подождала, пока закончит Терри. Они поговорили об эпизодическом персонаже, которого Гай играл в «Другом мире» («Ну конечно, конечно, помню! Так вы замужем за ним?»), о прошлом Брэмфорда (о котором Терри ничего не знала) и о предстоящем визите в Нью-Йорк папы Павла. Терри, как и Розмари, была католичкой, правда, не слишком ревностной, и тем не менее ей хотелось достать билет на папскую мессу, которая должна была состояться на стадионе «Янки». Когда и выстиранное белье Терри перекочевало в сушилку, обе девушки вместе подошли к служебному лифту и поднялись на седьмой этаж. Розмари пригласила Терри посмотреть квартиру, но та попросила разрешения воспользоваться приглашением в другой раз: в шесть часов Кастиветы садились за стол, и ей бы не хотелось опаздывать. Она пообещала, что потом, вечером, позвонит Розмари по внутреннему телефону, чтобы вместе спуститься в подвал за бельем.

Гай был дома, он смотрел фильм с Грейс Келли и ел жареные оладьи из пачки «Фритос».

— Вот уж святоши, — пробурчал Гай.

Розмари рассказала ему про Терри и Кастиветов и про то, что он запомнился Терри в «Другом мире». Он сделал вид, будто ему это совершенно безразлично, но ему было приятно. Гая угнетала мысль о том, что актер по имени Дональд Бомгарт может обойти его и получить роль в новой комедии, на которую в тот вечер они оба пробовались второй раз.

— Господи боже мой, — воскликнул он, — ну что это вообще за имя такое — Дональд Бомгарт?

Самого его, до того как он взял псевдоним, звали Шерман Пиден.

В восемь часов Розмари и Терри забрали белье, и Терри в сопровождении Розмари зашла познакомиться с Гаем и посмотреть квартиру. Увидев Гая, она разволновалась и покраснела, что побудило его к произнесению комплиментов, подаванию пепельниц и зажиганию спичек. Терри не доводилось прежде видеть эту квартиру; вскоре после ее появления миссис Гардиниа рассорилась с Кастиветами, а потом у нее началась кома, от которой она так и не оправилась.

— Чудесная квартира, — похвалила Терри.

— Будет, — уточнила Розмари. — Мы еще даже наполовину не обставились.

— Понял! — воскликнул Гай, хлопнув в ладоши. Он победительно указал на Терри: — Анна-Мария Альбергетти!

ГЛАВА 4

Принесли сверток от «Бонние»: оказалось, это подарок Хатча — высокое ведерко для льда из тикового дерева с ярким оранжевым ободком. Розмари сразу же позвонила поблагодарить его. Хатч видел квартиру, когда маляры только закончили работу, но еще ни разу не заходил после того, как переехали Гай и Розмари. Розмари объяснила ему, что стулья должны были привезти еще неделю назад, а диван доставят только через месяц.

— Ради бога, и не помышляй пока о гостях, — отвечал Хатч. — Расскажи лучше, как дела.

Розмари с радостью выложила ему все подробности.

— И с виду, по крайней мере, в соседях нет ничего необычного, — добавила она. — Кроме обычного необычного. Гомосексуалисты, например, их двое. Через коридор от нас живут Гульды — милая пожилая пара, у них есть участок в Пенсильвании, где они разводят персидских котов. И если нам захочется, у нас тоже будет такой кот.

— Они линяют, — заявил Хатч.

— Тут есть еще одна пара, правда, мы их пока не видели. Они взяли к себе девушку, которая была наркоманкой — с ней-то мы уже успели познакомиться, — полностью вылечили ее и теперь посылают на курсы секретарш.

— Похоже, вы переехали на ферму «Солнечный ручей», — заметил Хатч. — Я очень рад.

— Подвал, конечно, жутковатый, — признала Розмари. — Каждый раз, когда спускаюсь туда, ругаю тебя на чем свет стоит.

— Я-то тут при чем?

— Всё твои истории.

— Если ты имеешь в виду те, что я пишу, так я и сам себя ругаю, а если те, которые я вам рассказывал, так можно с одинаковым успехом обижаться на автоматический пожарный сигнал за то, что произошел пожар, и на метеослужбу за тайфун.

Розмари, пристыженная, проговорила:

— Теперь-то станет полегче. Девушка, о которой я тебе говорила, будет ходить вместе со мной.

Хатч сказал:

— Совершенно ясно, что вы, как я и предсказывал, оказываете на дом благотворное влияние и он перестает быть «комнатой ужасов». Беги играть ведерком для льда и передавай привет Гаю.

* * *

Появились Каппы из квартиры «7-Ди» — дородные супруги, которым уже перевалило за тридцать, и очень любознательная двухлетняя дочь по имени Лайза.

— Как тебя зовут? — спросила сидевшая в коляске Лайза. — Ты уже съела яйцо? Ты уже съела капитана Кранча?

— Меня зовут Розмари. Я съела яйцо, но я никогда даже не слышала про капитана Кранча. Кто это?

* * *

Вечером в пятницу 17 сентября Розмари и Гай вместе с двумя другими парами отправились на предварительный просмотр пьесы под названием «Миссис Делли», а оттуда на вечеринку, которую устраивал в своей студии на Западной Сорок восьмой стрит фотограф Ди Бертийон. Между Гаем и Бертийоном разгорелся спор по поводу политики профсоюза актеров, запрещавшего привлекать иностранных исполнителей. Гай считал, что это правильно, Бертийон полагал, что нет; и хотя гости попытались тут же заглушить разногласия потоком шуток и сплетен, Гай вскоре — только пробило половину первого — увел Розмари.

Ночь была мягкая и пьянящая. Они шли пешком; приблизившись к черной громаде Брэмфорда, увидели на тротуаре группу людей — человек двадцать, — которые образовали полукольцо вокруг припаркованной машины. Рядом наготове стояли два полицейских автомобиля, на крышах которых вращались красные мигалки.

Держась за руки, Розмари и Гай ускорили шаг. Внутренне они мгновенно напряглись. Водители проезжавших мимо машин из любопытства притормаживали; в Брэмфорде со скрипом открывались окна и рядом с головами горгулий появились головы людей. Из дверей дома вышел ночной портье Тоби, и полицейский повернулся к нему, чтобы взять желтовато-коричневое одеяло.

Крыша «фольксвагена» была с одного боку вся сплюснута, а ветровое стекло покрылось паутиной трещин.

— Мертва, — сказал кто-то, а другой голос произнес:

— Я посмотрел вверх и подумал, что падает какая-то большая птица, вроде орла.

Розмари и Гай приподнялись на цыпочки, так как из-за плотной толпы впереди ничего не было видно.

— А теперь отойдите-ка все, — приказал находившийся в центре полицейский.

Между плечами людей появились просветы, а маячившая впереди спортивная рубашка отодвинулась в сторону. На тротуаре лежала Терри, устремив к небу единственный глаз, другая половина лица представляла собой красное месиво. Ее накрыли коричневым одеялом, на котором тут же проступили темные пятна, сначала в одном месте, потом в другом.

Розмари, зажмурившись, резко отвернулась, правой рукой машинально осеняя себя крестом. Она крепко сжала губы, боясь, что ее стошнит.

Гай содрогнулся и сквозь сжатые зубы втянул в себя воздух.

— О господи, — вырвалось у него со стоном. — О боже всемогущий.

— Отойдите, — повторил полицейский.

— Мы ее знаем, — сказал Гай.

Второй полицейский повернулся к ним:

— Как ее имя?

— Терри.

— А фамилия?

Полицейскому было лет сорок. Рубашка намокла от пота. Привлекали внимание его очень красивые голубые глаза с густыми черными ресницами.

Гай обратился к Розмари:

— Роу, как ее фамилия? Терри?..

Розмари открыла глаза, сглотнула слюну.

— Не помню, — сказала она. — Какая-то итальянская фамилия, начинается на Дж. Страшно длинная. Терри еще шутила, что ее невозможно правильно написать.

Гай сообщил голубоглазому полицейскому:

— Она гостила в квартире «7-Эй» у неких Кастиветов.

— Это нам уже известно, — сказал полицейский.

Подошел еще один полисмен с бледно-желтым листком бумаги в руках. За ним, плотно сжав губы, следовал мистер Миклас в накинутом поверх полосатой пижамы плаще.

— Немногословно и очаровательно, — сказал вновь пришедший голубоглазому и протянул желтый листок. — Она приклеила это лейкопластырем к подоконнику, чтобы не сдуло ветром.

— Там кто-нибудь есть?

Другой в ответ покачал головой.

Голубоглазый полисмен прочитал написанное на листочке бумаги, задумчиво облизывая языком передние зубы.

— Тереза Джионоффрио, — произнес он, как итальянец.

Розмари кивнула.

— В среду вечером никому бы и в голову не пришло, что у нее были какие-то грустные мысли, — сказал Гай.

— Ничего, кроме грустных мыслей, — заключил полицейский, открывая планшет.

Он вложил в него листок, а когда захлопнул планшет, оттуда выглядывал краешек желтой бумаги.

— Вы ее знали? — обратился к Розмари мистер Миклас.

— Немного, — ответила та.

— Ну конечно, вы ведь тоже на седьмом этаже.

Гай позвал Розмари:

— Пошли, золотко, давай поднимемся к себе.

Полицейский спросил:

— Вы не знаете, где найти этих Кастиветов?

— Нет, не знаю, — сказал Гай. — Мы с ними даже ни разу не встречались.

— В это время они обычно дома, — проговорила Розмари. — Нам слышно через стенку. Их спальня рядом с нашей.

Гай обнял Розмари за плечи:

— Пошли, золотко.

Они кивнули полицейским, мистеру Микласу и направились к дому.

— А вот и они, — сказал мистер Миклас.

Розмари и Гай остановились и оглянулись. Из деловой части города, откуда и сами они только что вернулись, шла рослая широкоплечая седая женщина в сопровождении высокого худого мужчины, шаркавшего ногами.

— Кастиветы? — спросила Розмари.

Мистер Миклас кивнул.

Миссис Кастивет была вся в голубом, белоснежными пятнами выделялись лишь перчатки, сумочка, туфли и шляпка. Как сиделка больного, она поддерживала мужа под руку. От его полотняной куртки в разноцветную полоску, широких красных брюк, розового галстука-бабочки и мягкой фетровой шляпы серого цвета с розовой лентой рябило в глазах. Ему было не меньше семидесяти пяти, а ей лет шестьдесят восемь — шестьдесят девять.

Они приближались с выражением юношеского задора на лицах, дружески-вопросительно улыбаясь. Полицейский шагнул им навстречу, улыбки у них на устах застыли и исчезли. С беспокойством в голосе миссис Кастивет что-то сказала, а мистер Кастивет нахмурился и покачал головой. Создавалось впечатление, что его большой рот с тонкими нежно-розовыми губами напомажен; щеки были бледны, как мел, маленькие, глубоко посаженные глаза сверкали. У нее был массивный нос и толстая нижняя губа, придававшие лицу мрачное выражение. Из-под незатейливых жемчужных серег низко спускалась цепочка от очков в розовой оправе.

Полицейский спросил:

— Это вы Кастиветы с седьмого?

— Мы, — сухо ответила миссис Кастивет голосом, требовавшим повиновения.

— С вами живет девушка по имени Тереза Джионоффрио?

— Да, — подтвердила миссис Кастивет. — А что произошло? Несчастный случай?

— Приготовьтесь услышать дурные известия, — предупредил полицейский. Он подождал, глядя по очереди на каждого из них, а потом сообщил: — Она умерла. Покончила с собой, — он поднял руку, указывая большим пальцем через плечо. — Выпрыгнула из окна.

Они не изменились в лице и по-прежнему смотрели на него, как будто он еще и рта не раскрывал. Потом миссис Кастивет, подавшись вбок, взглянула на одеяло за спиной полицейского, выпрямилась и посмотрела ему прямо в глаза.

— Это невозможно, — сказала она своим громким с западным акцентом голосом, которым приказывала Роману принести шипучку. — Там под этим кто-то другой.

По-прежнему стоя к ней лицом, полицейский произнес:

— Арти, дай им, пожалуйста, взглянуть.

Полная решимости миссис Кастивет твердым шагом прошла мимо него.

Мистер Кастивет не двинулся с места.

— Я знал, что этим кончится, — заговорил он. — Примерно раз в три недели у нее начиналась сильная депрессия. Я это заметил и сказал жене, но она только отмахнулась. Она принадлежит к числу оптимистов, которые не желают признавать, что не всегда все получается так, как им хочется.

Миссис Кастивет вернулась.

— Из этого вовсе не следует, что она покончила с собой, — заявила она. — Терри была счастлива, и у нее не было никаких причин лишать себя жизни. Скорее всего, это несчастный случай. Она, наверное, мыла окно и не удержалась. Она вечно готовила нам сюрпризы: то вымоет что-нибудь, то еще что-то сделает для нас.

— В полночь она окна не мыла, — возразил мистер Кастивет.

— Почему нет? — злобно спросила миссис Кастивет. — Может быть, и мыла.

Полицейский достал из планшета и протянул листок бледно-желтой бумаги. Поколебавшись, миссис Кастивет взяла его, повертела в руках и прочитала. Мистер Кастивет, наклонив голову, чтобы не мешала рука жены, тоже прочитал, двигая тонкими яркими губами.

— Это ее почерк? — уточнил полицейский.

Миссис Кастивет кивнула.

Мистер Кастивет подтвердил:

— Конечно. Вне всякого сомнения.

Полицейский протянул руку, и миссис Кастивет отдала ему листок.

— Спасибо, — сказал полицейский. — Я прослежу, чтобы вам вернули записку, когда она нам будет не нужна.

Миссис Кастивет сняла очки, которые повисли на цепочке, и прикрыла глаза пальцами в белых перчатках.

— Не верю, — сказала она. — Я просто не могу поверить. Она была так счастлива. Все ее беды остались в прошлом.

Мистер Кастивет положил руку ей на плечо и, уставившись в землю, покачал головой.

— Вам известны имя и фамилия ее ближайшего родственника? — осведомился полицейский.

— У нее никого не было, — сказала миссис Кастивет. — Одна-одинешенька. Нет, кроме нас, у нее никого не было.

— А брат? — удивилась Розмари.

Миссис Кастивет надела очки и посмотрела на нее. Мистер Кастивет оторвал взгляд от земли, из-под полей шляпы блеснули его глубоко посаженные глаза.

— Так был или нет? — спросил полицейский.

— Она говорила, что да, — подтвердила Розмари. — В военно-морском флоте.

Полицейский повернулся к Кастиветам.

— Для меня это новость, — заявила миссис Кастивет.

— Для нас обоих, — уточнил мистер Кастивет.

— Вам известно его звание и месторасположение части, в которой он служит? — обратился полицейский к Розмари.

— Нет, — отозвалась она и, повернувшись к Кастиветам, добавила: — Терри как-то в прачечной упомянула о нем при мне. Я Розмари Вудхаус.

— Мы живем в квартире «7-И», — пояснил Гай.

— У меня сложилось такое же впечатление, как и у вас, миссис Кастивет, — продолжала Розмари. — Она казалась такой счастливой, полной радужных надежд на будущее. Она так хорошо отзывалась о вас и вашем муже, твердила, как она вам обоим благодарна за то, что вы ей помогаете.

— Спасибо, — проговорила миссис Кастивет.

— Вы так добры, что говорите нам об этом, — поддержал ее мистер Кастивет. — От этого делается чуть-чуть полегче.

— Вам что-нибудь известно о ее брате, кроме того, что он служит в военно-морском флоте? — спросил полицейский.

— Нет, только это, — ответила Розмари. — Мне кажется, она его не слишком любила.

— Человека с таким необычным именем, как Джионоффрио, наверно, будет несложно найти, — предположил мистер Кастивет.

Гай снова обнял Розмари за плечи, и они двинулись к дому.

— Меня это так потрясло и огорчило, — сказала Розмари Кастиветам.

— Так жаль, так… — начал Гай.

— Спасибо, — повторила миссис Кастивет, а мистер Кастивет что-то долго с присвистом бормотал, но разобрать можно было лишь слова «ее последние дни».

* * *

Они поднялись на лифте («О господи, — причитал ночной лифтер Диего. — Господи! Господи!»); с грустью посмотрели на окутанную отныне мрачной тайной дверь с табличкой «7-Эй» и по боковому коридору направились к своей квартире. Не снимая цепочки, мистер Кэллогг из квартиры «7-Джи» приоткрыл дверь и осведомился, что происходит внизу. Они рассказали.

Несколько минут они просидели на краешке кровати, рассуждая о том, какие могли быть у Терри причины покончить с собой. В конце концов, согласились они, разгадать, что привело к этой страшной смерти, свидетелями которой они едва не стали, можно будет лишь, когда Кастиветы расскажут им о содержании записки. Даже узнав, что было в записке, заметил Гай, они вовсе не обязательно получат исчерпывающий ответ, потому что, наверное, и сама Терри была не в состоянии все объяснить. Что-то привело ее к наркомании и что-то привело ее к смерти, но теперь уже слишком поздно, и, что это было, никто не узнает.

— Помнишь, что говорил Хатч? — спросила Розмари. — Про то, что здесь больше самоубийств, чем в других домах?

— Но, Роу, золотко, это же чушь, — возразил Гай, — вся эта болтовня насчет «опасной зоны».

— А Хатч в это верит.

— И все равно — чушь.

— Представляю, что он скажет, узнав, что произошло.

— А ты ему не говори, — посоветовал Гай. — Черта с дна он прочитает об этом в газетах.

В то утро началась забастовка нью-йоркских газетчиков и ходили слухи, что она может продолжаться месяц, если не больше.

Гай и Розмари разделись, приняли душ, возобновили прерванную игру в «скрэббл»^[3], снова отложили ее, занялась любовью, потом извлекли из холодильника молоко и тарелку холодных спагетти. Около половины третьего, уже собравшись выключить свет, Гай вдруг вспомнил, что нужно проверить на телефонной станции, не звонили ли ему, и узнал, что получил роль в радиорекламе вин «Креста Бланка».

Вскоре он заснул, а Розмари еще долго ворочалась, и перед ее взором стояло превратившееся в кровавое месиво лицо Терри с единственным глазом, устремленным к небу. Но потомРозмари перенеслась мысленно в стены школы «Богоматерь». Сестра Агнесса грозила ей кулаками, повторяя, что она больше не будет главной старостой второго этажа.

— Иногда я просто поражаюсь, как ты вообще ухитряешься хоть чем-то руководить! — сказала сестра Агнесса.

Удар в стену с другой стороны разбудил Розмари, и она услышала голос миссис Кастивет:

— И пожалуйста, не надо мне сообщать, что говорила Лаура-Луиза, потому что это мне безразлично!

Розмари повернулась на другой бок и зарылась лицом в подушку.

Сестра Агнесса была в бешенстве. Ее свинячьи глазки сузились в щелочки, а ноздри раздувались, как всегда в такие минуты. Из-за Розмари пришлось заложить кирпичом все окна, и теперь «Богоматерь» вообще выбыла из соревнования на самую красивую школу, которое устраивал «Уорлд хералд».

— Если бы к моим словам прислушивались, нам бы не пришлось этого делать, — кричала с западным акцентом сестра Агнесса. — Мы бы теперь были уже в полной готовности, а не начинали с нуля!

Дядя Майк пытался утихомирить ее. Он был директором «Богоматери», которая переходами соединялась с его автомобильной мастерской в Омахе.

— Я же говорила тебе ни о чем ее заранее не предупреждать, — уже тише продолжала сестра Агнесса, злобно сверкая своими свинячьими глазками на Розмари. — Я говорила тебе, она не сможет постичь этого. У нас бы и потом осталось время во все ее посвятить.

(Розмари рассказала сестре Веронике о том, что окна заложат кирпичами, и сестра Вероника вычеркнула школу из соревнования; а так бы никто не заметил и они бы выиграли. И все же Розмари поступила правильно, как бы ни кипятилась сестра Агнесса. Католическая школа не должна побеждать обманом.)

— Кто угодно! Да, кто угодно! — сказала сестра Агнесса. — Нужно только, чтобы она была молода, здорова и не девственница. Не обязательно искать какую-то никчемную наркоманку и проститутку с улицы. Разве я сразу этого не говорила? Кто угодно, лишь бы молода, здорова и не девственница.

Это была какая-то бессмыслица. Даже дядя Майк ничего не понял; Розмари повернулась на другой бок. Теперь была уже суббота, и она, Брайан, Эдди и Джин стояли у конфетного прилавка перед кинозалом «Орфея» и собирались посмотреть «Источник» с Гарри Купером и Патрицией Нил, но только события происходили не на экране, а прямо в действительности, у них на глазах.

ГЛАВА 5

На следующей неделе, в понедельник утром, когда Розмари, накупив всяких продуктов, кончала их разбирать, раздался звонок в дверь. В «глазок» Розмари разглядела миссис Кастивет в бело-голубом платке, прикрывавшем накрученные на папильотки седые волосы. Ее торжественный взгляд был устремлен вперед, словно она ждала, что вот-вот щелкнет затвор фотоаппарата и ее снимут на паспорт.

Розмари открыла дверь и сказала:

— Здравствуйте, как поживаете?

— Хорошо, — уныло улыбаясь, отозвалась миссис Кастивет. — Можно зайти на минуточку?

— Да, конечно. Пожалуйста. Прошу вас.

Розмари отступила к стене и распахнула дверь. Когда миссис Кастивет прошествовала мимо, повеяло едва ощутимым горьковатым запахом — запахом, который источал серебряный амулет Терри, наполненный каким-то похожим на губку желтовато-коричневым веществом. На миссис Кастивет были короткие брюки в обтяжку, но уж лучше бы она их не надевала: у нее были массивные бедра и заплывшие жиром ноги. Брюки были желто-зеленого цвета, а блузка синяя; из бокового кармана торчала отвертка. Остановившись между кабинетом и кухней, она обернулась, надела очки на цепочке и улыбнулась Розмари. Той вдруг вспомнился сон, который она видела два дня назад — что-то о том, как сестра Агнесса кричала на нее за то, что окна пришлось заложить кирпичом. Розмари постаралась стряхнуть с себя эти воспоминания и улыбнулась, готовая внимательно выслушать все, что намеревалась сказать миссис Кастивет.

— Я зашла поблагодарить вас за добрые слова в тот вечер, — объяснила миссис Кастивет. — Было так приятно услышать, что Терри благодарна нам за то, что мы для нее делали. Вам не понять, каким это стало для нас утешением, ведь в тот страшный миг нас обоих пронзила мысль, а вдруг все же мы не смогли Терри в чем-то помочь, вдруг мы довели ее до этого, хотя, конечно же, из ее записки совершенно ясно, что она действовала по собственному желанию. И все равно было просто счастьем услышать, как кто-то, кому Терри доверилась незадолго до смерти, произносит вслух такие слова.

— Ну что вы, меня не за что благодарить, — возразила Розмари. — Я лишь передала вам то, что Терри говорила мне.

— Многие не захотели бы утруждаться. Просто ушли бы, пожалев сил на то, чтобы выдохнуть немного воздуха и привести в действие голосовые связки. Когда станете старше, вы поймете, что в нашем мире поступки, продиктованные добротой, — большая редкость. И поэтому я вас благодарю, и Роман тоже присоединяется. Роман — мой муженек.

Розмари понимающе кивнула и улыбнулась.

— Не за что. Рада, что хоть чем-то помогла.

— Кремация состоялась вчера утром. Все было очень скромно. Она сама так хотела. Теперь надо забыть и жить дальше. Да, это будет нелегко, мы так радовались, когда она поселилась у нас, ведь своих детей у нас нет. А у вас есть дети?

— Нет, — ответила Розмари.

Миссис Кастивет заглянула в кухню.

— Ой, как мило сковородки развешены по стене, — воскликнула она. — Глядите-ка, а стол-то как стоит. Очень интересно!

— Я это видела в журнале, — пояснила Розмари.

— У вас все так здорово покрашено. — Миссис Кастивет одобрительно ощупывала косяк двери. — Это все домовладельцы организовали? С малярами вы, вероятно, были необычайно щедры, у нас они работали не так.

— Мы дали всего по пять долларов каждому.

— Что, и все? — Миссис Кастивет обернулась и заглянула в кабинет. — Очаровательно. Телевизионная комната.

— Это только временно. По крайней мере, надеюсь, что это так. Здесь будет детская.

— Вы беременны? — поинтересовалась миссис Кастивет, посмотрев на нее.

— Пока нет, — ответила Розмари, — но, надеюсь, как только мы устроимся здесь, мне это удастся.

— Вот и чудесно. Вы молоды, здоровы, вы просто обязаны иметь кучу ребятишек.

— Нам бы хотелось троих, — сказала Розмари. — Может быть, посмотрите и другие комнаты?

— С удовольствием. До смерти хочется взглянуть, что у вас получилось из этой квартиры. Раньше я бывала здесь почти каждый день. Мы были близкими подругами с той женщиной, которая жила здесь до вас.

— Я знаю, — сказала Розмари, протискиваясь мимо миссис Кастивет, чтобы показать дорогу. — Терри мне говорила.

— Правда? — удивилась миссис Кастивет, следуя за ней. — Похоже, вы с ней там в прачечной подолгу беседовали.

— Всего один раз.

Гостиная потрясла миссис Кастивет.

— Пресвятая дева, — воскликнула она. — Все так неузнаваемо изменилось. Здесь стало настолько светлее! А этот стул. Ну разве не прелесть?

— Его привезли только в пятницу.

— И сколько вы заплатили за такой стул?

Смутившись, Розмари проговорила:

— Точно не знаю. По-моему, около двухсот долларов.

— Ничего, что я спрашиваю, правда? — миссис Кастивет постучала себя по носу. — Вот откуда у меня длинный нос, вечно всюду сую его.

— Нет, нет, ничего. Я не сержусь, — рассмеялась Розмари.

Миссис Кастивет осмотрела гостиную, спальню и ванную, попутно справляясь, сколько сын миссис Гардиниа запросил за ковер и туалетный столик, где они раздобыли ночники, каков точный возраст Розмари и действительно ли электрическая зубная щетка лучше обычной. Розмари обнаружила, что ей даже приятно разговаривать с этой бесхитростной, открытой старухой, обладающей громким голосом и задающей вопросы напрямик. Розмари угостила ее кофе с пирожками.

— А чем занимается ваш благоверный? — поинтересовалась миссис Кастивет, когда, сидя за кухонным столом, лениво читала цены на банках с супами и устрицами.

Складывая салфетку, Розмари объяснила.

— Я так и знала! — воскликнула миссис Кастивет. — Вчера я сказала Роману: «Он такой хорошенький! Наверняка в кино снимается!» В этом доме, знаете ли, таких человека три-четыре. В каких фильмах он играл?

— Он в кино не снимался, а играл в двух пьесах, которые называются «Лютер» и «Никто не любит альбатроса». Еще он много работает на радио и телевидении.

Они сидели на кухне и пили кофе с пирожками. Миссис Кастивет и слушать не желала, чтобы из-за нее приводили в беспорядок гостиную.

— А знаете что, Розмари, — сказала она, заглатывая сразу и кофе и пирожок, — как раз в эту самую минуту у меня размораживается кусок филе в два дюйма толщиной, и половина пойдет в помойку, ведь кроме нас с Романом есть некому. Может, вечером зашли бы к нам с Гаем, поужинали бы вместе, а? Ну как?

— Да нет, мы не сможем, — возразила Розмари.

— Конечно, сможете, почему это нет?

— Да нет, в самом деле…

— Вы бы нам очень помогли своим приходом, — попросила миссис Кастивет. Она опустила глаза, потом снова взглянула на Розмари с вымученной улыбкой: — Вчера и в субботу у нас были друзья, но сегодня вечером мы впервые останемся одни после… после той ночи.

Розмари, растроганная, подалась вперед:

— Только если вы абсолютно уверены, что мы не причиним вам хлопот.

— Дорогая, если бы ваш приход был связан с хлопотами, я бы вас не приглашала. Поверьте, я страшная эгоистка.

Розмари улыбнулась:

— А Терри мне говорила совсем другое.

— Ну что же, — довольно улыбнулась миссис Кастивет, — Терри и сама не знала, что говорит.

— Мне нужно будет спросить Гая, — добавила Розмари, — но можете на нас рассчитывать.

Миссис Кастивет радостно затараторила:

— Послушайте, передайте ему, что об отказе я и слышать не желаю. Я хочу иметь право всем потом говорить, что знаю его с давних времен!.

Они съели пирожки и выпили кофе, обсудили, какие радости и опасности таит в себе актерская профессия, какие новые телепередачи ждут их в этом сезоне, согласившись, что все они на редкость низкого качества, и вспомнили о продолжающейся забастовке газетчиков.

— В половине седьмого будет не слишком рано? — уже в дверях забеспокоилась миссис Кастивет.

— Очень хорошо, — кивнула Розмари.

— Роман не любит садиться за стол в более позднее время, — пояснила миссис Кастивет. — У него больной желудок, и если он поест на ночь, то не может заснуть. Вы ведь знаете, где мы живем? Значит, квартира «7-Эй», в половине седьмого. Мы будем ждать. А, вот тут вам почту принесли, я возьму. Реклама. Ну что же, лучше, чем ничего, правда?

* * *

Гай вернулся домой в половине третьего в прескверном настроений: от своего агента он узнал, что опасения оправдались, и этот человек с водевильным именем Дональд Бомгарт получил роль, которая уже почти стала его, Гая. Розмари поцеловала мужа, усадила в новое мягкое кресло и подала сандвич с плавленым сыром и пиво. Прочитав пьесу, Розмари осталась совершенно равнодушной. Она говорила Гаю, что, скорее всего, в городе пьеса почти не пойдет и о Дональде Бомгарте больше никто не услышит.

— Даже если она провалится, такая роль не останется незамеченной, — злился Гай. — Вот увидишь, ему сразу же предложат что-нибудь еще.

Он отогнул верхний краешек сандвича и, недовольно им глянув на начинку, начал есть.

— Утром заходила миссис Кастивет, — сообщила Розмари. — Выразить признательность за то, что я тогда рассказала, как Терри была им благодарна. По-моему, ей просто хотелось посмотреть квартиру. Это самый любопытный человек, которого мне когда-либо доводилось видеть. Представляешь, она даже спрашивала, что сколько стоит!

— Что, серьезно?

— Она, правда, сама тут же признает, что любопытна, и это так смешно, что совсем не злишься на нее. Она даже в шкафчик с лекарствами заглянула.

— Вот так вот, запросто?

— Да, запросто. Угадай, как она была одета.

— Мешок от «Пиллсбери» с тремя крестами.

— Нет, короткие брюки в обтяжку.

— Как у матадора?

— Да. Желто-зеленого цвета.

— О боже…

Опустившись на колени между окнами эркера, Розмари при помощи мела и линейки нарисовала линию на коричневой бумаге и измерила глубину встроенных сидений.

— Она пригласила нас сегодня вечером на ужин. — Розмари посмотрела на Гая. — Я сказала, что надо спросить тебя, но что мы, наверное, придем.

— Господи, Роу, да ведь нам не хочется.

— По-моему, им одиноко, — пояснила Розмари. — Из-за Терри.

— Золотко, стоит нам только подружиться с такой пожилой парой, и мы от них уже никогда не отделаемся. Они ведь прямо тут, под боком, на том же этаже, будут заглядывать к нам по шесть раз на дню. И уж особенно, если она любопытна.

— Я сказала, они могут на нас рассчитывать.

— А я-то думал, ты сказала, что сначала спросишь меня.

— Конечно, но я еще сказала, что они могут рассчитывать на нас. — Розмари беспомощно посмотрела на Гая. — Ей так хотелось, чтобы мы пришли.

— У меня нет настроения сегодня вечером ублажать мамулю и папулю Кеттл. Прости, золотко, но тебе придется позвонить ей и сказать, что у нас ничего не получается.

— Хорошо, я позвоню, — Розмари прочертила мелом еще одну линию.

Гай доел сандвич.

— И нечего из-за этого дуться.

— Я и не дуюсь. Я понимаю, что ты имел в виду, когда говорил, что они на одном этаже с нами. Это существенное обстоятельство, ты абсолютно прав. И я вовсе не дуюсь.

— О черт, — сказал Гай. — Пошли.

— Нет, нет, зачем? Никакой необходимости. Еще до ее прихода я купила кое-что к обеду, так что это не проблема.

— Пойдем.

— Если не хочешь, можем не идти. Действительно, как ты хочешь, хотя фраза какая-то стандартная и неискренняя.

— Мы пойдем. Это будет моим добрым делом на сегодня.

— Ладно, но только, если ты хочешь. И мы дадим им понять, что это всего только один раз и что за этим ничего не последует. Хорошо?

— Хорошо.

ГЛАВА 6

Примерно в половине седьмого Розмари и Гай вышли из своей квартиры и по переходам темно-зеленого коридора добрались до Кастиветов. Когда Гай нажимал на кнопку звонка, сзади с лязгом открылась дверь лифта и показался мистер Дюбэн или мистер Де Ворэ (Розмари и Гай не знали, кто из них кто), в руках у него был завернутый в целлофан костюм, наверное, после чистки. Отпирая дверь своей квартиры «7-Би», он пошутил:

— Заблудились, да?

Гай и Розмари дружески заулыбались, а когда он входил с возгласом: «Это я!» — им представилась возможность взглянуть на черный буфет и красные с золотом обои.

Открылась дверь Кастиветов, и, вся сияя, показалась напудренная и напомаженная миссис Кастивет в светло-зеленом шелковом платье и розовом фартучке с оборочками.

— Как раз вовремя! — воскликнула она. — Давайте-ка, заходите! Роман готовит в миксере коктейль с водкой «Розовые щечки». Я так рада, что вы смогли прийти, Гай. Теперь я буду всем рассказывать, что давным-давно знала вас. «И обед он ел прямо с этой самой тарелки, — скажу я. — Гай Вудхаус, собственной персоной!» Когда пообедаете, я ее даже мыть не буду, пусть так и останется!

Гай и Розмари рассмеялись и переглянулись: «Твои друзья», — говорил его взгляд, а на ее лице можно было прочесть: «А что я могу сделать?»

В просторном холле был накрыт на четыре персоны четырехугольный стоя под белой вышитой скатертью. На нем сверкали ряды замысловато украшенного столового серебра, зато тарелки были от разных сервизов. Слева виднелась гостиная, почти такая же, как у Розмари и Гая, разве что раза в два больше. Вместо двух эркеров поменьше, здесь был один большой; огромную каминную полку из розового мрамора щедро украшали всевозможные завитки. Обстановка комнаты производила какое-то странное впечатление: в том конце, где был камин, стояли диван, столик с лампой и несколько стульев, а в противоположном конце — несколько шкафов с картотеками, столики для игры в бридж, заваленные журналами, переполненные книжные полки и пишущая машинка на металлической подставке, как в конторе. От одной стены до другой пол был устлан мягким, с виду новым двадцатифутовым коричневым ковром, на котором заметны были следы пылесоса. Посреди стоял один-единственный круглый столик, где лежали «Лайф», «Лук» и «Сайэнтифик америкэн».

Миссис Кастивет провела их по коричневому ковру и усадила на диван. Пока они устраивались, вошел мистер Кастивет, державший обеими руками маленький поднос с четырьмя стаканами, до краев наполненными прозрачной розовой жидкостью. Не отрывая взгляда от стаканов, он зашаркал по ковру, словно при каждом следующем шаге мог запнуться, что грозило катастрофическим падением.

— Похоже, я слишком много налил, — признал он. — Нет, нет, не вставайте, прошу вас. Обычно-то я наливаю точно, как бармен, правда, Минни?

— Осторожно, ковер, — предупредила миссис Кастивет.

— Но сегодня вечером, — продолжал, приближаясь, ее муж, — я приготовил чересчур много и подумал, чем оставлять лишнее в миксере, лучше… Ну вот. Садитесь, пожалуйста. Миссис Вудхаус?

Розмари взяла стакан и, поблагодарив, села. Быстрым движением миссис Кастивет бросила ей на колени бумажную салфетку для коктейля.

— Мистер Вудхаус? «Розовые щечки». Когда-нибудь пробовали?

— Нет, — ответил Гай и сел, взяв стакан.

— Минни.

— На вид должно быть очень вкусно, — одобрила Розмари, вытирая дно стакана и изображая на лице сияющую улыбку.

— Этот коктейль чрезвычайно популярен в Австралии. — Мистер Кастивет взял оставшийся стакан и поднял его за здоровье Розмари и Гая. — За наших гостей! Добро пожаловать!

Он выпил и, полуприкрыв один глаз, критически наклонил голову, между тем со стоявшего рядом подноса закапало на пол.

Миссис Кастивет поперхнулась, не допив коктейль.

— Ковер, — прохрипела она, указующе вытянув руку.

Мистер Кастивет посмотрел на пол.

— Боже мой! — воскликнул он и неуверенным движением поднял поднос.

Миссис Кастивет поспешно отставила стакан и, опустившись на колени, положила на мокрое пятно бумажную салфетку.

— Совсем еще новый ковер, — сокрушалась она. — Совсем новый. Ну до чего же ты неуклюжий!

Коктейль «Розовые щечки» оказался крепким и совсем недурным.

— Вы из Австралии? — поинтересовалась Розмари, после того как пятно на ковре промокнули, поднос благополучно доставили на кухню и Кастиветы наконец уселись на стульях с высокой спинкой.

— Да нет, я прямо отсюда, из Нью-Йорка. Но я там бывал, — пояснил мистер Кастивет. — Я всюду бывал. В буквальном смысле. — Положив руку на колено и закинув ногу на ногу, он потягивал розовую водку. На нем были черные кожаные домашние туфли с кисточками, широкие серые брюки, белая рубашка и голубой с золотом полосатый шейный платок. — На всех континентах, во всех странах. Во всех крупных городах. Назовите любое место, и вы убедитесь, что я там был. Давайте же. Называйте.

— Фэрбенкс, Аляска, — предложил Гай.

— Был. Я по всей Аляске проехал: Фэрбенкс, Джуно, Анкоридж, Ном, Сьюард. В 1938 году я провел там четыре месяца и по дороге на Дальний Восток часто останавливался на денек в Фэрбенксе или Анкоридже. На Аляске я и в маленьких городах бывал, например, в Диллингеме и Акулураке.

— А вы откуда родом? — поинтересовалась миссис Кастивет, расправляя складки платья на груди.

— Я из Омахи, — отозвалась Розмари, — Гай из Балтимора.

— Омаха, — хороший город, — заметил мистер Кастивет, — Балтимор тоже.

— Вы путешествовали по делам службы? — полюбопытствовала Розмари.

— И по делам, и для удовольствия. Мне семьдесят девять лет, и, с тех пор как мне исполнилось десять, я все время куда-то езжу. Какое место ни назовете, я наверняка там был.

— А чем вы занимались? — спросил Гай.

— Да почти всем. Шерсть, сахар, запчасти, игрушки, морское страхование, нефть…

На кухне задребезжал таймер.

— Бифштекс готов, — объявила миссис Кастивет, поднимаясь со стаканом в руке. — Не торопитесь допивать, возьмите коктейль с собой к столу. Роман, выпей таблетку.

* * *

— Она закончится третьего октября, — заявил мистер Кастивет, — накануне приезда папы. Ни один папа никогда не приезжал в город, где бастуют газетчики.

— Я слышала, по телевизору говорили, что он отложит визит и подождет окончания забастовки, — вставила миссис Кастивет.

— Ну что же, — улыбнулся Гай, — законы театрального представления.

Мистер и миссис Кастивет вместе с Гаем рассмеялись. Розмари, улыбаясь, резала бифштекс. Его подали с горошком и картофельным пюре. Бифштекс был суховатый и пережаренный, а в соус явно переложили муки.

— Да, да, правда! Вот именно, театральное представление! — все еще смеясь, проговорил мистер Кастивет.

— Точно, точно, — подхватил Гай.

— Облаченье, ритуалы… — рассуждал мистер Кастивет, — да и не только в католичестве, в любой религии. Маскарад для несведущих.

Миссис Кастивет заволновалась:

— По-моему, этот разговор неприятен Розмари.

— Нет, нет, что вы, — успокоила та.

— Вы верующая, дорогая? — спросила миссис Кастивет.

— Меня воспитывали так, чтобы я верила в бога, но теперь я агностик. Своими разговорами вы меня совсем не обидели. Ничуть.

— А вы, Гай? — обратилась к нему миссис Кастивет. — Вы тоже агностик?

— В общем, да. Не представляю, как можно им не быть. Ведь нет же неопровержимых доказательств ни того, ни другого.

— Действительно, нет, — согласился мистер Кастивет.

Миссис Кастивет испытующе посмотрела на Розмари:

— Мне показалось, вам было неприятно, что мы рассмеялись, когда Гай пошутил над папой.

— Папа все-таки. Думаю, меня просто приучили уважать его и это чувство все еще осталось, даже несмотря на то, что я больше не считаю его святым.

— Если вы не считаете его святым, — заговорил мистер Кастивет, — его вообще не за что уважать, потому что он кругом ездит и только людей обманывает, изображая из себя святого.

— Верно подмечено, — согласился Гай.

— Подумать только, сколько они тратят на одеяния и драгоценности, — проговорила миссис Кастивет.

— По-моему, в «Лютере» было неплохо показано, сколько лицемерия таит в себе организованная религия, — заметил мистер Кастивет. — Вам, Гай, не приходилось играть там главную роль?

— Мне? Нет.

— Разве это не вы были дублером Альберта Финни? — удивилась миссис Кастивет.

— Нет, его дублером был актер, игравший Уэйнанда, а я отвечал за две второстепенные роли.

— Странно, — сказал мистер Кастивет. — У меня не было никаких сомнений, что именно вы были его дублером. Помню, один ваш жест поразил меня, и я посмотрела в программке фамилию. Готов поклясться, там вы значились как дублер Финни.

— Какой жест вы имеете в виду? — заинтересовался Гай.

— Теперь уже точно не помню, движение вашей…

— Когда у Лютера был припадок, я делал такой жест руками, как бы непроизвольно простирал их…

— Вот, вот, именно это я и имел в виду. Получалось как-то удивительно естественно. В отличие от всего, сказал бы я, что делал мистер Финни.

— Ну что вы, — запротестовал Гай.

— По-моему, его игру сильно переоценили, — настаивал мистер Кастивет. — Мне невероятно интересно было бы посмотреть, как бы вы сыграли эту роль.

Гай рассмеялся.

— Ну вот, желающих уже двое.

Он весело взглянул на Розмари. Та улыбнулась в ответ, радуясь, что Гаю приятно; теперь с его стороны не последует упреков, что они потеряли целый вечер, беседуя с папулей и мамулей Сеттл. То есть нет, Кеттл.

— Мой отец был театральным импресарио, — рассказывал мистер Кастивет, — и мое детство прошло в обществе таких людей, как миссис Фиск, Форбс-Робертсон, Отис Скиннер и Моджеска. Поэтому от актера мне хочется не голой техники, а чего-то большего. Вы обладаете редкими душевными качествами, Гай. Это заметно и в вашей работе на телевидении. С такими свойствами души вы можете пойти очень далеко, при условии, конечно, что для начала вам подвернется несколько «удобных случаев», от которых в определенной мере, зависит судьба даже самых великих актеров. А сейчас вы над чем работаете?

— Да пробуюсь тут на одну-две роли.

— В жизни не поверю, что вы их не получите.

— Ну я-то легко могу в это поверить.

Мистер Кастивет воззрился на него:

— Вы это серьезно?

На десерт подали домашний бостонский пирог с кремом, который показался Розмари до странности переслащенным, хотя и был, безусловно, лучше, чем бифштекс с овощами. Гай же, напротив, вовсю нахваливал его и даже попросил добавки. Наверно, он это только для вида, подумала Розмари. Любезность за любезность.

После обеда Розмари предложила помочь с посудой. Миссис Кастивет сразу же согласилась, и обе женщины принялись убирать со стола, а Гай и мистер Кастивет направились в гостиную.

Выходившая в холл кухня и так-то была небольшая, а из-за мини-теплицы, про которую упоминала Терри, стала еще меньше. Тепличка длиной фута в три разместилась на большом белом столе возле единственного окна. Со всех сторон ее окружали лампы на изогнутых ножках, и оттого, что их яркий свет отражался в стекле, оно казалось слепяще-белым, а не прозрачным. В оставшееся пространство были втиснуты мойка, плита и холодильник, а над ними нависали всевозможные шкафчики. Боком касаясь миссис Кастивет, Розмари честно и прилежно вытирала тарелки, наслаждаясь сознанием того, что ее собственная кухня больше размером и изящнее оборудована.

— Терри говорила мне про эту тепличку.

— Да, да. Очень хорошее хобби. Вам тоже рекомендую, — отозвалась миссис Кастивет.

— Я мечтаю когда-нибудь выращивать пряности. За городом, конечно. Если вдруг Гая пригласят сниматься в кино, мы ухватимся за это предложение жить в Лос-Анджелесе. В глубине души меня всегда тянуло за город.

— У вас была большая семья? — полюбопытствовала миссис Кастивет.

— Да. У меня трое братьев и две сестры. Я самая младшая.

— Сестры замужем?

— Да.

Миссис Кастивет потерла стакан изнутри мыльной губкой:

— У них есть дети?

— У одной двое, у другой четверо. По крайней мере, столько было по моим последним данным. Теперь, вполне возможно, уже трое и пятеро.

— Ну что же, добрый знак для вас, — заключила миссис Кастивет, протирая все тот же стакан. Она мыла посуду тщательно и медленно. — Если у ваших сестер помногу детей, все говорит за то, что и у вас будет много ребятишек. Такие вещи наследственны.

— Да, с рождением детей у нас все в порядке. — Розмари стояла с полотенцем в руке в ожидании стакана. — У моего брата Эдди уже восемь, а ему только двадцать шесть.

— Вот это да! — воскликнула Кастивет.

Она сполоснула стакан и передала его Розмари.

— Всего у меня двадцать племянников и племянниц. Половину из них я даже не видела.

— Я думала, вы иногда ездите домой.

— Нет, со всеми в семье, кроме одного брата, у меня не лучшие отношения. Они считают меня чем-то вроде паршивой овцы.

— Неужели? Почему?

— Потому что Гай не католик и потому, что у нас не было венчания в церкви.

— Да-а, — протянула миссис Кастивет. — Ну до чего же много шума кое-кто поднимает из-за религии. Впрочем, они проиграли, а не вы. И нечего об этом беспокоиться.

— Легко сказать, — Розмари поставила стакан на полку. — Может быть, мне помыть, а вы повытираете?

— Нет, спасибо, дорогая.

Розмари выглянула из двери. Ей была видна только та часть гостиной, где стояли картотечные шкафы и столы для бриджа; Гай и мистер Кастивет находились в противоположном конце. В воздухе неподвижно висели клубы голубого табачного дыма.

— Розмари?

Она обернулась. Миссис Кастивет с улыбкой протянула ей мокрую тарелку, которую держала в руке, обтянутой зеленой резиновой перчаткой.

* * *

На то, чтобы перемыть тарелки, сковородки, серебро, ушел почти час, хотя Розмари чувствовала, что одна бы она справилась в два раза быстрее. Когда она и миссис Кастивет перешли из кухни в гостиную, Гай и мистер Кастивет сидели на диване лицом друг к другу, и мистер Кастивет подчеркивал каждую мысль, ударяя указательным пальцем по ладони.

— Да хватит тебе, Роман, перестань надоедать Гаю своими россказнями про Моджеску, — сказала миссис Кастивет, — он слушает только из вежливости.

— Нет, мне очень интересно, миссис Кастивет, — возразил Гай.

— Вот видишь, — подхватил мистер Кастивет.

— Минни, — поправила Гая миссис Кастивет. — Я Минни, а он Роман, хорошо? — она с шутливым вызовом взглянула на Розмари. — Не возражаешь?

— Ладно, Минни, — засмеялся Гай.

Они говорили про Гульдов и Брюнов, про Дюбэна и Де Ворэ, про моряка, брата Терри, которого нашли в гражданском госпитале в Сайгоне, и про убийство Кеннеди, потому что мистер Кастивет как раз читал книгу, в которой подвергался критике доклад комиссии Уоррена. Сидя на стуле с высокой спинкой, Розмари странным образом чувствовала себя здесь лишней, словно Кастиветы и Гай были давними друзьями, а ее с ними только что познакомили.

— А вы как считаете, мог это быть заговор? — обратился к ней мистер Кастивет.

Она что-то промямлила в ответ, чувствуя, что вежливый хозяин просто пытается вовлечь в разговор оставшегося в стороне гостя. Она извинилась и, руководствуясь указаниями миссис Кастивет, отыскала ванную, где обнаружила бумажное полотенце в цветочек с надписью «Для нашего гостя» и книжку под названием «Шутки для туалета», оказавшуюся, впрочем, не особенно смешной.

В половине одиннадцатого с возгласами: «До свидания, Роман» и «Спасибо, Минни» — они простились и энергично пожали хозяевам руки, как бы в залог того, что и впредь будут вот так же вместе проводить вечера. Со стороны Розмари, по крайней мере, это было ложью. За первым поворотом коридора, услышав, как сзади захлопнулась дверь, она с облегчением вздохнула и весело ухмыльнулась, заметив, что Гай делает то же самое.

— Да хва-а-атит тие-бе-е, Роман, — протянул он, комично двигая бровями, — перестань надоедать Га-и-ю своими руасскуазами про Моджеску!

Рассмеявшись, Розмари зашикала на него, и они, испугавшись, как бы их не услышали, рука об руку побежали на цыпочках, совсем неслышно к своей двери, отперли ее, распахнули, захлопнули, заперли на замок, на засов, на цепочку; Гай забил ее воображаемыми досками, припер тремя воображаемыми булыжниками, поднял воображаемый разводной мост, вытер лоб и отдышался, а Розмари, согнувшись пополам, хохотала, закрыв лицо руками.

— Кстати, насчет бифштекса, — начал Гай.

— Господи! — перебила его Розмари. — А пирог? Как ты только ухитрился съесть два куска? Он был жуткий!

— Милая, то был акт сверхчеловеческого мужества и самопожертвования. Я сказал себе: «Черт побери, наверняка за всю жизнь никто никогда не просил добавки у этой старой летучей мыши». И я попросил. — Он сделал величественный жест рукой. — Время от времени в моей душе возникают такие благородные порывы.

Они перешли в спальню.

— Она разводит травы и пряности, — сказала Розмари, — а когда они вырастают, выкидывает их в окошко.

— Тс-с, у стен есть уши. Слушай, а как насчет серебра?

— Странно как-то, — размышляла Розмари, шаркая ногами по полу, чтобы сбросить туфли. — Только три тарелки от сервиза и такое великолепное серебро.

— Давай будем с ними милы. Может, Кастиветы нам его в завещании откажут.

— Давай будем вести себя плохо и купим свое. Ты ванную не заходил?

— У них? Нет.

— Угадай, что там.

— Биде.

— Нет. «Шутки для туалета».

— Не может быть.

Розмари сбросила платье:

— Книжечка на крючочке, как раз под рукой.

Гай улыбнулся и покачал головой. Стоя перед шкафом, он принялся вынимать запонки.

— Истории, которые рассказывал Роман, оказались чертовски занятными, — проговорил он. — Мне никогда раньше не приходилось слышать про Форбса-Робертсона, а он, оказывается, был очень большой «звездой» в свое время. — Гай возился со второй запонкой и никак не мог справиться с ней. — Думаю, опять пойти туда завтра вечером, ещё чего-нибудь послушать.

Розмари с огорчением посмотрела на него:

— Правда?

— Да, он меня пригласил. — Гай протянул ей руку. — Помоги-ка мне вынуть запонку.

Она подошла к нему и занялась запонкой. Внезапно Розмари ощутила какую-то неуверенность, растерянность.

— А я-то думала, у нас были какие-то планы насчет Джимми и Тайгер.

— Разве это решено? — Он заглянул ей в глаза. — Мне казалось, мы собирались только позвонить и договориться.

— Нет, решено не было.

Он пожал плечами.

— Увидимся с ними в среду или в четверг.

Розмари вынула запонку и протянула Гаю.

— Спасибо. Если не хочешь, можешь не ходить, оставайся дома.

— Наверно, так и сделаю. Останусь дома. — Она подошла к кровати и села.

— Он и Генри Ирвинга знал, — добавил Гай. — Это правда невероятно интересно.

Розмари отстегнула чулки.

— Почему они сняли картины?

— О чем ты?

— Ну, картины, они их сняли. В гостиной и в коридоре, который ведет к ванной. На стенах крюки и чистые места. А единственная картина, которая висит над камином, не оттуда. С обеих сторон по два дюйма невыгоревших обоев.

Гай посмотрел на нее.

— Я не заметил.

— И зачем у них в гостиной все эти картотечные шкафы?

— Вот это он мне объяснил, — ответил Гай, снимая рубашку. — Он издает бюллетень для коллекционеров марок. Эти коллекционеры разбросаны по всему свету. Вот откуда у Кастиветов столько иностранной почты.

— Да, но почему в гостиной? — не сдавалась Розмари. — У них есть еще три или четыре комнаты, и во все двери закрыты. Почему бы не воспользоваться одной из них?

Держа в руке рубашку, Гай подошел и решительно надавил ей указательным пальцем на кончик носа.

— Ты становишься любопытнее, чем Минни, — сказал он, послал ей воздушный поцелуй и пошел в ванную.

* * *

Минут через десять-пятнадцать, когда Розмари в кухне ставила кипятить воду для кофе, она почувствовала резкую боль в животе; так всегда бывало в ночь перед месячными. Держась одной рукой за угол плиты, она расслабилась, подождала немного, чтобы прошла боль, потом достала салфетку и банку кофе, чувствуя себя подавленной и несчастной.

Ей было двадцать четыре. Они хотели, чтобы у них было трое детей с разницей в два года, но Гай был «еще не готов», и Розмари опасалась, что он не будет готов до тех пор, пока не станет таким же великим, как Марлон Брандо и Ричард Бартон вместе взятые. Неужели он не понимает, насколько он талантлив и привлекателен, неужели не знает, что его обязательно ждет успех? Поэтому она решила забеременеть «случайно»: от таблеток у нее болела голова, говорила она, а резиновые приспособления омерзительны. Гай считал, что подсознательно она по-прежнему остается хорошей католичкой; она протестовала, но так, чтобы этим лишь подтвердить его объяснение. Снисходительно он изучал календарь и избегал «опасных дней», а она повторяла: «Да нет же, сегодня безопасно, любимый, я уверена».

И в этом месяце он опять выиграл, а она проиграла в этом недостойном соревновании, о существовании которого Гай даже не подозревал.

— Проклятье, — чертыхнулась она и со стуком опустила кофейную банку на плиту.

Гай из кабинета крикнул:

— Что случилось?

— Я ударилась локтем, — прокричала она в ответ.

Теперь она, по крайней мере, знает, почему у нее испортилось настроение.

И еще раз проклятье! Если бы они жили вместе, но не были женаты, она бы уже пятьдесят раз успела забеременеть!

ГЛАВА 7

На следующий день Гай после обеда отправился к Кастиветам. Розмари прибрала на кухне и как раз решала, взяться ли ей за вышивание подушечек для эркерных сидений или улечься в постель и почитать книжку под названием «Дитя человеческое на земле обетованной», когда кто-то позвонил в дверь. Оказалось, что это миссис Кастивет, которую сопровождала невысокая улыбающаяся толстушка, к ее зеленому платью на плече была пришита пуговка «Бакли — в мэры».

— Привет, дорогая, надеюсь, мы тебя ни от чего не отрываем? — сказала миссис Кастивет, когда Розмари открыла дверь. — Это моя близкая подруга Лаура-Луиза Макберни, она живет на двенадцатом этаже. Лаура-Луиза, познакомься, это Розмари, жена Гая.

— Здравствуйте, Розмари. Добро пожаловать в Брэм.

— Лаура-Луиза у нас только что познакомилась с Гаем, и ей захотелось встретиться с тобой, вот мы и пришли. Гай сказал, что ты осталась дома и бездельничаешь. Можно нам войти?

Розмари ничего не оставалось, как изобразить на лице приветливость и проводить их в гостиную.

— О-о, у вас новые стулья, — обратила внимание миссис Кастивет. — Какая прелесть!

— Сегодня утром привезли.

— Ты себя хорошо чувствуешь, дорогая? У тебя усталый вид.

— Нет, нет, все хорошо, — улыбнулась Розмари. Сегодня месячные начались.

— И вы еще можете что-то делать по дому? — удивилась Лаура-Луиза, усаживаясь поудобнее. — У меня, когда начиналось, были такие боли, что я ни двигаться, ни есть — вообще ничего не могла. Чтобы заглушить боль, Дэну приходилось давать мне джин через соломинку, и за этим исключением мы тогда были стопроцентными трезвенниками.

— Нынешние девушки относятся ко всему спокойнее, чем мы, — сообщила миссис Кастивет и тоже уселась. — Благодаря витаминам и хорошему медицинскому обслуживанию они здоровее нас.

Обе женщины принесли с собой совершенно одинаковые зеленые сумочки для рукоделия и теперь, к удивлению Розмари, открывали их и извлекали вышивание (Лаура-Луиза) и штопку (миссис Кастивет), устраиваясь поудобнее, с явным намерением провести длинный вечер за шитьем и разговорами.

— Что это там такое? — поинтересовалась миссис Кастивет. — Чехлы на стулья?

— Подушки на эркерные сиденья, — объяснила Розмари и, подумав: «А, ладно уж, так и быть», принесла работу и присоединилась к женщинам.

— Благодаря вам, Розмари, квартира, конечно, очень изменилась, — заметила Лаура-Луиза.

— Ой, пока не забыла, — спохватилась миссис Кастивет, — это тебе. От нас с Романом.

На руку Розмари она положила маленький сверток в розовой китайской бумаге, внутри которого чувствовалось что-то твердое.

— Мне? — удивилась Розмари. — Не понимаю.

— Да так, небольшой подарок, — миссис Кастивет замахала руками в ответ на недоумение Розмари. — С новосельем.

— Ну зачем вы…

Розмари развернула китайскую бумагу уже не первой свежести. Внутри розового свертка оказался резной серебряный шарик — амулет Терри — и скрученная цепочка. Источаемый шариком запах заставил Розмари отшатнуться.

— Это старинная вещь, — пояснила миссис Кастивет. — Шарику более трехсот лет.

— Чудесная вещь, — похвалила Розмари, разглядывая шарик и гадая, говорить или нет, что Терри показывала ей этот амулет.

Но время было уже упущено.

— Зеленое вещество внутри — это корень танниса, — продолжала миссис Кастивет. — Он приносит счастье.

«Терри-то он счастья не принес», — подумала Розмари.

— Очень милая вещь, но я не смогу принять такой…

— А ты уже приняла, — перебила миссис Кастивет, штопая коричневый носок и не поднимая глаз на Розмари. — Надень его.

— К запаху вы скоро привыкнете, — успокоила Лаура-Луиза.

— Ну, давай же, — подбадривала миссис Кастивет.

— Спасибо, — проговорила Розмари и, неуверенно надев цепочку на шею, опустила шарик под воротник блузки.

На секунду она ощутила у себя на груди что-то холодное и чужое. «Сниму, как только уйдут», — решила она.

Снова заговорила Лаура-Луиза:

— Эту цепочку сделал вручную один наш друг. Он бывший зубной врач, теперь на пенсии; его хобби — делать ювелирные вещицы из серебра и золота. Вы встретитесь с ним у Минни и Романа в… как-нибудь вечером, я в этом не сомневаюсь, ведь у них так часто бывают гости. Вы наверняка перезнакомитесь со всеми их друзьями, со всеми нашими друзьями.

Розмари оторвала взгляд от работы и увидела, что Лаура-Луиза смутилась и покраснела, оттого и произнесла последние слова сбивчивой скороговоркой. Ничего не заметив, Минни продолжала штопать, Лаура-Луиза улыбнулась, и Розмари ответила ей тем же.

— Вы сами себе шьете? — спросила Лаура-Луиза.

Розмари позволила изменить тему разговора:

— Нет, иногда я пытаюсь, но все вечно плохо сидит.

Вечер получился вполне приятным. Минни рассказывала забавные истории о своем детстве в Оклахоме, Лаура-Луиза раскрыла Розмари два полезных швейных секрета и с воодушевлением объяснила, как Бакли, консервативный кандидат на пост мэра, может выиграть, даже несмотря на то, что многое против него.

В одиннадцать вернулся Гай, молчаливый, необычно замкнутый. Он поприветствовал женщин и, остановившись у стула Розмари, чмокнул ее в щеку.

— Одиннадцать! — воскликнула Минни. — Боже всемогущий! Идем, Лаура-Луиза.

— Приходите ко мне, когда захочется, Розмари, — пригласила Лаура-Луиза. — Я живу в квартире «12-Эф».

Захлопнув сумочки для рукоделия, женщины поспешно удалились.

— Он рассказывал все такие же интересные истории, как вчера? — поинтересовалась Розмари.

— Да. А ты хорошо провела время?

— Ничего. Сделала кое-какую работу.

— Вижу.

— И подарок получила. — Она показала ему амулет. — Он принадлежал Терри. Ей Кастиветы подарили. Она мне показывала. Полиция, наверно, вернула им.

— Скорее всего, амулета тогда и не было на ней.

— Спорю, что был. Она гордилась им так… так, словно это первый подарок в ее жизни. — Розмари сняла с шеи цепочку с амулетом, положила их на ладонь и, тихонько позвякивая, принялась разглядывать.

— Разве ты не будешь его носить? — удивился Гай.

— Он так пахнет. Там внутри какая-то штука, которая называется корень танниса. — Она протянула Гаю ладонь. — Все из той же знаменитой теплицы.

Гай понюхал и пожал плечами:

— Неплохой запах.

Розмари пошла в спальню, выдвинула ящичек туалетного столика, где стояла жестяная коробочка «Луи Шерри» со всякими побрякушками.

— Ну-ка, кто скажет, что такое таннис? — обратилась она к своему отражению в зеркале, потом положила амулет в коробочку, закрыла, ее и задвинула ящичек.

Гай, остановившись в дверях, упрекнул ее:

— Если уж взяла, должна носить.

* * *

Ночью Розмари проснулась и увидела, что рядом в темноте сидит Гай и курит. Она спросила, что случилось.

— Ничего, просто не спится, — объяснил он.

Розмари решила, что, наверно, истории о разных «звездах минувшего»,которые рассказывал Роман, произвели такое впечатление на Гая, лишний раз напомнив ему, что его собственная карьера пока не столь блистательна, как у Генри Ирвинга или Форбса-как-там-его. А то, что он снова пошел послушать эти рассказы, видимо, просто форма мазохизма.

Она дотронулась до его руки и попросила не беспокоиться.

— О чем?

— Ни о чем.

— Ладно, — согласился он. — Не буду.

— Ты самый великий. Ты об этом знаешь? Да, да, именно так. И все будет хорошо. Тебе еще придется овладеть каратэ, чтобы от фоторепортеров отбиваться.

Огонек сигареты осветил его улыбку.

— Теперь уже совсем скоро, — сказала она. — Что-нибудь значительное. Что-нибудь достойное тебя.

— Знаю. Спи, золотко.

— Хорошо. Осторожно с сигаретой.

— Ладно.

— Разбуди, если не уснешь.

— Обязательно.

— Я люблю тебя.

— Я люблю тебя, Роу.

* * *

Как-то дня через два Гай принес два билета на «Романтиков» — на субботний вечер; как он объяснил, их дал ему преподаватель риторики, Доминик. Гай видел спектакль давным-давно, сразу же как он появился, а Розмари все время собиралась посмотреть.

— Сходи с Хатчем, — предложил Гай — а у меня будет возможность поработать над сценой из спектакля «Подожди до темноты».

Оказалось, что Хатч тоже видел спектакль, а поэтому Розмари пригласила Джоан Джеллико, которая призналась ей за обедом в «Бижу», что они с Диком расходятся, так как кроме адреса у них не осталось больше ничего общего. Известие расстроило Розмари. Вот уже несколько дней, как Гай отдалился от нее. Нервничал, мысли его были заняты чем-то, о чем он не желал ни забыть, ни рассказать ей. А может быть, и между Джоан и Диком разрыв начинался вот так же? Она разозлилась на Джоан, которая была слишком накрашена и хлопала чересчур громко в этом маленьком театре. Не удивительно, что они с Диком не могли найти ничего общего: она была экспрессивная и вульгарная особа, а он — сдержанный и чуткий человек; начнем с того, что им вообще не следовало жениться.

Когда Розмари вернулась домой, Гай только что принял душ. Он был более оживленным и не таким задумчивым, как всю неделю. Настроение у Розмари сразу же поднялось. Пьеса оказалась еще лучше, чем она ожидала, сообщила она, и жаль, что Джоан и Дик разводятся. Но они ведь действительно совершенно разные. Ну а как сцена из «Подожди до темноты»? Великолепно. Он с ней справился.

— Черт бы побрал этот корень танниса, — выругалась Розмари.

Им пропахла вся спальня. Горьковатый, резкий запах проник даже в ванную. Розмари взяла на кухне кусочек алюминиевой фольги, в три слоя плотно завернула амулет и, чтобы не проникал запах, закрутила края фольги.

— Думаю, через несколько дней залах ослабнет, — сказал Гай.

— Да уж лучше бы. — Розмари попрыскала в комнате дезодорантом. — Иначе я эту штуку выкину и скажу Минни, что потеряла.

Они занимались любовью — Гай был энергичен, как зверь, а потом через стену Розмари слышала, что у Минни и Романа гости: то же фальшивое невыразительное пение, как в прошлый раз, все так же сопровождаемое звуками то ли флейты, то ли кларнета, словно какой-то религиозный обряд.

* * *

Нервное возбуждение сохранилось у Гая и в воскресенье; он сколотил полки, в кладовках спальни устроил подставки для обуви и пригласил актеров, игравших в «Лютере», к Моо-Гоо-Гаю-Вудхаусу^[4]; в понедельник он покрасил полки и подставки для обуви, разрисовал скамеечку, которую Розмари отыскала где-то в магазине подержанных товаров, отменил занятия с Домиником и все время прислушивался к телефону, каждый раз успевая подбежать раньше, чем отзвенит первый звонок. В три телефон снова зазвонил, и Розмари, которая в это время пыталась по-новому расставить стулья в гостиной, услышала, как он заохал: «Боже мой, не может быть. Ах, бедняга».

Она приблизилась к двери в спальню.

— Боже мой, — повторил Гай.

Он сидел на кровати с трубкой в одной руке и банкой растворителя «Ред девил» в другой. Он не смотрел на Розмари.

— И даже не представляют, в чем причина? Боже мой, это ужасно, просто ужасно. — Он слушал, что говорили на другом конце провода, потом выпрямился. — Да, готов. — И чуть позже: — Да, хорошо. Мне очень неприятно, что таким способом, но я… — Он снова замолчал. — Об этой стороне дела вам лучше поговорить с Алланом (Аллан Стоун был его агентом), но я уверен, что никаких проблем не будет, мистер Вейс, по крайней мере, с нашей стороны.

Он получил. То самое, «значительное». Розмари в ожидании затаила дыхание.

— Вам спасибо, мистер Вейс. И, пожалуйста, сообщите мне, если будут какие-то новости. Спасибо.

Он повесил трубку и, закрыв глаза, сидел не шевелясь, рука оставалась на телефоне. Он был бледен, походил на мумию или на поп-артовскую восковую статую в настоящей одежде, с настоящим реквизитом — настоящим телефоном и настоящей банкой растворителя.

— Гай? — позвала Розмари.

Он открыл глаза и посмотрел на нее.

— Что произошло? — спросила она.

Он заморгал и очнулся от задумчивости.

— Дональд Бомгарт, — проговорил Гай. — Он ослеп. Он проснулся вчера и… он не видит.

— Не может быть.

— Сегодня утром он пытался повеситься. Сейчас он в Бельвю, ему дают успокоительное.

Они напряженно смотрели друг на друга.

— Я получил роль. Ничего себе способ… — Его взгляд упал на банку, которую он держал в руке, и он поставил ее на ночную тумбочку: — Вот что, мне надо прогуляться. — Он поднялся: — Извини. Мне правда нужно выйти на улицу, осознать все это.

— Я понимаю. Конечно, иди, — сказала Розмари.

Он в чем был, не переодеваясь, прошел по коридору, и за ним мягко захлопнулась дверь.

Розмари направилась в гостиную, размышляя о несчастном Дональде Бомгарте и везучем Гае, о везучих Розмари и Гае, ведь эту роль заметят, далее если постановка окажется неудачной, за ней последуют другие, может быть, даже в кино; дом в Лос-Анджелесе, сад, где растут пряности, трое детей с разницей в два года. Бедняга Дональд Бомгарт, да еще это дурацкое имя, которое он не поменял. Он, наверно, хороший актёр, раз его предпочли Гаю. И вот он в Бельвю, слепой, хочет покончить с собой, и ему дают успокоительные.

Встав коленями на эркерное сиденье, Розмари через боковое стекло стала наблюдать за парадной дверью далеко внизу — в ожидании, когда оттуда выйдет Гай. «Интересно, когда начнутся репетиции?» — размышляла она. Конечно же, она вместе с Гаем поедет по разным городам. Как это будет здорово! Бостон? Филадельфия? Было бы замечательно побывать в Вашингтоне. Она туда еще не ездила. Пока во второй половине дня Гай будет репетировать, она ходила бы осматривать город, а вечером, после спектакля, все собирались бы в ресторане или клубе поболтать, посплетничать…

Розмари все ждала и смотрела, но Гай не появлялся. Он, наверно, вышел через другую дверь на Пятьдесят пятую стрит.

* * *

Теперь, когда, казалось бы, ему только радоваться, Гай был суров и озабочен, подолгу сидел не шевелясь, двигались лишь глаза да рука с сигаретой. Когда Розмари ходила по квартире, его взгляд повсюду следовал за ней, словно она была опасна.

— Да что происходит? — спрашивала она уже в десятый раз.

— Ничего. У тебя сегодня разве нет занятий по скульптуре?

— Уже два месяца, как я не хожу.

— Почему бы тебе и не пойти?

И она пошла. Выкинула старые пластилиновые фигуры, сделала новый каркас и начала все сначала: новая скульптура, новые ученики.

— Где вы были? — спросил преподаватель.

Он носил очки, на шее заметно выступал кадык, миниатюры ее торса он лепил, не глядя на руки.

— В Занзибаре, — сказала она.

— Занзибара больше не существует, — поправил он с нервной улыбкой. — Теперь это Танзания.

Как-то во второй половине дня Розмари отправилась к Мэйси и Гимбелу, а вернувшись, увидела розы на кухне, розы в гостиной и розу в руке Гая, который вышел из спальни с извиняющейся улыбкой, словно опять, как когда-то, разыгрывал перед ней Чанса Уэйна из «Нежной птички».

— Я был настоящим подонком, — заявил он. — Просто сидел и надеялся, что Бомгарт не прозреет, вот и все, чем я занимался. Ну и дрянь же я.

— Все это совершенно естественно. Это событие не может не вызывать у тебя двойственного чувства.

— Слушай, — сказал он, поднося розу ей к носу, — даже, если из этого ничего не получится, даже если отныне мне суждено стать Чарли Креста Бланкой, я больше не буду причинять тебе неприятностей.

— Да ты и не причинял…

— Нет-нет, я-то знаю. Я так усердно рвал на себе волосы из-за своей карьеры, что совсем забыл про тебя. Пусть у нас будет ребенок, ладно? Пусть будет трое, три раза по одному.

Она посмотрела на него.

— Ребенок, — повторил он. — Понимаешь? Агу-агу! Пеленки. Уа-уа.

— Ты серьезно?

— Ну, конечно. Я даже подсчитал, когда надо начинать. Получается следующий понедельник или вторник. Пожалуйста, пометь на календаре красным.

— Ты действительно серьезно, Гай?

В глазах у нее стояли слезы.

— Нет, я изволю шутить! Ну, конечно, серьезно. Ну же, Розмари, ради бога, не плачь, ладно? Ну, пожалуйста. Я очень расстроюсь, если ты будешь плакать, так что сейчас же перестань, договорились?

— Договорились, — сказала она. — Не буду плакать.

— Похоже, я и впрямь помешался на розах, а? — Гай обвел все сияющим взором. — Там, в спальне, еще букет.

ГЛАВА 8

Розмари отправилась в начало Бродвея за филе меч-рыбы, а потом через несколько кварталов на Лексингтон-авеню за сыром; не то чтобы поблизости негде было купить сыра или филе меч-рыбы, просто в это радостное, сияющее голубое утро ей хотелось пройтись в развевающемся пальто быстрой походкой по всему городу, хотелось, чтобы прохожие оглядывались, привлеченные ее красотой, хотелось поражать клерков четкостью указаний, отдаваемых со знанием дела. Был понедельник, четвертое октября, день приезда в город папы Павла, и, зная об этом, люди становились приветливее и общительнее, чем обычно. Как здорово, думала Розмари, что в день, когда счастлива я, счастлив весь город.

Во второй половине дня, отодвинув телевизор от стены в кабинете (в недалеком будущем детской) и развернув его так, чтобы можно было смотреть из кухни, она следила за визитом папы, готовя рыбу с овощами и зелень для салата. Речь папы в ООН растрогала ее, и Розмари не сомневалась, что это выступление поможет разрядить обстановку во Вьетнаме. «Пусть никогда больше не будет войны», — провозгласил он. Разве эти слова не заставят заколебаться даже самых бесчувственных политиков?

В половине пятого, когда она перед камином накрывала на стол, зазвонил телефон.

— Розмари? Как ты себя чувствуешь?

— Прекрасно. А ты?

Это была Маргарет, старшая из двух сестер.

— Хорошо, — ответила Маргарет.

— Ты где?

— В Омахе.

Они никогда не ладили. В детстве Маргарет была мрачной и обидчивой девочкой, мама слишком часто заставляла ее присматривать за младшими детьми. Странно, что она вот так взяла и позвонила. Странно и страшно.

— Все здоровы? — спросила Розмари.

«Кто-то умер, — подумала она. — Кто? Папа? Мама? Брайан?»

— Да, все здоровы.

— Правда?

— Да, а ты?

— Ну да, я же сказала.

— Сегодня у меня весь день какое-то странное чувство, Розмари, будто с тобой что-то случилось. Какая-то беда, несчастный случай, может быть, ты в больнице.

— Как видишь, нет, — засмеялась Розмари. — У меня все прекрасно. В самом деле.

— Ощущение было таким сильным. Я была просто уверена, что что-то случилось. И Джини, наконец, сказал: позвони и выясни.

— Как у него дела?

— Отлично.

— А дети?

— Обычные синяки и царапины, а в общем, все хорошо. Кстати говоря, у меня будет еще один, знаешь?

— Нет, я не знала. Когда? («У нас тоже скоро будет», — подумала Розмари.)

— В конце марта. Как муж, Розмари?

— У него все в порядке. Он получил важную роль в новой пьесе, скоро начнутся репетиции.

— Слушай-ка, а папу ты хорошо разглядела? Там, наверно, такое творится.

— Да, — сказала Розмари. — Я смотрела телепередачу. В Омахе, наверно, тоже показывают.

— По телевизору? Ты не захотела пойти посмотреть?

— Нет.

— Серьезно?

— Серьезно.

— Подумать только, Розмари. Да известно ли тебе, что мама и папа собирались лететь туда к вам, чтобы посмотреть, правда, не смогли, потому что будет голосование по поводу забастовки и папа должен поддержать резолюцию. Но очень многие полетели: Донованы, Дот и Сэнди Уоллингфорд… А ты живешь прямо там и не пошла посмотреть!

— Теперь религия не имеет для меня столь большого значения, как когда-то дома.

— Н-да-а, видимо, это неизбежно.

Розмари почти услышала непроизнесенное «когда ты замужем за протестантом» и перевела разговор:

— Очень мило с твоей стороны, Маргарет, что ты мне позвонила. Тебе не о чем беспокоиться. Я здорова и счастлива как никогда.

— Чувство было такое сильное. Сразу как только проснулась. Я так привыкла заботиться о вас, детях…

— Передавай всем привет. И скажи Брайану, пусть ответит на мое письмо.

— Да, Розмари…

— Что?

— Все еще не могу отделаться от этого ощущения. Посиди сегодня вечером дома, хорошо?

— Вот именно это мы и собираемся сделать, — отозвалась Розмари, окидывая полунакрытый стол.

— Вот и хорошо. Береги себя.

— Обязательно, и ты тоже, Маргарет.

— Хорошо. До свидания.

— До свидания.

Розмари снова стала хлопотать возле стола, испытывая приятное чувство щемящей тоски по Маргарет, Брайану и остальным братьям и сестрам, по Омахе и по безвозвратно ушедшему прошлому.

Накрыв на стол, она приняла ванну, напудрилась и надушилась, накрасила глаза и губы, уложила волосы и надела красивую темно-красную шелковую пижаму, которую Гай подарил ей на прошлое Рождество.

* * *

Гай вернулся поздно, уже после шести.

— У-м-м, — сказал он, целуя ее. — Ты такая хорошенькая, что даже съесть хочется. Ну так как, а? О, черт!

— Что?

— Про пирог забыл.

Он просил ее ничего не готовить на десерт, пообещав принести свое самое любимое блюдо — тыквенный пирог от «Хорна и Хардарта».

— Убить себя готов. Ведь я проходил мимо двух чертовых забегаловок, не одной, а двух.

— Ничего страшного, — успокоила его Розмари. — У нас есть сыр с фруктами, а лучше этого на десерт все равно ничего не придумаешь.

— Нет, лучше всего тыквенный пирог от «Хорна и Хардарта».

Он пошел умываться, а Розмари сунула в духовку противень с фаршированными грибами и приготовила подливку для салата.

Через несколько минут, застегивая воротничок синей велюровой рубашки, Гай появился в дверях кухни. Он немного нервничал, глаза горели, как в тот первый раз, когда, они собирались вместе лечь в постель и он уже знал, что это произойдет. Розмари было приятно видеть его таким.

— Из-за твоего дружка папы сегодня никуда не проедешь, — пожаловался он.

— Видел что-нибудь по телевизору? Прекрасный репортаж.

— У Аллана мельком видел что-то. Стаканы в морозильнике?

— Да. Он произнес потрясающую речь в ООН. Он сказал: «Пусть больше не будет войны».

— Ерунда. Слушай-ка, на вид совсем неплохо.

Они сидели в гостиной, пили «гибсон» и ели фаршированные грибы. Гай сунул в камин мятую газету, щепы для растопки и два брикета прессованного угля.

— Горит пустозвонство, — сказал он, чиркнул спичкой и запалил газету.

Высоко взметнулось пламя, и вспыхнула щепа. Из камина повалил темный дым, окутывая каминную полочку и поднимаясь к потолку.

— О, господи! — воскликнул Гай и стал нащупывать рукой заслонку.

— Краска! Краска! — закричала Розмари.

Гай открыл заслонку, а включенный на вытяжку кондиционер рассеял дым.

— Никто, ну просто ни один человек не зажигает сегодня камин, — сказал Гай.

С коктейлем в руке Розмари опустилась на колени и, глядя на искрящиеся, объятые пламенем угли, воскликнула:

— Как здорово! Надеюсь, это будет самая холодная зима за восемьдесят лет.

Гай поставил пластинку Кола Портера в исполнении Эллы Фицджеральд. Они ели меч-рыбу, когда раздался звонок в дверь.

— Черт возьми! — выругался Гай.

Он встал, сбросил салфетку и пошел открывать. Розмари прислушалась, наклонив голову.

Открылась дверь, и Минни сказала: «Привет, Гай» и еще какие-то слова, которые было невозможно разобрать. «Только не это, — подумала Розмари. — Не впускай ее, Гай. Не сейчас. Не сегодня».

Говорил Гай, потом опять Минни:

— …лишнее. Нам не потребуется.

Снова Гай и снова Минни. Розмари перевела дух. Слава богу, она вроде бы не собиралась заходить.

Двери закрыли, заперли на цепочку (хорошо) и на засов (хорошо!). Розмари в ожидании смотрела, а Гай, самодовольно улыбаясь, бочком прошел в дверь, держа руки за спиной.

— А кто это тут не верит в телепатию? — подойдя к столу, Гай вынул руки из-за спины, в каждой он держал по белой чашечке. — У мадам и мсье все-таки будет «дэзэйрт».

Он поставил одну чашечку рядом с бокалом Розмари, а другую рядом со своим.

— Mousse au chocolat или, как говорит Минни, «chocolate mouse»^[5]. У нее это вполне может быть шоколадная мышь, так что ешь осторожно.

Розмари радостно засмеялась:

— Это как раз то, что я собиралась приготовить.

— Вот видишь? Телепатия. — Он снова взял салфетку и долил вина.

— Я так боялась, что она ворвется сюда и просидит целый вечер, — объяснила Розмари, подцепляя вилкой морковь.

— Нет, ей просто хотелось, чтобы мы попробовали ее «шоколадную мышь», это ее фы-ы-рменное блюдо.

— Выглядит совсем неплохо.

— По-моему, тоже.

Над чашечками возвышались конусы шоколадного крема. У Гая сверху были посыпаны колотые орешки, а у Розмари лежала половинка грецкого ореха.

— Как мило с ее стороны. Зря мы над ней смеемся.

— Ты права, совершенно права.

* * *

Мусс был отличный, но в нем ощущался какой-то привкус мела, и Розмари сразу вспомнилась школа и классные доски. Гай попробовал, но не почувствовал ни «мелового», ни какого-либо другого привкуса. Сделав два глотка, Розмари положила ложку.

— Ты что, не собираешься доесть? Глупо же, золотко, нет никакого привкуса.

Розмари уверяла, что есть.

— Давай, давай, — уговаривал Гай, — старая летучая мышь целый день пахала у горячей плиты, ну-ка съешь.

— Но мне не нравится.

— По-моему, очень вкусно.

— Можешь съесть и мой тоже.

Гай нахмурился.

— Хорошо же, не ешь. Ты не носишь подаренный ею амулет, можешь не есть и приготовленный ею десерт.

Розмари смутилась:

— Но какая здесь связь?

— Это всего лишь примеры… примеры проявления недобрых чувств, вот и все. Еще две минуты назад ты говорила: хватит потешаться над ней. А ведь это тоже издевательство: принимать что-нибудь, а потом не пользоваться.

— Ну… — Розмари взяла ложку, — если по этому поводу назревает скандал… — она зачерпнула полную ложку мусса и запихнула в рот.

— По этому поводу не будет скандала. Слушай, если ты и вправду не можешь, тогда не ешь.

— Очень вкусно, — пробурчала Розмари с полным ртом и зачерпнула еще ложку, — никакого привкуса. Переверни, пожалуйста, пластинку.

Гай поднялся и подошел к проигрывателю. Розмари свернула вдвое салфетку на коленях и вывалила туда две полных ложки мусса, а потом для верности еще пол-ложки. Когда Гай вернулся к столу, Розмари, свернув салфетку, демонстративно соскребла и проглотила остатки мусса.

— Вот погляди, папочка, — Розмари наклонила чашку в его сторону. — Ну что, получила я золотую звездочку в табеле?

— Целых две. Извини, я вел себя, как старый ворчун.

— Вот именно.

— Прости меня. — Он улыбнулся.

Розмари растаяла.

— Ты помилован. Хорошо, что ты внимателен к старым дамам. Значит, ты и ко мне будешь внимателен, когда я стану одной из них.

Они пили кофе с мятным ликером.

— Под вечер звонила Маргарет, — сообщила Розмари.

— Маргарет?

— Моя сестра.

— A-а. Все нормально?

— Да. Она боялась, что со мной что-то случилось. У нее было предчувствие.

— Да?

— Сегодня нам велено оставаться дома.

— Черт возьми. А я-то заказал столик у «Недика». В оранжевой комнате.

— Придется отменить заказ.

— Как это так получилось, что ты выросла нормальной, когда вся семейка чокнутая?

* * *

Первая волна головокружения нахлынула на Розмари на кухне, когда она счищала с салфетки в мойку недоеденный мусс. Она покачнулась, потом заморгала и нахмурилась. Гай из кабинета говорил:

— Его еще не видно. Господи, какая толпа.

Папа должен был вот-вот появиться на стадионе «Янки».

— Я сейчас, — крикнула Розмари.

Чтобы прийти в себя, она тряхнула головой, закатала салфетки в скатерть и отложила сверток в сторону, чтобы потом кинуть в корзину для белья. Заткнув раковину пробкой, она выжала туда немного пасты «Джой», пустила горячую воду и принялась складывать тарелки и кастрюльки, пусть ночь помокнут.

Вторая волна застигла ее в тот момент, когда она вешала кухонное полотенце. На сей раз головокружение продолжалось дольше, ноги подгибались, комната медленно вращалась. Розмари ухватилась за край мойки.

Когда все прошло, она сказала: «Ну и дела!» — и сложила в уме два «гибсона», два бокала вина (а может, три?) и один мятный ликер. Ничего удивительного.

Она дошла до двери в кабинет и, ухватившись одной рукой за ручку, а другой — за косяк, устояла, когда накатила следующая волна.

— Что с тобой? — заволновался Гай и встал.

— Голова кружится, — улыбнулась она.

Резко выключив телевизор, он подошел к ней и, взяв за руку, уверенно обхватил за талию.

— Ничего удивительного, — успокоил он. — Столько выпивки. Наверно, еще на голодный желудок.

Он повел ее в спальню, а когда ноги у нее подогнулись, подхватил на руки и понес. Гай опустил ее на кровать, уселся рядом и, держа ее за руку, сочувственно гладил по голове. Розмари закрыла глаза. Кровать превратилась в раскачивающийся на волнах плот. Он так приятно наклонялся в разные стороны.

— Изумительно, — сказала она.

— Тебе бы сейчас нужно заснуть, — посоветовал Гай, поглаживая ее лоб. — Крепко проспать всю ночь.

— Нам же нужно заняться ребенком.

— Обязательно. Завтра. У нас вагон времени.

— Мессу пропустим.

— Спи. Спи спокойно. Давай…

— Только вздремну, — сказала Розмари.

…И вот она уже сидит с бокалом в руке на яхте президента Кеннеди. Сияет солнце, дует легкий ветерок — идеальный день для морской прогулки. Глядя на большую карту, президент Кеннеди отдает краткие толковые указания матросу-негру.

Гай снял с нее пижамную курточку.

— Зачем? — спросила она.

— Чтобы тебе было удобнее.

— Мне удобно.

— Спи, Роу.

Он расстегнул застежку на боку и медленно снял с нее брюки. Думал, она спит и ничего не чувствует. Теперь, кроме красных бикини, на ней ничего не было, но и другие женщины на яхте — Джеки Кеннеди, Пэт Лофорд и Сара Черчилль — тоже, слава богу, были в бикини. На президенте была военно-морская форма. Он совсем оправился после убийства и выглядел хорошо, как никогда. Хатч стоял на пристани с грудой всякого метеооборудования в руках.

— А Хатч разве не с нами? — спросила Розмари у президента.

— Только католики, — улыбнулся он. — Жаль, что мы в плену таких предрассудков, но, к несчастью, это так.

— А как же Сара Черчилль?

Розмари повернулась, чтобы указать на нее рукой, но Сара Черчилль исчезла, ее место теперь заняла семья Розмари: мама, папа, братья и сестры с мужьями, женами и детьми. Маргарет была беременна, как, впрочем, и Джин, Доди и Эрнестин.

Гай снимал с нее обручальное кольцо. Она удивилась, зачем это вдруг, но чувствовала себя слишком усталой, чтобы спрашивать. «Спать», — приказала она себе и заснула.

Сикстинскую капеллу впервые открыли для посетителей, и она осматривала потолок, расположившись в новом лифте, который горизонтально двигался по собору, давая возможность взглянуть на фрески так, как смотрел на них во время работы Микеланджело. Какие потрясающие фрески! Она видела, как, прикасаясь перстами к Адаму, Господь передавал ему божественную искру жизни; видела (когда саму ее проносили головой вперед через кладовку для белья) нижнюю сторону полки, частично оклеенной клетчатой бумагой.

— Осторожно, — попросил Гай, а какой-то другой мужчина заметил:

— Вы ее уж слишком высоко несете.

— Тайфун! — прокричал Хатч с пристани, выглядывая из-за груды метеооборудования. — Тайфун! Из-за него в Лондоне погибло пятьдесят пять человек, а теперь он идет сюда.

Розмари знала, что так оно и есть. Она должна предупредить президента. Корабль был на пути к катастрофе.

Но президент исчез. Исчезли все. Палуба уходила в бесконечность и была совершенно пуста, если не считать матроса-негра, который где-то там, вдалеке, стоял у штурвала, не давая судну сбиться с курса.

Розмари подошла к нему и тут же увидела, что он ненавидит всех белых и ее в том числе.

— Вы бы лучше спустились, мисс, — сказал он вежливо, но пылая ненавистью к ней и даже не выслушав предупреждения, которое она хотела передать.

Внизу оказалась огромная зала для танцев, где в одном конце жадный огонь пожирал церковь, а в другом стоял человек с черной бородой и смотрел на Розмари горящими глазами. В центре находилась кровать. Розмари подошла к ней и легла. Внезапно ее окружили голые женщины и мужчины — человек десять-двенадцать, среди которых был Гай. Это были пожилые люди; женщины с отвисшей грудью выглядели смехотворно уродливыми. Там находились и Минни со своей подругой Лаурой-Луизой, и Роман в черной митре и черной шелковой рясе. Тонкой черной палочкой он рисовал какие-то фигуры на теле Розмари, окуная кончик в чашку с чем-то красным, которую держал загорелый мужчина с седыми усами. Кончик палочки двигался взад-вперед у нее по животу, потом скользнул вниз, щекоча внутренние стороны ног. Голые люди пели — вернее, невыразительно, немузыкально тянули какие-то слоги на чужом языке. Аккомпанировала то ли флейта, то ли кларнет.

— Она проснулась, она видит, — прошептал Гай, повернувшись к Минни.

Он весь напрягся, глаза были широко раскрыты.

— Она не видит, — сказала Минни. — Если она съела мой «маус», она не должна ни видеть, ни слышать. Она как мертвая. А теперь пойте.

В залу вошла Джеки Кеннеди в изысканном, расшитом жемчугом одеянии из атласа цвета слоновой кости.

— Мне так прискорбно слышать, что вы себя неважно чувствуете, — говорила она, торопливо приближаясь к Розмари.

Розмари объяснила, что ее укусила мышь, но постаралась смягчить подробности, чтобы не волновать Джеки.

— Вам лучше связать ноги, — посоветовала Джеки. — Вдруг начнутся конвульсии.

— Я тоже так думаю, — согласилась Розмари. — Всегда есть опасность, а вдруг мышь была бешеная.

Она с интересом наблюдала, как облаченные в белое санитары привязывали не только ее ноги, но и руки к четырем столбикам кровати.

— Если вам мешает музыка, — обратилась к ней Джеки, — дайте мне знать, и я скажу, чтобы перестали играть.

— Нет, нет, что вы. Прошу вас, не нужно ничего менять в программе из-за меня. Музыка мне ничуть не мешает, правда.

Джеки приветливо улыбнулась ей:

— Попытайтесь заснуть. Мы будем ждать на палубе.

Она удалилась, шурша атласным платьем.

Розмари немного поспала, а потом вошел Гай и начал заниматься с ней любовью. Он гладил ее обеими руками — долгие чувственные движения начинались от ее привязанных кистей, скользили вдоль рук, по груди, по пояснице и завершались чувственным щекотанием между ногами. Он снова и снова повторял возбуждающее поглаживание — руки у него были горячие, с острыми ногтями, — а потом, когда она была уже совсем готова, уже не могла больше ждать, он подсунул под нее руку, приподнял, и его плоть слилась с ее плотью, причиняя сладостную боль. Он лег на нее, другая рука его скользнула под спину, широкая грудь давила на нее. (Так как это был костюмированный бал, на Гае был жесткий кожаный панцирь). Его движения были грубы и ритмичны. Розмари увидела его глаза, горевшие желтым огнем, почувствовала запах серы и корня танниса, ощутила на своих губах влажное дыхание, услышала сладострастные стоны и вздохи наблюдателей.

«Это вовсе не сон, — подумала она. — Это все на самом деле. Это происходит со мной». Ее глаза протестующе засверкали, она хотела крикнуть, но что-то большое накрыло ее лицо, она задыхалась от сладковатого запаха.

Чужая плоть все еще находилась в ней, обтянутое шкурой тело все еще билось об нее.

* * *

Вошел папа с чемоданом в руке, через другую был перекинут плащ.

— Джеки говорит, вас укусила мышь?

— Да. Поэтому я и не пришла посмотреть на вас… — Розмари отвечала грустным голосом, чтобы папа не заподозрил, что она мгновение назад испытала оргазм.

— Ничего страшного, — успокоил он. — Нам бы не хотелось, чтоб вы рисковали своим здоровьем.

— Вы прощаете меня, святой отец?

— Полностью.

Он протянул ей руку, чтобы она поцеловала кольцо. Вместо камня в него был вставлен резной серебряный шарик меньше дюйма в диаметре, а внутри него сидела и чего-то ждала очень маленькая Анна-Мария Альбергетти.

Розмари поцеловала шарик, и папа удалился, торопясь на самолет.

ГЛАВА 9

— Эй, уже больше девяти, — говорил Гай, тряся ее за плечо.

Она оттолкнула его руку и перевернулась на живот.

— Еще пять минут, — пробурчала она в подушку.

— Нет, — он дернул ее за волосы. — В десять я должен быть у Доминика.

— Поешь в кафе.

— Как бы не так. — Через покрывало он хлопнул ее по попке.

Она все вспомнила: сны, выпивку, шоколадный мусс Минни, папу и тот ужасающий момент бодрствования. Она снова перевернулась и, приподнявшись на локтях, посмотрела на Гая. Он закуривал сигарету, весь помятый после сна, ему бы не мешало побриться. На нем была пижама. На ней ничего не было.

— Сколько времени? — спросила она.

— Десять минут десятого.

— Когда я заснула? — Она села.

— Около половины девятого. Но ты не заснула, милочка, ты свалилась замертво. Отныне ты пьешь коктейль или вино, а не коктейль и вино.

— Ну и сны же мне снились! — Она потерла лоб и зажмурилась. — Президент Кеннеди, пала, Минни с Романом…

Она открыла глаза и увидела царапины на левой груди: две параллельные красные ниточки протянулись к соску. Бедра саднило, она откинула одеяло и в разных местах увидела еще семь или восемь царапин.

— Не верещи. Я их уже подпилил. — Гай показал короткие аккуратные ногти.

Розмари в недоумении посмотрела на него.

— Не хотелось упускать Ночь младенца, — пояснил он.

— Ты хочешь сказать, что…

— Два-три ногтя были неровными.

— Пока я была… была без сознания?

Он кивнул и ухмыльнулся.

— Где-то даже неплохо, вроде некрофилии.

Она отвернулась. Руки сами прикрыли бедра одеялом.

— Мне снилось, что… кто-то насилует меня. Не знаю, кто. Какое-то нечеловеческое существо.

— Премного благодарен.

— Там были ты, Минни с Романом, еще какие-то люди. Некий обряд.

— Я пробовал разбудить тебя, но ты спала как убитая.

Розмари повернулась к нему спиной и спустила ноги с противоположной стороны кровати.

— В чем дело?

— Ни в чем, — она сидела, не глядя на него. — Знаешь, у меня не самое приятное ощущение от того, что ты занимался этим со мной, когда я была без сознания.

— Мне не хотелось упускать ночь.

— Есть время сегодня утром или вечером. Прошлая ночь не единственный подходящий момент за весь месяц. И даже если бы это было так…

— Я подумал, ты ведь сама хотела. — Он провел пальцем по ее спине.

Она отодвинулась.

— Обычно это делается при участии обоих, а не когда один спит, а другой бодрствует, — сказала она. А через некоторое время добавила: — Кажется, я говорю глупости.

Розмари встала и направилась в кладовку за халатом.

— Прости, что я тебя поцарапал. Я и сам был малость навеселе.

Розмари приготовила завтрак, а после того как ушел Гай, перемыла оставленную в мойке посуду и прибралась на кухне. Она распахнула окна в гостиной и в спальне — со вчерашнего дня все не выветрился запах дыма, — убрала кровать, приняла душ. Она долго стояла под струями горячей, потом холодной воды. Она стояла под душем неподвижно, без шапочки и ждала, пока просветлеет голова и мысли придут в порядок.

Правда ли прошлая ночь стала, как выразился Гай, Ночью младенца? И что же, вот теперь, в этот самый момент она беременна? Как ни странно, ей было безразлично. Она была несчастна — все равно, глупо это или нет. Гай овладел ею без ее ведома, занимался с ней любовью так, словно она была лишенным разума телом («Где-то даже неплохо, вроде некрофилии»), а не человеком, чья плоть неотделима от сознания; мало того, он делал это с таким яростным наслаждением, что исцарапал ее и теперь ей было больно; по его вине в ее воображении возник кошмар, столь похожий на реальность, что она и сейчас, казалось, могла увидеть на животе красные знаки, которые Роман чертил тонкой палочкой. С отвращением она энергично терла себя мылом. Да, действительно, Гаем руководило самое лучшее побуждение — он хотел ребенка — и да, действительно, он так же, как и она, выпил. Но ей было бы приятнее, если бы любая выпивка, любые соображения оказались бессильны заставить его вот так овладеть ею, овладеть лишь ее телом, забыв о душе, личности, женственности — ну, словом, забыв обо всем, что он якобы так любил. Теперь, окидывая взглядом последние недели и месяцы, она с тревогой заметила кое-что (чего ей никак не удавалось точно восстановить в памяти), свидетельствующее о его недостаточной любви к ней, о несоответствии между тем, что он говорил, и тем, что чувствовал. Он был актером, а разве можно с уверенностью сказать, когда актер не играет?

Чтобы отмыться от таких мыслей, одного душа мало.

Она закрутила воду и обеими руками выжала волосы, с которых текла вода.

По дороге в магазин она позвонила в дверь Кастиветов и вернула чашки из-под мусса.

— Тебе понравилось, дорогая? Мне кажется, я переложила крема какао.

— Все было очень вкусно. Вам придется дать мне рецепт.

— С удовольствием. Ты за покупками? Не сделаешь ли мне ма-алюсенькое одолжение? Шесть яиц и баночку «Инстант Санка», деньги я потом отдам. Терпеть не могу выходить за чем-нибудь одним, а ты?

* * *

Теперь между ней и Гаем больше не было прежней близости, но он этого словно не замечал. Первого ноября начинались репетиции его пьесы — она называлась «Я вас раньше нигде не видел?», и он очень много времени уделял работе над образом; учился пользоваться костылями и ортопедическим аппаратом (как того требовала роль), гулял по Бронксу вблизи Хайбриджа, где происходило действие пьесы. Вечерами они чаще всего обедали с друзьями, а когда оставались дома, вели обычные разговоры про мебель, про подходившую к концу забастовку газетчиков и про международный бейсбольный матч. Они сходили на предварительный показ нового мюзикла и на просмотр нового фильма, побывали на вечеринках и на выставке металлических конструкций, созданных их другом. Гай, казалось, вообще не смотрел на нее, взгляд его всегда был устремлен в текст пьесы, на экран телевизора, на какого-нибудь человека. Он успевал раньше нее лечь в постель и заснуть. Как-то вечером Гай пошел к Кастиветам снова послушать рассказы Романа о театре, а она осталась дома и смотрела по телевизору «Забавную мордашку».

— Ты не считаешь, что нам надо поговорить? — начала она на следующее утро за завтраком.

— О чем?

Она смотрела на мужа, его недоумение казалось искренним.

— О чем мы с тобой в последнее время разговариваем? — продолжала она.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты перестал смотреть на меня.

— Ну что ты говоришь! Я смотрю на тебя.

— Нет, не смотришь.

— Да смотрю. Золотко, что происходит? В чем дело?

— Ничего. Не беспокойся.

— Не надо. Не говори так. В чем дело? Что тебя тревожит?

— Ничего.

— Ну слушай, золотко, знаю, я, может быть, слишком был занят ролью, костылями, в этом дело, да? Ну, как-никак, Роу, это же важно, понимаешь? Но только, из-за того, что мой страстный взгляд повсюду не преследует тебя, не надо воображать, что я тебя не люблю. Мне ведь нужно и о повседневных вещах думать.

В этом было столько же наивности, искренности и очарования, сколько в его ковбое из «Автобусной остановки».

— Ладно, прости, что я начала ворчать.

— Ты? Даже если очень захочешь, у тебя это все равно не получится.

Он нагнулся и через стол поцеловал ее.

* * *

Неподалеку от Брюстера у Хатча был коттедж, где они иногда проводили уик-энд. Розмари позвонила ему с просьбой разрешить ей воспользоваться этим домиком дня на три-четыре, может быть, на неделю.

— Гай работает над новой ролью, — пояснила она, — и, наверно, ему будет проще, если я не буду маячить перед глазами.

— Коттедж к твоим услугам, — сообщил Хатч, и Розмари отправилась за ключом к нему на квартиру, расположенную на углу Лексингтон-авеню и Двадцать четвертой стрит.

Сначала она заглянула в кулинарию, где продавцы были ей знакомы еще по тем временам, когда она сама здесь жила, а потом пошла к Хатчу в его маленькую темную квартирку, которая вся сияла чистотой и где висела фотография Уинстона Черчилля с автографом и стоял диван, принадлежавший мадам Помпадур. Сняв ботинки, Хатч сидел между двумя столиками для игры в бридж, на каждом из которых была пишущая машинка и гора бумаги. Его излюбленный метод состоял в том, чтобы писать две книги сразу, так, чтобы когда работа над первой заходила в тупик, можно было переключиться на вторую, а потом, когда случалась заминка со второй, опять на первую.

— Я этого действительно очень хочу, — говорила Розмари, сидя на диване мадам Помпадур. — Я вдруг поняла, что никогда в жизни не была одна — ну то есть больше нескольких часов. Три-четыре дня кажутся чем-то божественным.

— Возможность спокойно сесть и подумать, кто ты есть, к чему ты пришел и куда идешь.

— Вот именно.

— Да ладно, можешь не вымучивать улыбку. Он тебя что, лампой огрел, что ли?

— Ничем он меня не огрел. Это очень трудная роль — юноша инвалид, который делает вид, что свыкся со своим увечьем. Гаю приходится работать с костылями, с ортопедическим аппаратом, ну и, естественно, он нервничает и… ну и… нервничает.

— Понятно. Давай поговорим о чем-нибудь другом. В «Ньюс» на днях был премиленький обзор всех кровавых происшествий, о которых нас не информировали во время забастовки. Почему ты не сказала мне, что у вас там в «счастливом доме» очередное самоубийство?

— А разве я не говорила?

— Нет, не говорила.

— Мы были с ней знакомы. Это девушка, о которой я тебе рассказывала, та, которая была наркоманкой и которую вылечили Кастиветы. Они живут на одном этаже с нами. Я просто уверена, что об этом я тебе говорила.

— Девушка, которая спускалась вместе с тобой в подвал?

— Ага.

— Похоже, они ее не слишком успешно лечили. Она жила с ними?

— Да, — подтвердила Розмари. — После того, как это произошло, мы их близко узнали. Гай иногда ходит к ним послушать сплетни про театр. Отец мистера Кастивета был импресарио на рубеже веков.

— Никогда бы не подумал, что Гаю это будет интересно. Пожилая пара, настолько я понимаю?

— Ему семьдесят девять, ей семьдесят или около того.

— Необычная фамилия, — заметил Хатч. — Как это пишется?

Розмари сказала ему по буквам.

— Никогда раньше не слышал. Француз, наверное.

— Фамилия-то, может, и французская, только они не французы. Он родился здесь, а она в Оклахоме. В местечке под названием — хочешь верь, хочешь не верь — Лесистый Мыс.

— Боже праведный. Использую это в книге. Вон в той. Уже знаю, куда это вставить. Скажи, а как ты собираешься добраться до коттеджа? Видишь ли, машина понадобится.

— Думаю взять напрокат.

— Бери мою.

— Нет, Хатч, я не могу.

— Ну, пожалуйста. Я ведь только переставлю ее с одной стороны улицы на другую. Прошу тебя. Ты мне облегчишь жизнь.

Розмари рассмеялась.

— Ладно, сделаю тебе одолжение и возьму машину.

Хатч вручил ей ключи от машины и от коттеджа, набросал план дороги и отдал напечатанный на машинке список указаний, касающихся насоса, холодильника и всяких непредвиденных случаев. А потом, надев ботинки и пальто, довел ее до того места, где была припаркована машина — старый голубой «Олдсмобиль».

— Документы на машину в ящике для перчаток. И, пожалуйста, оставайся в коттедже сколько захочешь. В ближайшее время мне, пожалуй, не понадобится ни он, ни машина.

— Наверняка больше недели там не проживу. Да и это может оказаться для Гая слишком долго.

Когда она уселась в машину, Хатч наклонился и, заглянув в окно, сказал:

— Я бы мог надавать тебе кучу полезных советов, но я не буду совать нос в чужие дела, даже если это будет стоить мне жизни.

Розмари поцеловала его:

— Спасибо. И за то, и за это, и вообще за все.

* * *

Розмари уехала в субботу шестнадцатого октября и провела в коттедже пять дней. В течение первых двух она вообще ни разу не вспомнила про Гая — месть за то, что он с такой радостью согласился на ее отъезд. Разве она выглядела так, будто ей нужен хороший отдых? Ну что же, прекрасно, она будет отдыхать, отдыхать долго и ни разу не вспомнит о нем. Она бродила по восхитительным желто-оранжевым лесам, ложилась рано, вставала поздно, читала «Полет сокола» Дафны дю Морье и готовила себе невероятное количество еды на плите с газовыми баллонами. И ни разу не вспомнила о нем.

На третий день Розмари о нем подумала. Он был тщеславный, эгоистичный, неглубокий, лживый человек. Он женился на ней, но в ее лице хотел приобрести зрителя, а не друга. (Маленькая мисс Прямо-из-Омахи. Ну что за дура набитая! «Ах, я привыкла к актерам, я здесь уже почти год». Она чуть ли не бегала за ним по студии с газетой в зубах.) Она дает ему год на то, чтобы исправиться и стать хорошим мужем, а если нет, она выходит из игры без всяких там религиозных угрызений совести. А пока она снова пойдет работать, ощутит веру в себя и ту независимость, от которой раньше ей так хотелось избавиться. Она будет сильной и гордой, будет готова уйти, если окажется, что он не соответствует ее запросам.

От столь обильной еды — говяжьи консервы в банках размером со слона и жаркое с перцем — ей стало муторно, натретий день ее подташнивало и, кроме супа и крекеров, она уже ничего не могла осилить.

Проснувшись утром на четвертый день, она затосковала по Гаю и заплакала. И что она здесь вообще делает, одна в холодном, мерзком коттедже? Что такого ужасного совершил Гай? Он напился и схватил ее, не спросив: «Можно?» Вот уж поистине невиданное оскорбление. Он там сейчас решает самую сложную за всю свою карьеру задачу, а она вместо того, чтобы быть рядом, помогать ему, подсказывать, воодушевлять, укатила бог знает куда, объедается до тошноты и жалеет себя. Конечно, он тщеславен, эгоистичен, но ведь он актер. Сам Лоренс Оливье, наверно, тоже тщеславен и эгоистичен. Да, действительно, Гай иной раз и соврать может, но разве не это привлекало и до сих пор привлекает ее? Это свобода, беззаботность так разительно отличались от ее собственного жесткого морального кодекса.

Розмари поехала в Брюстер и позвонила ему. Ответила дружелюбная девушка-телефонистка.

— Привет, дорогая. Вы уже вернулись из-за города? A-а, Гая нет, дорогая. Он может вам куда-нибудь позвонить? Вы позвоните ему в пять? Хорошо. У вас там, наверно, отличная погода. Приятно проводите время? Отлично.

В пять его по-прежнему не было, но ему обязательно передадут все, что она просила. Розмари перекусила в ресторане и отправилась в единственный кинотеатр. В девять Гая опять не оказалось, вместо приветливой телефонистки отвечал какой-то новый, бездушный голос: ей предлагалось позвонить Гаю завтра до восьми утра или после шести вечера.

На следующий день ей, казалось, наконец удалось увидеть все в разумном, реалистическом свете. Оба они виноваты: Гай тем, что не думал о ней и погрузился в себя, а она тем, что не сумела ясно выразить и объяснить свое недовольство. Едва ли можно надеяться, что Гай переменится прежде, чем она намекнет ему, что ждет этого. Ей нужно было просто поговорить, — нет, им нужно было просто поговорить, ведь, может быть, и у него есть претензии к ней, о которых она тоже не подозревает — и все наверняка наладится. Вот и в этот раз, как это часто бывает, неприятности начались с молчания вместо откровенного разговора.

В шесть она отправилась в Брюстер, набрала номер, и Гай оказался дома.

— Привет, любимая, — сказал он. — Как ты там?

— Хорошо, а ты?

— Все в порядке. Скучаю по тебе.

Она улыбнулась телефонному аппарату.

— А я соскучилась по тебе. Завтра возвращаюсь.

— Прекрасно. Здорово. Тут много чего произошло. Репетиции отложили до января.

— Да ну?

— Они никого не смогли подобрать на роль маленькой девочки. Получилось, что я пока отдыхаю. В следующем месяце собираюсь сыграть в пробной серии. Это будет серия получасовых комедий.

— Правда?

— Само в руки приплыло, Роу. И кажется, действительно хорошая роль. Эй-Би-Си эта идея очень нравится. Все это называется «Гринич-вилледж», там и будут съемки. Я играю приехавшего издалека писателя. Практически это главная роль.

— Это же чудесно, Гай!

— Аллан говорит, на меня вдруг большой спрос.

— Великолепно!

— Слушай, мне надо помыться, побриться, мы с ним идем на просмотр, где будет Стэнли Кубрик. Во сколько ты вернешься?

— Часов в двенадцать, может, пораньше.

— Жду. Люблю тебя.

— Люблю!

Розмари позвонила Хатчу, того не было дома, тогда она передала телефонистке, что вернет машину завтра к вечеру.

На следующее утро Розмари прибралась в коттедже, все закрыла, заперла и поехала назад в город. На бульваре Сомилл-ривер образовалась пробка из-за того, что столкнулись три машины, и когда она припарковала автомобиль перед Брэмфордом, наполовину заехав на автобусную остановку, было уже около часа. С маленьким чемоданчиком в руке она быстро вошла в дом.

Лифтер сказал, что Гай не спускался, но добавил, что самого его не было на месте с 11.15 до 12.00.

И все же Гай оказался дома. Играла пластинка «Никаких обязательств». Она только открыла рот, чтобы окликнуть его, как он вышел из спальни, держа в руке чашку из-под кофе и направляясь на кухню.

Они целовались долго и нежно, он обнимал ее одной рукой, так как другой сжимал чашку.

— Хорошо отдохнула?

— Жутко, ужасно. Скучала без тебя.

— Как себя чувствуешь?

— Прекрасно. Как Стэнли Кубрик?

— Даже не появился, собака.

Они снова поцеловались.

Розмари внесла чемодан в спальню и раскрыла его на кровати. Вошел Гай с двумя чашками кофе, подач ей одну и, пока Розмари разбирала вещи, присел на пуфик перед туалетным столиком. Она рассказывала про оранжево-желтый лес и тихие ночи. Он рассказывал про «Гринич-вилледж», сообщил, кто еще там играет, и назвал продюсера, автора и режиссера.

— Ты правда хорошо себя чувствуешь? — спросил Гай, когда она застегивала «молнию» на пустом чемодане.

Она не сразу поняла.

— Месячные, — пояснил он. — Должны были начаться во вторник.

— Правда?

Он кивнул.

— Всего два дня прошло, — проговорила она равнодушным голосом, будто сердце у нее не заколотилось бешено от восторга. — Скорее всего, просто другая вода, непривычная еда.

— Раньше у тебя никогда не было задержек.

— Наверно, сегодня вечером начнутся. Или завтра.

— Хочешь, поспорим!

— Давай.

— Двадцать пять центов!

— Идет.

— Проиграешь, Роу.

— Заткнись. Я сейчас совсем разволнуюсь. Всего два дня. Наверное, сегодня вечером начнется.

ГЛАВА 10

Но ни в тот вечер, ни на другой день не началось. И через два дня, и через три тоже ничего не произошло. Розмари двигалась осторожно, ходила легкой походкой, чтобы не потревожить то, что, возможно, уже зародилось внутри нее.

Поговорить с Гаем? Нет, это подождет.

Все подождет.

Она готовила, убиралась, ходила по магазинам, стараясь даже дышать осторожно. Как-то утром заглянула Лаура-Луиза и попросила ее отдать свой голос за Бакли. Розмари согласилась, только чтобы отвязаться.

— Давай мне мои двадцать пять центов, — потребовал Гай.

— Заткнись. — Она хлопнула его по руке.

Розмари записалась на прием к гинекологу и пошла в четверг, 28 октября. Его звали доктор Хилл. Розмари обратилась к нему по совету своей подруги Элизы Данстон, которая уже дважды прибегала к услугам этого доктора и чуть не молилась на него. Его приемная находилась на Западной Семьдесят второй стрит.

Доктор Хилл оказался моложе, чем предполагала Розмари (ему было примерно столько же лет, сколько Гаю, если не меньше), и он немного походил на доктора Килдэйра, которого показывали по телевизору. Доктор Хилл понравился Розмари. Вопросы он задавал не спеша, заинтересованно, а осмотрев ее, направил в лабораторию на Шестидесятой стрит, где сестра взяла кровь из правой руки.

Доктор Хилл позвонил на следующий день в половине четвертого.

— Миссис Вудхаус?

— Доктор Хилл?

— Да, поздравляю.

— Правда?

— Правда.

Улыбаясь, глядя мимо телефона куда-то вдаль, она присела на край кровати. Правда, правда, правда. Правда.

— Вы слушаете?

— Что я теперь должна делать?

— Ничего особенного. Придете ко мне в следующем месяце. Купите и начинайте пить таблетки «Наталина». По одной в день. И еще заполните несколько бумаг, которые я вам пришлю. Это для больницы. Чем раньше заказать место, тем лучше.

— Когда это произойдет?

— Если последний раз менструация у вас началась 21 сентября, тогда выходит 28 июня.

— Как не скоро.

— Действительно. Ах да, вот еще что, миссис Вудхаус. В лаборатории хотели бы еще раз взять анализ крови. Не могли бы вы заехать туда завтра или в понедельник?

— Да, конечно, — согласилась Розмари. — А зачем?

— Сестра взяла меньше, чем нужно.

— Но я беременна, правда ведь?

— Да, это они проверили. Но я обычно прошу сделать еще и другие анализы — сахар в крови и так далее, — а сестра не знала и взяла кровь только для одного анализа. Не о чем беспокоиться. Вы беременны. Даю вам слово.

— Хорошо. Зайду к ним завтра утром.

— Адрес помните?

— Да, у меня осталась бумажка.

— Я отправлю по почте бланки, и давайте встретимся с вами, скажем, в последних числах ноября.

Они договорились, что Розмари придет 29 ноября в час дня. Но трубку она повесила с ощущением, что что-то не так. Сестра в лаборатории, казалось, точно знала, что ей следует делать, и в том, сколь небрежно говорил о ней доктор Хилл, было что-то подозрительное. Неужели они опасаются, что произошла ошибка, перепутались пробирки с кровью и их неправильно надписали? Неужели еще может оказаться, что она не беременна? Но разве доктор Хилл прямо не сказал бы ей об этом? Он бы не был столь категоричен.

Розмари попыталась отогнать от себя эти мысли. Конечно же, она беременна, иначе и быть не может, ведь уже такая большая задержка. Она пошла на кухню, где на стене висел календарь и в квадратике на завтра написала: «Лаборатория», а на 29 ноября — «Доктор Хилл — 13.00».

* * *

Когда вернулся Гай, она, не говоря ни слова, подошла к нему и вложила в руку 25 центов.

— Зачем это? — удивился он, а потом сообразил. — Это же великолепно, золотко! Просто чудесно! — Он взял ее за плечи и дважды поцеловал, а потом запечатлел и третий поцелуй.

— Правда же.

— Великолепно. Я так счастлив.

— Папа.

— Мама.

— Послушай, Гай, — она вдруг серьезно посмотрела на него. — Пусть это будет новое начало, ладно? Давай теперь будем откровенны друг с другом, давай все обсуждать вместе. Потому что между нами не было доверия. Ты был настолько увлечен пьесой и этой пробной серией да и вообще тем, как все у тебя складывается… Я не хочу сказать, что ты не имел на это права, вовсе нет, было бы противоестественно, если бы ты оставался равнодушен. Но из-за этого я уехала в коттедж, Гай. Чтобы самой разобраться, что у нас с тобой не так: нам не хватало и не хватает откровенности. Мне тоже. Ничуть не меньше, чем тебе.

— Ты права. — Держа ее за плечи, он серьезно посмотрел ей в глаза. — Ты права. Я тоже это чувствовал. Но, вероятно, не столь остро, как ты. Я так чертовски эгоистичен, Роу. Вот в этом-то все дело. Наверное, именно из-за этого я и выбрал такую идиотскую маразматическую профессию. Но ты же знаешь, я все равно люблю тебя. Действительно, Роу. Я постараюсь сделать так, чтобы теперь это было заметно, богом клянусь, я постараюсь. Я буду откровеннее самого…

— Моей вины здесь не меньше, чем…

— Ерунда. Я виноват. Я и мой эгоизм. Наберись терпения, Роу, пожалуйста. Я постараюсь исправиться.

— О, Гай!

В приливе любви она уже простила его и теперь мучилась угрызениями совести. На его поцелуи она отвечала столь же горячими поцелуями.

— Да уж, родители ведут себя просто превосходно.

Розмари рассмеялась, глаза были влажны от слез.

— Слушай-ка, золотко, знаешь, чего бы мне сейчас хотелось?

— Чего?

— Сказать Минни и Роману, — он предупреждающе поднял руку. — Знаю, знаю. Все это должно быть окутано глубокой мрачной тайной. Но я говорил им, что мы будем пытаться, и они так обрадовались, да к тому же люди уже в таком возрасте, — он печально развел руками, — и если мы будем тянуть, может случиться, что они вообще об этом не узнают.

— Расскажи им, — согласилась Розмари, пылая любовью к нему.

Он чмокнул ее в нос.

— Я на две минутки.

Гай повернулся и заторопился к двери. Провожая его взглядом, Розмари поняла, что теперь Минни и Роман занимают очень большое место в его жизни. Чего же тут удивляться: его мать была болтливой особой, которая занималась исключительно собой, а ни один из ее мужей не испытывал к Гаю отеческих чувств. Кастиветы же помогли ему утолить жажду, о существовании которой он, наверное, и сам не догадывался. И Розмари почувствовала благодарность им, отныне она будет лучше относиться к Кастиветам.

Она пошла в ванную, брызнула на глаза холодной водой, уложила волосы, накрасила губы.

— У тебя будет ребенок, — сообщила она своему отражению в зеркале. («Но в лаборатории хотят еще раз взять кровь. Зачем?»)

Когда Розмари выходила из ванной, Кастиветы как раз показались в дверях: Минни в халате, Роман с бутылкой вина, которую держал обеими руками, а за ними раскрасневшийся, сияющий Гай.

— Вот это уж действительно хорошие новости! По-здрав-ля-ю! — Минни надвинулась на Розмари, взяла ее за плечи и крепко чмокнула в щеку.

— Желаем вам всего самого лучшего, Розмари, — проговорил Роман, прикасаясь губами к другой щеке. — Мы так рады, что даже слов не хватает. У нас под рукой не оказалось шампанского, но, полагаю, для тоста сгодится и «Сент Жюльен» 1961 года.

Розмари поблагодарила их.

— Когда ты ждешь ребенка, дорогая? — спросила Минни.

— Двадцать восьмого июня.

— Все эти месяцы до двадцать восьмого июня будут такими замечательными! — продолжала Минни.

— Мы будем ходить для вас за продуктами, — вставил Роман.

— Да нет, что вы, — запротестовала Розмари.

Гай принес бокалы и штопор и вдвоем с Романом принялся открывать бутылку. Минни взяла Розмари за локоть, и они перешли в гостиную.

— Послушай, дорогая, у тебя хороший врач?

— Да, очень.

— Один из лучших гинекологов Нью-Йорка — наш хороший знакомый. Это Эйб Сапирштейн. Он еврей. В высшем свете все прибегают к его услугам. Если мы его попросим, он и о тебе позаботится. И это будет стоить дешево, так что сэкономишь Гаю его денежки, нажитые нелегким трудом.

— Эйб Сапирштейн? — переспросил Роман из другой комнаты. — Это один из лучших гинекологов в стране, Розмари. Вы ведь, наверно, слышали о нем?

— По-моему, да, — Розмари вспомнила, что вроде бы встречала фамилию то ли в какой-то газете, то ли в журнале.

— Я слышал, — заявил Гай. — Не он ли выступал в передаче «Приглашение к разговору» пару лет назад?

— Да, да, — подтвердил Роман. — Это один из лучших гинекологов в стране.

— Ну что, Роу? — спросил Гай.

— А как же доктор Хилл?

— Не беспокойся, ему я что-нибудь скажу. Ты же меня знаешь.

Розмари подумала про доктора Хилла, который был так молод, так похож на Килдэйра, вспомнила, что в лаборатории хотят еще раз взять анализ, потому что сестра наломала дров, или лаборантки, или еще кто-то там наломал дров, причинив ей столько ненужных волнений и беспокойств.

— Я не допущу, чтобы ты ходила к какому-то доктору Хиллу, про которого никто и слыхом не слыхал. У вас должно быть все самое лучшее, юная леди, а самое лучшее — это Эйб Сапирштейн! — заявила Минни.

Благодарной улыбкой Розмари выразила согласие.

— Только если вы уверены, что он сможет меня принять. Он наверняка так занят.

— Он тебя примет, — заверила Минни. — Прямо сейчас позвоню ему. Где телефон?

— В спальне, — подсказал Гай.

Минни направилась в спальню. Роман разлил вино в бокалы.

— Он прекрасный специалист, к тому же обладает чуткостью, присущей его народу, на долю которого выпало столько несчастий. — Роман подал бокалы Розмари и Гаю. — Давайте подождем Минни.

Они неподвижно стояли, каждый держал полный бокал, а Роман — целых два.

— Садись, золотко, — предложил Гай, но Розмари покачала головой и осталась стоять.

Из спальни доносился голос Минни:

— Эйб? Это Минни. Отлично. Слушай, наша близкая подруга сегодня узнала, что беременна. Да, действительно. Я сейчас у нее. Мы пообещали, что ты с радостью возьмешь на себя заботу о ней и при этом забудешь о бешеных гонорарах, которые собираешь с высшего света. — Минни на секунду замолчала, потом сказала: — Минуточку, — и громко спросила: — Розмари? Ты могла бы зайти к нему завтра утром в одиннадцать?

— Да, очень хорошо, — крикнула в ответ Розмари.

— Вот видишь? — сказал Роман.

— В одиннадцать годится, Эйб, — снова заговорила Минни. — Да, ты тоже. Нет, нет, ничуть. Будем надеяться. До свидания.

Минни вернулась из спальни.

— Ну вот, прежде чем уйти, я напишу тебе его адрес. Это на углу Семьдесят девятой стрит и Парк-авеню.

— Огромное спасибо, Минни, — сказал Гай.

— Даже не знаю, как вас и благодарить. Вас обоих, — подхватила Розмари.

Минни взяла бокал вина, протянутый Романом.

— Нет ничего проще. Тебе нужно только делать все, что скажет Эйб, и родить хорошего здоровенького ребенка, другой благодарности нам не надо.

Роман поднял бокал:

— За хорошего здоровенького малыша!

— Одобряю и присоединяюсь, — сказал Гай, и все — Гай, Минни, Розмари, Роман, — выпили.

— Гм, — протянул Гай, — очень вкусно.

— Правда ведь? — обрадовался Роман. — И совсем не дорого.

— Боже мой, жду — не дождусь, чтобы поделиться новостью с Лаурой-Луизой, — затараторила Минни.

— Ну, пожалуйста, никому больше не говорите, — попросила Розмари. — Хотя бы пока. Ведь еще так рано.

— Она права, — поддержал Роман. — У нас еще хватит времени распространить это приятное известие.

— Кто-нибудь хочет сыру с крекерами? — предложила Розмари.

— Сядь, дорогая. Я принесу, — вырвался Гай.

В ту ночь из-за переполнявших ее радостных волнений Розмари долго не могла заснуть. Там внутри, под ее чуткими руками, лежавшими на животе, была малюсенькая оплодотворенная клеточка. И о чудо! Из нее вырастет Эндрю или Сьюзен (насчет «Эндрю» она не сомневалась, а вопрос о «Сьюзен» еще можно будет обсудить с Гаем). А сейчас каким был Эндрю-или-Сьюзен? Размером с булавочную головку? Нет, конечно же, больше, разве не была она уже на втором месяце? И вправду на втором месяце. Он уже, наверно, достиг ранней стадии головастика. Она разыщет какую-нибудь таблицу или книгу, где точно по месяцам расписано, когда и что происходит. Доктор Сапирштейн наверняка подскажет что-нибудь.

В эти месяцы ее подстерегало столько всяких опасностей: пожары, падающие сверху предметы, потерявшие управление автомашины; все они раньше не были опасностями, но теперь стали ими, теперь, когда Эндрю-или-Сьюзен зачат и живет. (Да, живет!) Теперь уж она не будет курить даже иногда. Надо спросить доктора Сапирштейна про коктейли.

Ах, если бы она по-прежнему могла молиться! Как чудесно было бы снова держать распятие и знать, что тебя слушает господь; попросить бы его помочь ей невредимой прожить следующие восемь месяцев; пожалуйста, ни краснухи, ни хваленых новых таблеток, грозящих последствиями, наподобие «талидомида». Пусть это будут восемь хороших месяцев, без болезней, без несчастных случаев, и пусть они будут полны солнца, молока и железа.

Вдруг Розмари вспомнила про амулет — шарик с корнем танниса внутри — и как бы глупо это ни выглядело, ей захотелось его надеть, нет, она ощутила потребность надеть его на шею. Она выскользнула из кровати, на цыпочках подошла к туалетному столику и, достав шарик из коробочки «Луи Шерри», развернула алюминиевую фольгу. Запах корня танниса изменился: он был все еще сильный, но уже не отталкивающий. Розмари надела цепочку на шею.

Ощутив присутствие шарика у себя на груди, она снова прошла на цыпочках и забралась в постель. Натянув одеяло и закрыв глаза, Розмари положила голову на подушку. Она лежала, глубоко дыша, и вскоре заснула, а руки на животе бережно прикрывали находившееся внутри существо.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА 1

Теперь она жила; она действовала, была человеком, чувствовала себя в полном согласии с самой собой. Она делала все то же, что и раньше, — убирала кровать, готовила, чистила, гладила, ходила за покупками, носила белье в подвал стирать, занималась скульптурой — по теперь за всем этим стояло умиротворяющее сознание того, что там, внутри, Эндрю-или-Сьюзен (а может быть, Мелинда?) с каждым днем становится чуть крупнее, чем вчера, все больше походит на ребенка, а срок до его рождения все сокращается.

Доктор Сапирштейн произвел чудесное впечатление: высокий загорелый мужчина с седыми волосами и лохматыми седыми усами (она его уже где-то видела, но никак не могла сообразить где, может быть, в «Приглашении к разговору»); несмотря на то, что в приемной стояли стулья в стиле Миеса ван дер Роэ и холодные мраморные столы, сам он оказался человеком обнадеживающе старомодным и прямолинейным.

— Только прошу вас, не читайте книг, — сказал он. — Ни одна беременность не похожа на другую; и если вы начнете читать, что должны испытывать на третьей неделе третьего месяца, то только разволнуетесь. Ни одна беременность никогда не протекает в точности так, как описано в книгах. И подруг не слушайте. Их ощущения, скорее всего, не совпадут с вашими, но они будут совершенно убеждены, что у них беременность протекала нормально, а у вас нет.

Розмари спросила его про витамины, которые выписал доктор Хилл.

— Нет, никаких таблеток. У Минни Кастивет есть травы и миксер; я попрошу, чтобы она ежедневно готовила вам питье, ничего столь же свежего, витаминного и безопасного ни в одной аптеке не найдешь. И еще одно: не бойтесь потакать своим прихотям. Теперь в моде теория, будто беременные фантазируют бог весть что, потому что им, видите ли, полагается испытывать острую необходимость в чем-то. Я с этим не согласен. Я говорю так: если среди ночи тебе захотелось маринованных огурчиков, заставь несчастного мужа раздобыть их где-нибудь, совсем как в старых анекдотах. Чего бы вам ни захотелось — сделайте это. Вы сами удивитесь, сколь странными окажутся потребности вашего организма в течение следующих месяцев. Если будут какие-нибудь вопросы, звоните мне, хоть днем, хоть ночью. Звоните мне, а не маме или тете Фанни. Для этого я и существую.

Розмари должна была приходить к нему раз в неделю, что свидетельствовало о большем внимании, нежели то, которым окружал своих пациентов доктор Хилл; еще он забронирует ей место в «Докторз хоспитал», и для этого не нужно заполнять никаких бумажек.

Все шло как надо, чудесно, восхитительно. Она сделала себе стрижку «Видаль Сэссон», долечила зубы, проголосовала в день выборов мэра (за Линдси) и отправилась в «Гринич-вилледж» посмотреть, как проходят натурные съемки пробной серии, в которой играл Гай. Между дублями — Гай должен был бежать по Салливан-стрит с украденной у продавца горячих сосисок тележкой — она, присев на корточки, разговаривала с малышами, приветливо смотрела на беременных женщин, как бы говоря: «Я тоже».

Она обнаружила, что из-за присутствия соли, пусть нескольких крупинок, еда становится несъедобной.

— Совершенно нормально, — успокоил доктор Сапирштейн, когда она во второй раз пришла к нему. — Когда вашему организму понадобится соль, отвращение пройдет. А пока, естественно, никакой соли. Доверяйте себе — и когда вам чего-то захочется, и когда что-то вызовет отвращение.

Однако никаких особенных желаний у нее не возникало. Напротив, аппетит, казалось, был даже хуже, чем обычно. На завтрак достаточно было кофе с тостом, на обед — овощей и кусочка недоваренного мяса. Каждое утро Минни приносила нечто, напоминающее водянистый, фисташкового цвета молочный коктейль. Питье было холодное и кислое.

— Из чего это? — поинтересовалась Розмари.

— Да тут всякой твари по паре, улитки, щенячьи хвостики, — отшутилась Минни.

Розмари засмеялась:

— Отлично, но, предположим, мы хотим девочку, что тогда?

— Правда, хотите?

— Да кто будет, тот и будет, но как здорово, если бы первым оказался мальчик.

— Вот и питье в самый раз.

Розмари допила.

— Нет, серьезно, из чего это?

— Сырое яйцо, желатин, травы…

— Корень танниса?

— И этого чуть-чуть, и еще кое-чего понемножку.

Минни приносила питье каждый день, неизменно в одном и том же большом стакане с зелеными и синими полосками и стоя ждала, пока Розмари выпьет.

* * *

Возле лифта Розмари как-то разговорилась с Филлис Капп, матерью маленькой Лайзы. Беседа завершилась тем, что они с Гаем получили приглашение на ленч в следующее воскресенье, но когда Розмари передала это Гаю, тот наложил свое вето. Он объяснил, что в воскресенье, скорее всего, будет на съемках, а если нет, то ему нужно отдохнуть и позаниматься. Теперь они почти никуда не ходили и никого не принимали. Джимми и Тайгер Хенигсен Гай сказал, что они не смогут пойти в театр и отобедать с ними, как договорились еще несколько недель назад, а Розмари он попросил, если возможно, пока не приглашать на обед Хатча. И все из-за пробной серии, съемки которой потребовали больше времени, чем предполагалось.

Оказалось, что это и к лучшему, потому что у Розмари начались настораживающие сильные боли в животе. Она позвонила доктору Сапирштейну, и он предложил ей зайти. Осмотрев ее, он сказал, что беспокоиться не о чем: боли — это результат совершенно нормального расширения таза. Дня через два они прекратятся, а пока можно принимать обычную дозу аспирина.

Розмари облегченно вздохнула:

— А я боялась, вдруг это внематочная беременность.

— Внематочная? — переспросил доктор Сапирштейн и скептически глянул на нее.

Она покраснела.

— А мне-то казалось, что вы не станете забивать голову книжками, Розмари.

— Но она прямо сама смотрела на меня с полки аптеки.

— И только доставила вам беспокойство. Будьте добры, отправляйтесь домой и выкиньте ее.

— Так и сделаю. Обещаю.

— Через два дня боли прекратятся, — повторил он. — «Внематочная беременность», — доктор покачал головой.

Но через два дня боли не исчезли; они стали сильнее и продолжали усиливаться, словно что-то внутри нее было опоясано проволокой, которая все затягивалась, чтобы разрезать это нечто пополам. Боль длилась часами, потом наступали несколько минут, когда ее почти не было, но боль лишь готовилась к новому натиску. От аспирина было мало толку, а принять еще одну таблетку она боялась. Забытье, когда оно приходило, приносило с собой беспокойные сны, в которых она сражалась с громадными пауками, поймавшими ее в ванной, или отчаянно тянула маленький черный кустик, пустивший корни посреди ковра в спальне. Она просыпалась уставшая, ощущая усилившуюся боль.

— Иногда так бывает, — пояснил доктор Сапирштейн. — Теперь боль может прекратиться в любой момент. Вы действительно правду сказали о своем возрасте? Обычно подобные проблемы встречаются у женщин постарше, когда суставы уже не столь эластичны.

Принеся питье, Минни стала успокаивать Розмари:

— Бедняжка. Не беспокойся, милая, мою племянницу в Толидо мучали точно такие же боли, как и еще двух женщин, которых я знаю. Зато роды были очень легкими, и у них появились прекрасные здоровые младенцы.

— Спасибо, — вздохнула Розмари.

Минни отодвинулась от нее с видом оскорбленной добродетели.

— Что ты хочешь сказать? Это же святая истинная правда! Клянусь богом, Розмари!

Лицо у Розмари сморщилось, посерело, под глазами появились круги, она выглядела ужасно. Гай же утверждал обратное:

— Да о чем ты? Ты великолепно выглядишь. Если уж хочешь начистоту — ужасна прическа. Это самая большая ошибка в твоей жизни.

* * *

Теперь боль стала неотступной, никаких передышек больше не было. Розмари терпела ее, жила с ней, засыпая ночью лишь на несколько часов, и пила один аспирин даже в тех случаях, когда доктор Сапирштейн разрешал два. Не было и речи о том, чтобы сходить куда-нибудь вместе с Джоан или Элизой, отправиться на занятия по скульптуре или за покупками. Она сидела дома, заказывала продукты по телефону, шила занавески для детской и начала, наконец, читать «Упадок и разрушение Римской империи». Иногда во второй половине дня заглядывали Минни или Роман поболтать немножко и узнать, не нужно ли ей чего. Однажды Лаура-Луиза притащила полный поднос имбирных пряников. Ей еще не говорили, что Розмари беременна.

— Господи, да мне и в правду нравится прическа, Розмари. Вы такая хорошенькая, такая современная.

Она была удивлена, узнав, что Розмари себя неважно чувствует.

Когда пробная серия была, наконец, закончена, Гай стал основную часть времени проводить дома. Он больше не занимался с Домиником, преподавателем по риторике, не уходил после полудня на прослушивания и пробы. Он сейчас снимался в двух выгодных рекламах для «Пэлл-Мэлл» и «Тексако», а репетиции пьесы «Я вас раньше нигде не видел?» теперь уже точно должны были начаться в середине января. Он помогал Розмари убирать квартиру, играл с ней в «скрэббл» на время — по доллару за партию. К телефону подходил Гай и, когда спрашивали Розмари, придумывал правдоподобные предлоги, чтобы не звать ее.

Розмари хотела устроить обед в День Благодарения для своих друзей, у которых, как у них с Гаем, тоже не было родни поблизости, но из-за неотступной боли и постоянного беспокойства о благополучии Эндрю-или-Мелинды решила отказаться от своей затеи, и вместо этого они в конце концов пошли к Минни и Роману.

ГЛАВА 2

Как-то в декабре во второй половине дня, когда Гай был на съемках рекламного ролика для «Пэлл-Мэлл», позвонил Хатч:

— Я тут поблизости за углом, зашел в Сити-Сентр за билетами на Марселя Марсо. А вы с Гаем не хотите пойти в пятницу вечером?

— Вряд ли, Хатч. В последнее время я себя не слишком хорошо чувствую. А у Гая на этой неделе два рекламных ролика.

— Что с тобой такое?

— Ничего особенного. Так, легкое недомогание.

— Можно мне заглянуть на несколько минут?

— Конечно. Буду очень рада тебя видеть.

Она быстро натянула широкие брюки и вязаную кофточку, причесалась и накрасила губы. Резкий приступ боли заставил ее на миг закрыть глаза и сжать зубы, но потом боль ослабла до своего обычного уровня, и Розмари, с облегчением переведя дух, продолжала причесываться.

Увидев Розмари, Хатч уставился на нее и воскликнул:

— Боже праведный!

— Это «Видаль Сэссон», сейчас очень модно.

— Да что с тобой? Я совсем не про прическу.

— Неужели я настолько плохо выгляжу? — она взяла его пальто и шляпу, повесила на вешалку, не переставая сиять застывшей улыбкой.

— Ты выглядишь жутко. Ты черт знает как похудела, и у тебя такие круги под глазами, что и панда бы обзавидовалась. Уж не на одной ли ты из этих пресловутых «дзэн-диет»?

— Нет.

— Что же тогда? Ты была у врача?

— Ну ладно, думаю, могу сказать тебе. Я беременна. На третьем месяце.

Хатч в недоумении посмотрел на нее:

— Это смешно. Беременные полнеют, а не худеют. И они кажутся здоровыми, а не…

— Маленькое осложнение, — объяснила Розмари, проводя его в гостиную. — У меня неэластичные суставы или что-то в этом роде, поэтому меня мучают боли и я почти всю ночь не сплю. Точнее, одна боль, она просто не прекращается. Ничего серьезного. Теперь она, скорее всего, вот-вот пройдет.

— Никогда не слышал, чтобы «неэластичные суставы» доставляли неприятности.

— Неэластичные тазовые суставы. Достаточно частое явление.

Хатч уселся в мягкое кресло Гая.

— Ну что же, поздравляю, — проговорил он неумеренно. — Ты, наверно, очень счастлива.

— Да, мы оба счастливы.

— Кто твой гинеколог?

— Его зовут Эйбрахам Сапирштейн. Он…

— Я его знаю. То есть про него. Он принимал у Дорис двух малышей.

Дорис была старшей дочерью Хатча.

— Он один из лучших в городе, — сообщила Розмари.

— Когда ты у него в последний раз была?

— Позавчера. И я тебе передала все, что он говорил: такое бывает достаточно часто, и теперь уже боль может прекратиться в любой момент. Правда, он повторяет это с того дня, как боль началась…

— Насколько ты похудела?

— Всего на три фунта. Похоже…

— Чушь! Ты потеряла куда больше!

Розмари улыбнулась:

— Ну ты прямо, как наши весы в ванной. Гай в конце концов выкинул их, они меня так пугали. Нет-нет, я потеряла всего три фунта и еще чуть-чуть. А немного похудеть в первые месяцы — совершенно нормально. Позднее я буду прибавлять в весе.

— Да уж надеюсь. У тебя такой вид, словно из тебя вампир кровь высасывает. Ты уверена, что нет следов укусов?

Розмари засмеялась.

— Ну ладно, — Хатч откинулся в кресле и тоже засмеялся. — Будем считать, что доктор Сапирштейн знает, что говорит. Уж, черт возьми, должен бы знать, денег-то он берет немало. У Гая, судя по всему, великолепно идут дела.

— Да. Но с нас он берет, на удивление, мало. Его хорошо знают наши соседи, Кастиветы; они послали меня к нему и для нас он установил особую плату, не ту, что для высшего света.

— Ты хочешь сказать, что Дорис и Аксель принадлежат к высшему свету? Они будут в восторге, узнав об этом.

Раздался звонок в дверь. Хатч хотел открыть, но Розмари не позволила.

— Не так болит, когда двигаюсь, — объяснила она, выходя из комнаты, и направилась к входной двери, пытаясь вспомнить, заказывала ли она что-нибудь, чего ей пока не принесли.

Это оказался Роман. Он слегка запыхался.

— Не прошло и двух секунд, как я произнесла ваше имя, — улыбнулась Розмари.

— Надеюсь, в хорошем контексте. В магазине что-нибудь нужно? Минни скоро пойдет на улицу, а внутренний телефон, похоже, не работает.

— Нет, ничего. Спасибо за беспокойство. Утром я сделала заказы по телефону.

Роман заглянул ей через плечо, а потом поинтересовался, не вернулся ли Гай.

— Нет, он придет не раньше шести, — сказала Розмари, а поскольку на бледном лице Романа осталась вопросительная улыбка, добавила: — У меня друг.

Вопросительная улыбка все еще не исчезла.

— Хотите познакомиться?

— Хотелось бы, — согласился Роман, — если удобно.

— Конечно.

Розмари пригласила его войти. Поверх синей рубашки с ярким широким вязаным галстуком на Романе была куртка в черную и белую клетку. Он зашагал рядом с ней, и Розмари впервые заметила, что у него проколоты уши, по крайней мере, левое.

Она провела его в гостиную.

— Это Эдвард Хатчинс, — представила Розмари, потом обратилась к Хатчу, который поднялся, приветствуя Романа. — Это Роман Кастивет, наш сосед, о котором я тебе только что говорила. — Роману она объяснила: — Я сказала Хатчу, что это вы с Минни направили меня к доктору Сапирштейну.

Мужчины пожали друг другу руки и поздоровались.

— Одна из моих дочерей тоже обращалась к Сапирштейну. Дважды, — заметил Хатч.

— Он великолепный специалист, — подхватил Роман. — Мы познакомились только прошлой весной, но он стал одним из наших лучших друзей.

— Садитесь, пожалуйста, — пригласила Розмари.

Мужчины сели, и Розмари устроилась рядом с Хатчем.

— Розмари ведь уже успела поделиться с вами радостным известием? — спросил Роман.

— Да, — отозвался Хатч.

— Мы должны постараться, чтобы она как следует отдыхала, ни о чем не заботилась и не волновалась.

— Как это было бы прекрасно, — протянула Розмари.

— Ее вид меня слегка испугал. — Хатч посмотрел на Розмари, доставая трубку и полосатый репсовый кисет.

— Неужели?

— Но теперь, когда я узнал, что за ней наблюдает доктор Сапирштейн, на душе у меня стало гораздо спокойнее.

— Она похудела всего на два-три фунта, да, Розмари?

— Именно, — подтвердила та.

— А в начале беременности это совершенно нормально. Потом она наберет вес, и, наверное, даже с избытком…

— Наверно, — согласился Хатч, набивая трубку.

— Миссис Кастивет каждый день готовит мне витаминное питье из сырого яйца, молока и свежих трав, которые сама выращивает.

— Все, естественно, в полном соответствии с указаниями доктора Сапирштейна, — подхватил Роман. — Он склонен с подозрением относиться к серийному производству витаминов.

— Правда? — Хатч засунул кисет в карман. — Вот уж к чему никогда бы не стал относиться с подозрением. Их изготовление, конечно же, ведется под самым жестким контролем, какой только можно придумать.

Хатч зажег сразу две спички, втянул пламя в трубку, а потом выпустил клубы ароматного белого дыма. Розмари подставила ему пепельницу.

— Так-то оно так, но изготовленные на фабрике таблетки могут месяцами валяться на складах или на полке аптеки, пока не потеряют всю свою ценность, — возразил Роман.

— Да, об этом я не подумал. Наверно, действительно так.

— Мне приятно уже просто сознавать, что все свежее и натуральное, — сказала Розмари. — Наверняка сотни и сотни лет назад, когда никто еще даже и не слышал про витамины, будущие мамы жевали кусочки корня танниса.

— Корня танниса? — переспросил Хатч.

— Это одна из трав, которые добавляются в питье. А может, и не трава? — Розмари посмотрела на Романа. — Может ли корень быть травой?

Но Роман наблюдал за Хатчем и не слушал ее.

— Таннис? — удивился Хатч. — Никогда про такое не слышал. Ты уверена, что это не «анис» или «корень ириса».

— Таннис, — произнес Роман.

— Вот, — Розмари достала амулет. — Теоретически, он еще и счастье приносит. Приготовься: к запаху еще нужно привыкнуть. — Наклонившись поближе к Хатчу, она протянула ему амулет.

Тот понюхал и, скривившись, отодвинулся:

— Да уж, действительно.

Двумя пальцами он взял висевший на цепочке шарик и издали, прищурившись, посмотрел на него:

— Совсем не похоже на корень. Скорее, плесень или грибок какой-нибудь. — Хатч посмотрел на Розмари. — А есть какое-нибудь другое название?

— Насколько я знаю, нет, — вступил в разговор Роман.

— Посмотрю в энциклопедии и все про это выясню. Таннис. Какая очаровательная коробочка, амулет или как это там называется. Откуда это у тебя?

Одарив Романа быстрой улыбкой, Розмари объяснила:

— Мне это Кастиветы подарили.

Она снова спрятала амулет под кофточку.

— Судя по всему, вы и ваша жена заботитесь о Розмари лучше, чем ее собственные родители, — сказал Хатч, обращаясь к Роману.

— Мы ее очень любим, ее и Гая. — Роман оперся о подлокотник кресла и встал. — Извините, я должен идти. Жена ждет.

— Конечно. — Хатч тоже встал. — Рад был с вами познакомиться.

— Не сомневаюсь, мы еще увидимся. Не беспокойтесь, Розмари.

— Никакого беспокойства.

Розмари проводила его до двери. Она заметила, что и правое ухо у него проколото, а на шее виднелось множество маленьких шрамов — впечатление такое, словно смотришь на далекую стаю птиц.

— Еще раз спасибо, что зашли.

— Не за что. Мне понравился ваш друг мистер Хатчинс; он производит впечатление очень умного человека.

— Так и есть, — подтвердила Розмари, открывая дверь.

— Рад, что познакомился с ним. — Улыбнувшись и помахав рукой, Роман пошел по коридору.

— До встречи, — Розмари помахала в ответ.

* * *

Хатч стоял возле книжного шкафа.

— Славная комната. Ты отлично потрудилась.

— Спасибо. Я тут возилась, пока не помешала эта история с тазовыми костями. У Романа проколоты уши. Сегодня я первый раз заметила это.

— Проколотые уши и насквозь пронзающий взгляд. Кем он был до того, как стал почтенным старцем?

— Кем только он не был. И весь свет объехал. Правда — он везде побывал.

— Бред. Везде пока еще никто не побывал. Зачем он к тебе заходил, если я, конечно, не проявляю излишнего любопытства?

— Спросить, не нужно ли мне чего в магазине. Внутренний телефон в доме не работает. Они поразительные соседи. Они даже бы приходили убирать здесь, если бы я им позволила.

— А она что собой представляет?

Розмари рассказала.

— Гай с ними очень близок. Думаю, ему они стали вместо родителей.

— А тебе?

— Не знаю. Иногда я им так благодарна, что расцеловать готова, а иной раз будто задыхаюсь, кажется, они уж слишком дружелюбны и предупредительны. Но как я могу жаловаться? Помнишь, когда свет погас?

— Да разве такое забудешь? Я был в лифте.

— Нет.

— Да, да. Пять часов в полной темноте в обществе трех женщин и некоего Джона Берчера, которые были уверены, что взорвалась бомба.

— Какой ужас!

— Так что ты говорила?

— Мы с Гаем сидели здесь, а через две минуты, после того как погас свет, Минни уже была у двери со свечами. — Она показала рукой в сторону каминной полки. — Ну как можно быть недовольной такими соседями.

— Никак нельзя. — Хатч встал, глядя на камин. — Это что? Вот это? — Два оловянных подсвечника стояли между вазой с полированными камнями и медным микроскопом; в обоих торчали огарки черных свечей в три дюйма высотой с подтеками оплавившегося воска.

— Последние крохи. Она принесла столько, что хватило бы на целый месяц. А что случилось?

— Они все были черные?

— Да, а что?

— Да так, интересно. — Он отвернулся от камина и улыбнулся ей. — Предложи мне, пожалуйста, кофе. И расскажи-ка мне все про миссис Кастивет. Где она выращивает эти свои травы? В ящиках на окнах?

* * *

Спустя десять минут, когда они сидели с чашками за столом на кухне, открылась входная дверь и поспешно вошел Гай.

— Какой сюрприз! — воскликнул он, подходя к Хатчу и хватая его за руку, прежде чем тот успел подняться. — Как дела, Хатч? Рад вас видеть.

Другой рукой Гай обхватил голову Розмари и поцеловал жену в щеку и в губы:

— Как жизнь, золотко?

Он все еще был в гриме: лицо оранжевое, глаза большие с накрашенными черными ресницами.

— Это ты нас удивил, — сказала Розмари. — Что произошло?

— A-а, они вдруг остановили съемку на полпути, чтобы переделать сценарий, тупые мерзавцы. Утром снова начнем. Всем оставаться на местах, не двигаться, я только от пальто избавлюсь. — Гай направился в кладовку.

— Кофе хочешь? — крикнула Розмари.

— С удовольствием.

Она встала, налила ему, снова наполнила чашки себе и Хатчу. Хатч посасывал трубку, задумчиво глядя прямо перед собой.

Снова вошел Гай, в руках была целая пачка «Пэлл-Мэлл».

— Добыча, — он вывалил их на стол. — Хатч?

— Нет, спасибо.

Гай открыл пачку, встряхнул ее и вытащил сигарету. Он подмигнул Розмари, когда та снова садилась.

— Кажется, есть повод поздравить, — сказал Хатч.

Гай просиял:

— Розмари рассказала вам? Чудесно, правда? Мы так рады. Я, конечно, до смерти боюсь, что из меня получится прескверный отец, но Розмари все равно будет такой хорошей матерью, что это уже не имеет значения.

— Когда ждете?

Розмари назвала число и сообщила Гаю, что доктор Сапирштейн принимал двух внуков Хатча.

— Я познакомился с вашим соседом Романом Кастиветом, — сказал Хатч.

— В самом деле? Смешной старый чудак, правда? — отозвался Гай. — Зато он знает разные интересные истории про Отис Скиннер и Моджеску. Он просто влюблен в театр.

— Ты когда-нибудь замечал, что у него проколоты уши? — спросила Розмари.

— Ты шутишь?

— Да нет, я видела.

Они пили кофе, обсуждали стремительные успехи Гая и путешествие Хатча по Греции и Турции, которое он собирался предпринять весной.

— Жаль, что последнее время мы так редко видимся с вами, — посетовал Гай,когда Хатч извинился и поднялся. — Я все время занят, да и Розмари в таком состоянии; мы вообще ни с кем не встречаемся.

— Может быть, все нее нам удастся вместе пообедать, — предложил Хатч, и Гай, согласившись, пошел за пальто для гостя.

— Не забудь посмотреть в словаре про корень танниса, — напомнила Розмари.

— Не забуду, — заверил Хатч. — А ты скажи, чтобы доктор Сапирштейн проверил свои весы; я все же думаю, что ты похудела больше, чем на три фунта.

— Не говори ерунды. У врачей не бывает неправильных весов.

Гай подал ему пальто:

— Это не мое, стало быть, наверно, ваше.

— Точно. — Повернувшись, он сунул руки в рукава. — А ты уже придумала, как назовешь, или еще слишком рано? — спросил он Розмари.

— Если мальчик, то Эндрю или Дуглас, а если девочка, то Мелинда или Сара.

— Сара? — удивился Гай. — А что произошло со «Сьюзен»? — он подал шляпу.

Розмари подставила Хатчу щеку.

— Надеюсь, боли скоро кончатся, — сказал он.

— Конечно. Не беспокойся.

— Подобное состояние встречается достаточно часто, — заметил Гай.

Хатч порылся в карманах.

— А второй тут где-нибудь нет? — он показал им коричневую перчатку на меховой подкладке и снова пошарил в карманах.

Розмари посмотрела на полу, а Гай пошел в кладовку и поискал там на полу и на полке.

— Не видно, Хатч, — крикнул он.

— Вот досада. Наверно, в Сити-Сентр оставил. Придется зайти туда. Давайте, правда, вместе пообедаем, ладно?

— Конечно, — подтвердил Гай.

— На следующей неделе, — уточнила Розмари.

Они смотрели ему вслед, пока Хатч не скрылся за поворотом коридора, а потом вернулись в квартиру и закрыли дверь.

— Это был приятный сюрприз, — заговорил Гай. — Он долго пробыл?

— Не очень. Отгадай, что он сказал.

— Что?

— Я выгляжу ужасно.

— Добрый старина Хатч приносит с собой веселье, куда бы ни пришел.

Розмари вопросительно взглянула на него.

— Да он профессиональный нытик, золотко. Помнишь, как он пытался испортить нам настроение, когда мы сюда переезжали?

— Он не профессиональный нытик.

Розмари отправилась на кухню убирать со стола.

Гай прислонился к косяку:

— Тогда он наверняка очень талантливый любитель.

Через несколько минут он надел пальто и пошел покупать газету.

* * *

В этот вечер Розмари читала в постели, а Гай в кабинете смотрел телевизор — была половина одиннадцатого, — когда зазвонил телефон. Гай взял трубку, а через минуту принес телефон в спальню.

— Хатч хотел поговорить с тобой, — Гай поставил телефон на кровать и опустился на колени, чтобы включить его в розетку. — Я объяснил, что ты отдыхаешь, но он говорит, дело не ждет.

Розмари сняла трубку:

— Хатч?

— Привет, Розмари. Скажи-ка мне, дорогая, вообще-то ты на улицу выходишь или целыми днями сидишь дома?

— В последнее время я не выходила, — Розмари посмотрела на Гая, — но могла бы. А что?

Не сводя с нее глаз, Гай, насторожившись, слушал.

— Мне бы хотелось с тобой кое о чем потолковать. Можешь встретиться со мной завтра утром в одиннадцать перед зданием Сигрэм?

— Да, если ты хочешь. А в чем дело? Сейчас не можешь сказать?

— Да лучше не надо. Ничего сверхважного, так что не думай об этом. Если хочешь, можно будет посчитать это поздним завтраком или ранним ленчем.

— Отлично.

— Договорились. Тогда в одиннадцать перед зданием Сигрэм.

— Ладно. Перчатку нашел?

— Нет, у них не оказалось, но мне уже все равно пора покупать новые. Спокойной ночи, Розмари. Спи сладко.

— Ты тоже. Спокойной ночи.

Она повесила трубку.

— Что ему нужно? — спросил Гай.

— Он хочет встретиться со мной завтра утром и о чем-то поговорить.

— И он не сказал, о чем?

— Ни слова.

Улыбнувшись, Гай покачал головой:

— По-моему, он слишком увлекся приключенческими рассказами для мальчиков. Где вы с ним встречаетесь?

— Перед зданием Сигрэм в одиннадцать.

Гай выдернул телефон из розетки и понес его в кабинет, но почти тотчас же вернулся.

— Из нас двоих беременна ты, а человек с иенами — это я. — Он снова подключил телефон и установил его на ночном столике. — И я сейчас пойду и куплю мороженое в рожке. Хочешь?

— Ладно.

— Ванильное?

— Прекрасно.

— Я постараюсь побыстрее.

Он ушел, а Розмари откинулась на подушки и, забыв о книге на коленях, уставилась в пространство. О чем хочет поговорить с ней Хатч? Ничего сверхважного, сказал он. Но это не может быть и нечто неважное, иначе он не вызвал бы ее вот так. Может быть, это касается Джоан? Или других девушек, с которыми она жила в одной квартире?

Она услышала, как далеко-далеко на двери Кастиветов один раз прозвенел звонок. Наверное, это Гай зашел спросить, не купить ли им мороженого или утреннюю газету. Как мило с его стороны.

Боль в животе усилилась.

ГЛАВА 3

На следующее утро Розмари по внутреннему телефону позвонила Минни и попросила не приносить питье в одиннадцать; она собирается на улицу и вернется не раньше часа или двух.

— И прекрасно, милая, не волнуйся. Вовсе не требуется принимать его в одно и то же время, просто когда-нибудь выпьешь и ладно. Иди погуляй. День хороший, а свежий воздух пойдет тебе на пользу. Звякни мне, когда вернешься, я принесу питьё.

День и вправду был хороший: морозный, ясный, солнечный, бодрящий. Розмари медленно шла, наслаждаясь им, готовая улыбаться, словно и не было неотступной боли в животе. На каждом углу, позвякивая бубенчиками, в своих привычных костюмах стояли Санта-Клаусы из Армии спасения. Витрины всех магазинов говорили о приближающемся рождестве. По центру Парк-авеню красовались вереницы деревьев.

Без четверти одиннадцать Розмари подошла к зданию Сигрэм. Но так как до назначенного часа еще оставалось время и Хатча не было видно, она присела на невысокую ограду сквера перед зданием и, подставив лицо солнцу, с, наслаждением прислушивалась к торопливым шагам, обрывкам разговоров, к проезжавшим мимо легковым машинам, грузовикам и шуму вертолетов. Платье, как Розмари впервые с удовольствием отметила, натянулось под пальто на животе; может быть, после ленча она отправится в Блумингдейл взглянуть на платье для будущих мам. Она была рада, что Хатчу удалось таким способом вытащить ее на улицу (но о чем он хотел с ней поговорить?); боль, даже неотступная, — это не оправдание для того, чтобы столько времени сидеть дома. Теперь Розмари будет бороться с ней, бороться при помощи воздуха, солнца, движений, больше не подчинится ей в мрачных стенах Брэмфорда, где из наилучших побуждений о ней заботятся и Минни, и Гай, и Роман. «Прочь, боль, — подумала она. — Я больше не собираюсь мириться с тобой!» Но боль как была, так и осталась; самовнушение не оказало на нее никакого положительного влияния.

Без пяти одиннадцать она подошла к стеклянным дверям здания, куда все время входили люди. «Возможно, у Хатча была еще одна встреча, и он выйдет из здания, — подумала Розмари, — ведь он назначил встречу именно здесь, а не где-то еще». Она пыталась, насколько возможно, вглядываться в лица выходивших, в какой-то момент вроде бы увидела его, но обозналась, потом ей показалось, что она увидела человека, с которым встречалась до того, как познакомилась с Гаем, но опять ошиблась. Она все смотрела, время от времени поднимаясь на цыпочки. Розмари не беспокоилась, что пропустит Хатча, потому что знала, что даже если она и не заметит Хатча, он сам обязательно увидит ее.

Он не пришел ни в пять, ни в десять минут двенадцатого. В четверть двенадцатого Розмари вошла в здание, чтобы взглянуть на список сотрудников в надежде встретить там фамилию, которую Хатч когда-нибудь упоминал, чтобы позвонить этому человеку и навести справки. Для внимательного изучения список оказался чересчур длинным, со слишком большим количеством фамилий; она пробежала взглядом убористо напечатанные колонки и, не обнаружив ничего знакомого, снова вышла на улицу.

Она вернулась к низкой ограде и села на прежнее место, теперь она наблюдала за фасадом здания, изредка бросая взгляд на пологие ступени, ведущие к тротуару. Мужчины и женщины встречались с другими мужчинами и женщинами, но Хатча, который почти никогда не опаздывал, по-прежнему не было видно.

В одиннадцать сорок Розмари снова вошла в здание, и один из рабочих посоветовал ей спуститься вниз, где в конце белого коридора, какие обычно бывают в конторах, находилась приятная комната отдыха с черными стульями в современном стиле, абстрактной фреской и единственной телефонной будкой из нержавеющей стали. По телефону разговаривала девушка-негритянка, которая, однако, скоро закончила и вышла, приветливо глядя на Розмари. Розмари скользнула в будку и набрала номер квартиры. После пятого звонка ответила телефонистка: Розмари никто не звонил, а Гая спрашивал некто Руди Хорн, но никто по имени Хатчинс не звонил. У нее оставалась еще монетка, и она набрала номер Хатча, полагая, что телефонистка может знать, где он, или Хатч, возможно, просил передать ей что-то. После первого же звонка ответил взволнованный женский голос, явно принадлежавший не телефонистке:

— Да?

— Это квартира Эдварда Хатчинса?

— Да. Кто говорит?

По голосу собеседнице Розмари можно было дать не слишком много и не слишком мало, наверное, лет сорок.

— Меня зовут Розмари Вудхаус. В одиннадцать я должна была встретиться с мистером Хатчинсом, но он до сих пор не появился. Вы не знаете, он придет или нет?

Последовала долгая пауза.

— Алло? — сказала Розмари.

— Хатч говорил мне про вас, Розмари. Я Грэйс Кардифф, его знакомая. Прошлой ночью ему стало плохо. Точнее, сегодня утром, рано утром.

У Розмари упало сердце:

— Плохо?

— Да. У него глубокая кома. Врачи пока не могут понять причину. Он в больнице Сент-Винсент.

— Какой ужас. Вчера вечером, около половины одиннадцатого, я говорила с ним и, судя по голосу, все было нормально.

— Я говорила с ним чуть позже, и мне тоже показалось, что все хорошо. Но его уборщица пришла сегодня утром и нашла его на полу спальни без сознания.

— И они не знают, в чем дело?

— Пока что нет. Но еще рано, и я не сомневаюсь, что скоро они найдут причину. А поняв, в чем дело, смогут лечить его. Пока же у него полностью отсутствует всякая реакция.

— Какой ужас! А раньше с ним ничего подобного не случалось?

— Никогда. Сейчас я снова еду в больницу. Если вы скажете мне номер, по которому можно позвонить, я сообщу вам, как только будут какие-то перемены.

— Спасибо вам.

Розмари дала свой телефон и спросила, может ли она чем-нибудь помочь.

— Не думаю, — ответила Грэйс Кардифф. — Только что я позвонила его дочерям и, кажется, это все, что можно сделать, по крайней мере, пока он не придет в сознание. Если будут новости, я вам сообщу.

* * *

Розмари вышла из здания Сигрэм, пересекла сквер и, спустившись по ступенькам, пошла на север. Дойдя до угла Пятьдесят третьей стрит, она перешла Парк-авеню и медленно направилась к Мэдисон, размышляя, умрет Хатч или выживет и, если умрет, то будет ли в ее жизни (о, эгоизм!) еще кто-нибудь, на кого бы она смогла вот так же спокойно целиком положиться. Розмари думала и про Грэйс Кардифф, которая, судя по голосу, была, наверно, привлекательной женщиной с серебристо-седыми волосами; интересно, был ли у них с Хатчем спокойный роман, как обычно бывает у немолодых уже людей? Розмари надеялась, что да. И, возможно, то, что он оказался на пороге смерти — а будет именно так, именно на пороге смерти, но не сама смерть, этого не может быть, — возможно, то, что он оказался на пороге смерти, подтолкнет их обоих к свадьбе, так что все обернется даже к лучшему. Может быть. Может быть.

Она пересекла Мэдисон и где-то между Мэдисон и Пятой стрит невольно остановилась перед витриной, в которой было выставлено миниатюрное святое семейство у яслей: изящные фарфоровые фигурки Марии, младенца, Иосифа, волхвов, пастухов и домашних животных. Она улыбнулась, глядя на эту сцену, по-прежнему способную пробудить в ней глубокие чувства и переживания, несмотря на агностицизм; а потом в стекле витрины, которая как занавес разделяла ее и святое семейство, увидела собственное отражение: улыбка, обтянутые кожей скулы, как у скелета, и черные круги под глазами, лицо, которое вчера напугало Хатча, а сегодня напугало ее.

— Вот это уж совпадение, так совпадение!

Обернувшись, Розмари увидела приближающуюся к ней сияющую Минни в белом пальто под кожу, красной шляпе и с неизменными очками на цепочке.

— Я сказала себе: «Пока Розмари гуляет, я тоже могу пойти на улицу докупить к Рождеству то немногое, что мне еще осталось». И вот ты здесь, и я тоже здесь. Похоже, мы с тобой совершенно одинаковые, ходим в одни и те же места, и занятия у нас одинаковые. Э-э, да в чем дело, дорогая? Ты такая грустная и подавленная.

— Я только что услышала плохие новости, — объяснила Розмари. — Один мой друг тяжело болен. В больнице.

— Не может быть! Кто?

— Его зовут Эдвард Хатчинс.

— Тот, с которым Роман познакомился вчера? Он битый час мне рассказывал, какой это милый, умный человек. Какая жалость! А что с ним?

Розмари рассказала ей.

— Пресвятая богородица! — воскликнула Минни. — Надеюсь, для него не кончится так же, как для бедной Лили Гардиниа! И врачи даже не могут понять причины? Что ж, хоть это признали, обычно, если они чего-нибудь не знают, то отделываются набором высокопарных латинских слов. Вот тебе мое мнение: если бы деньги тратили не на то, чтобы запускать астронавтов, ну, где они там сейчас летают, а на медицинские исследования здесь, на Земле, нам бы всем сейчас жилось куда лучше. Ты-то себя ничего чувствуешь?

— Боль немного усилилась.

— Бедняжка. А знаешь что? По-моему, нам пора домой. Что скажешь?

— Нет, нет, вы должны завершить рождественские покупки.

— Вот еще! Целых две недели в запасе. Заткни уши.

Минни поднесла руку ко рту, и раздался пронзительный, режущий слух звук, когда она дунула в свисток, висевший на золотой цепочке у нее на запястье.

К ним подкатило такси.

— Каков сервис, а? — сказала Минни. — Отличное большое такси.

Вскоре Розмари уже снова была в квартире. И пока Минни одобрительно смотрела на нее, она глотала холодное кислое питье из стакана в зеленую и синюю полоску.

ГЛАВА 4

Раньше Розмари ела мясо недоваренным, теперь же почти сырым. Она поджаривала его лишь настолько, чтобы, вынутое из холодильника, оно успевало оттаять и пропитаться соком.

Предпраздничные недели и сами праздники прошли уныло. Боль опять усилилась, стала настолько мучительной, что внутри Розмари словно что-то сломалось — перестал существовать какой-то центр сопротивления, в котором еще жили воспоминания о былом благополучии, — и Розмари перестала реагировать на боль, перестала говорить о ней доктору Сапирштейну, перестала даже в мыслях произносить это слово. Раньше боль была внутри Розмари, теперь же Розмари оказалась внутри нее: боль — это погода на улице, время, весь мир. Безразличная ко всему, измученная, она начала больше спать и больше есть почти сырого мяса.

Она делала то, что было необходимо: готовила, убирала, посылала рождественские открытки родственникам (позвонить у нее не хватало духу), вкладывала новенькие деньги в конверты для лифтеров, швейцаров, носильщиков и мистера Микласа. Она просматривала газеты и пыталась заинтересоваться надвигающейся общегородской забастовкой транспортников и тем, что студенты сжигают армейские повестки, но никак не могла: все это были известия из какого-го воображаемого мира; кроме кромешного ада неотступной боли, ничего реального не было. Гай купил рождественские подарки Минни и Роману; друг другу они решили вообще ничего не покупать. Минни и Роман подарили им подносы.

Гай и Розмари несколько раз ходили в кино неподалеку от дома, но вечерами чаще сидели дома или, миновав коридор, заходили к Минни и Роману, у которых познакомились с Фаунтенами, Гилморами, Уизами, с миссис Сабатини, неизменно приносившей с собой кота, с бывшим зубным врачом Шендом, тем самым, который сделал цепочку для подаренного Розмари амулета с корнем танниса. Все они были людьми пожилыми и к Розмари относились с добротой и заботой, очевидно, замечая, что чувствует она себя далеко не прекрасно. Там бывала и Лаура-Луиза, иногда к компании присоединялся и доктор Сапирштейн. Роман был неутомим в роли хозяина: все время наполнял бокалы, подкидывал новые темы для разговоров. В канун Нового года он предложил тост: «За 1966. Год первый», который озадачил Розмари, хотя все остальные, казалось, поняли и поддержали его. У нее было такое ощущение, будто она не уловила ссылки на какое-то литературное произведение или политическое событие, впрочем, ей было все равно. Обычно они с Гаем уходили рано. Гай помогал ей лечь и снова возвращался. Он был любимцем женщин, которые не отходили от него, смеясь над его шутками.

Хатч оставался все в том же состоянии глубокой и необъяснимой комы. Грэйс Кардифф звонила примерно раз в неделю.

— Все по-прежнему. Вообще никаких изменений, — говорила она. — Врачи все еще не могут понять причину. Он может очнуться хоть завтра утром, а может впасть в состояние еще более глубокой комы и вообще не очнуться.

Дважды Розмари ходила в больницу Сент-Винсент и стояла у кровати Хатча, беспомощно глядя на его закрытые глаза, прислушиваясь к едва различимому дыханию. Во время второго визита — то было в начале января — у окна сидела и вышивала по канве его дочь Дорис. Розмари познакомилась с ней год назад в квартире Хатча. Эта невысокая приятная женщина, которой уже перевалило за тридцать, была замужем за шведом — психоаналитиком. К несчастью, она напоминала молодого Хатча в парике.

Дорис не узнала Розмари, а когда та представилась, смущенно извинилась.

— Нет, нет, пожалуйста, не нужно, — сказала с улыбкой Розмари. — Знаю, я выгляжу ужасно.

— Что вы, вы совсем не изменились. У меня ужасная память на лица. Я даже собственных детей путаю, нет, серьезно.

Дорис отложила вышивание, а Розмари подвинула стул и присела рядом. Они обсудили состояние Хатча, посмотрели, как вошла сестра и заменила бутылочку в капельнице, иголка которой была пластырем приклеена к его руке.

— У нас с вами один и тот же гинеколог, — сказала Розмари, когда сестра вышла.

Потом они разговаривали о беременности Розмари и о том, какой доктор Сапирштейн известный и знающий врач. Дорис удивилась, узнав, что он осматривает Розмари каждую неделю.

— Меня он принимал только раз в месяц. Почти до самого конца. А там раз в две недели и только потом каждую неделю, это было уже на последнем месяце. Я думала, так принято.

Розмари не знала, что ответить, и Дорис вдруг снова показалась несчастной.

— Думаю, у каждой беременности свои законы. — Дорис заулыбалась, пытаясь сгладить бестактность.

— Вот именно это он мне и говорил.

В тот вечер Розмари рассказала Гаю, что доктор Сапирштейн осматривал Дорис раз в месяц.

— Со мной что-то не так, — заявила она, — и он знал это с самого начала.

— Не говори глупостей, — оборвал ее Гай. — Он бы не скрывал от тебя, а даже если и так, то мне бы он наверняка сказал.

— А он сказал? Он тебе что-нибудь говорил?

— Абсолютно ничего, Роу. Богом клянусь.

— Тогда почему я должна показываться каждую неделю?

— Может быть, теперь у него такой метод. А возможно, он просто более внимателен к тебе, потому что ты подруга Минни и Романа.

— Нет.

— Я не знаю. Его спроси. А вдруг тебя приятнее осматривать, чем ее?

* * *

Через два дня Розмари задала этот вопрос доктору Сапирштейну.

— Ах, Розмари, Розмари, — укорял он ее. — Ну что я вам говорил насчет бесед с подружками? Разве я не предупреждал вас, что у каждой беременности свои причуды?

— Да, но…

— И подход тоже отличается. У Дорис Аллерт, когда она пришла ко мне, уже было двое детей и ни разу не возникало никаких осложнений. Ей не нужно было столько внимания, сколько требует женщина, которая рожает впервые.

— Во время первой беременности вы всех пациенток осматриваете каждую неделю?

— Пытаюсь. Но иногда не в состоянии. У вас все в порядке, Розмари. Боли совсем скоро прекратятся.

— Я ем сырое мясо. Только слегка подогретое.

— Еще какие-нибудь странности есть?

— Нет, — Розмари была обескуражена: будто этого мало.

— Чего бы вам ни захотелось, ешьте. Я ведь предупреждал, у вас будут странные желания. В моей практике бывали случаи, когда женщины ели бумагу. И перестаньте беспокоиться. Я ничего не скрываю от своих пациенток, иначе жизнь становится уж слишком запутанной. Я говорю вам правду. Договорились?

Она кивнула.

— Привет от меня Минни и Роману. И, конечно, Гаю.

* * *

Розмари принялась за второй том «Упадка и разрушения» и начала вязать Гаю полосатый — красный с оранжевым — шарф для репетиций. Назревавшая забастовка транспортников наконец началась, правда, они с Гаем этого почти не почувствовали, так как большую часть времени проводили дома. Под вечер из окна дома они смотрели на медленно движущуюся толпу далеко внизу.

— Пешочком, — говорил Гай. — Пешочком, деревенщина. Домой, домой, да побыстрее.

Вскоре после того, как Розмари рассказала доктору Сапирштейну про свою страсть к сырому мясу, она поймала себя на том, что жует сырое цыплячье сердце, из которого капает кровь. Это было на кухне в четыре пятнадцать ночи. Розмари посмотрела на себя в боковую стенку миксера — ее внимание привлекло собственное движущееся отражение, — потом перевела взгляд на свою руку, на окровавленные пальцы, сжимавшие ту часть сердца, которую она еще не успела съесть. Через секунду она подошла к помойному ведру, выкинула сердце, пустила воду и сполоснула руку. Потом, не закрывая кран, она наклонилась над мойкой, и ее начало рвать.

Когда все кончилось, она выпила воды, вымыла лицо и руки, сполоснула душиком мойку. Она закрыла кран, вытерлась и постояла в раздумье; затем выдвинула один из ящиков, достала блокнот с карандашом, подошла к столу, села и начала писать.

* * *

Около семи вошел Гай. Перед Розмари на столе лежали раскрытые кулинарные советы журнала «Лайф», откуда она переписывала какой-то рецепт.

— Какого черта ты здесь делаешь? — спросил Гай.

Она взглянула на него.

— Составляю меню для вечера. Двадцать второго января мы устраиваем вечер. Через субботу. — Покопавшись в листках бумаги на столе, она выбрала один. — Мы приглашаем Элизу Данстон с мужем, Джоан с кавалером, Джимми и Тайгер, Аллана с девушкой, Лу и Клаудиу, Ченов, Уэнделлов, Ди Бертийона с девушкой, если ты не против, Майка и Педро, Боба и Тэу Гудмен, Каппов, — она указала туда, где жили Каппы, — и Дорис и Акселя Аллерт, если они придут. Это дочь Хатча.

— Знаю.

Розмари положила листок на стол.

— Минни и Роман не приглашаются. Лаура-Луиза тоже. Не приглашаются ни Фаунтены, ни Гилморы, ни Уизы. Ни доктор Сапирштейн. Это особый вечер. Чтобы попасть в число приглашенных, надо быть моложе шестидесяти.

— Уф, — выдохнул Гай. — Я уж было подумал, что тоже не попаду.

— Нет, ты попадешь. Ты бармен.

— Здорово. Ты правда думаешь, что это такая великолепная мысль?

— Я думаю, что это моя лучшая мысль за многие месяцы.

— А тебе не кажется, что лучше сначала спросить Сапирштейна?

— Зачем? Я всего-навсего хочу устроить вечеринку, я же не собираюсь переплывать Английский канал или взбираться на Анапурну?

Гай подошел к мойке и открыл кран.

— Знаешь, у меня тогда будут репетиции. Мы начинаем семнадцатого.

— Тебе ничего не придется делать. Только приходи домой и будь очарователен.

— И позаботься о выпивке.

Он закрутил кран, поднял стакан и выпил.

— Давай наймем бармена. Того, которого приглашали Джоан и Дик. А когда ты захочешь спать, я всех выгоню.

Гай, обернувшись, посмотрел на нее.

— Я хочу видеть их, а не Минни и Романа. Я устала от Минни и Романа.

Он отвел от нее взгляд, уставился в пол, а потом снова посмотрел ей в глаза.

— А как же боли? — спросил он.

Розмари сухо усмехнулась.

— Разве ты не знаешь? Не сегодня-завтра они прекратятся. Так мне сказал доктор Сапирштейн.

* * *

Все были готовы прийти, отказались только Аллерты (из-за Хатча) и Чены, которые как раз в это время будут в Лондоне фотографировать Чарли Чаплина. Тот бармен сам прийти не смог, но назвал другого, который был свободен. Розмари отнесла в чистку просторное коричневое бархатное платье, в котором будет принимать гостей, договорилась с парикмахером, заказала вино, виски, лед и все ингредиенты для чилийской запеканки из даров моря под названием «чупе».

В четверг утром, за несколько дней до вечеринки, когда Розмари раскладывала по разным кучкам мясо крабов и хвосты омаров, Минни принесла питье.

— Как интересно! — воскликнула Минни, заглядывая в кухню. — Что это такое?

Розмари, стоя в проеме входной двери с холодным полосатым стаканом в руке, объяснила ей:

— Я это все заморожу, а в субботу вечером приготовлю. У нас будут гости.

— О, ты чувствуешь себя в состоянии принимать гостей?

— Да. Это наши старые друзья, которых мы очень давно не видели. Они еще даже не знают, что я беременна.

— Если хочешь, я с удовольствием помогу. Я бы смогла подавать еду.

— Спасибо, очень мило с вашей стороны, но я действительно в состоянии справиться сама. Будет шведский стол и почти ничего не придется делать.

— Я бы могла помочь с пальто.

— Нет, Минни, вы и так для меня столько делаете. Правда.

— Ну что же, если передумаешь, дай знать. А теперь выпей.

Розмари посмотрела на стакан, который держала в руке.

— Пожалуй, нет, — она взглянула на Минни. — Не сейчас. Я выпью попозже и принесу стакан.

— Нельзя, чтобы он долго стоял.

— Я не буду долго тянуть. Идите, возвращайтесь к себе, а попозже я принесу стакан.

— Я подожду, чтобы тебе не ходить лишнего.

— Не нужно, — сказала Розмари. — Я очень нервничаю, если на меня смотрят, когда я готовлю. Чуть позже я пойду на улицу и все равно буду проходить мимо вашей двери.

— Пойдешь на улицу?

— За покупками. Не тратьте на меня время. Вы действительно слишком добры ко мне.

Минни отступила.

— Не тяни слишком долго. Иначе все витамины пропадут.

Розмари закрыла дверь. Она пошла на кухню, на секунду замерла со стаканом в руке, а потом подошла к мойке и опрокинула стакан, из которого прямо в трубу потекла светло-зеленая струйка. Мурлыча что-то, Розмари, довольная собой, доделала чупе. А когда прикрытая запеканка уже стояла в морозильнике, она принялась готовить свой собственный напиток из молока, сливок, яйца, сахара и хереса. Когда она взболтала все это в закрытой банке и вылила в стакан, получилась темно-желтая аппетитная жидкость.

— Держись, Дэвид-или-Аманда, — сказала Розмари и попробовала напиток, который ей очень понравился.

ГЛАВА 5

Некоторое время после половины десятого казалось, что никто не придет. Гай кинул в камин еще один брикет битуминозного угля, положил щипцы на полку и вытер платком руки. Выйдя из кухни в своем коричневом бархате, с только что уложенными волосами, Розмари замерла, испытав обычную боль; находившийся у двери в спальню бармен нашел себе занятие и совершал какие-то манипуляции с лимонной кожурой, салфетками, стаканами и бутылками. Это был преуспевающего вида итальянец, производивший впечатление человека, который работает барменом только ради времяпрепровождения и бросит это занятие, как только оно надоест ему еще больше, чем сейчас.

А потом пришли Уэнделлы, Тед и Кэрол, через минуту Элиза Данстон и ее муж Хью, который немного прихрамывал. За ними Аллан Стоун, менеджер Гая, с очаровательной негритянкой-манекенщицей по имени Рэйн Морган, Джимми и Тайгер, Лу и Клаудиа Камфорт и брат Клаудии Скотт.

Гай складывал пальто на кровать; Ренато быстро смешивал напитки, ему, казалось, было уже не так скучно. Розмари всех представляла:

— Джимми, Тайгер, Рэйн, Аллан, Элиза, Хью, Кэрол, Тед, это Клаудиа, Лу и Скотт.

Боб и Тэа Гудмен привели с собой еще одну пару — Пегги и Стэна Килер.

— Ну, конечно, можно, — успокоила их Розмари. — Не говори глупостей, чем больше народу, тем веселее!

Каппы пришли без пальто.

— Ну и путешествие! — сказал мистер («это Бернард») Капп. — Автобус, три пересадки на поезде, да еще паром! Мы вышли пять часов назад!

— Можно я здесь все кругом посмотрю? — попросила Клаудиа. — Если и остальное столь же чудесно, зарежусь.

Майк и Педро принесли букеты ярко-красных роз. Педро, прижавшись щекой к щеке Розмари, пробормотал:

— Заставь его накормить тебя, детка; ты похожа на пузырек с йодом.

Розмари снова начала:

— Филлис, Бернард, Пегги, Стэн, Тэа, Боб, Лу, Скотт, Кэрол…

Она отнесла розы на кухню. Вошла Элиза с бокалом в руке и искусственной сигаретой в зубах (она пыталась бросить курить).

— Ты такая счастливая, — вздохнула она. — Это лучшая квартира, которую мне когда-либо доводилось видеть. Ты только посмотри на эту кухню. Роузи, ты хорошо себя чувствуешь? У тебя немного усталый вид.

— Спасибо, что ты так мягко выразилась. Я себя чувствую плохо, но все будет хорошо. Я беременна.

— Правда! Как здорово! Когда?

— 28 июня. В пятницу будет пятый месяц.

— Как здорово! А как тебе Хилл? Ну разве он не сказочный принц всего западного мира?

— Да, но я больше не хожу к нему.

— Да ты что?

— Я теперь наблюдаюсь у врача по фамилии Сапирштейн, он человек постарше.

— Но зачем? Просто невозможно, чтобы он был лучше Хилла!

— Он широко известен. И потом это друг наших друзей, — пояснила Розмари.

Заглянул Гай.

— Поздравляю, папочка, — сказала Элиза.

— Спасибо. Для нас это была пара пустяков. Соус отнести, Роу?

— Да, пожалуйста. Посмотри, какие розы! Это Майк и Педро принесли.

Гай взял со стола поднос с крекерами и миску с бледно-розовым соусом.

— Захвати, пожалуйста, вторую, — попросил он Элизу.

— Конечно, — она взяла салатницу и последовала за ним.

— Сейчас приду, — крикнула Розмари.

Ди Бертийон привел актрису Порцию Хэйнз, а Джоан позвонила, сказав, что они с кавалером застряли на другой вечеринке и будут через полчаса.

— Ах, ты, дрянная, северная, скрытная девчонка! — воскликнула Тайгер, схватила Розмари и поцеловала.

— Кто ждет ребенка? — спросил кто-то, и кто-то ответил:

— Розмари.

Она поставила одну вазу с цветами на каминную полку.

— Поздравляю, — проговорила Рэйн Морган. — Насколько я понимаю, вы беременны.

Другую вазу она отнесла на туалетный столик в спальне. Когда Розмари вышла, Ренато приготовил ей виски с водой.

— Сначала я готовлю крепкие, чтобы всем стало весело, — объяснил он, — а потом перехожу на легкие и экономлю.

Майк подавал ей знаки поверх голов и одними губами произнес: «Поздравляю». Розмари улыбнулась и так же одними губами ответила: «Спасибо».

— Здесь жили сестры Тренч, — сообщил кто-то, а Бернард Капп добавил:

— И Адриан Маркато, и Кит Кеннеди.

— И Перл Эймз, — подхватила Филлис Капп.

— Сестры Трент? — переспросила Джимми.

— Тренч, — поправила Филлис. — Они питались маленькими детьми.

— И не просто питались маленькими детьми, — уточнил Педро. — Она хочет сказать, по-настоящему ели их.

Розмари закрыла глаза и задержала дыхание, когда боль с силой пронзила ее. Возможно, это спиртное; она отодвинула от себя бокал.

— С тобой все в порядке? — спросила Клаудиа.

— Да, все хорошо, — Розмари улыбнулась. — Небольшая судорога.

Гай беседовал с Тайгер, Порцией Хэйнз и Ди.

— Пока слишком рано, — говорил он. — Мы всего шесть дней как репетируем. Правда, когда смотришь на сцене, все выглядит намного лучше, чем когда читаешь.

— Едва ли возможно, чтобы выглядело еще хуже, — вставила Тайгер. — Слушай-ка, а что с тем другим? Он все еще не видит?

— Не знаю, — отрезал Гай.

— Дональд Бомгарт? Ты-то его знаешь, Тайгер. Это тот молодой человек, который живет с Зоу Пайпер, — напомнила Порция.

— Ах, так это он? — удивилась Тайгер. — Черт возьми, я и не догадывалась, что это некто, кого я знаю.

— Сейчас он пишет отличную пьесу, — продолжала Порция. — По крайней мере, первые две сцены отлично получились. Действительно пылает гневом, как Осборн до того, как к нему пришел успех.

— Он все еще слепой? — спросила Розмари.

— Да, — подтвердила Порция. — Они уже почти и не надеются. Он испытывает адские муки, пытаясь привыкнуть к своему теперешнему состоянию. Но в результате рождается эта великолепная пьеса. Он диктует, а Зоу пишет.

Пришла Джоан. Ее кавалеру было за пятьдесят. Она взяла Розмари за руку и с перепуганным видом оттащила в сторону:

— Что с тобой? Что произошло?

— Ничего не произошло. Я беременна, вот и все.

* * *

Розмари вместе с Тайгер перемешивала на кухне салат, когда вошли, закрыв за собой дверь, Джоан и Элиза.

— Как, ты говоришь, зовут твоего доктора? — начала Элиза.

— Сапирштейн.

— И он доволен твоим состоянием? — допытывалась Джоан.

Розмари кивнула.

— Клаудиа сказала, что у тебя недавно были судороги?

— У меня боли, — объяснила Розмари. — Но скоро они пройдут. В этом нет ничего особенного.

— Какие боли? — уточнила Тайгер.

— Ну… боли. Такая острая боль. Это потому, что таз увеличивается, а суставы недостаточно эластичны.

— Роузи, — возразила Элиза, — у меня случалось такое, даже дважды, и при этом всего лишь несколько дней бывают судороги в ногах и все это место болит.

— У всех по-разному. — Розмари подцепила салат двумя деревянными ложками и снова уронила его в миску. — Каждая беременность отличается от других.

— Но не в такой степени, — не унималась Джоан. — Ты словно Мисс Концлагерь-1966. Ты уверена, что этот врач знает, что делает?

Розмари зарыдала, тихо, как побежденная, оставив ложки в салате. По щекам текли слезы.

— Господи, — пробормотала Джоан и в поисках помощи посмотрела на Тайгер.

Та дотронулась до плеча Розмари.

— Тс-с, не плачь, Розмари. Тс-с…

— Хорошо. Даже очень хорошо, — сказала Элиза. — Пусть поплачет. Она целый вечер была в таком напряжении, как… как я не знаю кто.

Розмари плакала, по щекам размазывалась черная краска. Элиза усадила ее на стул, Тайгер взяла из рук ложки и отодвинула салатницу на дальний конец стола.

Дверь хотели открыть, но Джоан подбежала и удержала ее. Это был Гай.

— Эй, дайте войти.

— Прости, — возразила Джоан, — только девушки.

— Дай же мне поговорить с Розмари.

— Не могу, она занята.

— Послушай, мне надо вымыть рюмки.

— Иди в ванную. — Она надавила на дверь плечом, а когда та закрылась, прислонилась к ней.

— Черт возьми, открой же дверь, — снова раздался голос Гая с другой стороны.

Опустив голову, Розмари продолжала плакать, плечи вздрагивали, руки безвольно лежали на коленях. Элиза сидела на корточках и то и дело вытирала ей щеки концом полотенца; Тайгер поглаживала по волосам, обнимала содрогающиеся от рыданий плечи. Розмари стала затихать.

— Так сильно болит, — всхлипнула Розмари. Она подняла голову. — И я так боюсь, что ребенок умрет.

— Он хоть чем-нибудь тебе помогает? — спросила Элиза. — Дает какие-нибудь лекарства, как-нибудь лечит?

— Ничего, совсем ничего.

— Когда это началось? — поинтересовалась Тайгер. Розмари зарыдала.

— Когда начались боли, Роузи? — повторила вопрос Элиза.

— Еще до Дня Благодарения. В ноябре.

— В ноябре? — переспросила Элиза.

— Что? — воскликнула стоявшая у двери Джоан.

Тайгер возмутилась:

— У тебя боли с ноября, а он ничего не делает?

— Он говорит, что пройдет.

— Он другого врача приглашал осмотреть тебя? — спросила Джоан.

Розмари покачала головой.

— Он очень хороший врач, — сказала она, когда Элиза снова вытерла ей щеки. — Его все знают. Его показывали по телевизору в «Приглашении к разговору».

— Похоже, это кретин с садистскими наклонностями, Розмари, — заявила Тайгер.

— Такая боль — признак того, что что-то не так, — размышляла Элиза. — Не хотелось бы волновать тебя, но сходи к Хиллу, пусть он тебя посмотрит. Пусть тебя посмотрит хоть кто-нибудь, кроме этого…

— Этого кретина, — закончила Тайгер.

— Не может быть, чтобы, заставляя тебя так страдать, он был прав, — заявила Элиза.

— Аборт делать не стану.

Джоан отшатнулась от двери, наклонилась в их сторону и прошептала:

— Никто тебе и не предлагает делать аборт! Просто сходи к другому врачу, только и всего.

Розмари взяла у Элизы полотенце и приложила по очереди к каждому глазу.

— Он предупреждал, что так и будет. — Розмари посмотрела на запачканное тушью полотенце. — Что мои подруги будут говорить, будто у них беременность протекала нормально, а у меня нет.

— Что ты хочешь этим сказать? — не поняла Тайгер.

Розмари взглянула на нее.

— Он велел мне не слушать, что будут говорить подруги.

— Нет, ты уж послушай! — возразила Тайгер. — Разве может врач давать такие пакостные советы?

— Мы ведь только хотим, чтобы ты перепроверилась у другого врача, — объяснила Элиза. — Думаю, ни один уважающий себя доктор не будет возражать против того, что может успокоить его пациента.

— Непременно сходи. Первым делом в понедельник, — настаивала Джоан.

— Хорошо, — согласилась Розмари.

— Обещаешь? — спросила Элиза.

Розмари кивнула.

— Обещаю. — Она улыбнулась Элизе, Тайгер и Джоан. — Мне намного лучше. Спасибо.

— Вид-то у тебя намного хуже, — заметила Тайгер, открывая сумочку. — Подкрась глаза. Подкрась все, что нужно. — Она выложила на стол перед Розмари кучу разной косметики.

— Только посмотрите на мое платье, — заохала Розмари.

— Мокрая тряпка, — констатировала Элиза и, взяв полотенце, направилась с ним к мойке.

— Чесночный хлеб! — воскликнула Розмари.

— Вынуть или поставить? — уточнила Джоан.

— Поставить. — Щеточкой для туши Розмари указала на две завернутые в фольгу булки на холодильнике.

Тайгер принялась мешать салат, а Элиза чистила платье на коленях Розмари.

— Когда в следующий раз соберешься реветь, не надевай бархат, — посоветовала она.

Вошел Гай и посмотрел на них.

Тайгер сообщила:

— Мы тут торгуем косметическими секретами. Тебе не нужно?

— У тебя все нормально? — обратился он к Розмари.

— Да, отлично, — сказала она с улыбкой.

— Пролилось немного подливки для салата, — объяснила Элиза.

— А как, по-вашему, можно ли работникам кухни получить какую-нибудь выпивку? — поинтересовалась Джоан.

* * *

Чупе имело большой успех, как, впрочем, и салат. (Тайгер шепнула Розмари: «Это слезы придают ему особый смак».)

Ренато нахваливал вино, открывая его театральным жестом, и торжественно подавал гостям.

Брат Клаудии Скотт сидел в кабинете и, поставив тарелку на одно колено, говорил:

— Его зовут Элтайзер, он живет в… по-моему, в Атланте. Он считает, что смерть господа — это особое историческое событие нашего времени, наших дней, что Бог в буквальном смысле умер.

Каппы, Рэйн Морган и Боб Гудмен сидели, слушали и ели.

Стоявший у окна в гостиной Джимми заметил:

— Э-э, да ведь снег начинается.

Стэн Килер рассказал целую серию злых польских анекдотов, над которыми Розмари громко смеялась.

— Не пей слишком много, — пробормотал Гай за ее спиной.

Она повернулась к Гаю и, показывая бокал, все еще смеясь, проговорила:

— Это всего лишь имбирное пиво.

Кавалер Джоан, которому шел уже шестой десяток, устроился на полу рядом с ее стулом и, задрав голову, серьезно разговаривал с Джоан, поглаживая ее ноги. Элиза беседовала с Педро, он кивал, а сам наблюдал за Майком и Алланом, находившимися в другом конце комнаты. Клаудиа начала гадать по руке.

Оставалось маловато виски, всего же остального было еще предостаточно.

Розмари подала кофе, выкинула окурки из пепельниц, сполоснула бокалы. Тайгер и Кэрол Уэнделл помогали ей.

Потом она сидела в эркере с Хью Данстоном, пила кофе и смотрела, как падает снег, целая бесконечная армия больших мокрых снежинок; иногда какая-нибудь одна, отделившись от остальных, попадала на ромбовидное оконное стекло, таяла, сползая по нему.

— Каждый год клятвенно обещаю себе уехать из города, — сказал Хью Данстон, — подальше от всяких там преступлений, шума. И каждый год или снег идет, или «Нью-Йоркер» устраивает фестиваль Богарта, и вот я все еще здесь.

Розмари улыбалась, глядя на снег:

— Вот почему мне и хотелось эту квартиру: сидишь и смотришь, как падает снег, а в комнате горит камин.

Хью взглянул на нее:

— Не сомневаюсь, ты все еще читаешь Диккенса.

— Конечно. Никто не перестает читать Диккенса.

Подошел Гай, который разыскивал Розмари.

— Боб и Тэа уходят, — сообщил он.

* * *

К двум часам все разошлись, и они остались одни в гостиной, где повсюду стояли грязные стаканы, переполненные пепельницы, валялись использованные салфетки. («Не забудь», — шепнула, уходя, Элиза. «Да уж вряд ли».)

— Теперь не остается ничего другого, как переехать, — заявил Гай.

— Гай!

— Да.

— Я иду к доктору Хиллу. В понедельник утром.

Он ничего не сказал, только посмотрел на нее.

— Я хочу, чтобы он осмотрел меня. Доктор Сапирштейн или врет, или он… не знаю, не в своем уме. Такая боль — признак того, что что-то не в порядке.

— Розмари.

— И я больше не пью то, что приносит Минни. Я хочу принимать витамины в таблетках, как все остальные. Я уже три дня не пью. Я заставляю ее оставлять питье здесь, а потом я его выливаю.

— Ты…

— Вместо него я готовлю свое питье.

Не скрывая негодования и удивления, он закричал на нее, указывая рукой за стену в направлении кухни:

— Так вот чему тебя там учили эти суки! Вот что они тебе сегодня насоветовали! Сменить врача, да?

— Это мои друзья. И не называй их суками.

— Это сборище не слишком умных сук, которым не следовало бы совать свой чертов нос в чужие дела.

— Они только сказали, чтобы я проконсультировалась у кого-нибудь еще.

— У тебя же лучший врач в Нью-Йорке, Розмари. Хочешь знать, кто такой доктор Хилл? Чарли Никто, вот он кто.

— Я уже устала слушать, как великолепендоктор Сапирштейн. — Розмари заплакала. — Ведь боли начались у меня еще до Дня Благодарения, а он только и делает, что твердит, будто они скоро кончатся.

— Ты не сменишь врача. Нам пришлось бы платить и Сапирштейну, и Хиллу. Об этом не может быть и речи.

— Я не собираюсь менять. Я только хочу, чтобы Хилл осмотрел меня и высказал свое мнение.

— Я этого не допущу. Это… это несправедливо по отношению к доктору Сапирштейну.

— Несправедливо по отношению… Да о чем ты говоришь? А как насчет справедливости ко мне?

— Хочешь знать еще чье-нибудь мнение? Ладно. Скажи Сапирштейну, пусть он решит, кто это будет. Будь хотя бы настолько почтительна с лучшим специалистом в своей области.

— Я хочу доктора Хилла. Если ты не будешь платить, я сама стану платить за…

Она осеклась на полуслове и замерла, как парализованная, совершенно неподвижная. В уголок губ скатилась слеза.

— Роу?

Боль исчезла. Ее больше не было. Будто испортившийся гудок автомобиля, который наконец починили. Будто что-то такое, что, прекратившись, исчезает, исчезает навсегда и, слава тебе господи, уже никогда больше не возвращается. Прекратилось, и точка, и, о боже, как хорошо ей, наверное, будет, как только она отдышится.

— Роу? — Гай с беспокойством сделал шаг в ее сторону.

— Кончилась, — сказала она. — Боль.

— Кончилась?

— Только что. — Ей удалось улыбнуться ему. — Она кончилась. Вот так вот просто.

Розмари закрыла глаза и глубоко вздохнула, а потом еще глубже, так глубоко, как не могла позволить себе дышать уже целую вечность. Еще со Дня Благодарения.

Когда она открыла глаза, Гай все еще смотрел на нее, все еще нервничал.

— Что там было в напитке, который ты себе готовила?

У нее упало сердце. Она убила ребенка. Хересом. Или тухлым яйцом. Или неудачным сочетанием. Ребенок умер, боль прекратилась. Боль — это ребенок, а она убила его своей самонадеянностью.

— Яйцо, — сказала она. — Молоко. Сливки. Сахар. — Она замолчала, вытерла щеку, взглянула на него. — Херес. — Она попыталась произнести слово так, чтобы в нем не чувствовалось яда.

— Сколько хереса?

Что-то пошевелилось у нее внутри.

— Много?

И снова там, где раньше ничего не шевелилось. Приятное, щекочущее ощущение. Она хихикнула.

— Розмари, ради всего святого, сколько?

— Он жив, — сказала она и снова хихикнула, — он шевелится. С ним все в порядке, он не умер. Он шевелится.

Она посмотрела на свой скрытый коричневым бархатом живот, положила на него руки и слегка надавила. Теперь она почувствовала движение двух ручек или двух ножек: одна тут, а другая вот здесь.

Не глядя на него, она протянула руку Гаю, щелкнула пальцами, чтобы он дал ей свою. Он приблизился и дал руку. Она положила ее сбоку на живот и удерживала там.

Движение услужливо повторилось.

— Чувствуешь? — спросила она, взглянув на него. — Вот опять, чувствуешь?

Побледнев, он резко отдернул руку.

— Да, да, я почувствовал.

— Нечего бояться, — сказала она со смехом. — Он не укусит.

— Чудесно.

— Правда же? — Она, глядя на него, снова положила ладони на живот. — Он жив. Он шевелится. Он там.

— Я немного приберу весь этот хаос. — Гай взял пепельницу, бокал, а потом еще один.

— Ну ладно, Дэвид-или-Аманда, — сказала Розмари, — ты уже известил нас о своем существовании, а теперь, будь добр, успокойся и дай мамочке заняться уборкой. — Она засмеялась. — Боже мой, он такой неугомонный! Значит, мальчик, правда? Ладно, спокойно, — продолжала она. — У тебя еще пять месяцев в запасе, так что побереги энергию, — смеясь, она попросила: — Поговори с ним, Гай, ты его отец. Скажи, чтоб не был таким энергичным.

И она смеялась, хохотала, плакала, обхватив живот обеими руками.

ГЛАВА 6

Теперь было настолько же хорошо, насколько раньше было плохо. Когда ушла боль, пришел сон, глубокий десятичасовой сон без сновидений; а вместе со сном пришло чувство голода: хотелось мяса, не сырого, а вареного, хотелось яиц, овощей, фруктов, молока. Уже через несколько дней лицо Розмари округлилось, перестало походить на череп скелета; через несколько недель она выглядела, как подобает беременной женщине: цветущая, здоровая, гордая, красивая, как никогда.

Розмари осушала стакан, как только Минни приносила питье, не оставляла ни одной холодной капельки, словно это был некий ритуал, которым она отгоняла воспоминание о тех минутах, когда думала, что убила ребенка. Вместе с питьем она получала теперь еще и белый сладкий песочный пирожок, похожий на марципан; его она тоже сразу съедала и не только потому, что ей нравился напоминающий конфету вкус, но и потому, что решила быть самой добросовестной будущей мамочкой на свете.

Доктор Сапирштейн мог бы проявлять признаки самодовольства, узнав, что боль исчезла, но не проявлял, да храни его бог. Он только заметил: «Да, пора бы» — и прижал стетоскоп к теперь уже хорошо заметному животу Розмари. Слушая, как шевелится ребенок, он выказывал возбуждение, странное для человека, который помог появиться на свет уже сотням и сотням младенцев, Наверное, в том, что он каждый раз испытывает такую радость, словно все происходит впервые, и заключается разница между великим и просто хорошим гинекологом.

Розмари купила одежду для беременных: черное платье с накидкой, бежевый костюм, красное платье в белый горошек. Через две недели после своей вечеринки они с Гаем отправились в гости к Лу и Клаудии Камфорт.

— Никак не привыкну к тому, что ты так изменилась, — сказала Клаудиа, держа ее за руки. — Ты выглядишь в десять раз лучше, Розмари! В сто раз!

А жившая через коридор от них миссис Гульд заметила:

— Знаете, еще несколько недель назад мы очень беспокоились о вас; вы казались такой осунувшейся и озабоченной. А теперь вы словно совсем другой человек, нет, правда. Как раз вчера вечером Артур говорил о том, как вы изменились.

— Теперь я себя намного лучше чувствую, — объяснила Розмари. — Бывает, что беременность плохо начинается, но хорошо кончается, а бывает наоборот. Я рада, что все плохое было у меня вначале и уже прошло.

Теперь она ощущала и слабые боли, которые раньше вытесняла одна сильная боль, — ныли спинные мышцы, набухшая грудь, — но обо всем этом говорилось как о типичном в той самой книжечке в мягкой обложке, которую заставил выкинуть доктор Сапирштейн; да и по ощущению они казались нормальными, лишь усиливая, а не уменьшая сознание благополучия. От соли по-прежнему тошнило. Но, в конечном счете, что такое соль?

В середине февраля спектакль Гая, в котором дважды менялся режиссер и трижды название, наконец, пошел в Филадельфии. Доктор Сапирштейн не разрешил Розмари поехать вместе с Гаем заранее и поэтому в день премьеры она с Минни, Романом, Джимми и Тайгер отправилась в Филадельфию в старом «паккарде» Джимми. Путешествие было далеко не радостным. Розмари, Джимми и Тайгер видели прогон пьесы на пустой сцене еще до отъезда труппы из Нью-Йорка и не очень верили в успех. Самое большое, на что они уповали, — это что один или два критика выделят и похвалят Гая; надежда, которую Роман поддерживал, вспоминая случаи, когда великих актеров замечали в средних и даже плохих пьесах.

Несмотря на костюмы, декорации и световые эффекты, пьеса оставалась все такой же скучной и многословной; участники состоявшейся после представления вечеринки раскололись на маленькие группки, где царило молчаливое уныние. Прилетевшая из Монреаля мать Гая убеждала их труппу, что и Гай был великолепен, и пьеса великолепна. Маленькая, живая, светловолосая, она, обращаясь к Розмари, Аллану Стоуну, Джимми и Тайгер, к самому Гаю, к Минни и Роману, щебетала о том, насколько она уверена в успехе. Роман и Минни безмятежно улыбались, остальные сидели в напряжении. Розмари считала, что Гай играл великолепно, даже еще лучше, но у нее было точно такое же мнение и когда она видела его в «Лютере» и в «Никто не любит альбатроса»; однако ни в той, ни в другой постановке Гай не привлек внимания критиков.

После полуночи стало известно содержание двух рецензий; в обеих поносили пьесу и осыпали похвалами Гая, один из авторов посвятил ему целых два абзаца. Третья рецензия появилась утром и была озаглавлена «Блистательная игра — украшение новой трагикомедии». В ней говорилось о Гае как о «практически неизвестном, но необыкновенно одаренном актере», которого «наверняка ждут яркие и значительные постановки».

По дороге назад в Нью-Йорк настроение было куда более радостное, чем когда ехали в ту сторону.

Пока Гай отсутствовал, забот у Розмари хватало.

Пришло время, наконец, заказать белые с желтым обои для детской, колыбельку, комод и ванночку. Нужно было написать письма, которые она уже так долго собиралась отправить, да все откладывала — сообщить в них родным все новости; нужно было купить одежду ребенку и еще какую-нибудь одежду для себя; принять самые разные решения, например, каким будет объявление о рождении, как она будет кормить — грудью или из бутылочки, и, конечно, имя, имя, имя… Эндрю, или Дуглас, или Дэвид; Аманда, или Дженни, или Хоуп.

И, кроме того, нужно было делать упражнения утром и вечером, ведь рожать она хотела естественным путем. В этом вопросе она была категорична, и доктор Сапирштейн поддерживал ее от всего сердца. Анестезию он ей сделает лишь в самый последний момент и то, если она сама попросит. Лежа на полу, она поднимала прямые ноги и держала их в воздухе, считая до десяти; она училась легко и глубоко дышать, представляя себе тот победный миг, когда она увидит, как ее вспотевшее тело прекрасно помогает ему, как бы его ни звали, дюйм за дюймом появиться на свет.

Вечера она проводила у Минни и Романа, один раз была у Каппов, один раз у Хью и Элизы Данстон.

— У тебя еще нет сиделки? — удивилась Элиза. — Об этом нужно было давным-давно позаботиться, теперь уж, наверно, все заняты.

Но доктор Сапирштейн, которому она на следующий же день позвонила по этому поводу, сказал, что уже договорился с очень хорошей сиделкой, которая пробудет с ней после родов сколько потребуется. Разве он ей еще не говорил? Мисс Фицпатрик, одна из лучших.

Гай звонил каждые два-три дня вечерами после спектаклей. Он сообщал о том, какие вносились изменения и как восторгалась им «Вэрайэти»; она рассказывала ему про мисс Фицпатрик, про обои, про то, что Лаура-Луиза вяжет пинетку по неправильной выкройке.

Спектакль перестал делать сборы после пятнадцати представлений, и Гай снова был дома, однако через два дня уехал в Калифорнию на кинопробу по приглашению «Уорнер Бразерс». А потом он окончательно вернулся домой, где его ждали две великолепные роли на будущий сезон — любая на выбор — к тому же нужно было сыграть в тринадцати получасовых «Гринич-вилледжах». «Уорнер Бразерс» сделала ему какое-то предложение, но Аллан его отклонил.

Ребенок бил ножками, как дьявол. Розмари велела ему прекратить, а то она тоже начнет драться.

Муж Маргарет, ее сестры, позвонил сообщить о рождении Кевина Майкла, восьми фунтов весом, а чуть позже пришла их слишком изобретательная открытка — невозможно розовый младенец извещал в мегафон о своем имени, росте и дате рождения. («Как, а группа крови?» — съязвил Гай.) Розмари остановилась на простых открытках, где будут указаны только имя ребенка, имена родителей и дата. И это будет Эндрю Джон или Дженнифер Сьюзен. И только так. И кормить только грудью, никаких бутылочек.

Они переставили телевизор в гостиную, а остальную мебель из кабинета раздали друзьям, которым она могла пригодиться. Доставленные обои оказались великолепными, и их тут же наклеили; привезли колыбельку, комод и ванночку и расставили сначала в одном порядке, потом в другом. В комод Розмари сложила одеяльца, непромокаемые штанишки и рубашечки; разглядывая одну из них, Розмари не могла удержаться от смеха, до того она была крохотная.

— Эндрю Джон Вудхаус, прекрати! — приказывала она. — У тебя целых два месяца!

Они отпраздновали вторую годовщину свадьбы и тридцатитрехлетие Гая, устроили еще одну вечеринку — обед для Данстонов, Ченов, Джимми и Тайгер, посмотрели «Моргана» и сходили на предварительный показ «Мейм».

Живот у Розмари становился все больше и больше. Ее грудь поднималась все выше над выступающим, тугим, как барабан, животом. По утрам и вечерам она делала упражнения — поднимала ноги, сидела на пятках, практиковалась в поверхностном и глубоком дыхании.

В конце мая, когда пошел уже девятый месяц, она собрала небольшой чемоданчик, куда сложила все, что ей понадобится в больнице — ночные рубашки, послеродовый лифчик, новый стеганый домашний халат и так далее, — и поставила наготове у двери в спальню.

Третьего июня в пятницу на койке в больнице Сент-Винсент умер Хатч. Об этом сообщил Аксель Аллерт, муж дочери Хатча, который позвонил Розмари в субботу утром. Он сообщил, что во вторник в одиннадцать утра в Центре этической культуры на Шестьдесят четвертой Западной стрит состоится панихида.

Розмари плакала, отчасти потому что Хатч умер, отчасти потому, что в последние месяцы почти совсем забыла его и теперь чувствовала себя так, будто приблизила его конец. Раз или два звонила Грэйс Кардифф, один раз Розмари позвонила Дорис Аллерт, но навещать Хатча она не ходила; в этом, казалось, не было никакого смысла, ведь он так и оставался в состоянии комы; сама она только что поправилась и ей не хотелось находиться рядом с кем-то больным, словно это могло представлять опасность для нее и ребенка.

Гай, услышав новость, побледнел как смерть и несколько часов молчал, погрузившись в свои мысли. Розмари удивилась, что он принял это так близко к сердцу.

На похороны Розмари отправилась одна: у Гая были съемки, и он никак не мог вырваться, а Джоан не пошла, сославшись на вирусный грипп. В красивом, обшитом панелями зале собралось человек пятьдесят. Панихида началась сразу же после одиннадцати и оказалась очень короткой. Выступил Аксель Аллерт и еще какой-то человек, по-видимому, долгие годы знавший Хатча. Потом Розмари вместе со всеми двинулась в переднюю часть зала и выразила соболезнование Аллертам, второй дочери Хатча Эдне и ее мужу. Какая-то женщина дотронулась до ее руки:

— Простите, вы ведь Розмари, да?

Это была модно одетая женщина, немногим старше пятидесяти, у нее были седые волосы и поразительно хороший цвет лица.

— Я Грэйс Кардифф.

Розмари взяла ее руку и, поздоровавшись, поблагодарила за телефонные звонки.

— Это я собиралась вчера вечером отправить по почте, — сказала Грэйс Кардифф, державшая в руках коричневый сверток размером с книгу, — а потом сообразила, что, наверно, увижу вас сегодня утром.

Она отдала Розмари пакет, и та заметила, что на нем напечатаны ее имя и адрес и обратный адрес Грэйс Кардифф.

— Что это? — спросила Розмари.

— Это книга. Хатч хотел, чтобы вы ее получили, он очень на этим настаивал.

Розмари не поняла.

— Перед концом он на несколько минут пришел в сознание, — пояснила Грэйс Кардифф. — Меня там не было, но он сказал сестре, что я должна передать вам книгу, которая лежит у него на письменном столе. Вероятно, он читал ее в ту ночь, когда ему стало плохо. Он был очень настойчив, повторил сестре два или три раза и заставил ее пообещать, что она не забудет. И еще я должна передать вам: «Имя собственное — это анаграмма».

— Название книги?

— Видимо. Он бредил, поэтому трудно сказать. Он с огромным трудом вышел из комы, но это усилие стоило ему жизни. Сначала он думал, что это утро следующего дня после того, как началась кома, и он говорил, что должен встретиться с вами в одиннадцать.

— Да, мы должны были встретиться, — подтвердила Розмари.

— А потом он, казалось, осознал, что произошло, и начал говорить сестре, что я должна передать вам книгу. Он повторил свои слова несколько раз, и наступил конец. — Грэйс Кардифф улыбнулась, словно вела светский разговор: — Это английская книга про колдовство.

Розмари с сомнением посмотрела на сверток.

— Не могу представить себе, почему он хотел, чтобы у меня была эта книга.

— Но он так хотел, поэтому вот, пожалуйста. И имя собственное — это анаграмма. Милый Хатч. У него все всегда было похоже на приключенческие рассказы для ребят.

Они вместе покинули зал и вышли из здания на тротуар.

— Я в сторону от центра, вас подвезти? — предложила Грэйс Кардифф.

— Нет, спасибо. Мне к центру, через мост.

Они дошли до угла. Некоторые из присутствовавших на панихиде ловили такси. Подъехала одна машина, и двое остановивших ее мужчин предложили Розмари сесть. Она попыталась отказаться, а когда мужчины стали настаивать, предложила Грэйс Кардифф, которая тоже отказалась.

— Конечно, нет, — запротестовала она. — Пользуйтесь своим очаровательным положением. Когда ждете ребенка?

— 28 июня.

Поблагодарив мужчин, Розмари села в такси. Оно было маленькое, и залезть в него было не так-то просто.

— Счастливо, — сказала Грэйс Кардифф, закрывая дверцу.

— Спасибо, — поблагодарила Розмари. — И спасибо за книгу. — Потом обратилась к шоферу: — В Брэмфорд, пожалуйста.

Когда такси тронулось, она в открытое окно улыбнулась Грэйс Кардифф.

ГЛАВА 7

Она подумала, не развернуть ли книгу прямо в такси, но шофер приделал в машине дополнительные пепельницы, повесил зеркальца, прикрепил от руки написанные таблички с просьбой сохранять чистоту и порядок, а веревочка и бумага доставили бы слишком много хлопот. Поэтому сначала она добралась до дома, сбросила туфли, платье, пояс, надела тапочки и огромный полосатый комбинезон цвета мяты.

Раздался звонок в дверь, и она со свертком в руках пошла открывать; это оказалась Минни, которая принесла питье и маленький белый пирожок.

— Я слышала, как ты вернулась. По-видимому, быстро кончилось.

— Да, все прошло очень хорошо, — сказала Розмари, взяв стакан. — Его зять и еще один человек сказали несколько слов о том, каким он был и почему его будет не хватать, на этом все и закончилось. — Она отпила немного жидкого светло-зеленого настоя.

— Такой подход к подобным церемониям представляется вполне разумным. Почту уже взяла?

— Нет, это мне дали. — Розмари отпила еще чуть-чуть, решив не вдаваться в подробности относительно того, кто дал и зачем, и вообще не распространяться о том, что Хатч приходил в сознание.

— Давай я подержу. — Минни забрала сверток, чтобы Розмари могла взять белый пирожок.

— Да, спасибо, — Розмари ела пирожок, запивая из стакана.

— Книжка? — спросила Минни, взвесив на руке сверток.

— Угу. Она собиралась послать по почте, а потом сообразила, что увидит меня.

Минни прочитала обратный адрес.

— A-а, я знаю этот дом. До того, как переехать на свою теперешнюю квартиру, там жили Гилморы.

— Вот как?

— Я там столько раз бывала. «Грэйс» — одно из моих любимых имен. Твоя подружка?

— Да, — подтвердила Розмари.

Так было проще, чем объяснять, к тому же все равно никакой разницы.

Покончив с пирожком и питьем, она забрала у Минни сверток и вернула стакан.

— Спасибо.

— Слушай-ка, Роман скоро пойдет в чистку, тебе ничего не нужно отнести или забрать?

— Нет, ничего, спасибо. Вы к нам еще заглянете?

— Конечно. Почему бы тебе не вздремнуть?

— Да, я как раз собираюсь это сделать. Пока.

Розмари закрыла дверь и пошла в кухню. Кухонным ножом разрезала веревку и развернула бумагу. Внутри оказалась книжка Дж. Р. Ханслета «Про колдунов и ведьм». Золотые буквы на потрепанном черном переплете уже почти стерлись. На форзаце была подпись Хатча, а под ней слова: «Торкэй, 1934». На внутренней стороне обложки приклеена маленькая голубенькая бумажка с надписью: «Дж. Вэгорн и сыновья. Книготорговцы».

Листая книгу, Розмари направилась в гостиную. Ей попадались фотографии респектабельных викторианцев, в тексте кое-что было подчеркнуто Хатчем, а на полях встречались его пометки. Она уже и раньше видела их в книгах, которые давал ей Хатч в тот период, когда их отношения находились на стадии Хиггинс — Элиза. Среди подчеркнутых фраз была и такая: «Грибок, который они называют чертов перец».

Устроившись в одном из эркеров, она бросила взгляд на оглавление. Ее внимание привлекло имя «Адриан Маркато», так называлась четвертая глава. В остальных главах говорилось о других лицах, но все они, как и следовало ожидать, исходя из заглавия книги, — колдуны и ведьмы. Это были Жиль де Рэ, Джейн Уэнхем, Алистер Кроули, Томас Уэйр. Последние главы назывались «Методы колдовства» и «Колдовство и дьявольщина».

Раскрыв четвертую главу, Розмари пробежала глазами составлявшие ее двадцать с лишним страниц: Маркато родился в Глазго в 1846 году, вскоре его привезли в Нью-Йорк (подчеркнуто), а умер он на острове Корфу в 1922 году. Здесь было и описание волнений, последовавших за заявлением Маркато в 1896 году о том, что ему удалось вызвать живого дьявола; тогда перед Брэмфордом (а не в вестибюле, как сказал Хатч) на него набросилась толпа. Говорилось и о подобных событиях в Стокгольме в 1898 году и в Париже в 1899… У этого человека была черная борода и гипнотизирующий взгляд. Фотография, на которой он был изображен во весь рост, показалась Розмари неуловимо знакомой. На обратной стороне листа была помещена менее официальная фотография, запечатлевшая его за столиком парижского кафе вместе с женой Хессией и сыном Стивеном (подчеркнуто).

Неужели ради этого Хатч хотел, чтобы она получила книгу, ради того, чтобы во всех подробностях прочитать про Адриана Маркато? Но зачем? Разве он еще давным-давно не предупреждал их и разве не признал потом, что это было безосновательным?

Она долистала книгу, задержавшись ближе к концу, чтобы прочитать другие подчеркнутые места. «Остается тот неопровержимый факт, — прочитала она в одном из них, — что независимо от того, верим мы или нет, они, вне всякого сомнения, верят». А через несколько страниц увидела слова: «всеобщая вера в силу свежей крови». И еще: «окруженные свечами, которые, само собой разумеется, тоже черные».

Черные свечи, которые Минни принесла в тот вечер, когда испортилось электричество. Они поразили Хатча, и он начал задавать вопросы про Романа и Минни. В этом смысл книги? Сообщить, что они колдуны? Минни со своими травами и амулетами из корня танниса. Роман со своим пронзительным взглядом? Но ведь колдунов нет, не правда ли? Откуда им взяться, живым колдунам?

Тут она вспомнила, что Хатч передавал ей также, что имя собственное — анаграмма. «Про колдунов и ведьм». Она попыталась мысленно перетасовать буквы и составить из них нечто многозначительное, дающее ключ к разгадке. Это ей не удалось, букв было слишком много, чтобы ни одной не потерять. Не обойтись без карандаша и бумаги. А лучше взять коробку «скрэббл».

Она принесла ее из спальни и, снова усевшись в эркере, положила доску, не открывая, к себе на колени и достала из стоявшей рядом коробки буквы, необходимые для составления слов «ПРО КОЛДУНОВ И ВЕДЬМ». Ребенок, который все утро не давал о себе знать, зашевелился. «Ты будешь прирожденным игроком в «скрэббл», — подумала она. Ребенок пнул ее.

— Эй, полегче, — сказала она.

Сложив на доске «Про колдунов и ведьм», она сдвинула все буквы в кучу, перемешала их, а потом посмотрела, что еще может из этого получиться. Она сложила: «Конь пил воду ведром», а попереставляв еще несколько минут плоские деревянные пластинки — «О, дед вновь купил ром». Не стали откровением и: «Он ел помидор», «Кинь помело у дров» и «Дверь в дом клоунов» — да к тому же это были не настоящие анаграммы, потому что в них использовались не все буквы. Галиматья какая-то. Как может название книги быть анаграммой, имеющей скрытый смысл для нее и только для нее одной? Хатч бредил. Разве Грэйс Кардифф так прямо и не сказала? Потеря времени. «Кинь в пруд олово, мед». «Прольем, видно, водку»…

Но может быть, анаграмма — имя автора, а не название книги? Вдруг Дж. Р. Ханслет — псевдоним; если задуматься, не очень-то похоже на настоящую фамилию.

Она взяла новые буквы.

Из Дж. Р. Хан слета получилось Джоан Схрелт или Дж. X. Снартел.

Да уж, в этом действительно был смысл.

Бедный Хатч.

Она приподняла и наклонила доску, чтобы буквы снова ссыпались в коробку.

Страницы книги, лежавшей на эркерном сиденье рядом с коробкой, перевернулись и открылись на фотографии Адриана Маркато, его жены и сына. Хатч, наверно, здесь сильно прижал страницы, чтобы книга не закрылась, пока он будет подчеркивать «Стивен».

Ребенок лежал спокойно, не шевелясь.

Она снова положила доску на колени и достала из коробки буквы, чтобы составить «Стивен Маркато». Она секунду смотрела на полученное имя, а потом начала переставлять буквы. Не сделав ни одного неправильного хода и ни одного лишнего движения, она сложила из них «Роман Кастивет».

А потом снова — «Стивен Маркато».

А потом снова — «Роман Кастивет».

Ребенок едва заметно шевельнулся.

* * *

Она прочитала главу «Адриан Маркато» и ту, что называлась «Методы колдовства», а потом отправилась на кухню и поела немного салата из тунца, латука и помидоров, обдумывая прочитанное.

Она как раз начинала главу «Колдовство и дьявольщина», когда услышала, что во входной двери повернулся ключ, а потом ее пытались открыть, но помешала цепочка. Когда она шла посмотреть, кто там, зазвонил звонок. Это был Гай.

— Что означает эта цепочка? — спросил Гай, когда она впустила его.

Ничего не ответив, Розмари закрыла дверь и заперла на цепочку.

— В чем дело?

В руках он держал букет маргариток и коробку от Бронзини.

— Объясню, когда войдешь.

Гай поцеловал ее и отдал маргаритки.

— У тебя все в порядке? — забеспокоился он.

— Да, — ответила она, направляясь на кухню.

— Как прошла панихида?

— Очень мило. Очень быстро.

— Я достал рубашку, которая рекламировалась в «Нью-Йоркере». — Гай пошел в спальню. — Эй, — прокричал он оттуда, — и «В ясный день», и «Небоскреб» больше не пойдут.

Розмари поставила маргаритки в синий кувшин и отнесла в гостиную. Вошел Гай и показал рубашку. Розмари похвалила ее.

Потом она спросила:

— Ты знаешь, кто такой Роман на самом деле?

Гай посмотрел на нее, заморгал и нахмурился.

— Что ты имеешь в виду, золотко? Он Роман.

— Он сын Адриана Маркато. Того человека, который объявил, что вызвал дьявола, и за это подвергся нападению толпы здесь внизу. Роман — его сын Стивен. «Роман Кастивет» — это просто переставленные буквы «Стивен Маркато», анаграмма.

— Кто тебе сказал?

— Хатч.

Розмари рассказала Гаю про книжку «Про колдунов и ведьм» и про то, что передал ей Хатч. Она показала ему книгу, которую Гай взял, отложив рубашку, повертел в руках, взглянул на обложку, на содержание, на все страницы разом, медленно перелистав их, придерживая большим пальцем.

— Вот здесь ему тринадцать лет, — показала Розмари. — Видишь глаза?

— Но, возможно, это все же совпадение.

— И другое совпадение, что он живет здесь? В том же самом доме, где вырос Стивен Маркато? — Розмари покачала головой. — Возраст тоже сходится. Стивен Маркато родился в августе 1886 года, то есть сейчас ему должно быть семьдесят девять лет. Роману как раз столько же. Нет, это не совпадение.

— Видимо, нет, — согласился Гай, перевернув еще несколько страниц. — Судя по всему, он действительно Стивен Маркато. Бедный старикан. Чему же тут удивляться, что он поменял имя, когда у него такой ненормальный отец.

Розмари неуверенно взглянула на Гая.

— Ты не думаешь, что он… что он такой же, как его отец?

— Что ты хочешь этим сказать? — Гай засмеялся. — Что он колдун? Поклонник дьявола?

Она кивнула.

— Роу, ты это серьезно? Ты на самом деле думаешь… — Гай расхохотался и вернул ей книгу. — Ах, Роу, золотко! Это религия. Такая древняя религия, которую потом вытеснили, загнали в угол.

— Допустим. Но сегодня-то?

— Его отец был мучеником этой религии. Так, наверно, представляется его сыну. Знаешь, где умер Адриан Маркато? В конюшне. На острове Корфу. Понятия не имею, где это. Его не пустили в гостиницу. Действительно так. «Свободных мест нет». Поэтому он умер в конюшне. А он был с отцом. Роман, я имею в виду. Думаешь, после такого он отказался от дела отца?

— Золотко, сейчас уже 1966 год.

— Эта книга издана в 1933 году. В Европе тогда были ордена ведьм — так назывались их группы, сборища — так вот, они были в Европе, в Северной и Южной Америке, в Австралии; ты что же, полагаешь, что за какие-то тридцать три года все эти люди вымерли? Да у них здесь целый орден — там и Минни, и Роман вместе с Лаурой-Луизой, Фаунтенами, Гилморами и Уизами; а их вечеринки с флейтой и пением — это же шабаши, или вакханалии, или как это там еще называется.

— Не волнуйся так, золотко. Давай лучше…

— Почитай, чем они занимаются, Гай, — перебила Розмари и протянула открытую книгу, тыча пальцем в какую-то страницу. — В своих ритуалах они используют кровь, потому что кровь обладает магической силой, а кровь, обладающая наибольшей силой, — это кровь младенца, того, которого еще не крестили; они используют не только кровь, но и плоть тоже!

— Ради всего святого, Розмари!

— Почему они так милы с нами? — допытывалась Розмари.

— Потому что они милые люди. Кто они, по-твоему, такие? Маньяки, что ли?

— Да, именно! Маньяки, которые верят, что обладают магической силой, которые считают себя настоящими колдунами, как те, что бывают в книжках и которые совершают всякие сумасшедшие обряды и действа, потому что они… они больные, ненормальные маньяки.

— Золотко…

— Те черные свечи, что Минни принесла нам, остались после черной мессы! Вот почему Хатч и заподозрил. А середина гостиной у них пустая, чтобы было свободное место.

— Золотко, они старики, у которых есть горстка старых друзей, а доктор Шенд попросту играет на блокфлейте. Черные свечи продаются здесь поблизости, в лавке скобяных товаров, равно как и красные, зеленые и синие. А гостиная пуста, потому что Минни — прескверный дизайнер. Согласен, отец Романа был чокнутый, но из этого вовсе не следует, что и Роман такой же.

— Ноги их больше не будет в этой квартире, — заявила Розмари. — Ни того, ни другого. Ни Лауры-Луизы, никого из их компании. Они и на пятьдесят футов не приблизятся к ребенку.

— То, что Роман изменил имя, наоборот доказывает, что он не такой, как отец. В противном случае, он бы гордился своим именем и сохранил бы его.

— Он его и сохранил. Он поменял местами буквы, но не сменил имя на какое-нибудь другое. Так его хоть в гостиницы пускают. — Оставив Гая, она подошла к окну, где лежала коробка «скрэббл». — Я их больше не впущу, а как только ребенок подрастет, я хочу сдать кому-нибудь эту квартиру и снова переехать. Пусть их даже поблизости не будет. Хатч был прав: нам вообще не следовало сюда переселяться. — Она вся дрожала и, зажав книгу обеими руками, смотрела в окно.

Некоторое время Гай наблюдал за ней.

— А как насчет доктора Сапирштейна? Он тоже входит в орден?

Она обернулась к нему.

— Были же врачи-маньяки, если на то пошло, — продолжал Гай. — Наверно, его главная цель в жизни — наносить визиты пациентам верхом на помеле.

Розмари снова отвернулась к окну. Ее лицо оставалось серьезным.

— Нет, не думаю, чтобы он был одним из них. Он… чересчур умный.

— Да к тому же еврей, — добавил Гай и засмеялся. — Рад, что хоть кто-то из честных граждан не попадет в число жертв твоей — достойной Маккарти — кампании клеветы. Вот тебе и охота на ведьм, уф! А там уж и виноватые найдутся.

— Я не хочу сказать, что они настоящие ведьмы. Я знаю, реальной силы у них нет. Но эти люди верят, пусть даже мы не верим, точно так же моя семья верит, что бог слышит их молитвы и что облатка — часть тела Христова. Это религия Минни и Романа, они считают ее истинной и соблюдают все обряды, я точно знаю; и я не собираюсь рисковать безопасностью ребенка.

— Мы никому не сдадим квартиру и не переедем, — заявил Гай.

— Нет, переедем. — Розмари повернулась к нему лицом.

Гай взял свою новую рубашку.

— Об этом мы позже поговорим.

— Он наврал тебе. Его отец не был импресарио. Он вообще не имел никакого отношения к театру.

— Ладно, пусть он хвастун. А кто, черт возьми, не хвастун? — сказал Гай и пошел в спальню.

Розмари присела рядом с коробкой «скрэббл». Закрыла ее, а через секунду взяла книжку и снова принялась читать последнюю главу «Колдовство и дьявольщина».

Гай вернулся уже без рубашки в руках.

— Думаю, тебе не надо больше этого читать.

— Я только хочу прочитать последнюю главу.

— Не сегодня, золотко, — возразил Гай, приближаясь к ней. — Ты уж и так слишком завелась. В этом нет ничего хорошего ни для тебя, ни для ребенка. — Он протянул руку за книгой.

— Вовсе я не завелась.

— Ты вся дрожишь. Вот уже пять минут, как тебя бьет дрожь. Ну-ка, отдай ее мне. Завтра почитаешь.

— Гай…

— Нет. Я серьезно. Давай, давай ее сюда.

Она вздохнула и отдала. Гай подошел к книжным полкам, привстал на цыпочки и, вытянув руку, положил книгу как можно выше, куда-то поверх двух отчетов Кинси.

— Завтра почитаешь. Сегодня ты и так уже слишком возбудилась после панихиды, да и вообще.

ГЛАВА 8

Доктор Сапирштейн был поражен.

— Невероятно. Просто потрясающе. Как, вы говорите, фамилия? Мачадо?

— Маркато, — поправила Розмари.

— Невероятно, — повторил доктор Сапирштейн. — Я и понятия не имел. По-моему, он как-то сказал мне, что его отец занимался импортом кофе. Да, помню, он распространялся о разных сортах и способах помола зерен.

— Гаю он говорил, что его отец был импресарио.

Доктор Сапирштейн покачал головой.

— Неудивительно, что он стыдится правды. И неудивительно, что вы расстроились, узнав об этом. Я ни секунды не сомневаюсь, что Роман не разделяет жуткой веры своего отца, но я прекрасно понимаю, насколько вам должно быть неприятно присутствие такого соседа.

— Я больше не хочу иметь ничего общего ни с ним, ни с Минни. Вероятно, я несправедлива, но, когда речь идет о безопасности ребенка, я не желаю чем бы то ни было рисковать.

— Конечно. Любая мать чувствовала бы то же самое.

Розмари подалась вперед.

— Есть ли хоть малейшая опасность, что Минни добавляла что-нибудь вредное в питье или в эти маленькие пирожки?

Доктор Сапирштейн расхохотался.

— Извините, дорогая, я не хотел смеяться, но, право же, она до того добродушная старушка и так печется о благе малыша… Нет, нет совершенно никакой опасности, что она давала вам что-нибудь вредное. Я бы уже давно заметил признаки этого у вас или у ребенка.

— Я позвонила ей по внутреннему телефону и сказала, что неважно себя чувствую. Ничего больше у нее не возьму.

— И не нужно. Я дам вам таблетки, и в эти последние недели их вам будет более чем достаточно. В какой-то мере, возможно, это и решение проблемы Минни и Романа.

— О чем вы говорите? — удивилась Розмари.

— Они хотят уехать. И довольно скоро. Понимаете, Роман себя неважно чувствует. Короче говоря — и строго конфиденциально — ему осталось жить месяц-другой. Он хочет в последний раз побывать в некоторых своих любимых городах, и они с Минни боялись, вдруг вас обидит их отъезд, так сказать, накануне рождения ребенка. Позавчера вечером они заговорили со мной об этом, хотели выяснить, как, по моему мнению, вы к этому отнесетесь. Они предпочитают не огорчать вас и решили скрыть причину путешествия.

— Мне жаль, что Роман болен.

— Но вы рады, что он скоро уедет? — доктор Сапирштейн улыбался. — Принимая во внимание все обстоятельства, вполне оправданная реакция. А что, если нам поступить так, Розмари? Я скажу им, что попробовал выяснить ваше отношение, и оказалось, что их отъезд вас нисколько не обидит; а до отъезда (был разговор о том, что это, возможно, произойдет в воскресенье) вы будете вести себя как обычно, не давая Роману понять, что вы узнали, кто он на самом деле. Иначе он будет очень смущен и расстроен, не хотелось бы огорчать его, тем более, что речь идет о каких-то трех-четырех днях.

Помолчав, Розмари спросила:

— Вы уверены, что они уедут в воскресенье?

— Я знаю, что таково их желание.

Розмари задумалась.

— Хорошо, — согласилась она, — я буду вести себя как раньше, но только до воскресенья.

— Если хотите, я распоряжусь, чтобы таблетки вам отправили завтра утром. Если хотите, пусть Минни оставляет вам питье и пирожки, а потом выбрасывайте их и вместо этого принимайте таблетки.

— Это было бы чудесно. Так мне станет намного спокойнее.

— На данном этапе это самое важное — сделать все, чтобы вам было спокойно.

Розмари улыбнулась:

— Если будет мальчик, не исключено, что я назову его Эйбрахом Сапирштейн Вудхаус.

— Боже упаси! — сказал доктор Сапирштейн.

Услышав новости, Гай обрадовался не меньше Розмари.

— Жалко, что Роман недолго протянет, но я рад, что они уезжают, потому что так тебе будет лучше. Не сомневаюсь, ты почувствуешь себя свободнее.

— О, да, — подтвердила Розмари. — Уже только от сознания этого мне становится легче.

* * *

Доктор Сапирштейн проинформировал Романа о том, какой якобы была реакция Розмари, явно без лишних проволочек, потому что в тот же вечер Минни с Романом заглянули к ним сообщить, что уезжают в Европу.

— В воскресенье в десять утра, — сказал Роман. — Мы летим прямо в Париж, где проведем около недели, а потом побываем в Цюрихе, в Венеции и в Дубровнике в Югославии — в этом самом очаровательном городке на свете.

— О, как я вам завидую, — протянул Гай.

Роман обратился к Розмари:

— Полагаю, для вас, моя дорогая, эта новость не гром среди ясного неба? — Он заговорщицки подмигнул своими глубоко посаженными глазами.

— Доктор Сапирштейн говорил, что вы собираетесь уехать, — подтвердила Розмари.

— Нам бы так хотелось дождаться рождения малыша, — заохала Минни.

— Это было бы глупо, ведь теперь здесь такая жара, — возразила Розмари.

— Мы пришлем вам всевозможные фотографии, — пообещал Гай.

— Когда Романа охватывает жажда путешествий, — заметила Минни, — его уж не удержишь.

— Да, именно так, — согласился Роман. — Пропутешествовав всю жизнь, я просто не в состоянии оставаться в одном городе больше года, а с тех пор как мы вернулись из поездки по Японии и Филиппинам, прошло уже четырнадцать месяцев.

Роман рассказал им о том, что достойно особого внимания в Дубровнике, в Мадриде, на острове Скай. Розмари смотрела на него, пытаясь понять, кто же он такой на самом деле: дружелюбный старый болтун или сумасшедший сын сумасшедшего отца.

На другой день Минни без всяких возражений оставила Розмари питье и пирожок. Минни направилась на улицу с длинным списком предотъездных дел. Розмари вызвалась забрать из чистки ее платье, купить зубную пасту и таблетки «драмамина». Когда, выкинув пирожок и вылив питье, Розмари глотала одну из больших капсул доктора Сапирштейна, вся ситуация показалась ей немного комедийной.

В субботу утром Минни сказала:

— Ты ведь знаешь, кто был отец Романа.

Розмари с удивлением кивнула.

— Я поняла это, потому что в твоем отношении к нам появился какой-то холодок. Нет, не надо извиняться, дорогая, не ты первая, не ты последняя. Да я и виноватой-то тебя по-настоящему не считаю. О, если бы этот ненормальный старик был еще жив, я бы убила его. Он отравил существование бедняге Роману. Вот почему Роман так любит путешествовать. Он предпочитает уезжать, прежде чем люди узнают, кто он такой. Не давай ему понять, что ты в курсе, ладно? Он так любит вас с Гаем, это бы разбило ему сердце. Мне хочется, чтобы во время этого путешествия он был бы по-настоящему счастлив и ни о чем не печалился, потому что вряд ли их будет еще много. Путешествий, я имею в виду. Если надо, у меня в холодильнике остались скоропортящиеся продукты. Присылай Гая, я его нагружу.

* * *

В субботу вечером в своей маленькой, темной, пропахшей таннисом квартирке на двенадцатом этаже Лаура-Луиза устраивала прощальный ужин. Пришли Уизы и Гилморы, миссис Сабатини со своим котом Флэшем и доктор Шенд. («Откуда Гай узнал, что именно доктор Шенд играет на блокфлейте? — недоумевала Розмари. — И что это именно блокфлейта, а не флейта или кларнет? Надо будет у него спросить».) Роман рассказал, какой маршрут они с Минни наметили, чем поразил миссис Сабатини, которая не могла поверить, что они не посетят Рим и Флоренцию. Лаура-Луиза подала домашнее печенье и фруктовый пунш, в котором чувствовался легкий привкус алкоголя. Зашел разговор о торнадо и гражданских правах. Глядя на этих людей, столь похожих на ее родных в Омахе, прислушиваясь к их беседам, Розмари обнаружила, что ей не так-то легко сохранить убежденность в том, что все они — члены ордена ведьм. Вот маленький мистер Уиз слушает, как Гай рассказывает про Мартина Лютера Кинга; разве может такой немощный старик, пусть даже в мечтах, вообразить, что способен колдовать, что обладает сверхъестественной силой? А эти неряшливые старухи, вроде Лауры-Луизы, Минни, Хелен Уиз? Неужели они способны довести себя до того, чтобы скакать голыми во время каких-то мистических оргий? (И тем не менее, разве не видела она их именно в таком состоянии? Разве не видела она их всех обнаженными? Нет, нет, то был сон, сумасшедший кошмар, который ей привиделся очень-очень давно.)

Фаунтены позвонили попрощаться с Минни и Романом, так же поступил доктор Сапирштейн и еще двое или трое, чьих имен Розмари не знала. Лаура-Луиза принесла подарок, деньги на который собирались в складчину — транзисторный радиоприемник в чехле из свиной кожи. Принимая его, Роман произнес цветистую благодарственную речь, во время которой голос его дрожал. «Он знает, что скоро умрет», — подумала Розмари и совершенно искренне почувствовала глубокую жалость к нему.

Несмотря на протесты Романа, Гай настоял на том, чтобы утром помочь им. Гай поставил будильник на половину девятого и, когда раздался звонок, натянув хлопчатобумажные брюки и майку, пошел к Минни и Роману. Розмари в полосатом комбинезоне цвета мяты присоединилась к нему. Нести было в общем-то нечего: два чемодана и шляпная коробка. Минни держала фотоаппарат, а Роман свое новое радио.

— Каждый, кому требуется более одного чемодана, — заявил Роман, — турист, а не путешественник.

На тротуаре, пока швейцар пытался свистком остановить проезжающие машины, Роман проверил билеты, паспорта, туристскиечеки и французские деньги. Минни взяла Розмари за плечи:

— Где бы мы ни были, каждую минуту наши мысли будут с тобой, дорогая, до тех самых пор, пока ты не будешь снова худенькой и счастливой со здоровеньким младенцем на руках.

— Спасибо, — Розмари поцеловала Минни в щеку. — Спасибо за все.

— Заставь Гая посылать нам больше фотографий, слышишь, — наказывала Минни, целуя Розмари в ответ.

— Обязательно, обязательно, — пообещала та.

Минни повернулась к Гаю. Роман взял Розмари за руку.

— Я не буду желать вам удачи, потому что она вам не понадобится. У вас и так будет счастливая-пресчастливая жизнь.

Розмари поцеловала его.

— Пусть у вас будет чудесное путешествие, и возвращайтесь целыми и невредимыми.

— Кто знает, — проговорил Роман с улыбкой. — Возможно, я задержусь в Дубровнике, или Пескаре, или на Майорке. Посмотрим, посмотрим.

— Возвращайтесь, — повторила Розмари и обнаружила, что ей действительно этого хочется.

Она снова поцеловала его.

Подъехало такси. С помощью швейцара Гай положил чемоданы на место рядом с шофером. Кряхтя, Минни забралась внутрь, на ее белом платье под мышками выступил пот. Роман скрючился рядом с ней.

— Аэропорт «Кеннеди», — сказал он. — Здание TWA.

Снова прощались и целовались через открытые окна машины, а потом Розмари и Гай махали вслед быстро удаляющемуся такси, с одной стороны которого махали в ответ руки без перчаток, а с другой — в перчатках.

Однако Розмари не почувствовала в полной мере ожидаемого облегчения.

* * *

В тот же день после полудня она попыталась найти книжку «Про колдунов и ведьм», чтобы перечитать кое-какие места и, возможно, прийти к выводу, что все это глупо и смешно. Но книга исчезла. Ее не было на докладах Кинси, ее вообще, насколько она могла видеть, нигде не было. Она спросила Гая, и тот сказал, что еще в четверг утром отправил ее в мусорный ящик.

— Прости, золотко, я только не хотел, чтобы ты снова читала и расстраивалась.

Это удивило и рассердило Розмари.

— Гай, Хатч подарил мне эту книгу. Он оставил ее для меня.

— Об этом я как-то не подумал. Я заботился только о том, чтобы ты не тревожилась. Извини меня.

— То, что ты сделал, ужасно.

— Извини меня. О Хатче я не подумал.

— Даже если бы он мне ее и не дарил, книги, принадлежащие другому человеку, обычно не выкидывают. Если я говорю, что хочу почитать что-то, значит, я на самом деле хочу это почитать.

— Прости меня.

Это мучило ее целый день. Еще она забыла, о чем хотела спросить Гая, и это тоже не давало ей покоя.

Что это было, она вспомнила только вечером по дороге из «Ла Скала», ресторана, расположенного недалеко от дома.

— Откуда ты знаешь, что доктор Шенд играет на блокфлейте? — спросила она.

Гай не сразу понял.

— На днях, когда я читала эту книгу и мы о ней поспорили, ты сказал, что доктор Шенд просто-напросто играет на блокфлейте. Откуда тебе это известно?

— A-а. Он сам сказал мне. Еще давно. Я обмолвился, что раз или два мы слышали за стеной то ли флейту, то ли что-то похожее, и он сказал, что это он играл. А как, ты думала, я узнал?

— Я и не думала. Мне просто было интересно, вот и все.

* * *

Розмари не могла заснуть. Лежала на спине, нахмурившись, глядя в потолок. Ребенок спокойно спал, а она не могла, все нервничала и беспокоилась, сама не зная из-за чего.

Ну, конечно же, из-за ребенка, беспокоилась о том, пройдет ли все так, как надо. В последнее время она жульничала и отлынивала от упражнений. Это больше не повторится, честное благородное слово.

В общем-то был уже понедельник, тринадцатое. Еще пятнадцать дней. Две недели. Наверно, в течение последних двух недель все женщины начинают волноваться. И не могут спать, потому что им уже осточертело спать на спине. Первое, что она сделает, когда все кончится — проспит двадцать четыре часа, ни минутой меньше, на животе, обхватив подушку, зарывшись в нее поглубже лицом.

Она услышала какие-то звуки в квартире Минни и Романа, но это, должно быть, этажом выше или ниже. Из-за работающего кондиционера все звуки были неясными, размытыми.

Они уже в Париже. Счастливые. Она тоже когда-нибудь поедет вместе с Гаем и тремя очаровательными малышами.

Ребенок проснулся и начал двигаться.

ГЛАВА 9

Розмари купила ватные шарики и тампоны, тальк и детский лосьон, позвонила в сервис для новорожденных и перебрала детскую одежду в ящиках комода. Она заказала открытки с объявлением о рождении — позже Гай позвонит и сообщит имя и число, — надписала адреса и наклеила марки на целую коробку маленьких конвертов цвета слоновой кости. Розмари прочитала книжку под названием «Саммерхилл», где приводились, казалось бы, неопровержимые аргументы в пользу воспитания детей во вседозволенности, и обсудила ее с Джоан и Элизой в «Сарди’з Ист», куда пригласила девушек, чтобы доставить им удовольствие.

Начались схватки. Сначала одна за день, назавтра снова одна, на третий день схваток не было, а затем они повторились дважды в сутки.

Из Парижа пришла открытка с видом Триумфальной арки, на обороте было аккуратно написано: «Думаем о вас обоих. Чудесная погода, прекрасная еда. Полет через океан прошел превосходно. Целую. Минни».

Ребенок опустился совсем низко, приготовившись появиться на свет.

* * *

В пятницу двадцать четвертого июня во второй половине дня Розмари пошла к «Тиффани» купить еще двадцать пять конвертов и там, в канцелярском отделе, встретила Доминика Поззо, бывшего преподавателя Гая по риторике. Этот маленький смуглый горбатый человек с неприятным дребезжащим голосом схватил Розмари за руку и принялся поздравлять ее с тем, как хорошо она выглядит, и с тем, что Гаю недавно так повезло, хотя в этом Доминик не видел никакой своей заслуги. Розмари рассказала о пьесе, в которой собирался играть Гай, и о последнем предложении «Уорнер Бразерс». Доминик был в восторге: вот теперь-то Гай сможет по-настоящему воспользоваться плодами усиленных занятий. Он объяснил, каким образом, потом вынудил Розмари пообещать, что она заставит Гая позвонить ему, и, пожелав всего наилучшего, повернулся к лифтам. Розмари поймала его руку.

— Я так и не поблагодарила вас за билеты на «Романтиков». Мне ужасно понравилось. Это никогда не сойдет со сцены, как пьесы Агаты Кристи в Лондоне.

— «Романтики»? — удивился Доминик.

— Вы дали Гаю два билета. Еще давно. Осенью. Я ходила с подругой. Гай уже видел спектакль.

— Я никогда не давал билетов на «Романтиков».

— Да нет же, прошлой осенью.

— Нет, милая моя. Я никому никогда не давал билетов на «Романтиков», мне и давать-то было нечего. Вы ошибаетесь.

— Я уверена, он сказал, что получил их от вас.

— Тогда он ошибается, — заявил Доминик. — Попросите его позвонить мне, ладно?

— Да. Да, конечно.

Странно, думала Розмари, стоя у светофора на переходе через Пятую авеню. Гай на самом деле сказал, что ему билеты дал Доминик, в этом она была уверена. Она вспомнила, что еще колебалась, посылать ли Доминику письмо с благодарностью, и в конце концов решила, что это не обязательно. Она не может ошибиться.

Но и Гай не мог ошибиться. Ему не каждый день даром достаются билеты; он должен помнить, кто дал их ему. Он что, специально соврал ей? Может, ему никто и не давал билетов, а он нашел их и оставил себе. Нет, в театре мог бы разразиться скандал, он бы не стал так подставлять ее.

На Пятьдесят седьмой стрит Розмари повернула на запад. Она шла очень медленно, спина ныла, огромный живот тянул к земле. День был влажный и жаркий, уже 92 по Фаренгейту, и температура все поднималась. Розмари шла очень медленно.

У него были какие-то причины, делавшие нежелательным ее присутствие в квартире в тот вечер? Неужели он сам пошел и купил билеты? Чтобы у него была возможность полностью отдаться сцене, над которой он тогда работал? Но если это так, не надо было ничего выдумывать; в старой однокомнатной квартире он не раз просил ее оставить его одного часа на два, и она охотно уходила. В большинстве же случаев он предпочитал, чтобы она оставалась, была его слушателем, его партнером.

Неужели девушка? Одна из его бывших пассий, которой мало было двух часов? А запах ее духов Гай смывал под душем, когда Розмари вернулась. Нет, в тот вечер квартира пропахла не духами, а корнем танниса; из-за этого ей пришлось завернуть амулет в фольгу. Да и Гай, если бы провел с кем-то первую половину ночи, не смог быть столь энергичным и страстным. Она вспомнила, что в постели он был тогда необычайно яростным, потом, когда он заснул, она слышала пение и флейту у Минни и Романа.

Нет, не флейту. Блокфлейту доктора Шенда.

Значит, вот как Гай узнал об этом? В тот вечер он был там? На шабаше…

Розмари остановилась и посмотрела на витрину «Анри Банделя», потому что больше ей не хотелось думать о ведьмах, шабашах, крови младенцев и о том, что Гай там был. Зачем она встретила этого глупого Доминика? Вообще она зря сегодня вышла из дома. Было слишком жарко и влажно.

В витрине было выставлено шикарное креповое платье малинового цвета, похожее на модель Руди Гернерича. Как-нибудь после следующего вторника, когда фигура ее приобретет привычные очертания, она, может быть, зайдет взглянуть на цену. А заодно и на лимонно-желтые брюки с поясом на бедрах, и на малиновую блузку…

В конце концов ей все же пришлось продолжить. Продолжить свой путь, свои размышления, а ребенок тем временем не переставал ворочаться.

В книге, которую выкинул Гай, говорилось о церемонии обращения, о том, как новичков посвящают в члены ордена при помощи обетов и крещения, помазания и нанесения «ведьминого знака». Неужели это возможно, что Гай (душ понадобился, чтобы уничтожить запах, оставшийся после помазания таннисом) вступил в орден? Что он (нет, этого не может быть!) один из них, и где-то на теле у него есть свидетельствующее об этом клеймо?

На плече у него был пластырь телесного цвета. Она видела его в гримерной в Филадельфии. («Чертов прыщ!» — выругался он, когда она поинтересовалась), но плечо было заклеено пластырем и несколькими месяцами раньше («Неужели тот же самый?» — удивилась она). А сейчас пластырь еще там?

Розмари не знала. Гай больше не спал голым. Раньше он так делал, особенно в жаркую погоду. А теперь нет, уже многие месяцы. Теперь он каждую ночь надевал пижаму. Когда она в последний раз видела его обнаженным?

Загудела машина; Розмари переходила Шестую авеню.

— Ради всего святого, мадам, — раздался чей-то голос позади нее.

Но почему, почему? Это же Гай, а не какой-то свихнувшийся старик, которому нечем больше заняться, который видит в этом смысл жизни и способ достичь самоуважения! У Гая же есть его карьера, напряженная, захватывающая работа, открывающая с каждым днем все более радужные перспективы! Какое ему дело до магических палочек, ведьминых ножей, кадил и всей этой чепухи, да еще в компании с Уизами, Гилморами, Минни и Романом? Что такого могли они ему дать, чего он не мог получить иначе?

Она знала ответ еще до того, как задала себе этот вопрос. Процесс формулирования вопроса был лишь средством оттянуть неотвратимую ясность ответа.

Слепота Дональда Бомгарта.

Если только поверить. Но она не верила, не верила.

Но вот же он, Дональд Бомгарт, который ослеп всего через день или два после той субботы. А Гай оставался дома и хватался за телефон каждый раз, как только он зазвонит. Ждал новостей.

Слепота Дональда Бомгарта.

Благодаря ей Гай получил все: пьесу, рецензии, новую пьесу, предложения сниматься в кино… Может быть, и роль Гая в «Гринвич-вилледж» тоже досталась бы Дональду Бомгарту, если бы того не поразила необъяснимая слепота день или два спустя после того, как Гай вступил (возможно) в орден (возможно) ведьм (возможно).

Для того, чтобы лишить врага зрения, слуха, существуют особые моменты, говорилось в книге «Про колдунов и ведьм». (Нет, только не Гай!) Объединенные психические усилия всего ордена, сконцентрированная мощь их злых воль могли оглушить, ослепить, парализовать и даже убить намеченную жертву.

— Хатч? — спросила она вслух, неподвижно застыв перед Карнеги-Холл.

Девочка взглянула на нее снизу вверх и крепче вцепилась в руку матери.

Он читал книгу в ту ночь и попросил ее встретиться с ним на другое утро. Чтобы сказать ей, что Роман — Стивен Маркато. И Гай знал об этой встрече и, зная, ушел, ушел — за чем? За мороженым? И позвонил в дверь к Минни и Роману. И было спешно собрано собрание? Объединенное психическое усилие… Но как они догадались, о чем Хатч будет с ней говорить? Даже ей это было неизвестно, знал только он один.

Предположим, однако, что «корень танниса» на самом деле никакой не «корень танниса». Ведь Хатч о нем не слышал. Предположим, это то другое вещество, название которого он подчеркнул в книге — «чертов грибок», или что-то в этом роде. Хатч сказал Роману, что собирается все про это выяснить. Разве этого недостаточно, чтоб Роман начал опасаться его? И тогда же Роман взял одну из перчаток Хатча, потому что нельзя навести порчу, не имея чего-то принадлежащего жертве! А потом, когда Гай сказал им о намеченной на следующее утро встрече, они не стали рисковать и принялись за работу.

Но нет, Роман не смог бы взять перчатку Хатча; она провела его в квартиру, а потом назад до двери и оба раза шла рядом с ним.

Перчатку взял Гай. Он примчался домой все еще в гриме — чего с ним никогда не случалось, — и один прошел в кладовку. Роман, наверно, позвонил ему и сказал: «Этот тип Хатч что-то заподозрил насчет «корня танниса», возвращайся домой и раздобудь какую-нибудь его вещь, так, на всякий случай!» И Гай повиновался. Чтобы Дональд Бомгарт оставался слепым.

У светофора на Пятьдесят пятой стрит она сунула под мышку сумочку и конверты, расстегнула сзади на шее цепочку и, вынув из-под воротничка платья, бросила ее и амулет с корнем танниса сквозь решетку канализации.

Хватит с нее «корня танниса». Чертов грибок.

Ей было страшно. Хотелось плакать.

Потому что она знала, что именно Гай отдает им как плату за свой успех.

Ребенка. Чтобы они воспользовались им в своих обрядах.

Гай не хотел ребенка до тех пор, пока Дональд Бомгарт не ослеп. Ему было неприятно чувствовать, как малыш шевелится; он не любил говорить о нем; он держался от него на расстоянии, все время был чем-то занят, словно ребенок вовсе и не его.

Это потому, что Гай знал, что они собираются сделать с ребенком, как только он отдаст им младенца.

* * *

В тени божественно прохладной квартиры Розмари попыталась объяснить себе, что сошла с ума. «Через четыре дня у тебя будет ребенок, маленькая идиотка. Может, даже раньше. Поэтому ты нервничаешь и немного не в себе. Из несвязных случайных совпадений ты выстроила целую историю преследования. Никаких ведьм не существует. Нельзя на самом деле навести порчу. Хатч умер естественной смертью, пусть даже врачи и не знают причины. То же самое и со слепотой Дональда Бомгарта. Как же, скажи на милость, Гай раздобыл что-то, принадлежавшее Дональду Бомгарту, чтобы заняться грандиозным делом — наведением порчи. Ну, видишь, маленькая идиотка? Все твои построения рушатся, стоит только к ним прикоснуться».

Но почему он соврал про билеты?

Она разделась и долго стояла под прохладным душем, неуклюже поворачиваясь кругом, а потом, подставив лицо под струи воды, попыталась размышлять спокойно, логически.

Должна быть какая-то другая причина, вынудившая Гая соврать. Может быть, он целый день проболтался у «Дауни», вот и достал билеты у кого-нибудь из местной компании; разве бы тогда он не сказал, что билеты дал Доминик, пусть только она не узнает, что он лодырничал?

Ну вот, видишь, маленькая идиотка?

Но почему она уже столько месяцев не видела его голым?

Как бы то ни было, она была рада, что выкинула этот проклятый амулет. Ей давно следовало это сделать. Для начала она совсем не должна была принимать его от Минни. Как приятно избавиться от этого отвратительного запаха. Она вытерлась и побрызгалась одеколоном чрезвычайно обильно.

Гай не показывался голым, потому что у него была какая-нибудь легкая сыпь и он стеснялся. Актеры тщеславны, правда же? Все просто.

Но почему он выкинул книгу? И проводил столько времени у Романа и Минни? И ждал известия о слепоте Дональда Бомгарта? И примчался домой в гриме как раз перед тем, как Хатч обнаружил пропажу перчатки?

(Розмари причесала и завязала волосы, надела лифчик и штанишки. Потом пошла на кухню и выпила два стакана холодного молока.)

Она не знала.

(Розмари пошла в детскую и, отодвинув ванночку от стены, прикрепила поверх обоев лист клеенки, чтобы закрыть их на тот случай, когда малыш начнет плескаться в ванночке.)

Она не знала.

Она не знала, сходит ли она с ума или становится разумнее, не знала обладают ли ведьмы лишь жаждой власти или реальной властью, был ли Гай любящим мужем или коварным врагом ребенка и ее самой.

Было уже почти четыре. Он вернется через час.

* * *

Она позвонила в профсоюз актеров и узнала номер телефона Дональда Бомгарта.

Трубку подняли после первого же звонка и сразу же прозвучал нетерпеливый голос:

— Да?

— Это Дональд Бомгарт?

— Да.

— Говорит Розмари Вудхаус, жена Гая Вудхауса.

— А-а.

— Я хотела…

— Черт возьми, вы теперь, наверно, очень счастливая юная леди. Я слышал, вы живете среди баронского великолепия в Брэме, потягиваете марочное вино из хрустальных бокалов, а кругом к вашим услугам десятки лакеев в ливреях.

— Я хотела узнать, как вы себя чувствуете, есть ли какие-нибудь улучшения.

Он расхохотался:

— Да хранит вас господь, жена Гая Вудхауса. Я чувствую себя превосходно! Великолепно! Улучшений сколько угодно! Сегодня я разбил только шесть стаканов, свалившись, пролетел только три лестничных пролета и спокойно шел, постукивая палочкой, всего лишь перед двумя мчащимися пожарными машинами! Во всех отношениях мне с каждым днем все лучше, лучше и лучше.

— И я, и Гай, мы оба очень сожалеем, что Гай получил свой шанс благодаря вашему несчастью.

Мгновение помолчав, Дональд Бомгарт сказал:

— Да какого, черта! Вечная история. Кто-то поднимается, кто-то опускается. У него бы и так все было хорошо… По правде говоря, после второй пробы для спектакля «Два часа белиберды» у меня не было ни малейшего сомнения, что роль получит он. Гай играл потрясающе.

— А он думал, что вы получите, и был прав.

— Но ненадолго.

— Жаль, что я не пришла с ним в тот день, когда он встречался с вами. Гай просил меня, но я не могла.

— Встречался со мной? Вы имеете в виду тот день, когда мы отправились чего-нибудь выпить?

— Да, именно это я и имею в виду, — подтвердила Розмари.

— Хорошо, что вы не пошли, туда ведь не пускают женщин. Хотя нет, правильно, после четырех пускают и было как раз после четырех. Так любезно со стороны Гая. Большинству не хватило бы… не хватило бы «класса», я бы сказал. Мне-то бы уж точно не хватило.

— Побежденный ставит выпивку победителю.

— Мы и не предполагали, что через неделю, нет, даже раньше, вообще-то…

— Да, это происходило всего за несколько дней до того, как вы…

— Ослеп. Да. Среда или четверг, потому что я ходил на дневной спектакль — думаю, среда, а все произошло в следующее воскресенье. Э-э, — засмеялся он, — Гай там в бокал ничего не подсыпал, а?

— Нет, не подсыпал. — Голос у Розмари дрожал. — Кстати говоря, у Гая ведь есть одна ваша вещь, знаете?

— О чем это вы?

— А вы не догадываетесь?

— Нет.

— В тот день у вас разве ничего не пропало?

— Нет. Насколько я помню, нет.

— Вы уверены?

— Вы же не имеете в виду мой галстук?

— Именно, — сказала Розмари.

— Так у него мой, а у меня его. Он хочет получить свой обратно? Пожалуйста. Мне совершенно безразлично, какой на мне галстук и есть ли он вообще.

— Нет, он его обратно не хочет. Я просто не поняла. Я думала, Гай только на время взял его.

— Нет. Это была сделка. Такое впечатление, будто вы подумали, что он украл его.

— Не могу сейчас больше говорить. Я только хотела узнать, нет ли улучшений.

— Нет. Спасибо, что позвонили.

Розмари повесила трубку.

Было девять минут пятого.

Она надела пояс, платье и босоножки. Взяла деньги, которые Гай отложил на всякий случай и держал в шкафу под нижним бельем, и положила эту не слишком толстую пачку купюр в сумочку, туда же бросила свою записную книжку и пузырек с витаминами. Начались и прошли схватки. Второй раз за этот день. Розмари взяла стоявший возле двери чемодан и, пройдя по коридору, вышла из квартиры.

На полпути к лифту она развернулась и зашагала обратно.

Она спустилась на служебном лифте вместе с двумя мальчиками-разносчиками.

На Пятьдесят пятой стрит Розмари села в такси.

* * *

Мисс Ларк, секретарша доктора Сапирштейна, посмотрела на чемодан и приветливо спросила:

— У вас ведь еще не началось?

— Нет, но мне необходимо поговорить с доктором. Это очень важно.

Мисс Ларк бросила взгляд на часы.

— Ему нужно уходить в пять, и еще миссис Байрон ждет, — она взглянула на читавшую здесь же женщину, а потом, улыбнувшись Розмари, продолжала: — но я уверена, что он вас примет. Садитесь, я передам, что вы пришли, как только он освободится.

— Спасибо.

Розмари села на ближайший стул и поставила чемодан рядом. Белая кожа сумочки стала влажной в ее руке. Розмари открыла сумочку, достала салфетку, вытерла ладони, промокнула виски, верхнюю губу. Сердце у нее бешено колотилось.

— Как там на улице? — поинтересовалась мисс Ларк.

— Ужасно, — сказала Розмари, — 94 градуса.

Мисс Ларк страдальчески вздохнула.

Из кабинета доктора Сапирштейна вышла женщина, которую Розмари видела и раньше. Она была на пятом или шестом месяце. Они кивнули друг другу. Мисс Ларк вошла в кабинет.

— Вам уже совсем немножко осталось, — проговорила пациентка, дожидавшаяся у стойки мисс Ларк.

— Во вторник, — сообщила Розмари.

— Удачи вам. Молодец, что успеваете, пока не наступили июль и август.

Снова появилась мисс Ларк.

— Миссис Байрон, — пригласила она, потом обратилась к Розмари: — Он примет вас сразу же за ней.

— Спасибо.

Миссис Байрон вошла в кабинет доктора Сапирштейна и закрыла дверь. Женщина у стойки договорилась с мисс Ларк о следующем визите и вышла, попрощавшись с Розмари и еще раз пожелав ей удачи.

Мисс Ларк что-то писала. Розмари взяла лежавший рядом номер «Тайма». «Бог мертв?» — вопрошали красные буквы на черном фоне. По индексу она нашла раздел об искусстве и открыла его. Там была статья о Барбре Стрейзанд. Розмари попыталась читать.

— Приятный запах, — заметила мисс Ларк, вдохнув аромат, исходивший от Розмари. — Что это?

— Называется «Детчема».

— Намного лучше того, чем вы обычно пользуетесь, простите за откровенность.

— То была не туалетная вода, а амулет на счастье. Я его выбросила.

— Это хорошо. Может быть, и доктор Сапирштейн последует вашему примеру.

Спустя мгновение Розмари переспросила:

— Доктор Сапирштейн?

— Угу. У него такой лосьон после бритья. Но у вас ведь не лосьон. Значит, у него тоже амулет на счастье. Только он не суеверен. То есть, я думаю, что он не суеверен. Так или иначе от него тоже иногда исходит этот запах, чтобы это там ни было, а когда от него так пахнет, я и на пять футов не в состоянии к нему подойти. Запах намного сильнее, чем был у вас. Вы не замечали?

— Нет.

— Вы, наверно, просто бывали здесь в другие дни. А может, вы принимали это за запах своего амулета? Какая-то химия?

Розмари встала, положила «Тайм» и подняла чемодан.

— Там на улице мой муж. Я должна ему кое-что сказать. Через минуту вернусь.

— Оставьте чемодан, — предложила мисс Ларк.

Но Розмари все же взяла его с собой.

ГЛАВА 10

По Парк-авеню Розмари дошла до Восемьдесят первой стрит, где увидела стеклянную телефонную будку. Она набрала номер доктора Хилла. В будке было очень жарко.

Ответила телефонистка. Розмари представилась и назвала свой номер телефона.

— Пожалуйста, попросите его сразу же позвонить мне. Обстоятельства чрезвычайные. Я в телефонной будке.

— Хорошо, — пообещала женщина, раздался щелчок, и наступила тишина.

Розмари повесила трубку, но потом снова подняла ее, исподтишка нажимая пальцем на рычажок. Она поднесла трубку к уху, делая вид, будто слушает, чтобы кто-нибудь не подошел и не попросил уступить место у телефона. Ребенок ворочался, толкался ручками и ножками. С Розмари лил пот: «Пожалуйста, побыстрее, доктор Хилл. Позвоните мне. Спасите меня».

Все они. Все. Все заодно. Гай, Сапирштейн, Минни и Роман. Ведьмы и колдуны. «Про колдунов и ведьм». Пользуются ею, чтобы она произвела им на свет ребенка, которого можно будет взять и… «Не беспокойся, Энди-или-Дженни. Я убью их, прежде чем они успеют дотянуться до тебя».

Зазвонил телефон. Она отдернула палец от рычажка.

— Да?

— Это миссис Вудхаус? — снова голос телефонистки.

— Где доктор Хилл?

— Я правильно записала фамилию? Розмари Вудхаус?

— Да!

— И вы пациентка доктора Хилла?

Розмари все объяснила про тот единственный визит еще осенью.

— Пожалуйста, пожалуйста, — умоляла Розмари. — Он должен поговорить со мной! Это важно! Это… пожалуйста. Пожалуйста, скажите ему, чтобы он мне позвонил.

— Хорошо.

Снова придерживая рычажок, Розмари вытерла лоб тыльной стороной руки. Пожалуйста, доктор Хилл. Она приоткрыла дверь, чтобы было не так душно, а потом снова захлопнула, когда рядом в ожидании остановилась женщина.

— Вот как, я об этом не знала, — сказала Розмари в трубку, придерживая пальцем рычажок. — Правда? А что он еще говорил?

По спине струился пот. Ребенок задвигался и перевернулся.

То, что она воспользовалась телефоном столь близко от приемной доктора Сапирштейна, было ошибкой. Ей следовало пойти на Мэдисон или Лексингтон-авеню.

— Это же чудесно, — проговорила Розмари. — А еще он что-нибудь сказал?

В этот самый момент он, может быть, уже выходит из дверей и разве, разыскивая Розмари, он прежде всего не посмотрит в ближайшей телефонной будке? Она должна была сразу же сесть в такси, уехать подальше. Она попыталась — насколько возможно — повернуться спиной туда, откуда он мог появиться, если, конечно, вообще появится. Слава богу, женщина удалялась.

А теперь, наверно, и Гай вернулся домой. Он увидит, что чемодана нет, и позвонит Сапирштейну, решив, что она в больнице. Скоро они будут искать ее вдвоем. И все остальные присоединятся…

— Да? — она оборвала звонок на середине.

— Миссис Вудхаус?

Это был доктор Хилл, доктор Спаситель-Избавитель-Килдэйр Восхитительный Хилл.

— Спасибо, спасибо, что позвонили мне.

— Я думал, вы в Калифорнии.

— Я обратилась к другому врачу, к которому мне посоветовали друзья, но он оказался плохим, доктор Хилл, он врал мне, прописывал необычные настои… травы и таблетки. Я должна родить во вторник — помните, вы сказали 28 июня? — и я хочу, чтобы ребенка приняли вы. Я заплачу, сколько хотите, так, как если бы я все время ходила к вам.

— Миссис Вудхаус…

— Пожалуйста, разрешите мне поговорить с вами, — заторопилась она, услышав отказ в его голосе. — Разрешите мне прийти и объяснить, что тут все это время происходило. Я не могу оставаться слишком долго там, где нахожусь сейчас. Мой муж и этот врач, и те, кто посоветовал мне его, все они замешаны в… ну, в заговоре; я знаю, все выглядит так, будто я сошла с ума, и вы, доктор, наверное, думаете: «Боже мой, эта бедняжка совсем свихнулась», но я не свихнулась, доктор, клянусь всеми святыми, доктор, я не свихнулась. Ведь иногда же бывают заговоры против кого-то.

— Да, полагаю, что так.

— Вот один из них как раз против меня и моего ребенка и, если вы позволите мне прийти и поговорить с вами, я все про это расскажу. Я вовсе не буду просить вас сделать что-то экстраординарное или нехорошее, отнюдь, все, что я хочу, — это чтобы вы устроили меня в больницу и приняли моего ребенка.

— Приходите ко мне в приемную завтра после… — начал доктор.

— Сейчас, — прервала его Розмари. — Сейчас. Прямо сейчас. Они будут искать меня.

— Миссис Вудхаус, но я сейчас нахожусь не у себя в приемной, я дома. Я на ногах со вчерашнего утра…

— Умоляю вас, умоляю.

Он молчал.

— Я приду и тогда все вам объясню. Здесь я не могу оставаться.

— У меня в приемной в восемь. Устраивает?

— Да. Да, спасибо. Доктор Хилл?

— Что?

— Возможно, вам позвонит мой муж и спросит, не звонила ли я.

— Я ни с кем не собираюсь разговаривать. Я собираюсь вздремнуть.

— А не могли бы вы предупредить телефонистку? Не говорить, что я звонила. А, доктор?

— Хорошо, попрошу.

— Спасибо вам.

— В восемь.

— Да, спасибо.

Когда она выходила, стоявший спиной к будке человек обернулся, но это оказался не доктор Сапирштейн. Это был кто-то другой.

* * *

По Лексингтон-авеню Розмари направилась к жилым кварталам города, в сторону Восемьдесят шестой стрит, где зашла в кинотеатр, воспользовалась женской туалетной комнатой, а потом неподвижно сидела в прохладной спасительной темноте. Шел какой-то шумный цветной фильм. Поднявшись через некоторое время, она с чемоданом в руке пошла к телефонной будке и позвонила по междугородному брату Брайану за его счет. Никто не ответил. По-прежнему держа чемодан в руках, она вернулась и села на другое место. Ребенок спокойно лежал, видимо, спал. Шла уже другая картина с участием Кинэн Уинн.

Без двадцати восемь она вышла из кинотеатра и на такси поехала на Западную Семьдесят вторую стрит к приемной доктора Хилла. Войти туда, наверно, совершенно безопасно, решила она; они могут следить за домом Джоан, Хью и Элизы, но не за приемной доктора Хилла в восемь часов вечера при условии, конечно, что телефонистка не проболталась о ее звонке. На всякий случай, однако, она попросила шофера подождать, пока она не войдет в дверь.

Никто не остановил Розмари. Доктор Хилл сам открыл дверь. Он был любезнее, чем Розмари могла ожидать, судя по тому, сколь неохотно он дал согласие на эту встречу во время их телефонного разговора. Он отрастил светлые, едва заметные усы, но по-прежнему походил на доктора Килдэйра. На нем была спортивная рубашка из сине-желтой шотландки.

Они прошли в его кабинет, который был раза в четыре меньше, чем у Сапирштейна, и Розмари рассказала ему свою историю. Она сидела, положив руки на подлокотники кресла, скрестив ноги. Говорила тихим, спокойным голосом, понимая, что достаточно и тени истерики, чтобы он не поверил ей и подумал, что она рехнулась.

Розмари рассказала ему об Адриане Маркато, Минни и Романе, о месяцах мучительной боли, которые ей пришлось пережить, упомянула о настоях из трав и маленьких белых пирожках; потом говорила о Хатче, о книжке «Про колдунов и ведьм», о билетах на «Романтиков», о черных свечах и галстуке Дональда Бомгарта. Она попыталась изложить все связно и по порядку, но не смогла. Зато ей хотя бы удалось договорить без истерики про блокфлейту доктора Шенда, про то, как Гай выкинул книгу, и, наконец, про разоблачение, которое мисс Ларк сделала, сама того не подозревая.

— Может быть, и кома, и слепота не более чем совпадение, — рассуждала Розмари, — а может быть, эти люди все же обладают какой-то сверхъестественной силой вредить людям. Но не это главное. Главное то, что им нужен мой ребенок. Я уверена, что он им нужен.

— Да, конечно, видимо, так, — согласился доктор Хилл, — особенно, если вспомнить, что они им так интересовались с самого начала.

Розмари закрыла глаза. Она была готова расплакаться. Он поверил ей. Не счел ее сумасшедшей. Открыв глаза, она посмотрела на него, по-прежнему спокойного, не потерявшего самообладания. Он что-то писал. Интересно, все ли пациентки влюблены в неге? Ладони у нее были влажны от пота, она сняла руки с подлокотников и прижала к платью.

— Вы сказали, доктора зовут Шенд? — уточнил доктор Хилл.

— Нет, доктор Шенд — просто один из их компании. Один из членов ордена. Врач — это доктор Сапирштейн.

— Эйбрахам Сапирштейн?

— Да, — Розмари забеспокоилась. — Вы его знаете?

— Я встречался с ним раз-другой, — сказал доктор Хилл, снова что-то записывая.

— Когда смотришь на него, даже когда разговариваешь с ним, ни за что не подумаешь…

— Ни за что на свете, — согласился доктор Хилл и положил ручку. — Вот поэтому и говорят, не судите о книгах по обложке. Хотите оказаться в больнице Маунт Сайнай прямо сейчас, еще сегодня вечером?

Розмари улыбнулась:

— Очень. Это возможно?

— Придется воспользоваться кое-какими связями и кое с кем поспорить.

Доктор Хилл встал и пошел к распахнутой двери своего кабинета.

— Я хочу, чтобы вы прилегли и немного отдохнули. — Он пошарил рукой в темной комнате за дверью. Там вспыхнула голубая, как лед, лампа дневного света. — Поглядим, что мне удастся сделать, а потом я осмотрю вас.

Розмари тяжело поднялась и с сумочкой в руке прошла в смотровой кабинет.

— Любое, что у них окажется свободным, — попросила она, — хоть чулан для щеток.

— Не сомневаюсь, мы раздобудем что-нибудь получше.

Доктор Хилл зашел следом за ней, включил кондиционер, укрепленный в окне с синими занавесками. Кондиционер шумел.

— Раздеваться? — спросила Розмари.

— Нет, нет еще. Потребуется не менее получаса настойчивых телефонных звонков. Пока ложитесь и отдыхайте.

Он вышел и закрыл дверь.

Розмари направилась в дальний конец комнаты и тяжело опустилась на стоявшую там синюю мягкую кушетку. Сумочку она положила на стул.

«Будь благословен доктор Хилл».

Когда-нибудь она вышьет эти слова.

Розмари сбросила босоножки и с чувством благодарности легла на спину. От кондиционера веяла слабая прохладная струйка воздуха, ребенок медленно, лениво перевернулся, будто тоже почувствовал облегчение.

Теперь все хорошо, Энди-или-Дженни. Мы окажемся в прекрасной чистой кровати в Маунт Сайнай, и не будет никаких посетителей…

Деньги. Розмари села, открыла сумочку и увидела взятые ею деньги Гая. Там было сто восемьдесят долларов. Плюс шестнадцать с мелочью ее собственных. Этого, без сомнения, достаточно для предварительной оплаты, а если потребуется еще, Брайан переведет по телеграфу или Хью с Элизой дадут в долг. Или Джоан. Или Грэйс Кардифф. Было столько людей, к которым она могла обратиться.

Розмари вынула капсулы, положила на место деньги и закрыла сумочку, а потом снова легла, оставив драже и сумочку рядом на стуле. Она отдаст капсулы доктору Хиллу; пусть он их исследует, чтобы убедиться, то там нет ничего вредного. В них не может быть ничего вредного. Для их сумасшедших ритуалов им ведь нужно, чтобы ребенок был здоровеньким, не так ли?

Розмари поежилась.

Чудовища.

И Гай.

Неслыханно. Неслыханно.

Ее живот напрягся в самой сильной до сих пор схватке. Она часто и неглубоко дышала, пока все не кончилось.

Уже третий раз за этот день.

* * *

Вместе с Брайаном и Доди она жила в большом современном доме в Лос-Анджелесе, и Энди уже начал лепетать (несмотря на то, что ему всего четыре месяца), в этот момент заглянул доктор Хилл, и она уже снова была в его смотровом кабинете, лежала на кушетке в прохладе кондиционированного воздуха. Розмари прикрыла глаза рукой и улыбнулась ему.

— Я спала, — проговорила она.

Он широко распахнул дверь и отступил в сторону.

Вошли Гай и Сапирштейн.

Розмари села, убрав руку от глаз.

Они прошли в комнату и остановились рядом с ней. У Гая лицо было каменным, начисто лишенным выражения. Он смотрел на стены и только на стены, не задерживаясь взглядом на ней.

— Спокойно, — заговорил доктор Сапирштейн, — иди с нами, Розмари. Не спорь и не устраивай сцен, потому что, если ты еще хоть слово скажешь о ведьмах или колдовстве, мы будем вынуждены доставить тебя в психиатрическую лечебницу. А там далеко не лучшие условия для родов. Ты ведь не хочешь этого? Поэтому надевай туфли.

— Мы только отвезем тебя домой. — Гай наконец посмотрел на нее. — Никто не причинит тебе зла.

— Или ребенку, — добавил Сапирштейн. — Надевай туфли.

Он взял флакон с капсулами, глянул на него и засунул в карман.

Розмари надела босоножки, и он подал ей сумочку.

Они вышли, Сапирштейн держал ее за руку, Гай касался локтем другой руки.

Доктор Хилл стоял с чемоданом, который отдал Гаю.

— Сейчас она уже нормально себя чувствует, — пояснил Сапирштейн. — Мы отправимся домой и хорошенько отдохнем.

Доктор Хилл улыбнулся ей:

— В девяти случаях из десяти больше ничего и не требуется, — успокоил он.

Розмари посмотрела на него и ничего не сказала.

— Спасибо за беспокойство, доктор, — поблагодарил Сапирштейн.

— Жаль, что вам пришлось приходить сюда… — начал было Гай.

— Рад, что смог быть вам полезен, сэр, — перебил его доктор Хилл, обращаясь к Сапирштейну и открывая входную дверь.

* * *

Они приехали на машине. За рулем был мистер Гилмор. Розмари сидела сзади между Гаем и Сапирштейном.

Никто не разговаривал.

Они направились в Брэмфорд.

* * *

Лифтер улыбался Розмари, когда, пересекая холл, они приближались к нему. Диего. Улыбался, потому что она ему нравилась, потому что предпочитал ее некоторым другим жильцам.

От этой улыбки, напомнившей ей, что она человек, личность, что-то в ней пробудилось, ожило.

Розмари украдкой приоткрыла висевшую на боку сумочку, продела палец в колечко для ключей и возле лифта опрокинула сумочку вверх дном, вывалив все, кроме ключей. По полу покатилась помада, монетки, разлетелись десяти- и двадцатидолларовые бумажки Гая, словом, все. Розмари тупо смотрела на пол.

Они, Гай и доктор Сапирштейн, собирали все с пола, а она стояла безмолвная, беспомощная из-за своей беременности. Диего вышел из лифта, расстроенно прищелкивая языком. Он нагнулся и принялся помогать. Чтобы не мешаться, Розмари отступила в лифт и, не спуская с них глаз, ногой нажала большую круглую кнопку на полу. Дверь на колесиках пришла в движение, Розмари захлопнула внутреннюю решетку.

Диего попытался удержать дверь, но пожалел пальцы, стукнул по ней снаружи.

— Эй! Миссис Вудхаус!

«Прости, Диего».

Розмари нажала на рычаг, и машина рванулась вверх.

Она позвонит Брайану, или Джоан, или Элизе, или Грэйс Кардифф. Хоть кому-нибудь.

«Мы еще поборемся, Энди!»

Розмари остановила кабину на девятом, потом на шестом, потом между седьмым и восьмым и, наконец, рядом с восьмым этажом, так что можно было открыть решетку и дверь и выйти, спрыгнув с высоты шести дюймов.

Стараясь двигаться как можно быстрее, она пошла по переходам. Начались схватки, но она, не обращая на них внимания, продолжала идти.

На индикаторе служебного лифта вместо цифры «четыре» загорелось «пять». Розмари знала, что это Гай и Сапирштейн поднимаются, чтобы перехватить ее.

Само собой, ключ не входил в замок.

Но, наконец, ключ был вставлен, и она очутилась в квартире, захлопнув дверь в тот самый миг, когда открылась дверца лифта. Накинув цепочку, когда ключ Гая вставляли в замок, Розмари заперла дверь изнутри, но замок тут же открыли поворотом ключа. Дверь приоткрылась, но цепочка удержала ее.

— Открой, Роу, — приказал Гай.

— Иди к черту.

— Я не причиню тебе зла, золотко.

— Ты обещал им ребенка. Уходи.

— Ничего я им не обещал. О чем ты? Кому обещал?

— Розмари, — вмешался доктор Сапирштейн.

— Вы тоже убирайтесь.

— Вы, кажется, вообразили, что против вас какой-то заговор?

— Убирайтесь, — повторила Розмари и, толкнув дверь, заперла ее.

Она так и осталась запертой.

Не сводя глаз с замка, Розмари отступила назад, а потом пошла в спальню.

Была половина десятого.

Она не могла точно вспомнить номер Брайана, а ее телефонная книжка была теперь в холле или в кармане у Гая, поэтому телефонистка должна была сначала дозвониться до справочного бюро в Омахе. Когда ее наконец соединили, трубку все равно никто не взял.

— Хотите я еще раз попробую через двадцать минут? — спросила телефонистка.

— Да, пожалуйста, через пять.

— Я не могу снова звонить через пять минут, — возразила телефонистка, — но если хотите, попробую через двадцать.

— Да, спасибо, — согласилась Розмари и повесила трубку.

Она позвонила Джоан, но Джоан тоже не было дома.

У Элизы и Хью номер телефона был… нет, она не помнила какой. В справочном бюро никто не отвечал целую вечность, зато потом быстро дали номер. Она набрала его и попала на телефонистку. Они уехали на уик-энд.

— Можно им как-нибудь позвонить? Обстоятельства чрезвычайные.

— Это секретарь мистера Данстона?

— Нет. Это близкая подруга. Для меня очень важно поговорить с ними.

— Они на Файер-Айленде. Moiy дать вам номер.

— Спасибо.

Розмари запомнила его, повесила трубку и собиралась набрать, когда услышала за дверью шепот и шаги по линолеуму. Она встала.

В комнату вошли Гай и мистер Фаунтен («Золотко, мы не причиним тебе зла», — сказал Гай), а за ними доктор Сапирштейн с полным шприцем, повернув его кверху иглой, с которой стекали капли, и держа большой палец на поршне. За ним доктор Шенд, миссис Фаунтен и миссис Гилмор, которая сказала:

— Мы твои друзья.

— Нечего бояться, Розмари, честно, — поддержала ее миссис Фаунтен. — Правда, нечего.

— Это всего лишь легкое успокоительное, — объяснил доктор Сапирштейн. — Чтобы вы больше не нервничали и мирно проспали всю ночь.

Розмари стояла между стеной и кроватью, а большой живот мешал ей перелезть через кровать и ускользнуть от них.

Они подошли к ней.

— Ты же знаешь, Роу, я никому не позволю причинить тебе вред.

Розмари схватила телефон и трубкой ударила Гая по голове. Гай поймал ее за запястье, мистер Фаунтен ухватил ее за другую руку, и телефон упал, когда он с удивительной силой потащил ее.

— На помощь, кто-ни… — закричала она, но ей в рот запихнули то ли носовой платок, то ли еще что-то и удерживали там маленькой сильной рукой.

Они оттащили ее от кровати, чтобы доктору Сапирштейну можно было подойти к ней спереди со шприцем и ватным тампоном в руках. Начались схватки, намного более сильные, чем обычно, заставившие Розмари зажмуриться. Она задержала дыхание, потом стала быстро и часто втягивать ноздрями воздух. Рука леглаей на живот, и пальцы проворно ощупали его. Доктор Сапирштейн проговорил:

— Погодите, погодите минуточку, мы тут, оказывается, рожаем…

Тишина, а за дверью кто-то шепотом передал известие:

— Она рожает.

Розмари открыла глаза и, втягивая воздух ноздрями, уставилась на доктора Сапирштейна. Он кивнул ей и неожиданно взял ее руку, которую держал мистер Фаунтен, прикоснулся к ней ваткой и вонзил иглу.

Во время укола Розмари не пыталась даже шевельнуться, она была слишком испугана и потрясена.

Сапирштейн вынул иглу и помассировал оставшееся после укола пятнышко сначала большим пальцем, потом ваткой.

Она заметила, что женщины разбирают постель.

Как, здесь?

Здесь?

Но ведь все это должно было произойти в «Докторз Хоспитал»! В «Докторз Хоспитал», где есть необходимое оборудование, медсестры, где все чисто и стерильно!

Они держали ее, пока Розмари предпринимала попытки бороться, а Гай шептал ей на ухо:

— У тебя все будет в порядке, золотко, богом клянусь. Я богом клянусь, у тебя все будет в полном порядке! Не надо больше так драться, Роу, пожалуйста, не надо! Я даю тебе свое честное-пречестное слово, у тебя все будет в полном порядке!

А потом снова были схватки.

А потом она лежала на кровати, и доктор Сапирштейн снова делал ей укол.

Миссис Гилмор промокала ей лоб.

Звонил телефон.

Гай говорил:

— Нет, просто аннулируйте разговор.

Были новые схватки, уже как бы совершенно отдельно от Розмари, которая словно уносилась куда-то, впадая в забытье.

Все упражнения зря. Напрасная трата энергии. Это совсем не были естественные роды, она не помогала, она не видела.

«Ох, Энди, Энди-или-Дженни! Прости меня, маленький мой, любимый мой! Прости меня!»

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА 1

Свет.

Потолок.

И боль между ногами.

И Гай сидит возле кровати, нервничает, растерянно улыбаясь, смотрит на нее.

— Привет, — сказал он.

— Привет, — откликнулась Розмари.

Болело жутко.

А потом Розмари вспомнила. Все позади. Все позади. Ребенок родился.

— Все в порядке? — спросила она.

— Да, прекрасно.

— Кто?

— Мальчик.

— Правда? Мальчик?

Гай кивнул.

— И с ним все хорошо?

Позднее Розмари вспомнила еще кое-что. Сидя возле кровати, Лаура-Луиза читала через лупу «Ридер’з дайджест».

— Где он? — спросила Розмари.

Лаура-Луиза подпрыгнула на стуле.

— Боже мой, дорогая, — охнула она (преломленные увеличительным стеклом жилки на груди казались переплетающимися красными канатами), — как же ты меня напугала, так внезапно проснулась! О, Господи! — она закатила глаза и глубоко вздохнула.

— Ребенок. Где ребенок? — допытывалась Розмари.

— Подожди минутку. — Лаура-Луиза встала, заложив пальцем «Дайджест». — Я позову Гая и доктора Эйба. Они тут на кухне.

— Где ребенок? — повторила Розмари, но Лаура-Луиза, не ответив, вышла.

Розмари попыталась приподняться, но тут же снова упала, руки были совершенно ватные. А между ногами болело так, словно туда вонзилось множество ножей. В ожидании она лежала и вспоминала, вспоминала.

Была ночь. Часы показывали пять минут десятого.

Они вошли. Гай и доктор Сапирштейн, со скорбным, но исполненным решимости видом.

— Где ребенок? — спросила Розмари.

Гай приблизился к краю кровати и присел, взяв ее руку.

— Золотко мое.

— Где он?

— Золотко… — Гай попытался еще что-то произнести и не смог.

Он бросил умоляющий взгляд на человека, стоявшего по другую сторону кровати.

Доктор Сапирштейн смотрел на Розмари сверху вниз. Кусочек кокосового ореха застрял в усах.

— Были осложнения, Розмари. Но это никак не повлияет на последующие роды.

— Он…

— Умер, — закончил доктор Сапирштейн.

Розмари уставилась на него.

Он кивнул.

Розмари повернулась к Гаю.

Тот тоже кивнул.

— Он оказался в неправильном положении, — объяснил доктор Сапирштейн. — В больнице я, наверное, смог бы что-нибудь сделать, но было уже поздно везти вас туда. Попытка же предпринять что-нибудь здесь была бы чересчур опасной для вас.

— У нас могут быть еще дети, — перебил его Гай, — и обязательно будут, как только тебе станет лучше. Обещаю.

— Совершенно верно, — подтвердил доктор Сапирштейн. — Уже через несколько месяцев можно попытаться, и шансов, что подобное повторится, — один из нескольких тысяч. Такое трагическое несчастье бывает один раз на десять тысяч случаев, сам ребенок был абсолютно здоровым и нормальным.

Гай сжал ее руку, ободряюще улыбаясь.

— Как только тебе станет лучше, — повторил он.

Розмари посмотрела на них: на Гая, на доктора Сапирштейна с застрявшим в усах кусочком кокосового ореха.

— Вы лжете, — проговорила она. — Я вам не верю. Вы оба врете.

— Золотко, — успокаивал Гай.

— Он не умер. Вы забрали его. Вы лжете. Проклятые колдуны. Вы лжете. Вы лжете! Лжете! Лжете!

Гай прижал ее плечи к кровати, и доктор Сапирштейн сделал укол.

* * *

Розмари ела суп и треугольнички белого хлеба с маслом. Устроившись на краешке кровати, Гай жевал треугольный бутерброд.

— Ты сошла с ума, — говорил он. — Просто совсем свихнулась. Это иногда случается в последние недели две перед родами. Это мне Эйб объяснил. Он и название знает. Что-то вроде «preparatum», дальше не помню. Разновидность истерии. С тобой это случилось, золотко, и не прошло даром.

Розмари не произнесла ни слова. Зачерпнула ложку супа.

— Слушай-ка, — продолжал Гай. — Я знаю, почему ты решила, что Роман колдун, а Минни ведьма, но почему ты подумала, что Эйб и я тоже с ними заодно?

Розмари молчала.

— Ах да, глупо, конечно. Полагаю, что этому… «preparatum», или как его там, не нужны никакие причины. — Гай взял еще один треугольничек и откусил сначала одну вершину, потом другую.

Розмари спросила:

— Зачем ты обменялся галстуками с Дональдом Бомгартом?

— Зачем я… а это-то здесь причем?

— Без какой-нибудь личной вещи невозможно навести порчу и ослепить человека.

Гай в упор посмотрел на нее.

— Ради всего святого, золотко, о чем ты говоришь?

— Ты знаешь о чем.

— Ну ты даешь… Я обменялся с ним галстуками, потому что мне нравился его и не нравился мой собственный, а ему приглянулся мой и не нравился свой. А тебе я не сказал, потому что потом вообразил, что в этой сделке можно уловить гомосексуальный оттенок, и застеснялся.

— Где ты достал билеты на «Романтиков»?

— Что?

— Ты сказал, что получил их от Доминика, но это не так.

— Черт побери. И поэтому я оказался колдуном? Я получил их от девушки по имени Нора, фамилию не помню. Мы познакомились с ней на прослушивании и выпили вместе стаканчик-другой. А что же сделал Эйб? Не так завязал шнурки на ботинках?

— Он пользуется корнем танниса. Это ведьмино снадобье. Его секретарша сказала мне, что иногда от него так пахло.

— Так, может быть, Минни подарила ему амулет на счастье, как и тебе. Ты хочешь сказать, что им только ведьмы пользуются? Что-то не очень верится.

Розмари промолчала.

— Давай посмотрим правде в глаза. Тебя мучили всякие бредовые фантазии на почве этого самого «preparatum». А теперь ты отдохнешь, и все пройдет. — Гай наклонился к ней и взял ее руку. — Я знаю, это худшее из всего, что с тобой когда-либо случалось, но отныне нас ждут только розы. Нам уже почти удалось довести до кондиции «Уорнер Бразерс», а тут еще «Юниверсл» замаячил на горизонте. Когда на моем счету будет еще несколько положительных рецензий, мы бросим город и обоснуемся среди чудесных холмов Беверли, где у нас будет бассейн, огород с пряностями и все тридцать три удовольствия. И ребятишки тоже, Роу. Клянусь честью скаута. Слышала ведь, что сказал Эйб? — Гай поцеловал ее руку. — А теперь мне надо бежать и быстренько становиться знаменитостью.

Он встал и направился к двери.

— Дай-ка я посмотрю на твое плечо, — попросила Розмари.

Остановившись, он обернулся.

— Дай-ка я посмотрю на твое плечо, — повторила она.

— Ты шутишь, что ли?

— Нет. Дай мне взглянуть. На твое левое плечо.

Гай посмотрел на нее и согласился:

— Хорошо, дорогая, если тебе этого хочется.

Он расстегнул ворот рубашки, синей трикотажной рубашки с короткими рукавами и, ухватив ее за низ, стянул через голову. Под рубашкой была белая майка.

— Обычно я предпочитаю заниматься этим под музыку, — заметил Гай, снимая также и майку.

Приблизившись к кровати и наклонившись к Розмари, он показал ей левое плечо. Знака не было. Всего лишь еле заметный след от прыща или нарыва. Гай продемонстрировал ей и другое плечо, и грудь, и спину.

— Это все, что я могу для вас сделать без синего света.

— Ладно, — сдалась Розмари.

Гай ухмыльнулся.

— Теперь весь вопрос в том, надевать ли мне рубашку или выйти так, заставив Лауру-Луизу пережить незабываемо волнующие минуты.

* * *

Грудь Розмари наполнялась молоком, и ее нужно было освобождать, поэтому доктор Сапирштейн показал, как пользоваться резиновым грудным отсосом, с виду напоминавшим стеклянный рожок автомобиля; и Лаура-Луиза, или Хелен Уиз, или еще кто-нибудь несколько раз в день приносили его Розмари вместе с мензуркой Пирекса. Из каждой груди она нацеживала примерно унцию чуть зеленоватого молока, с едва уловимым запахом танниса, и эта процедура была окончательным и неопровержимым свидетельством отсутствия ребенка. Когда мензурку и отсос уносили, Розмари откидывалась на подушку, чувствуя такое отчаяние и одиночество, что у ее не было сил даже плакать.

Навестить ее заходили Джоан, Элиза и Тайгер; двадцать минут Розмари проговорила по телефону с Брайаном. Принесли цветы: розы, гвоздики и желтый кустик азалии — от Аллана, Майка и Педро, Лу и Клаудии. Гай купил новый телевизор с дистанционным управлением, который установил в недрах кровати. И Розмари смотрела, ела, глотала таблетки, которые ей давали.

От Минни и Романа пришло письмо с выражением соболезнования, каждый написал по странице. Они были в Дубровнике.

Швы постепенно перестали болеть.

* * *

Однажды утром, недели две-три спустя, Розмари показалось, что она слышит плач младенца. Сигналом дистанционного управления она выключила телевизор и прислушалась. Откуда-то издалека доносилось слабое хныканье. А может, и нет? Она выскользнула из кровати и выключила кондиционер.

Вошла Флоренс Гилмор с отсосом и мензуркой.

— Вы слышите, как плачет младенец? — спросила Розмари.

Обе прислушались.

Да, так и есть. Ребенок плакал.

— Нет, дорогая, ничего не слышу, — возразила Флоренс. — Залезай снова в постель, ты же знаешь, тебе не велено ходить. Ты и кондиционер выключила? Не следует этого делать, день просто жуткий. Такая жара, что люди буквально умирают.

Розмари снова услышала плач после полудня, и необъяснимым образом из груди начало сочиться молоко.

В тот вечер Гай ни с того ни с сего сказал:

— Въехали новые жильцы. На восьмом.

— И у них грудной ребенок?

— Да, откуда ты знаешь?

Секунду Розмари смотрела на него.

— Я слышала, как он плачет.

Она снова услышала его на следующий день. И день спустя — опять.

Она перестала смотреть телевизор и теперь держала перед собой книжку, делая вид, что читает, а на самом деле лишь прислушивалась, прислушивалась…

Малыш был не на восьмом, а здесь, на седьмом.

И мензурку, и отсос чаще всего приносили вскоре после того, как начинался плач, который обрывался через несколько минут после того, как ее молоко уносили.

— Что вы с ним делаете? — спросила Розмари как-то утром у Лауры-Луизы, отдавая ей отсос и мензурку с шестью унциями молока.

— Как что? Выливаем, конечно, — ответила Лаура-Луиза и ушла.

В тот же день после полудня, отдав Лауре-Луизе мензурку, Розмари сказала: «Подождите секундочку», — и собралась было положить туда грязную кофейную ложку.

Лаура-Луиза резко отдернула руку с мензуркой.

— Не делай этого, — остановила она Розмари, ухватив ложечку пальцем руки, в которой держала отсос.

— Да какая разница?

— Просто неряшливо, вот и все.

ГЛАВА 2

Он был жив.

Он находился в квартире Минни и Романа.

Они держали его там, кормили ее молоком и, слава тебе Господи, заботились о нем, потому что, если она правильно помнила, в книжке, которую передал ей Хатч, говорилось, что первое августа для них день особенный, праздник урожая, сопровождаемый бредовыми ритуалами. А может быть, они ждут, пока Минни и Роман вернутся из Европы? Чтобы и эти смогли получить свою долю? Но малыш пока жив.

Розмари перестала принимать таблетки, которые ей давали. Она прятала их в складке между большим пальцем и ладонью и делала вид, что глотает, а потом засовывала таблетки как можно дальше между матрасом и пружинами.

Розмари почувствовала себя бодрее, сознание прояснилось.

«Держись, Энди! Я иду».

Она прекрасно помнила урок, преподанный ей доктором Хиллом. На сей раз она ни у кого не будет просить помощи, не будет надеяться, что кто-то поверит ей и придет на выручку. Ни полиция, ни Джоан или Данстоны, ни Грэйс Кардифф, ни даже Брайан. Гай слишком хороший актер, а Сапирштейн слишком знаменитый врач; вдвоем они устроят так, что даже он, Брайан, подумает, что у нее какое-то помешательство на почве потери ребенка. На этот раз она все сделает сама, сама пойдет туда, вооружившись самым длинным и острым кухонным ножом, чтобы отбиваться от этих маньяков, и заберет малыша.

К тому же у нее было одно преимущество. Ведь она знала, а они не знали, что она знает о существовании потайного хода из одной квартиры в другую. В ту ночь дверь была заперта на цепочку — это она знала столь же точно, как и то, что рука, на которую она смотрит, — рука, а не птица или линкор, — и тем не менее все они ввалились сюда. А значит, есть еще какой-то ход.

Это могла быть только кладовка для белья, которую забаррикадировала покойная миссис Гардиниа, без сомнения, скончавшаяся от тех же дьявольских чар, которые парализовали и убили беднягу Хатча. Кладовку соорудили для того, чтобы разделить одну большую квартиру на две поменьше; и если миссис Гардиниа принадлежала к ордену — а разве Терри не говорила, что она давала Минни свои травы? — тогда ничего не может быть логичнее, чем каким-то образом проделать ход в задней стене кладовки, чтобы сразу, напрямую попасть из одной квартиры в другую, о чем к тому же не будут знать ни Брюны, ни Дюбэн и Де Ворэ.

Да, да, именно кладовка.

Давным-давно, во сне Розмари проносили через кладовку. Но это был не сон, а знамение свыше, божественное послание, которое нужно было тщательно хранить в памяти, чтобы теперь в минуту испытаний черпать в нем уверенность.

«О, отец небесный, прости мне мои сомнения! Проспи, что я отвернулась от тебя, милосердный Боже, и помоги мне, помоги мне в беде! О Иисусе, дорогой Иисусе, помоги мне спасти невинное дитя!»

* * *

Ну, конечно же, таблетки — вот решение. Изогнувшись, она засунула руку под матрас и вытащила их одну за другой. Восемь штук, все совершенно одинаковые. Маленькие белые таблетки с насечкой посередине, чтобы ломать пополам. Бог его знает, что это такое, но так или иначе трех таблеток в день было достаточно, чтобы Розмари оставалась вялой и послушной, а восемь сразу наверняка заставят Лауру-Луизу или Хелен Уиз крепко заснуть. Розмари сдула с таблеток пыль, завернула их в кусок журнальной обложки и засунула на дно коробки с салфеткой.

Розмари продолжала изображать вялость и покорность; ела, что давали, листала журналы, сцеживала молоко.

Когда все было подготовлено, сиделкой Розмари оказалась Лиа Фаунтен. Она вошла после того, как Хелен Уиз унесла молоко.

— Привет, Розмари. Другим девочкам я уже дала возможность насладиться твоим обществом, но теперь уж моя очередь, — заявила она. — Да здесь настоящий кинотеатр! Сегодня что-нибудь хорошенькое показывают!

В квартире больше никого не было. Гай ушел, чтобы встретиться с Алланом для консультации по поводу нескольких контрактов.

Розмари и Лиа смотрели фильм с участием Фреда Астера и Джинджер Роджерс, а во время перерыва Лиа принесла с кухни две чашечки кофе.

— Я к тому же чуть-чуть проголодалась. Не могли бы вы сделать мне еще и сандвич с сыром? — попросила Розмари, когда Лиа поставила чашки на ночной столик.

— Конечно, дорогая. Как тебе сделать, с латуком и майонезом?

Она снова вышла, а Розмари достала из коробочки сложенную обложку журнала. Теперь там было одиннадцать таблеток. Все их она бросила в чашечку миссис Фаунтен и помешала своей ложкой, которую потом вытерла салфеткой. Розмари подняла свою чашку, но рука так дрожала, что чашку пришлось снова поставить.

Однако, когда Лиа вошла с сандвичами, Розмари сидела, спокойно попивая кофе.

— Спасибо, Лиа, с виду потрясающе. Кофе немножко горчит, наверно, слишком долго настаивался.

— Приготовить свежий?

— Нет, нет необходимости.

Лиа села возле кровати, взяла чашку и, помешав ложечкой, отпила глоток.

— Мм, — Лиа сморщила нос и кивнула, соглашаясь.

— Пить все же можно, — констатировала Розмари.

Они продолжали смотреть фильм, а через два рекламных перерыва Лиа уронила голову на грудь, потом резко подняла ее. Лиа поставила на столик блюдце и чашку, которая была на две трети пуста. Розмари доедала бутерброд и смотрела, как в сверкающем сказочном павильоне аттракционов Фред Астер и еще двое танцевали на вращающихся дисках.

Во время следующей части фильма Лиа заснула.

— Лиа? — позвала Розмари.

Старушка, сидя, посапывала; подбородок касался груди, руки безвольно лежали кверху ладонями на коленях. Парик с чуть лиловатым оттенком съехал на лоб, на затылке торчали редкие седые волосы.

Розмари встала с кровати, сунула ноги в тапочки, накинула синий с белым стеганый халат, который купила для больницы. Покидая комнату, она почти полностью затворила дверь, потом, подойдя к входной двери, бесшумно заперла ее на цепочку и на засов.

Она отправилась на кухню, где на полке с ножами выбрала самый длинный и острый — почти совсем новый нож для мяса с изогнутым заостренным на конце стальным лезвием и тяжелой костяной рукояткой с медной шишечкой. Держа его сбоку, острием книзу, она двинулась по коридору к двери в кладовку для белья.

Стоило открыть дверь, как Розмари, поняла, что не ошиблась.

Внешне все было аккуратно и вроде бы в порядке, но содержимое двух полок поменяли местами: полотенца лежали там, где должны быть зимние одеяла, и наоборот.

Оставив нож на пороге ванной, Розмари вынула из кладовки все, кроме того, что находилось на закрепленной верхней полке. Она сложила на пол полотенца, простыни, маленькие и большие коробки, а потом, приподняв, вынула полки, которые сама же оклеивала бумагой и устанавливала там когда-то тысячелетия назад.

Снизу, и до верхней полки задняя стена кладовки представляла собой единую, большую, выкрашенную белым панель, по краям которой протянулась узкая полоска также белых лепных украшений. Подойдя ближе и отодвинувшись в сторону, чтобы лучше падал свет, Розмари заметила, что на стыке панели и лепнины по слою краски пробегает непрерывная трещина. Она нажала с одной стороны панели, потом с другой, нажала посильнее, и панель повернулась на скрипучих петлях. За ней была темнота — другая кладовка, где на полу поблескивала проволочная вешалка, а сквозь замочную скважину пробивался единственный луч света. Толкнув и полностью открыв панель, Розмари ступила во вторую кладовку и тут же наклонилась. Через замочную скважину она увидела примерно в двадцати футах от себя маленький антикварный шкафчик, стоявший в нише коридора в квартире Минни и Романа.

Она попробовала дверь. Та поддалась.

Розмари закрыла ее и, пятясь через свою собственную кладовку, взяла нож, после этого снова вошла в кладовку, миновав ее, еще раз посмотрела в замочную скважину и чуть-чуть приоткрыла дверь. Затем распахнула ее, держа нож на уровне плеча острием вперед.

Коридор был пуст, но из гостиной доносились далекие голоса. Ванная была справа, дверь открыта, внутри темно. Спальня Минни и Романа слева, там горел ночник. Ни колыбельки. Ни ребенка.

Розмари осторожно двинулась по коридору. Дверь направо была заперта, другая, по левую сторону, как оказалось, вела в кладовку для белья.

Над антикварным шкафчиком висела маленькая, но броская картина, изображавшая пылающую церковь. Прежде здесь был лишь прямоугольник невыгоревших обоев да крюк, а теперь вот эта возмутительная картина. Похоже на церковь святого Патрика; желтые и оранжевые языки пламени вырывались из окон и устремлялись вверх сквозь обрушившуюся крышу.

Где же она ее видела? Горящую церковь…

Во сне. В том, в котором ее проносили сквозь кладовку для белья. Гай вместе с кем-то. «Вы ее слишком высоко несете». Принесли в залу для танцев, где горела церковь. Где горела эта церковь. Но разве это возможно? Неужели ее на самом деле пронесли через кладовку, а потом мимо картины, которую она тогда и увидела?

Найти Энди. Найти Энди. Найти Энди.

Высоко держа нож, она прошла по коридору налево, потом направо. Остальные двери оказались запертыми. Розмари увидела еще одну картину: голые женщины и мужчины танцуют, встав в круг. Впереди прихожая и входная дверь, справа — сводчатый вход в гостиную. Голоса стали громче.

— Только если он до сих пор ждет самолета, он-то!

Раздался смех, а потом все зашикали.

Во сне Джеки Кеннеди ласково поговорила с ней в зале для танцев и ушла, а потом там собрались все они, вся их свора, и голые пели, образовав кольцо вокруг нее. Это была реальность? Это действительно случилось с ней? Роман в черной рясе рисовал знаки на ее теле. Доктор Сапирштейн держал для него чашку с красной краской. С красной краской? Или с кровью?

— О, черт, Хаято, — сказала Минни, — да ты просто смеешься надо мной! Мозги пудришь, как у нас говорят.

Неужели Минни? Уже вернулись из Европы? И Роман тоже? Но ведь только вчера пришла открытка из Дубровника, где говорилось, что они там еще задержатся.

Так, может быть, они вообще никуда и не уезжали?

Теперь она стояла в арке, и ей были видны книжные полки, картотечные ящики, столики для бриджа, заваленные газетами и стопками конвертов. Орден собрался в другом конце комнаты, все смеялись, негромко разговаривали. Позвякивали кубики льда.

Розмари крепче сжала нож и сделала шаг вперед. Остановилась, неотрывно глядя на них.

В противоположном конце комнаты в единственном большом эркере стояла плетеная колыбелька. Черная. Вся черная: отделка из черной тафты, полог и оборки из черной органзы. Медленно вращалось серебряное украшение на черной ленте, прикрепленное булавкой к черному пологу.

Умер? Но в тот самый миг, когда в голове пронеслась испугавшая ее мысль, жесткая органза затрепетала, серебряное украшение задрожало.

Он был там, внутри. В этой чудовищно извращенной ведьминой колыбельке.

Серебряное украшение оказалось распятием, подвешенным вниз головой. Обхватившая щиколотки Иисуса черная лента была завязана узлом.

Мысль о том, что ее ребенок, совершенно беспомощный, лежит среди всего этого святотатства и ужаса, вызвала у Розмари слезы, и вдруг ее охватило неудержимое желание бросить все, дать волю чувствам и разрыдаться, полностью капитулировать перед лицом столь изощренного, неслыханного зла. И все же Розмари удалось справиться с собой; она крепко зажмурилась, чтобы сдержать слезы, наскоро прочитала «Пресвятую Богородицу» и призвала на помощь всю свою решимость и ненависть, ненависть к Минни, Роману, Гаю, доктору Сапирштейну — ко всем тем, кто сговорился украсть у нее Энди и воспользоваться им в своих гнусных целях. Вытерев ладони о халат и откинув назад волосы, Розмари поудобнее перехватила массивную рукоятку ножа и шагнула вперед, туда, где каждый из них мог увидеть ее и узнать, что она пришла.

Это невероятно, но ее не заметили. Они по-прежнему разговаривали, слушали, потягивали вино, наслаждаясь приятным обществом, словно она была каким-то бесплотным духом или все это был сон и она так и не вставала с кровати; Минни, Роман, Гай (контракты!), мистер Фаунтен, Уизы, Лаура-Луиза и похожий на ученого молодой японец в очках — все собрались под висевшим над каминной полкой портретом Адриана Маркато. Только он видел ее. Этот могущественный человек стоял, сверкая глазами, неподвижный и бессильный — картина.

Потом Роман тоже увидел Розмари, поставил бокал и дотронулся до руки Минни. Мгновенно наступила тишина, а сидевшие к Розмари спиной недоуменно обернулись. Гай хотел было подняться, но снова сел. Лаура-Луиза, закрыв рот руками, завизжала. Заговорила Хелен Уиз:

— Иди назад в постель, Розмари. Ты же знаешь, что тебе нельзя вставать и ходить.

Она либо помешалась, либо затеяла психическую атаку.

— Мать — это? — спросил японец, а когда Роман кивнул, протянул: — A-а, ссссссс… — и с интересом уставился на Розмари.

— Она убила Лиу, — воскликнул, вставая, мистер Фаунтен. — Она убила мою Лиу. Да? Где она? Ты убила мою Лиу?

Розмари пристально смотрела на них, на Гая. Тот потупился, залившись краской. Розмари крепче сжала нож в руке.

— Да, — подтвердила она. — Я убила ее. Заколола насмерть. И вытерла нож. И заколю любого, кто подойдет ко мне. Скажи им, Гай, какой этот нож острый!

Гай ничего не сказал. Мистер Фаунтен сел, прижав руку к сердцу. Лаура-Луиза визжала.

Не сводя с них глаз, Розмари двинулась через комнату к колыбельке.

— Розмари! — окликнул ее Роман.

— Заткнись! — бросила ему Розмари.

— Прежде чем ты посмотришь на…

— Заткнись. Ты в Дубровнике. Я тебя не слышу.

— Пусть, — сказала Минни.

Розмари следила за ними, пока не подошла к колыбельке, повернутой лицом к собравшимся. Свободной рукой Розмари взялась за обтянутую черным ручку внизу и медленно, нежно развернула колыбельку к себе. Тафта зашуршала, задние колеса заскрипели.

Милый Энди спал, такой маленький, розовощекий, завернутый в уютное одеяльце, в маленьких черных рукавичках, завязанных лентами на запястьях. У неге было на удивление много оранжево-рыжих волос. Чистые, шелковистые, они были аккуратно расчесаны. Энди! О, Энди! Повернув нож острием в сторону, Розмари потянулась к нему, губки у малыша надулись, он открыл глаза и посмотрел на нее. Глаза у него были золотисто-жёлтые, ни белков, ни радужной оболочки, золотисто-желтые глаза с вертикальными зрачками-щелочками.

Розмари смотрела на него.

А он смотрел на нее своим золотисто-желтым взглядом, который затем перевел на раскачивающееся вниз головой распятие.

Розмари взглянула на них, напряженно наблюдающих за ней, и, сжимая нож в руке, закричала:

— Что вы сделали с его глазами?

Они зашевелились и повернулись к Роману.

— У него глаза Его Отца, — сказал тот.

Розмари перевела взор с него на Гая, чьи глаза были прикрыты рукой, и снова на Романа.

— О чем вы? У Гая глаза карие, нормальные! Что вы с ним сделали, вы, маньяки?

Она отступила от колыбельки, готовая прикончить всех их.

— Его отец — Сатана, а не Гай, — заявил Роман. — Его Отец — Сатана, который поднялся из Ада и зачал сына от смертной женщины! Чтобы отомстить за бесчинства, творимые поклонниками Бога над Его верными последователями!

— Слава Сатане! — провозгласил мистер Уиз.

— Сатана Его Отец, и зовут Его Адриан! — загремел Роман, голос его стал сильным, гордым, в осанке появилась мощь и властность. — Он свергнет власть имущих и обратит в прах их храмы! Он освободит презренных и отомстит за сожженных и замученных.

— Слава Адриану! — крикнули все. — Слава Сатане!

— Нет, — сказала она.

Заговорила Минни:

— Из всех на свете Он выбрал тебя, Розмари. Из всех женщин на всем свете Он выбрал тебя. Он сделал так, что вы с Гаем переехали в эту квартиру. Он заставил эту дурочку, как там ее звали, ну, Терри, заставил ее испугаться и потерять рассудок, так что нам пришлось изменить наши планы. Он устроил все, что необходимо было устроить, потому что он хотел, чтобы ты стала матерью Его единственного живого Сына.

— Его власть беспредельна, — вставил Роман.

— Слава Сатане, — сказала Хелен Уиз.

— Царствие Его будет бесконечным.

— Сурава Сатане, — повторил японец.

Лаура-Луиза отняла руки от лица. Из-под ладони, прикрывавшей глаза, Гай посмотрел на Розмари.

— Нет, — повторила она, — нет. — Нож висел сбоку. — Нет. Этого не может быть. Нет.

— Пойди взгляни на Его ручки, — посоветовала Минни. — И на Его ножки.

— И на Его хвост, — добавила Лаура-Луиза.

— И на пробивающиеся рожки, — продолжала Минни.

— О Боже! — воскликнула Розмари.

— Бог мертв, — заявил Роман.

Розмари повернулась к колыбельке, уронила нож, снова посмотрела на следивших за ней сатанистов и закрыла лицо руками.

— О Боже! — А потом, подняв кулаки, пронзительно закричала, обращаясь к потолку: — О Боже! О Боже! О Боже! О Боже!

— Бог мертв! — загремел Роман. — Бог мертв, а Сатана здравствует! И год сейчас первый, первый год эры нашего Господина! Год первый, Богу крышка! Год первый — родился наш малышка!

— Слава Сатане! — подхватили все. — Слава Адриану! Слава Адриану! Слава Сатане!

Розмари сделала шаг назад.

— Нет, нет, — и отступала все дальше, пока не очутилась между двумя столиками для игры в бридж. Сзади нее был стул. Розмари села и посмотрела на всех них. — Нет.

* * *

Мистер Фаунтен быстро вышел из комнаты и заторопился по коридору. Гай и мистер Уиз устремились за ним.

Минни подошла, кряхтя наклонилась и подобрала нож. Потом отнесла его на кухню.

Лаура-Луиза приблизилась к колыбельке и по-хозяйски покачала ее, строя рожицы лежавшему в ней младенцу. Черная тафта зашуршала, колеса скрипнули.

Розмари сидела, тупо глядя перед собой.

— Нет, — повторила она.

Тот сон. Сон? Все ведь происходило на самом деле. Те желтые глаза, в которые она смотрела.

— О Боже, — простонала она.

Роман приблизился к ней.

— Клэр просто притворяется, что так убит горем из-за Лии. Ему уж не настолько жаль. Никому она по-настоящему не нравилась, слишком уж скупа — и эмоционально, и материально. Почему бы тебе не помочь нам, Розмари? Стань настоящей матерью Адриану и мы устроим так, что тебя не накажут за убийство. Никто никогда не узнает об этом. Тебе не нужно вступать в орден, если не хочешь; просто будь матерью своему ребенку. — Наклонившись к ней, он прошептал: — Минни и Лаура-Луиза слишком стары. Это нехорошо.

Она взглянула на него.

Роман выпрямился.

— Подумай об этом, Розмари.

— Я ее не убивала.

— Вот как?

— Я только дала ей таблетки. Она спит.

— А-а, — протянул Роман.

Позвонили в дверь.

— Извини, — сказал Роман и пошел открывать. — В любом случае, подумай об этом, — бросил он через плечо.

— О Боже, — простонала Розмари.

— Да заткнешься ты со своим «О Боже» или мы убьем тебя, — зашипела Лаура-Луиза, качавшая колыбельку. — И черт с ним, с молоком.

— Сама заткнись, — оборвала ее Хелен Уиз, подходя к Розмари и вкладывая ей в руку влажный носовой платок. — Как бы Розмари себя ни вела, она Его мать. Запомни это и будь почтительна.

Лаура-Луиза что-то едва слышно пробормотала.

Розмари вытерла лоб и щеки прохладным платком. Японец, сидевший на подушечке в другом конце комнаты, перехватил ее взгляд, ухмыльнулся и наклонил голову. Он поднял раскрытый фотоаппарат, в который вставлял пленку, и подвигал им взад-вперед, в направлении колыбельки, ухмыляясь и кивая. Розмари потупилась и заплакала. Потом промокнула глаза.

Вошел Роман, держа за руку цветущего смуглого человека приятной внешности в белоснежном костюме и белых ботинках. Он нес большую коробку, обернутую голубой бумагой с нарисованными на ней плюшевыми мишками и конфетами-палочками. Из нее доносилась музыка. Все подходили поприветствовать его, пожать ему руку. «Беспокоились», — слышалось со всех сторон, — «приятно», «аэропорт», «Ставропулос», «случай». Лаура-Луиза поднесла коробку к колыбельке. Подняла повыше, чтобы малыш видел, потрясла, чтобы слышал, и поставила на скамеечку рядом со множеством других коробок, обернутых в такую же бумагу, и несколькими свертками в черной бумаге, перевязанными черной ленточкой.

— Двадцать пятого июня сразу же после полуночи, — сообщил Роман. — Ровно через полгода, ну, понимаете, после чего. Разве не великолепно?

— Но чему вы удивляетесь? — спросил вновь прибывший, разводя руками. — Разве еще триста лет назад Эдмонд Лотреамон не предсказал, что это случится 25 июня?

— И правда предсказал, — согласился сияющий Роман, — но так странно, что хоть какое-то его пророчество оказалось верным!

Все засмеялись.

— Пойдемте, друг мой, — пригласил Роман, увлекая за собой гостя. — Идемте, посмотрите на Него. Посмотрите на Ребенка.

Они направились к колыбельке, возле которой с улыбкой приказчика на лице их ждала Лаура-Луиза, встали рядом и безмолвно смотрели внутрь. Через несколько мгновений вновь прибывший опустился на колени.

Вошли Гай и мистер Уиз.

Они ждали в дверях, пока гость не поднялся, затем Гай приблизился к Розмари.

— С ней все будет нормально, — успокоил он. — Там Эйб.

Он стоял, глядя на нее сверху вниз, потирая бока руками.

— Они обещали мне, что тебе это не причинит никакого вреда, — оправдывался он. — Так ведь и получилось, правда? Я хочу сказать, предположим, у тебя был ребенок и ты его потеряла, разве это не то же самое? А взамен мы столько всего получаем, Роу.

Положив платок на стол, Розмари посмотрела на Гая.

И изо всех сил плюнула.

Он покраснел и отвернулся, вытирая пиджак. Роман, взяв Гая под руку, представил вновь прибывшему — Аргирону Ставропулосу.

— Вы, наверное, так гордитесь, — сказал Ставропулос, сжимая обеими руками руку Гая. — Но там, это же не Его мать? Почему же ради…

Роман отвел его в сторону и зашептал на ухо.

— Вот, — Минни предложила Розмари кружку дымящегося чая. — Выпей, тебе станет намного лучше.

Розмари посмотрела на кружку, потом подняла глаза на Минни.

— Что здесь? — поинтересовалась она. — Корень танниса?

— Ничего там нет, — заявила Минни. — Ничего, кроме сахара и молока. Это самый обычный чай «Липтон». Выпей. — Она поставила кружку рядом с носовым платком.

* * *

Все, что требовалось сделать, — это убить его. Совершенно очевидно. Дождаться, пока они усядутся в противоположном углу комнаты, подбежать, оттолкнув Лауру-Луизу, схватить его и выкинуть из окна. И выпрыгнуть следом. «В Брэмфорде мать убивает ребенка и себя».

Спасти мир Бог знает от чего. Сатана знает от чего.

Хвост! Пробивающиеся рожки! Ей хотелось закричать, умереть.

Она так и сделает, выбросит его и выпрыгнет сама.

Теперь все они ходили кругами. Приятный вечер с коктейлями. Японец фотографировал. Фотографировал Гая, Ставропулоса, Лауру-Луизу с ребенком на руках.

Она отвернулась, не желая этого видеть.

Эти глаза! Как у зверя, как у тигра, совсем не как у человека!

Конечно, он ведь и не человек. Он… он какой-то получеловек.

А каким он казался очаровательным, милым, до того как открыл свои желтые глаза! Заостренный подбородок немного похож на подбородок Брайана, очаровательный ротик, восхитительные оранжево-рыжие волосики… Было бы приятно взглянуть на него еще разок, если бы он только не открывал свои желтые звериные глазки.

Розмари попробовала чай. Это действительно оказался чай.

Нет, она не сможет выбросить его из окна. Это же ее ребенок, кто бы там ни был его отец. Нужно найти кого-нибудь, кто бы понял ее, вот что нужно сделать. Кого-нибудь вроде священника. Да, вот решение — священник. Эту задачу должна решать церковь. С этим должен разбираться папа вместе со своими кардиналами, а не глупенькая Розмари Рейли из Омахи.

Убийство — грех, неважно, кого убивают.

Розмари отхлебнула еще чаю.

Малыш начал всхлипывать из-за того, что Лаура-Луиза качала колыбельку слишком быстро, и, как и следовало ожидать, эта идиотка принялась качать еще быстрее.

Розмари терпела, сколько могла, потом встала и подошла к колыбельке.

— Убирайся отсюда, — приказала Лаура-Луиза. — Не приближайся к нему.: Роман!

— Вы качаете слишком быстро, — объяснила Розмари.

— Сядь, — отрезала Лаура-Луиза и обратилась к Роману: — Убери ее отсюда. Пусть находится там, где ей полагается.

— Она его слишком быстро качает, поэтому он хнычет, — возразила Розмари.

— Не суй нос не в свое дело! — прикрикнула Лаура-Луиза.

— Пусть Розмари покачает Его, — решил Роман.

Лаура-Луиза вытаращила на него глаза.

— Давай садись с остальными, — приказал Роман, встав за пологом колыбельки. — Пусть Розмари покачает Его.

— Но она же способна…

— Сядь с остальными, Лаура-Луиза.

Оскорбленная, она зашагала прочь.

— Покачай Его, — предложил Роман, улыбаясь Розмари.

Он толкнул колыбельку в ее сторону, придерживая за полог.

Розмари неподвижно стояла, глядя на него.

— Вы пытаетесь… заставить меня стать его матерью.

— А разве не ты Его мать? Ну же. Покачай Его, пока Он не перестанет жаловаться.

Она покорно сжала пальцами обмотанную черным ручку. Несколько секунд они вдвоем качали колыбельку, потом Роман отпустил, и она продолжала качать одна, нежно, неторопливо. Она посмотрела на ребенка, встретила взгляд его желтых глаз и отвернулась к окну.

— Надо смазать колесики. Может быть, и это тоже его беспокоит, — предположила она.

— Так и сделаю, — согласился Роман. — Вот видишь? Он перестал жаловаться. Он знает, кто ты.

— Не говорите ерунды.

Розмари снова посмотрела на малыша. Он наблюдал за ней. Теперь, когда она была подготовлена, глаза уже не казались столь ужасными. Тогда ее ошеломила именно неожиданность. В каком-то смысле глаза были даже красивы.

— Какие у него ручки? — спросила Розмари, не переставая качать.

— Очень хорошенькие, — ответил Роман. — У него есть коготки, но очень маленькие, жемчужного цвета. Варежечки нужны только, чтобы Он не поцарапался, а не потому что на ручки неприятно смотреть.

— Его, кажется, что-то беспокоит, — заволновалась Розмари.

Подошел доктор Сапирштейн:

— Ну прямо вечер сюрпризов.

— Уходите, иначе я плюну вам в лицо, — сказала Розмари.

— Уходи, Эйб, — попросил Роман, и доктор Сапирштейн, кивнув, ушел.

— Ты тут ни при чем, — обратилась к малышу Розмари. — Твоей вины тут нет. Я сержусь на них, потому что они обманывали меня, лгали мне. Не надо так беспокоиться, я не причиню тебе зла.

— Он это знает, — заявил Роман.

— Тогда почему у него такой взволнованный вид? Бедняжка. Только взгляните на него.

— Одну минутку. Я должен заняться гостями. Сейчас вернусь.

Роман отошел, оставив ее одну.

— Честное слово, я не причиню тебе зла, — уговаривала Розмари ребенка. Нагнувшись, она развязала воротничок распашонки. — Лаура-Луиза слишком туго завязала, да? Я сделаю попросторнее, чтобы тебе было удобно. У тебя очень острый подбородок, тебе это известно? У тебя странные желтые глазки, зато острый подбородок.

Она поудобнее завязала ему распашонку.

Бедняжка.

Не может же быть, что он уж совсем плохой, это просто невозможно. Даже если он и был наполовину Сатаной, то разве не был он также наполовину обычным благоразумным человеческим существом, происшедшим от нее? Если она будет бороться против них, оказывать доброе влияние наперекор их дурному…

— А знаешь, у тебя есть собственная комната.

Розмари развернула одеяло, которое тоже было замотано слишком туго.

— Там желтые с белым обои, белая колыбелька с желтыми бортиками и нигде ни единого черного колдовского пятнышка. Мы тебе все покажем, когда ты снова проголодаешься. Если вам вдруг интересно, я как раз и есть та самая леди, чьим молоком вы питаетесь. Спорю, ты думал, что оно появляется на свет в бутылочках, так ведь? А вот и нет, его производят мамочки, и я как раз твоя. Вот так-то, мистер Серьезная Физиономия. Похоже, это сообщение не вызвало у тебя никакого энтузиазма.

Тишина заставила Розмари поднять глаза. Они подходили с разных сторон, чтобы посмотреть на нее, останавливаясь на почтительном расстоянии.

Розмари почувствовала, что краснеет, и снова принялась подтыкать одеяльце вокруг ребенка.

— Пусть смотрят. Нам ведь безразлично, правда? Мы только хотим, чтобы было удобно и уютно, вот так. Так. Лучше?

— Слава Розмари, — провозгласила Хелен Уиз.

Остальные подхватили:

— Слава Розмари! Слава Розмари.

И Минни, и Ставропулос, и доктор Сапирштейн:

— Слава Розмари!

Гай тоже произнес эту фразу: «Слава Розмари».

Лаура-Луиза шевелила губами, но никакого звука не издавала.

— Слава Розмари, матери Адриана! — крикнул Роман.

Розмари оторвала взгляд от колыбельки.

— Это Эндрю, — поправила она. — Эндрю Джон Вудхаус.

— Адриан Стивен, — настаивал Роман.

Гай сказал:

— Послушай, Роман…

А Ставропулос, стоявший с другого бока от Розмари, коснулся руки Кастивета и спросил:

— Разве имя имеет такое большое значение?

— Да. Очень большое. Да, — подтвердил Роман. — Его зовут Адриан Стивен.

Снова заговорила Розмари:

— Я понимаю, почему вам хотелось бы назвать его именно так, но сожалею, никак нельзя. Его имя Эндрю Джон. Это мой ребенок, а не ваш, и по такому поводу я даже спорить не собираюсь. То же самое относится и к одежде. Он не может все время носить черное.

Роман открыл было рот, но Минни, глядя прямо на него, громко сказала:

— Слава Эндрю. — А потом: — Слава Розмари, матери Эндрю, и Слава Сатане.

Розмари пощекотала животик ребенку.

— Тебе же не нравилось быть Адрианом? Да уж, думаю, что нет. Что за Адриан Стивен такой! Будь добр, перестань так нервничать.

Она ухватила его за носик:

— Ты же умеешь улыбаться, а, Энди? Умеешь? Ну же, малютка Энди со странными глазами, можешь улыбнуться? Улыбнись мамочке, — Розмари стукнула по серебряному украшению, и оно закачалось. — Ну-ка, Энди, всего одна маленькая улыбочка. Давай, Энди-крендель.

Японец со своим фотоаппаратом скользнул вперед, присел и стал быстро делать снимок за снимком — два, три, четыре…

Представьте себе, что вы живете в небольшом английском городке, где все знают друг друга, знают всё и обо всех. И вдруг — убийство за убийством, необъяснимыесмерти чередой постигают почтенных жителей. Представьте себе, что к этим «дьявольским» событиям причастны удивительные потусторонние «существа», жестокая рука которых тянется и к вам…

Или — другое.

Представьте себе, что вы современная девушка, вы недавно вышли замуж и переезжаете в старинный фешенебельный нью-йоркский дом со странным прошлым. Представьте себе, что вы уже ждете ребенка, когда у вас возникают подозрения, что в доме обосновалась группа поклонников Сатаны, овладевшая искусством черной магии и колдовства. Представьте себе, что целью их дьявольского заговора становится не только ваш муж, но и ваш ребенок…

Примечания

1

© Перевод с французского. А. Григорьев. 1990.

(обратно)

2

© Перевод на русский язык. Ростовское книжное издательство, 1991.

Перевод с английского М. Теракопян, 1991.

(обратно)

3

Скрэббл — настольная игра, которая состоит из кубиков с буквами.

(обратно)

4

Моо-Гоо-чай-пан — блюдо кантонской кухни: цыпленок, зажаренный с грибами и овощами.

(обратно)

5

Mousse au chocolat — шоколадный мусс, chocolate mouse — шоколадная мышь.

(обратно)

Оглавление

Жан РЕЙ Город Великого Страха[1]

  I СИДНЕЙ ТЕРЕНС, ИЛИ СИГМА ТРИГГС

  II МИСТЕР ДУВ РАССКАЗЫВАЕТ СВОИ ИСТОРИИ

  III БЛИКИ СОЛНЕЧНОГО И ЛУННОГО СВЕТА

  IV ЧАЕПИТИЕ У СЕСТЕР ПАМКИНС

  V УЖАС БРОДИТ ПО ПЕЛЛИ

  VI МИСТЕР ДУВ СНОВА РАССКАЗЫВАЕТ СВОИ ИСТОРИИ

  VII СТРАСТЬ РЕВИНУСА

  VIII ВНУТРИ ПЕНТАГРАММЫ

  IX 28 ДНЕЙ МИСТЕРА БАККЕТА

  X ОДИНОКИЙ СУМРАЧНЫЙ ДЖЕНТЛЬМЕН

Айра ЛЕВИН Ребенок Розмари[2]

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

    ГЛАВА 1

    ГЛАВА 2

    ГЛАВА 3

    ГЛАВА 4

    ГЛАВА 5

    ГЛАВА 6

    ГЛАВА 7

    ГЛАВА 8

    ГЛАВА 9

    ГЛАВА 10

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ

    ГЛАВА 1

    ГЛАВА 2

    ГЛАВА 3

    ГЛАВА 4

    ГЛАВА 5

    ГЛАВА 6

    ГЛАВА 7

    ГЛАВА 8

    ГЛАВА 9

    ГЛАВА 10

  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

    ГЛАВА 1

    ГЛАВА 2

*** Примечания ***

Пожертвовать