Взрослые и дети [Михаил Семенович Панич] (fb2) читать онлайн

Михаил Семенович Панич Взрослые и дети

ПАМЯТИ МОИХ РОДИТЕЛЕЙ Ф. Н. и С. Я. ПАНИЧ

Родился человек. Каким же он будет?

Он должен быть счастливым. Мужественным. Сильным. Справедливым и добрым. Ему должно быть хорошо среди других людей, и людям должно быть хорошо с ним. Не в этом ли счастье — найти свое достойное место среди своих соотечественников, занятых великим делом строительства коммунизма? Большой мир, в котором живет человечество, должен стать лучше. И это мы его должны сделать — лучше!

Как важно не только согреть, накормить, напоить малыша, не только любоваться им, заботиться о нем, но и воспитать.

Автор наблюдает отношения между взрослыми и детьми, между старшими и младшими, и старается понять, что хорошо и что плохо.

«Взрослые и дети» — это продолжение другой книги, изданной ранее под названием «Дома и в школе». Но «Взрослые и дети» также будут продолжены. Такие книги никогда нельзя считать — законченными — ведь в них никогда не удается сказать всё. Автор хочет подумать вместе со своими читателями над сложными вопросами воспитания, над великой диалектикой воспитания. Его занимают не отвлеченные рассуждения, а жизненные, невыдуманные случаи, столкновения, открытия и ошибки. Он рад вместе с читателями отправиться в поиск и надеется на большой разговор с ними.

Ему только два года

ЕМУ ТОЛЬКО ДВА ГОДА

Кире совсем недавно исполнилось два года.

Почему-то в таких случаях годы часто называют уменьшительно — годиками.

— Сколько вашему? — спрашивают у матери.

— Два годика.

Получается: если ребенок мал, то и годы маленькие.

На самом деле это совсем не так. Детские годы наполнены таким хорошим ростом, таким великолепным ростом, таким прибыванием сил — ума и сердца, — что их можно считать огромными.

Вернемся на два года назад, даже немногим более.

Киры тогда еще и вовсе не было. О нем знали только, что он должен родиться. Но он уже жил. Он жил не только в теле своей матери — питался, дышал, рос. Он жил в мыслях своих родителей — согревал их, заботил, радовал.

Для него, еще не родившегося, уже шили какие-то легкие и нежные одежды. О нем разговаривали. Для него было отведено место — не то что в комнате — в сердце. Ему придумывали имя. О нем спорили. И всё, что изменялось в жизни людей за это время, изменялось и для него. Если усиливалась опасность войны, она и для него усиливалась. Если одерживали новую победу сторонники мира, она одерживалась для него и во имя его.

Воздвигали новые дома, сажали новые сады, менявшие облик города. Писали новые книги. Сочиняли новую музыку. Выпускали машины новых марок. В воздух взмывали более совершенные и быстроходные самолеты. Меняли систему образования в школах. И новые дома, и книги, и музыка, и машины, и школы, родившись, он примет в дар так же просто, как и совершившуюся за несколько десятилетий до его рождения величайшую в мире революцию, как полет искусственной планеты, заброшенной в мировое пространство рукой человека, по расчетам человека.

И вот Кирилл родился!

Он еще не говорит, не ходит. О нем еще можно только сказать, что он есть. И всё же в нем — всё! В нем, как и во всех других детях, связаны воедино вчера, сегодня и завтра человечества.

Вот малыш прикасается тонким и слабеньким пальцем к кнопке у электрической лампы, и комната сразу же озаряется светом.

Как всё просто и легко.

Свет!

Сколько великого вдохновения, замечательных открытий, упорного труда понадобилось людям многих и многих поколений, чтобы маленький Кира одним прикосновением слабенького пальца мог вызвать свет!

Свою силу, родившуюся в труде поколений, малыш принимает как должное, он не задумывается над ее источником. Впрочем, не задумываются и многие люди постарше.

Ребенок вырастет и захочет узнать, какая чудодейственная сила управляет движением спутника Земли, полетом самых совершенных летательных машин, какая сила вызвала к жизни полотна прославленных мастеров живописи, книги писателей, вдохновенную музыку композиторов. Тогда должно будет ему открыться, что это прежде всего сила человеческого разума и человеческой солидарности.

Прекрасные, драгоценные дары сложены у колыбели ребенка. Ему принадлежит вся Вселенная. Она принадлежит и всем другим детям. Что мог бы сделать один человек со всем богатством, унаследованным от поколений людей, если бы это богатство принадлежало только ему одному? Вселенной человек может владеть только вместе с другими людьми, — одному не справиться.

Итак, уже в первый день рождения, еще до рождения, ребенок получает в дар очень много.

Совсем иное дело, как он распорядится всем тем богатством, которое досталось ему в дар от старших поколений, от человечества. Умение распорядиться им, не растерять, не закопать в землю, а широко пользоваться и в то же время приумножать для себя и для всех людей — зависит от воспитания.

Человеческие чувства могут быть богатыми и бедными. Одни умеют наслаждаться прекрасным и находить в нем подлинную и глубокую радость, другие ко всему равнодушны. Одни умеют трудами своими, своим творчеством украшать землю, делать жизнь людей счастливее, другие же ее только засоряют и грабят.

С тех пор как повелась жизнь на земле и в эту жизнь вошел человек, способный мыслить и умеющий трудиться, жаждущий счастья, детей не только кормят, оберегают, но и воспитывают.

Что все дары Вселенной, если человек вырос, а у него нет к ним ключа? Воспитание — это ключ к богатствам Вселенной.

Ребенок всегда хорош, всегда мил.

Но всё в нем только предвидение, ожидание, замах.

Вот Кира стучится в какую-нибудь дверь большой коммунальной квартиры, к соседям. Это дружеский визит.

По тому, как он стучит, его сразу узнают. Но всё же, для порядка, спрашивают:

— Кто?

— Киа, — отвечает он, — Киа…

Слово «Кира» пока еще произнести невозможно.

Кира еще не умеет выразить себя в слове. Он выражает себя главным образом в поступке, в прямом действии. Так он выражает свои чувства, свои отношения, свой опыт.

— Ну какой еще там опыт? — говорит его отец. — Что Кира понимает?…

А между тем очень легко наблюдать, как появляется и закрепляется опыт у ребенка. Нужно только хотеть и уметь наблюдать, тогда можно установить, что один опыт дается ему как бы сам по себе, а вот другой он получает только с помощью взрослых, — это тот, к которому мы его ведем.

Первоначальный опыт ребенка — и тот, что получен им самим непосредственно из окружающей его среды, и тот, который он получает, когда мы его воспитываем, — может оказать влияние на всю его последующую жизнь, каким бы малозначительным этот опыт ни выглядел.

Интересно наблюдать за Кирой, когда он сталкивается с каким-нибудь явлением впервые. Вот он в первый раз в жизни увидел падающий снег. Вот в комнату проник первый весенний луч солнца, протянулся светлой полосой от окна. Кира пытается схватить его ручкой и смеется. Ничего как будто и не произошло, но появилась радость. Ее принес лучик солнца — тоненькая полоска, но такая особая, выделившаяся, светлая, пришедшая с такой высоты, с такого простора! И комната перестала быть тесной. И ребенок устремился за лучом света всем своим* существом. И глаз не оторвать от ребенка и луча.

Кира видит впервые в книжке картинку, рассматривает ее. На картинке человек. Кира протягивает ему ручонку. Он старается понять, чем этот человек на картинке отличается от настоящих людей.

Кира проходит мимо темной кладовой и рычит в темноту. Его никто, конечно, этому не учил. Откуда это пришло? Кого он хочет напугать? Должно быть, кого-то в этой темной кладовой.

Когда один из соседей умышленно через несколько минут проходит вместе с ним этим же путем, Кира не рычит. Он тянет его за руку и говорит:

— Свет!

Это слово он знает. Он знает даже, как нужно включить свет.

И вот кладовая освещена, — в ней нет никого, на кого следовало бы рычать. Затем они выключают свет и выходят.

Однако, когда Кира снова один проходит мимо темной кладовой, он опять рычит, пугает кого-то. Появляется всё тот же сосед, берет его на руки и включает свет. В кладовой, кроме них, никого нет. Там всё обычно, всё привычно. Проходит еще некоторое время, и малыш шагает мимо кладовой совершенно спокойно. На тайну пролито достаточно света. Некого пугать. И самому нечего пугаться.

* * *

Одно время нужно было во все глаза смотреть за тем, чтобы пришедший в гости Кира чего-нибудь не сбросил и чего-нибудь не рассыпал. Он притворялся, что совершенно не интересуется вашей чашкой, он смотрел в сторону, а затем одним быстрым движением сметал ее со стола на пол. Киру журили. В следующий раз он бросал на пол коробку с пудрой и с интересом наблюдал, как поднимается вверх ароматная белая пыль. Вот он сбросил на пол стеклянный абажур от лампы, — нет, не нечаянно, а нарочно. Спички он рассыпал часто, пока их не стали запирать. Если ему попадалась в руки книга, он ее рвал.

Что это, страсть к разрушению?

Нет, скорее страсть к узнаванию.

— Ах, Кира, Кира, — говорят ему взрослые укоризненно. — Как же так можно?

— Ах, Киа, Киа! — с той же укоризной повторяет малыш.

Как-то Кира, будучи в гостях у Ивана Яковлевича, соседа, разбил чашку. Тот стал его укорять, не очень строго. Но когда это повторилось и пострадала другая чашка, сосед повел себя более сурово. Он предложил Кире покинуть комнату и говорил с ним при этом совсем неуважительно:

— Ты не умеешь вести себя прилично. Если ты сейчас не уйдешь, я тебя выставлю!

Кира очень не любит это слово «выставлю». Он очень чувствителен к интонации. Есть слова, которым присуща своя интонация. Кира чувствует обидный смысл слова и отрицательно качает головой. Он не хочет, чтобы его выставили. Нет, не надо этого делать! Но лицо соседа сурово. Вина несомненна. Что же поделаешь?! Кира уходит сам.

Всё время оглядываясь, идет он, маленький, по большому коридору, ожидая, не позовут ли его обратно, не подадут ли знак какой-нибудь.

Он уходит медленно, очень грустный.

Виден нежный затылок ребенка с редкими и длинными завитушками, за которые иногда его в шутку дразнят «стилягой».

Он идет, крепко ступая на толстенькие ножки в разноцветных чулочках — розовом и голубом, и хочется заглянуть ему в лицо, в глаза: какие они сейчас? Должно быть, они еще больше, и в них налита обида.

Хочется его позвать. Ведь ему только два года. Но как он научится вести себя должным образом, если его вернуть? Его ведь необходимо воспитывать.

Его не зовут обратно. И прячут улыбку, чтобы он ее не увидел.

Иван Яковлевич, старый полковник, пишущий книгу воспоминаний о гражданской войне, всё же не выдерживает долгой разлуки с юным соседом. Поработав, он решает сделать перерыв, открывает дверь в коридор и кричит:

— Кира!

Если только Киру не увели на прогулку, он сразу тут как тут. Можно подумать, что он всё время стоял за дверью. И все обиды сразу забыты.

Иван Яковлевич, улыбаясь, говорил отцу Киры:

— Я вам представлю счет за две чашки, один абажур, одну электролампу, коробку с пудрой и фарфоровую вазочку. За всё, что разбил в нашей комнате Кира…

Отец охотно подхватывал шутку и соглашался за всё уплатить при одном условии: соседи больше не станут пускать Киру в свою комнату. Отец отлично понимал, что такое решение их не устроит, — ведь малыша они любят. Как так не пускать в комнату? Разве это можно, — из-за какой-то вазочки перестать общаться с человеком? Маленьким, нежным, с открытой душой, всегда готовым признать, что это он разбил, рассыпал, разорвал? Не встречаться с человеком, в котором каждый день появляются какие-нибудь новые черты, — с человеком, несомненно растущим?

В самом деле, стоит ли на него сердиться всерьез? Ведь он знакомится со свойствами вещей, познаёт их. Он бросает книгу на пол, но она не бьется. Тогда он ее рвет. Чашку разорвать нельзя, тогда он пробует ее разбить. И получается!

Проходит какое-то время, и Кира перестает бросать на пол чашки, перестает рвать книги. Бывает так, что он по старой памяти схватит чашку, но тотчас же… бережно передает ее в руки старших. Или сам ставит осторожно на пол.

Отношение взрослых ускорило приобретение нужного опыта. Конечно, он и сейчас еще не знает цены вещам. Но, так как во всех тех случаях, когда он что-нибудь разбивает, происходит нечто неприятное — меняется тон разговора, его выставляют из комнаты, где он хотел бы остаться, меняется отношение к нему, — Кира делает для себя нужный вывод.

Против получения Кирой такого полезного опыта резко выступает добрая старушка — родственница, сторонница «нестеснительного» воспитания. Она — возмущена:

— Подумаешь, ребенок где-то что-то разбил, а его уже выставляют. И слово-то какое нашли! Не стыдно? Жадные, бессердечные люди! Свое добро им дороже ребенка. Посмотрите, какой он грустный, вот-вот заплачет. Иди сюда, Кира мой, Лерунчик (она почему-то называет его и так), миленький, родной! Подумаешь, чашка! Я им куплю другую!.. Две куплю! Пять!..

Так один опыт вступает в столкновение с другим. Это столкновение разных позиций, разных мнений.

Иногда мнения соседей скрещиваются вокруг Киры, как шпаги.

Как-то в разговоре Иван Яковлевич заметил, что и двухлетний ребенок несомненно приобретает жизненный опыт, что у него под влиянием этого опыта складываются определенные взгляды.

— Взгляды!? — возмутилась добрая старая родственница. — О чем вы, господи боже, только говорите?! Какие могут быть взгляды у двухлетнего ребенка?!

И всё же они у него есть. Он, к примеру, по-разному относится к людям. Одни ему нравятся, к другим он равнодушен, третьих сторонится. Одних он слушается, слово других для него ничего не значит. Более того, когда Иван Яковлевич в своей комнате запрещает ему что-нибудь, он слушается. Но у себя дома Кира, когда ему этого не хочется, даже не глядит на соседа. Он умеет оценить не только человека, но и положение, обстановку. Оценить и использовать с совершенно точным расчетом.

В комнате Ивана Яковлевича он приучен к тому, что письменный стол неприкосновенен. И любая вещь на письменном столе не может быть сдвинута с места никем, кроме самого Ивана Яковлевича. Сколько бы Кира ни кружил вокруг стола, его останавливает непоколебимое:

— Нельзя!

Прежде чем взять что-либо, он спрашивает:

— Можно?

Так он приучен.

Это создает известные удобства и для него и для соседа. Никто не попадает впросак. Чашки, безусловно, еще долго разбивались бы вдребезги, если бы не явное осложнение после каждого такого случая. Стало легче жить с ним рядом. Так придет время, когда можно будет спокойно работать в присутствии Киры, — каждый будет занят своим делом, не мешая другому.

Но вот Иван Яковлевич заходит в гости к родителям Киры и видит: Кира расхаживает в ботинках по столу, по чистой скатерти! Рядом стоит отец и следит за тем, чтобы ребенок не упал со стола.

— Как это можно? Ногами на стол, на чистую скатерть?!.

— А что с ним сделаешь? — говорит отец. — Попробуйте ему запретить!

— Нельзя этого делать, Кира. — Сосед старается произнести эти уже известные малышу слова со всей непреклонностью.

Но здесь, у себя дома, в присутствии улыбающегося отца, Кира на соседа и не смотрит. Он продолжает расхаживать по столу.

— Вот видите, — говорит отец. — Не тащить же его со стола. Крику не оберешься…

Проходит время, и Кира появляется в комнате Ивана Яковлевича. Малыш ничего не забыл из полученных уроков. Он знает, что здесь нужно слушаться. Он протягивает руку за листком бумаги и карандашом, говоря при этом:

— Можно?

— Можно!

Кира рад. Он кивает в знак благодарности головой, усаживается на диван, кладет бумагу на маленький столик и рисует.

Как хорошо!

Нисколько не удивителен тот огромный интерес, который проявляют молодые родители Киры и их старенькая добрая родственница ко всему, что касается здоровья мальчугана. Их глубоко волнует то, как и сколько он ест, хорошо ли спит, сколько времени ему нужно бывать на воздухе, растет ли он, прибавляется ли в весе…

Как бы мать ни была занята, она находит время для того, чтобы пойти с ним в садик погулять, как она говорит — «подышать».

Если ребенок плохо ел за завтраком, это очень беспокоит родителей.

Всё это, конечно, правильно, хорошо.

Но почему-то их нисколько не волнует, что Кира разгуливает по столу, топчет чистую скатерть, которую, по словам матери, ей так трудно стирать.

— Подумаешь, — говорит отец. — Прогулялся ребенок по скатерти… Что же, скатерть нам дороже ребенка?

К. сожалению, отец не может взять в толк, что и соседу не жалко скатерти, что сосед говорил о воспитании Киры, а не о сохранности скатерти.

Опыт Кира приобретает непрерывно. Этот опыт различен и многообразен. Он ко всему приглядывается, прислушивается, хотя со стороны кажется, что он занят только собой: бегает, играет, ест, смеется, плачет…

Можно написать большую книгу о том, что ребенок знает и понимает к двум годам жизни, и всё же не исчерпать всего накопленного им опыта, не проникнуть полностью в очень сложную систему его отношений с окружающим миром.

В квартире, где живет Кира, много комнат, и все они разные. В комнатах есть вещи, которые надо потрогать, с которыми необходимо познакомиться. В этих комнатах живут люди. Вот — отец. Он встает очень рано, делает зарядку (Кира тоже умеет), одевается, пьет чай, уходит на работу и возвращается, ест, пьет, читает газету, книги, включает радио, приносит игрушки, разговаривает, водит Киру на прогулку, смеется и сердится, ласкает и грозит, кричит и через несколько минут подхватывает Киру на руки…

Есть мать. Что о ней можно рассказать? От нее исходят теплота, нежность, к ней иногда просто хочется притронуться. А когда она уходит из дому, Кира бродит по коридору весь какой-то потерянный и повторяет:

— Мама! Мама!..

Он не зовет ее, — она ушла, это ему понятно. Он просто произносит слово «мама». Для себя.

Когда мама дома, Кира ходит по коридору, забредает к соседям, как будто забыв о матери. Но это не так. Он потому и спокоен, что знает — она здесь, рядом!

Мама убирает комнату, и Кира старается ей помочь. Иногда для него находится дело. Нужно что-нибудь принести. Нужно что-нибудь поднять. Малыш любит работать.

Мама моет его перед сном и разрешает один раз топнуть ножкой в тазу с водой, — тогда брызги летят во все стороны. Иногда удается топнуть ножкой не раз, а два-три раза. Мама укладывает его в постель, поет песенку, пошлепывает потихоньку и ласково, чтобы он уснул скорее. Когда ей кажется, что сын уснул, и она хочет отойти, Кира открывает глаза и показывает ручкой, что надо еще пошлепать потихоньку, что он еще не спит, что надо еще и еще быть рядом, возле, со всем своим теплом, со всей своей убаюкивающей лаской.

Есть еще соседи.

Есть почтальон, который приносит книжки, газеты, письма.

Есть проигрыватель, который иногда включают. Тогда появляется в комнате великое чудо — музыка!

Иногда приходят гости. Кира слушает, как они разговаривают.

Кира очень любит чай. Он знает, что чай бывает сперва горячим, и нужно подождать, нужно подуть в блюдечко. Только после того, как подуешь, как подождешь, чай можно пить. Взрослые пьют чай сразу. Кира тоже пробовал пить чай сразу же, но обжегся. Пусть взрослые пьют сразу же, но он не станет, он подождет, он подует в блюдечко. Малыш хотя и подражает взрослым, но подражает не слепо. Не всё то, что делают взрослые, годится и для него. Он это понимает.

* * *

Конечно, когда Кира стучит в дверь к соседу, Ивану Яковлевичу, и тот отвечает, что к нему сейчас нельзя, Кира огорчается.

Мы как-то разговорились с Иваном Яковлевичем об этом — что вот он огорчил ребенка.

— Но это необходимо, — говорит Иван Яковлевич. — Останавливающее ребенка на полном его разбеге слово «нельзя» защищает не только мои интересы, — а я не могу их не защищать, когда я занят и работаю, — но и интересы самого ребенка. Именно здесь начало общественного воспитания: собственное, личное хочу сталкивается с чужими интересами, и с этим приходится считаться. Иначе — что же будет? Ведь живешь не один, а с другими людьми, надо установить с ними определенные отношения. Так они и устанавливаются. Я хочу, но этого нельзя, так как от этого плохо другому. Понятно?

— Понятно, конечно, но ведь ребенок всё же огорчен. А он такой маленький!

— Что ж, огорчения также входят в школу жизни. Совсем без огорчений нельзя, поверьте мне!

И, как бы подчеркивая сказанное, Иван Яковлевич повторил:

— Когда это совершенно необходимо, нужно не бояться огорчать. Нарочно огорчать, без смысла огорчать, со зла огорчать — глупо. Но, если это необходимо, не надо бояться. Ребенок будет огорчаться, пока не поймет, а затем это станет для него естественным, простым — считаться не только с собой, но и с другими. Вот в чем дело! И огорчение пройдет.

У Ивана Петровича Павлова, великого физиолога, в его статье «Физиологическое учение о типах нервной системы, темпераментах тоже имеется такой весьма важный вывод:

«…жизнь к тому и сводится, что мы в определенной обстановке и в определенный момент должны проявить известную деятельность, а в другой — задержать ее.

На этом основывается высшая жизненная ориентировка».

Активность человека выражена в стремлении удовлетворить свои желания. Но не в меньшей мере его активность выражена и в непреклонности, с которой он умеет отказываться от желаний. Одно в жизни — можно, а другое — нельзя!

Родители, старающиеся удовлетворять все желания ребенка, изнеживают его.

— Пока я жива, — говорит иная мать, — я своему ребенку ни в чем не стану отказывать… Уж лучше я себе во всем откажу…

Так мать лишает своего ребенка «высшей жизненной ориентировки», превращает его в безвольное себялюбивое существо, наносит ему, любимому, величайший вред.

— Ну как я ему скажу «нельзя», когда он просит?

А в жизни в одном случае нужно непреклонно идти к цели, добиваться желаемого, а в другом — отказаться.

Это положение А. С. Макаренко сформулировал как весьма важную закономерность воспитания вообще и воспитания семейного в частности. Вот как он говорит об этом:

«Главный принцип, на котором я настаиваю, — найти середину — меру воспитания активности и тормозов. Если вы эту технику хорошо усвоите, вы всегда хорошо воспитаете вашего ребенка.

С первого года ребенка нужно так воспитывать, чтобы он мог быть активным, стремиться к чему-то, чего то требовать, добиваться, и в то же время так нужно воспитывать, чтобы у него постепенно образовывались тормоза для таких его желаний, которые уже являются вредными или уводящими его дальше, чем это можно в его возрасте. Найти это чувство меры между активностью и тормозами — значит решить вопрос о воспитании».

Итак, с первого года!

А Кире уже два года.

* * *

Есть дети, о которых родители и педагоги говорят: «Они трудные!»

Каких же детей называют трудными? Тех, с кем нам, взрослым, трудно справиться. Но еще труднее этим бедным детям справиться с собой.

Их в раннем детстве жалели. Им старались ни в чем не отказывать. Удовлетворяли все их желания. Так воспитывались дети, с которыми трудно.

Так не должно случиться с Кирой.

Вот он подходит к двери и стучит в нее. В собственной комнате ему уже стало скучно, в коридоре тоже, он ищет новых переживаний и вспоминает, что есть соседи. Надо их навестить. Он стучит в дверь и ждет, чтобы ему помогли ее открыть, — она тяжелая, а он еще маленький, ему с дверью самому не совладать.

Кира пробует навалиться на дверь плечиком, упираясь в пол ногами. Никто его этому не учил. Это пришло к нему, возможно, как повторение пройденного далекими предками пути развития. Если им было необходимо и вместе с тем трудно сдвинуть тяжелый камень, они так же наваливались плечом и упирались ногами, образуя собственным телом подобие рычага. Но плечико Киры очень маленькое и слабенькое, — ничего не получается.

Тогда он кричит:

— Киа!..

Затем вспоминает, как надо говорить в этом случае, — Можно? — спрашивает он. — Можно?

— Можно, — отвечают ему.

Со стороны комнаты нажимают на ручку и тянут дверь к себе. Тянут тихо. Дверь медленно открывается. Кира протискивается в комнату, как только образуется щель, достаточная, чтобы пропустить его.

Но бывает, что из-за двери до него доносятся другие слова:

— Нет, Кира, нельзя! Я работаю…

Проверив на опыте, что слова «нельзя, я работаю» означают категорическое запрещение входить в комнату, Кира отходит от двери. Более того, даже тогда, когда он уже в комнате, когда он здесь играет, но раздается слово «нельзя», малыш подчиняется его магической силе.

Взрослый и сам играет с Кирой. Он отдыхает во время этой игры. Чем больше шума при этом, чем больше возни, тем веселее. Но истекает время, и нужно работать.

— Всё! — говорит взрослый. — Больше нельзя. Надо работать!

И малыш уходит из комнаты.

Иван Яковлевич смотрит на малыша, складывающего игрушки, и радуется. Он думает: ты становишься сильным человеком, малыш, ты учишься управлять своими желаниями. Надо же, чтобы человек владел своими желаниями, а не желания владели им. Даже если человеку всего два года.

— Вот еще! — говорит по поводу таких мыслей знакомая уже нам добрая старая родственница родителей Киры, проживающая в этой же большой коммунальной квартире. — Когда любишь ребенка, не станешь его огорчать. В этом всё дело!

И обращается к малышу:

— Иди сюда, Киа мой! Тебя, бедненького, обижают. Подумаешь, воспитание! Малышу нужно одно, — чтобы его любили! Еще придет его время, хлебнет он воспитания!..

Что ж, это верно, что малышу необходима наша любовь. Но какая любовь? В чем она должна проявляться? В чем ее сила и в чем ее слабость?

* * *

Любовь к ребенку рождается вместе с ним.

Конечно, его могли любить еще до рождения, ждать его, готовиться к его появлению на свет.

Но всё же образ его был еще неясен. Он был только желанием. Но его самого еще не было.

И вот он родился. Его можно взять на руки, почувствовать его тепло, прикоснуться к нему губами, увидеть в нем свои черты. Дети рождаются в любви, в порыве сближения, в надежде и страхе, в радости и в боли, — возможно, если бы всё происходило иначе, их меньше любили бы.

Весь первый материнский опыт сводится к угадыванию желаний малыша. Он может заявить о своих желаниях только криком, в котором выражена потребность, и улыбкой, в которой выражено удовлетворение. Он еще не в состоянии ничего сделать для себя сам.

Но приходит время, когда его нужно учить по возможности обходиться без помощи, накапливая необходимые в жизни умения и очень важные для него решимость и уверенность.

Взаимоотношения матери и ребенка становятся сложными.

Как в симфонической поэме, в основную тему, тему любви, вплетаются какие-то новые темы, которые как бы борются с основной, сталкиваются с ней, преображаясь, уходя и снова возникая, покоряясь и побеждая. Но господствующей остается всё та же тема неиссякающей любви.

* * *

Малыш говорит матери:

— Я хочу!

Мать впервые отвечает:

— Нет! Нельзя!

Ребенок жалобно плачет. Почему это так — я хочу, а ты отказываешь? Раньше ты делала всё, что я хотел. Почему же ты сейчас отвернулась? Почему у тебя сердитое лицо? Ты перестала меня любить? Что это с тобой? Почему ты стала такой «непослушной»?

— Ах, — говорит мать, слабея, — я ничего не могу с собой поделать. Ребенку так нужна любовь!..

И она снова становится во всем «послушной».

Но не лучше ли, чтобы у «непослушной» матери рос послушный ребенок?

Конечно, речь идет не об угнетающем послушании, когда в ребенке убивается всякое самостоятельное желание, всякий порыв. Речь идет не о хождении по струнке. Такая муштра ничего хорошего не дает.

«Можно» — это хорошее, радующее, нужное слово. Но, если почему-либо слова «нельзя» и «надо» очень долго не появляются в жизни ребенка, — это опасно. Если они совсем не появляются на протяжении всего его детства, — это катастрофа.

В удовлетворении всех желаний ребенка часто видят проявление силы любви. Между тем в этом выражена слабость любви. Не недостаточность любви, а именно слабость ее, вялость.

Любовь — естественное чувство. Она приходит сама.

Требовательность к ребенку возникает как осознанная необходимость.

Любовь, как говорится, от сердца. Требовательность — от ума.

В воспитании необходимы ум и сердце.

В том случае, когда идут навстречу любому желанию ребенка, он, конечно, не оказывает никакого сопротивления. Зачем ему сопротивляться, если взрослые следуют за его желаниями? Здесь нет конфликта. Значит, не требуется преодолевать сопротивление ребенка, на что не всегда способны родители, когда ребенок мал. Особенно, если родители слабохарактерны или считают, что о воспитании еще рано думать. Успеется!..

Кира в гостях у Ивана Яковлевича приучен спрашивать: «Можно?».

И если можно, ему так и говорят. Если нельзя, ему так и отвечают.

Пусть не кажется его родителям, что это не столь уж значительно. Нет! Это и есть школа жизни.

Конечно, воспитание только началось. Ребенок обогащается всё новым и новым опытом. Всё в нем еще не крепко, не устойчиво. Вокруг него сталкиваются не только различные мнения, но и различные влияния.

И многое в его жизни, в его формирующемся характере зависит от того, какие влияния победят.

С какого-то момента в жизни ребенка рядом с любовью, лаской возникает требование как новое выражение любви, более сложной.

Любви, выраженной в заботе, было достаточно, пока ребенка только растили.

Другая, более сложная форма любви появляется, когда ребенка начинают воспитывать.

Когда Кира с помощью взрослых уже разобрался в том, что не следует бросать чашки на пол, все обрадовались:

— Вот видите!..

Но отнюдь не все связывали это с воспитывающим воздействием требовательности.

— Вся штука в том, — говорит отец малыша, — что Кира вырос. Дети растут и становятся умнее. Вот и всё!

К педагогическим идеям Ивана Яковлевича отец Киры относится несколько иронически, хотя и очень уважает его. И вот отец Киры схватился однажды за ремень. Когда его спросили, зачем он это делает, он ответил:

— Для воспитания! А как же!..

— Но что он, Кира, понимает?!

— Ничего, это он поймет.

Что же послужило толчком к такой перемене взглядов, когда отец, отрицавший необходимость воспитания двухлетнего Киры, схватился за ремень, чтобы его воспитывать?

В кухне на столе лежал пакет со стиральным порошком. Кира обнаружил пакет, взял и рассыпал его содержимое по всему коридору коммунальной квартиры. Затем малыш принес веник и стал подметать. Весь пол был белым от стирального порошка, в воздухе тоже стояло облако белой пыли, поднятое им, когда он «подметал». Надо сказать, что это произошло как раз после генеральной уборки всей квартиры, когда совместными усилиями жильцов была наведена идеальная чистота.

Ремешок всё же в ход не был пущен.

Кира, увидев нависшую над ним угрозу, прижался спиной к стене, и так, пятясь вдоль стены, ускользнул в свою комнату.

— Ну вот, попробуйте его достать, — подтрунивали над рассердившимся отцом соседи.

Отец в данном случае никак не хотел откликнуться на шутку. Он видел только проступок, зло, причиненное Кирой.

Мнения соседей резко разошлись. Одних поразила правильная система обороны, принятая Кирой, позаботившегося сразу же о неуязвимости места, наиболее в таких случаях уязвимого. Это было забавно, и они видели эту забавную сторону случившегося,

Другие были согласны с отцом, что требовательность лучше всего выражена именно в ремне. И именно потому, что Кира ничего еще не понимает. Всякие рассуждения об активности и торможении, об опыте и ориентировке — это «высокая материя», если не просто блажь. А вот ремень — это просто. В ремне есть святая ясность, здесь и думать нечего!

И всё же все вместе стали выяснять, что в самом деле произошло с. Кирой? Неужели рецидив? Неужели он позабыл, что бьется, что рвется и что сыплется? Что же Кира понимает и чего он хочет?

Подумав, обратили внимание на веник.

— Послушайте, а ведь малыш вовсе не о порошке думал, а о другом: ему нужно было рассыпать порошок не для того, чтобы увидеть, как он сыплется, а для того, чтобы подмести. Ему хотелось дела, работы. А так как взрослые для него никакого дела не придумали, а руки чешутся от желания помахать веником, — вот оно так и получилось. Ведь он видел, как работали взрослые во время уборки. Ему понравилось.

Действительно, он не хотел рассыпать, — он хотел подмести. Ну а для того, чтобы подмести, нужно было сперва рассыпать.

Он как бы подсказывал нам, взрослым: пора дать мне дело. Хотя бы маленькое, но дело!

Ребенок растет, всё время растет. И становится другим. Не таким маленьким, — несколько побольше. Не таким слабеньким, — несколько посильнее. И у него возникает желание проверить свои силы, применить свои силы. Как это важно, как это интересно, увлекательно — вглядываться в ребенка, замечать происходящие с ним — и в нем — перемены.

Это очень большой день в жизни ребенка, когда он впервые произносит слова:

— Я сам!

Практически труд малыша действительно не имеет никакого значения.

Но как велико его значение для будущего.

Ведь это только начало, иногда смешное, почти всегда милое и вместе с тем совершенно необходимое начало.

Что из того, что Кира рассыпал стиральный порошок?

Важно то, что он, Кира, хотел подмести.

Хвататься за ремешок было просто-напросто глупо.

Увы, как часто взрослые, даже любящие взрослые, хватаются за ремешок, потому что не умеют вглядываться в ребенка, не умеют его понять.

Сейчас его любят. Это так естественно — любить ребенка. Сейчас о нем заботятся — он не может обойтись без нашей заботы, он пропадет без нее. Но пройдет время, и он станет взрослым.

Каким же он тогда будет?

Чему научился еще в детстве?

Вот он, маленьким, сам рвался к работе, стремился помочь другим людям — матери, соседям. Он был добр и деятелен.

А над ним посмеялись.

Даже хотели наказать.

И всё потому, что не сумели его понять.

Как просто;- любить.

Как просто — наказать.

И как трудно — понимать, предвидеть.

Кира очень любит помогать, — это замечают все. Как хотелось бы, чтобы он не потерял в дальнейшем этого доброго желания участвовать в труде взрослых.

— Да он же просто мешает, — говорит мать и гонит его прочь.

— Зачем вы его гоните? — спрашивают ее.

— Это не имеет никакого значения, — отвечает она.?

Как часто произносят эти слова, когда речь идет о маленьких детях:

— Это не имеет значения…

— Что они понимают?…

Сейчас, возможно, многое действительно кажется совсем незначительным. Но это только в том случае, если не связывать сегодня и завтра, не понимать их диалектического единства.

* * *

Кира очень маленький мальчик.

И всё же он не только ест, гуляет, спит. Он еще что-то ищет, пробует, проверяет. Он делает «открытия». Он стремится понять. Он радуется и плачет. Каждый день приносит что-нибудь новое и что-нибудь уносит. Он прощается со старыми заблуждениями и открывает новые истины. Он — человек. К двухлетнему мальчику, понимая и чувствуя всю прелесть его возраста, всю безотчетность многих его поступков, нужно относиться серьезно, с уважением. В нем что-то созревает, решается. Одно, возможно, мимолетно, непрочно, не оставит следа. Другое, если ему благоприятствуют обстоятельства, может отразиться на всей жизни ребенка, выковать характер.

Как часто, однако, бывает, что серьезные раздумья о воспитании ребенка откладываются со дня на день, с одного года на другой. Успеется!

На днях отец Киры, геолог, уезжает в длительную командировку. Мать малыша, нигде не работающая, решила поехать вместе с мужем — отдохнуть, посмотреть новые места. Что будет с ребенком? Он останется у старой родственницы. Родители предвкушают, как эта одинокая пожилая родственница будет баловать Киру.

Когда мать открывает окно в комнате, она уводит мальчугана к соседям, чтобы он не простудился. Простуда — опасность явная.

А о жизни своего Киры у доброй старой родственницы, которая ему ни в чем не станет отказывать, родители говорят не только без опасений, но с улыбкой:

— Она его любит!

Мы, взрослые, уже прошли значительную часть своего жизненного пути, а малыш только в его начале. Его путь еще весь впереди. Кто же ему поможет, если не мы, знающие дорогу жизни?

Человеку приходится в жизни бороться, преодолевать трудности, препятствия.

Как же мы научим ребенка борьбе и преодолению трудностей на пути к счастью своему и общему, если сами не разберемся, в чем же сила нашей любви и в чем ее слабость?

Голос музыки

ГОЛОС МУЗЫКИ

В нашей коммунальной квартире много жильцов. Живем мы мирно, дружно, каждый в своей комнате. Кира тоже живет в своей комнате, вместе с папой и мамой. Но ему принадлежит вся квартира.

Если в комнате соседа Кира скажет, что ему хочется есть, — его накормят. Если он захочет пить — дадут. Когда мы видим в магазине нужную Кире вещь, мы ее покупаем, — конечно, если она нам по карману. Кира радуется каждому подарку. Он говорит:

— Спасибо!

Это вполне по его способностям: и радость, и благодарность. Большего пока никто от него не требует.

Иногда он говорит: «Ну, пожалуйста…» Тогда мы понимаем: он чего-то очень хочет. Иногда о своем желании он говорит не громко, а шепотом. Так его научили. И где бы он ни выразил это свое сокровенное и насущное желание, каждый старается ему помочь. И он относится к старшим с полным доверием.

Бывает, что он совершает ошибки. Однажды Кира не пожелал соседу доброго утра. Это было очень нехорошо, очень невежливо, Киру пристыдили. Он сразу же пошел к соседу просить прощения и пожелать доброго утра. А как же иначе? Но соседа уже не было дома, — он успел уйти. И вернулся только вечером. Малыш постучал к нему в дверь.

— Можно? — спросил Кира.

— Войди, — сказал сосед.

— Доброе утро, — сказал Кира.

Что из того, что за окном уже было темным-темно? Ведь он должен был исправить свою ошибку.

Еще каких-нибудь два года назад его называли Апм-мапм-дапм, а не Кира. Странное имя. Обращаясь к матери, к людям, ко всему, что его окружало, малыш говорил только эти странные слова: апм-мапм-дапм.

— Это он говорит еще на птичьем языке, — догадывались мы.

Совсем недавно ему понравилось имя мальчика, с которым он подрался во время прогулки. Мальчика зовут Витя; но Кира почему-то произносил его имя так: Вутя. И присвоил это имя себе. Мы некоторое время так его и называли: Вутя.

А сейчас он — Кира. Как-никак, уже не маленький. Мальчику четвертый год. Он просит прощения у соседа, которому не пожелал доброго утра, потому что сознаёт свою вину, понимает ее. Он стремится поправить свои ошибки, — это не всегда бывает и со взрослыми. Он добр. Мир раскрывается перед ним всё полнее и шире. Каждый день малыш обогащает себя новым опытом и новыми знаниями.

Что это такое — новый опыт и новые знания?

Вот ему пришлось впервые услышать слово — завтра.

Затем он его слышит всё чаще и чаще:

— Завтра мы пойдем в Зоологический сад.

— Завтра будет праздник.

— Ах, я забыл купить тебе шоколадку, я ее куплю завтра.

Что это такое — завтра?

— Это категория времени, — говорит ему сосед, Иван Яковлевич. — Ты это понимаешь, малыш?

Кира вслушивается, — он любит слушать звучание незнакомых ему слов. А сосед любит вот так удивить малыша.

— Понимаешь, малыш, что такое категория времени как философское понятие? Как ты думаешь, содержит ли время скрытую энергию, которая проявляет себя в макрокосме?

Кира пробует уточнить.

— Завтра — это после темноты? — спрашивает он.

— Да, малыш, — говорит Иван Яковлевич, — ты прав. Что ты еще знаешь?…

Иван Яковлевич снимает заднюю стенку радиоприемника, чтобы сменить лампу. Кира заглядывает в ящик и спрашивает:

— А где дядя?

— Здесь нет никакого дяди, ты ведь видишь.

— Он в другом доме?

— Конечно, он в другом доме.

Кира доволен. Он хочет сунуть ручку в ящик радиоприемника.

— Нельзя, — говорит Иван Яковлевич.

— Здесь ток? — спрашивает Кира.

— Что ты еще знаешь? — говорит сосед и включает приемник.

Все лампы в своих гнездах, но задняя стенка еще не поставлена. Лампы зажигаются, нагреваются; сперва несколько хрипло, а затем широко и чисто звучит передача из Большого зала филармонии.

— Какой хороший голос у музыки, — говорит Кира.

Помолчав немного, он убежденно повторяет:

— Хороший, хороший голос у музыки.

БИБИП!

Кира говорит:

— Я нечаянно.

Сосед говорит:

— Это черт знает что такое!

Соседка возмущается:

— С ребенком нет никакого сладу, вчера точно так же он наехал на меня.

— Проси прощенья! — кричит на малыша мать. — Ах ты дрянь мальчишка! Чтобы этого больше не было! Сегодня же закину велосипед на шкаф!

Взрослые где-то наверху, они высятся над малышом. А он где-то внизу, весь виноватый, весь посрамленный. Сосед держит велосипед, не отпускает. А вдруг действительно закинет на шкаф? Что тогда будет?

Что, в самом деле, должен чувствовать человек, когда на него наезжает велосипед, пусть даже детский, но наезжает внезапно в темном и длинном коридоре? Разве это место для езды на велосипеде — коридор большой общей квартиры? И хотя бы предупреждал криком, что он, малыш, едет!

Правда, если вдуматься, Кира лишен необходимого ему простора. Родители его занимают небольшую комнату. Мать всегда занята. На прогулку малыша берут редко. В детский садик его только еще устраивают. И чаще всего малыш затевает свои игры в коридоре — длинном, со многими поворотами.

Как он хорошо изучен, этот коридор, — Кира мог бы проехать по нему с завязанными глазами. Но зачем завязывать глаза, если в коридоре и так темно, — соседи, как правило, забывают включать свет. А малыш не признаёт медленной езды. А малыш не признаёт осторожной езды. Когда этого требует выдуманная им игра, он предупреждает о себе криком:

— Бибип!

Это означает:

— Берегитесь! Я еду! Я еду! Бибип!

Иногда в игру входит другое — наезд!Бац, бом, бум — и крик:

— Ах, что за ребенок!

Бывает и так: малыш разбросает в коридоре кубики, и все спотыкаются.

Бывает и так, что он в темноте просто сунется кому-нибудь под ноги.

И снова — общее негодование. Ах, этот ребенок, житья от него нет.

Постучал малыш в комнату к Ивану Яковлевичу, спросил:

— Можно?

— Ну входи!

Зашел, осмотрелся. Вот он — проигрыватель, источник музыки.

— Включите музыку, — говорит Кира.

— Не время, — говорит Иван Яковлевич.

Малыш говорит:

— Чайковского.

Он уже многое успел запомнить. Он просит:

— Сен-Санса… Джильи…

— Ну и ну, — говорит сосед. — Кого ты еще помнишь?

Но музыку не включает. Не время.

Ивану Яковлевичу нужно выйти из комнаты, — что-то понадобилось на кухне. Он предусмотрительно говорит малышу:

— Пойдем вместе на кухню.

— Я ничего не буду трогать, — говорит Кира. Малыш успокаивает:

— Я не буду трогать пластинки. Я не буду трогать записи. Я не буду трогать ножницы.

Уйдя из комнаты, Иван Яковлевич на всякий случай оставляет дверь приоткрытой. Он старается побыстрее справиться со своими делами на кухне. Он торопится обратно в комнату, где Кира, пластинки, записи, ножницы и еще многое другое. Вернувшись, он обнаруживает, что оставленная приоткрытой дверь плотно закрыта. Открывает, и — о ужас! — из рук малыша на пол падает пластинка. И вдребезги.

Малыш понимает, что он виноват. Он смотрит на соседа, он готов принять любое возмездие. Он покорно ждет, что же с ним сейчас сделает Иван Яковлевич.

— Уходи сейчас же, — сердится Иван Яковлевич. — Видеть тебя не хочу.

Малыш не уходит. Он готов на всё. Но он не хочет уйти.

— Уходи сейчас же, — повторяет Иван Яковлевич. — Сейчас же уходи, немедленно.

Кира уходит. Он плотно закрывает дверь. Пути обратно в эту комнату отрезаны. А как он дорожит дружбой Ивана Яковлевича, как дорожит! И всё кончено. Ну что же, терять больше нечего. Через несколько минут Кира возвращается к двери Ивана Яковлевича с трубой, дудит в нее изо всех сил, — надо же было купить ребенку такую игрушку!

Кажется, что вся квартира наполнена одним только дудением, что всю ее захватил малыш.

И вдруг, в какой-то день, всё это сразу же кончается. Малыш заболел. У него температура. К нему ходит врач. Малыша выслушивают трубочкой, выстукивают, ему делают уколы. Он лежит в кроватке притихший, присмиревший. Так проходит день, другой, третий… Тихо в квартире. И всем как-то не по себе. Что это такое, в самом деле, ребенка совершенно не слышно, как будто его и нет. И велосипед стоит где-то в сторонке, и никто не дудит в трубу, и никто не разбивает ничего. Что это такое, в самом деле?!

Проходит время. Иван Яковлевич возвращается вечером домой и, как всегда, забывает включить свет в коридоре. И вот на него со всего разгона наскакивает велосипед. Это исключительно неприятно, когда в темноте на вас неожиданно наезжает велосипед, пусть даже детский. Это неприятно и даже больно. Но Иван Яковлевич почему-то весело кричит на всю квартиру:

— Выздоровел!

А малыш с запозданием предупреждает:

— Бибип! Бибип!

Через несколько минут малыш стучит в дверь к соседу и спрашивает:

— Можно?

— Можно! Входи! Давай входи!

БЕК ЕГО УЖЕ НЕ БОИТСЯ

Бек всего только собака. Правда, великолепная собака. Сторожевая. Сильная. С широкой грудью и могучей пастью. С яростными глазами, в которых всегда горит желтый огонь. Когда Бек бросается на всю длину цепи, любому может показаться, что цепь недостаточно крепка.

Но всё же Бек — только овчарка. А Кира — человек. Он маленький. Он маловат даже для своего небольшого возраста. Но весь он крепенький, ладный, глаза его прямо и открыто смотрят на большой мир.

Нет, я не могу об этом не думать: когда Кире исполнится столько же лет, сколько мне сейчас, на календаре будет XXI век. Подумать только: рядом с нами живут люди, которые спокойно и уверенно войдут в новый век — и какой век!

Нет, нельзя относиться безразлично, равнодушно к тому, как мы, люди нашего замечательного века, обращаемся с ними, людьми другого, следующего, замечательного века. Иногда мне кажется — мы обращаемся с ними несколько небрежно. Иногда мы не очень-то задумываемся над тем, какими они должны стать, наши малыши. Но это особый разговор…

Я хотел рассказать о встрече Киры с Беком, с огромным сторожевым псом, которого предусмотрительно держат на цепи. Все мы очень боялись этой встречи. Дом, который сторожил Бек, и дом, в котором летом жил Кира со своими родителями, были рядом. И калитки рядом. И одна калитка всегда была распахнута настежь, — хозяин не боялся, что в дом может зайти посторонний. Он хорошо знал свою собаку, своего свирепого пса. Но он не знал Киру.

И вот это случилось. И, конечно, именно тогда, когда ни деда, ни бабушки, ни родителей не было поблизости. Кира вышел покормить кур, потрогать калитку — а вдруг она открыта? — и калитка случайно действительно была открыта. Это была своя калитка, знакомая. А там, рядом, он увидел другую калитку, и ему захотелось посмотреть соседний двор с его большим садом. Малыш толкнулся в эту чужую калитку, она распахнулась перед ним еще шире, и…

Кира увидел Бека.

Бек увидел Киру.

Некоторое время они разглядывали друг друга и что-то молча решали. Затем Кира подошел к Беку и ударил его ручонкой.

Малыш ударил Бека, и пес, волоча за собой цепь, ушел от малыша в свою конуру. Кира пошел к конуре, но Бек скрылся, и малыш его не смог достать.

Через несколько дней я увидел его на дворе радостным, довольным, в одной сандалии (вторая, вероятно, осталась где-нибудь возле конуры). Он шел от Бека. Он сказал мне:

— Бек меня уже не боится…

Вот и всё. Может быть, я и не стал бы об этом рассказывать, если бы не слышал часто, как запугивают маленьких детей страшным псом или волком, которому «я тебя отдам», доктором, который «сделает укол».

Многим можно запугивать. Но зачем это делать? Зачем воспитывать страх, вместо того чтобы воспитывать и укреплять решимость и бесстрашие? Зачем воспитывать слабость, вместо того чтобы укреплять силу? Хозяин Бека сказал мне, что его огромный и свирепый пес никогда не бросится на ребенка, но всё же нельзя ни за что поручиться, если ребенок побежит, закричит, проявит страх.

Кира не стал убегать. Он не такой. Ему очень понравился Бек, и единственное, чего он хотел, — чтобы Бек перестал его бояться.

И Бек действительно перестал его бояться.

ИГРА

Малыш берет в руки книгу, перелистывает страницы, находит картинку. На картинке нарисован дядя. Кира подает человеку на картинке ручку и говорит:

— Здравствуйте!

Затем спрашивает:

— Как вы поживаете, как ваше здоровье? Вы простудились?

Кира очень вежлив с этим человеком на картинке. Это — старая дружба. И книга, в которой картинка с этим знакомым ему человеком, самая для него, малыша, любимая.

Человек не отвечает ни на один из вопросов. Но малыш не огорчается. Завтра он снова придет ко мне, возьмет ту же книгу, обязательно ту же, с тем же человеком на картинке, и подаст ручку, и скажет: «Здравствуйте! Как вы поживаете? Как ваше здоровье?».

Здесь можно бы пуститься в рассуждения о восприятии маленького ребенка, который-де еще не разбирается в том и в этом, представления которого, увы, во многом обманчивы. Он, малыш, видите ли, не понимает разницы между действительным и воображаемым, у него нет необходимого опыта.

А малыш просто-напросто играет. Всё это — игра, вот в чем дело.

Особенно он рад, что мы вместе с ним участвуем в этой игре.

— Поздоровайся, Кира, с дядей на картинке, — говорят ему.

— Здравствуйте! — говорит малыш, прикладывает раскрытую ладошку к картинке и радостно смеется. — Как вы поживаете? Как ваше здоровье?…

Кира слышит от взрослых, что они заняты. Вот он стучит в дверь к соседу:

— Можно?

— Нельзя, — говорит сосед. — Я занят, я работаю.

Мать часто, чересчур часто, говорит:

— Не мешай, я занята…

Малыш разговаривает со своими игрушками:

— Мы сейчас будем заняты… К нам будет нельзя…

— Я люблю меня, маму, всех…

«Меня» — это значит «себя».

Но как это некрасиво, когда человек, даже такой маленький, говорит, что он любит себя.

Правда, кроме себя, он еще любит… всех.

Киру на кухне кормила соседка, а сосед читал ему сказку, разговаривал с ним. Он был счастлив этой общей к нему любовью. И вот он тоже любит всех.

Как хорош, как сладок этот мир для ребенка в такие минуты!

Но вот его укладывают спать, а он долго, очень долго, не засыпает, шалит.

— Спи сейчас же! — приказывает мать и показывает Кире ремешок. — Смотри у меня! Хватит разговоров!

Мать вешает ремешок на гвоздик над кроваткой.

Ремешок — это символ власти, символ наказания. И что-то меняется в настроении ребенка. Он замолкает. Отворачивается к стенке. Мать решает, что он уснул, и выходит из комнаты. Вернувшись, она видит: малыш в длинной ночной рубашке, босиком, стоит на коленках перед шкафом и засовывает под него ремешок.

Прячет!

Соседка сердится на Киру. Она не пускает его к себе в комнату. Случилось ей как-то ненадолго выйти из комнаты и оставить там Киру одного, и он сразу же вынул спицу из вязанья и распустил шерсть.

— Ты хоть попросил прощенья? — спрашивают у него.

— Я ей еще нагрубил ногами, — отвечает малыш. И ему почему-то весело.

Мне думается, что и это входило в игру — поссориться с соседкой, которую он несомненно любит (она всегда очень добра с ним), а затем только, через некоторое время, просить прощенья. Какое-то время быть в ссоре. И чтобы на него, малыша, сердились.

Всё-таки он был наказан.

«Грубить ногами» или как-нибудь по-другому всё же не следует.

Игра — вот чем он занят прежде всего. Конечно, когда нет более неотложного дела: когда он не ест, не пьет, не плачет, не спит. Правда, плачет он очень редко.

Вот он приложил ухо к пустому чемодану.

— Что там, Кира?

— Там разговаривают.

— Кто?

Он не отвечает. Он слушает, о чем говорят в чемодане. С таким видом, будто действительно что-то слышит.

Конечно, это — игра. Он весь ею захвачен. Вот мы, взрослые, не слышим, а он, малыш, слышит что-то очень важное, очень интересное для него.

То, что он выдумал.

* * *

Кира утром заходит во все комнаты, ко всем соседям, и еще в дверях говорит:

— Простите, пожалуйста, я больше не буду.

Он еще не успел провиниться, но уже просит прощения.

Это — игра.

…Малыш водит магнитом по полу. Так делает мать, когда уронит иголку. Но никто ничего не ронял. Пол чистый. Это — тоже игра.

…Мать кормит малыша кашей. Он ест вяло. Тогда мать раскладывает кашу по двум совершенно одинаковым тарелочкам и предлагает ему свободный выбор — из какой он хочет, из той пусть ест. Малыш оживляется. Это уже интересно. Выбирает. Ест охотно.

Две тарелочки, возможность выбора, — конечно, это игра.

…Вдруг малыш начинает гудеть.

Он играет в подъемный кран.

…Кира сидит на полу и разговаривает с кем-то по телефону, прикладывая к уху кубик:

— Да?… Нет?… Хорошо. Да, да… Нет, нет…

Интонация голоса совсем как у соседа, когда тот разговаривает по телефону и откликается односложно:

— Да… Нет… Хорошо…

…Малыш всё время творит, выдумывает одну игру за другой. Как он мог бы жить среди нас, взрослых, постоянно занятых, таких серьезных, деловых, если бы не обладал этой счастливой, неистощимой способностью выдумывать?

Мир игры, воображения, как и всякий реальный, действительный мир, имеет свои законы. Он прекрасен и труден, он сложный, противоречивый. Но в нем есть одно очень важное преимущество. Игру всегда можно прервать. И, конечно, начать новую.

Лучшую.

НЕ НАДО БОЯТЬСЯ ПАРОВОЗА…

Мир огромен и познаётся не сразу. Но всё же он познаваем. Малыш усердно, неутомимо знакомится с окружающим его миром. Он приглядывается, прислушивается, сопоставляет, мыслит. Он как будто и не слышит того, о чем мы, взрослые, разговариваем, но на самом деле всё слышит, запоминает, оценивает. Накапливаются слова, вырабатывается отношение к людям, поступкам, вещам, явлениям.

Когда малыш болел, его заботливо лечили — лекарствами, уколами, компрессами, горчичниками. Хуже всего — и горьких лекарств, и болезненных уколов, и влажных компрессов — были для него горчичники. Мы об этом узнали не сразу, а через4 несколько месяцев после его выздоровления.

Вместе с мамой Кира поехал на вокзал встречать бабушку. Всё было, как многое, очень многое в жизни малыша, — в первый раз: тревожный, беспокойный шум вокзала, множество людей, ощущение некоторой опасности, — оно шло даже от матери. Она крепко держала малыша за руку, до боли крепко.

— Смотри не потеряйся, — говорила она и дергала его за руку.

Кира терпит. Он чересчур занят, чтобы обратить внимание на боль. Надо всё увидеть, во всем разобраться. Вот перрон. Внизу, по обе стороны платформы, — сверкающие рельсы, уходящие далеко-далеко, так далеко, что малышу и не видно, где они кончаются. Не видно это и взрослым. Бегут и бегут вдаль сверкающие рельсы.

— Нельзя подходить к краю, — говорила мать Кире. — Ах, что за ребенок!

И тут же начинала его прихорашивать, чтобы он понравился бабушке. Для того чтобы поправить на малыше шарфик, мать отпускала его руку. Тогда малыш потихоньку подвигался к краю, где сверкали уходящие вдаль рельсы. Ведь интересно!

Вдруг кто-то сказал:

— Идет!

Затем еще кто-то сказал:

— Вот уже виден паровоз.

Действительно, показался паровоз, — надвигалось что-то очень громкое. Оно было громче всего того, что успел услышать за свою короткую жизнь малыш. Паровоз был весь черный. С высокой черной трубой. Он был окутан белым паром. Он грохотал и шипел. Всё-таки это было страшно. И Кира уже сам крепко-крепко сжал руку матери и тянул ее подальше от платформы, от паровоза. А мать стала его успокаивать, говоря, что паровоз добрый, что не надо бояться паровоза, — он привез бабушку, он скоро отвезет всех — маму, бабушку, Киру — в деревню, а потом в Москву.

Больше всех этих успокоительных заверений на малыша подействовало то, что паровоз остановился и сразу же перестал быть громким, что из паровоза по лесенке спустился человек и стал вытирать его черные бока, тереть и тереть, а паровоз стоял тихо, смирно, вел себя очень хорошо, прилично. А тут из первого вагона вышла бабушка, стала обнимать и целовать малыша. Затем все поехали в такси домой — Кира, бабушка, мама.

Вечером малыш, как обычно, пришел в гости к Ивану Яковлевичу и убедительно ему сказал:

— Не надо бояться паровоза. Он добрый. Он привез бабушку. Он повезет нас в деревню, в Москву. Паровоз — не горчичник. Он не щиплется.

Так паровоз — возможно, впервые — сравнили с горчичником, отдав предпочтение паровозу, потому что он — не щиплется. И мы, взрослые, поняли, что в познании мира ребенок часто идет своими путями, накапливая наблюдения, сравнивая, устанавливая сходства и различия.

И у нас, с легкой руки малыша, вошло в обиход в некоторых сложных случаях повторять:

— Не надо бояться паровоза.

ПРАВИЛЬНО

На улице, когда проходили малыши из детского сада, Кира останавливался и долго смотрел им вслед. Он говорил:

— Дети…

В этом слове — и восхищение и тоска. Тоска по обществу равных.

Наконец Киру решили отдать в детский сад.

Несколько дней он говорил только о справках.

— Нужны справки, — твердил малыш.

И вот все справки собраны. Всё в порядке.

Мать боялась, что малыш не захочет остаться в детском садике, побежит за ней, когда она будет уходить. Но он словно сразу же забыл о матери, — побежал к другим детям, стал в круг, взялся с другими детьми за ручки. Как их ему не хватало — других детей! Мать ушла — он даже не посмотрел в ее сторону. Новый дом, в который он попал, захватил его полностью. Что за дом! Новые люди — дети, воспитательницы, нянечки, — как их много. И все они с ним, малышом, как-то связаны, и он это чувствует. Вот вешалка с нарисованными на ней яблоками, вишнями, грушами, ведерцами, — так дети узнают свою собственную вешалку, свой крючок. По нарисованному яблоку или по вишне. Вот комната, где много разных игрушек. Все садятся в одно и то же время за маленькие столики на маленькие стулья. Идут вместе на прогулку. В одно время ложатся в маленькие кровати. Хорошо!

И вот первые нарушения дисциплины, такие сладкие, радостные нарушения обязательного.

— Когда нянечка выходит из спальни, мы перестаем спать и разговариваем, — делится с нами первыми радостными впечатлениями малыш.

В другой раз он сообщает о том, как дети построили из кубиков дом, а он подошел и развалил кубики.

Я не спрашиваю, зачем он это сделал. Я не говорю ему, что это нехорошо. Это, должно быть, — если постараться его понять, — было очень весело: подойти, развалить кубики. Киру в ответ толкнули, ударили. Он в ответ тоже кого-то толкнул, ударил. Значит, немножко подрались. А затем все вместе из тех же кубиков строили новый дом. Все вместе. И малыш не просился в игру, он в нее вошел. Каждый по-своему входит в игру. Важно другое: он был вместе со всеми.

Кира пришел утром в садик с некоторым опозданием. Дети уже сидели возле воспитательницы. Она им что-то говорила. Малыш подошел очень тихо и очень выразительно сказал:

— Здравствуйте!

Конечно, в том, что он поздоровался, не было ничего удивительного. Но уж очень он выразительно это сказал-»здравствуйте!», уж очень тихо и скромно он вошел в круг детей.

Дело в том, что накануне малыш вот так же пришел утром с некоторым опозданием и не поздоровался. Он заторопился присоединиться к детям и забыл поздороваться. Он вошел в круг, а воспитательница даже не посмотрела на него. И дети заметили, что воспитательница даже не посмотрела на Киру, хотя он только что пришел. Тогда дети сказали:

— Кира пришел.

А воспитательница ответила:

— Не вижу.

Дети закричали:

— Вот Кира! Вот он!

— Нет, не вижу, — спокойно сказала воспитательница и посмотрела на Киру.

Он, конечно, очень растерялся. Он выпячивал грудь, он всем своим видом показывал, что вот он, здесь!

— Если бы он был здесь, — продолжала воспитательница, — он бы поздоровался, он сказал бы нам: здравствуйте!

Вот почему малыш на этот раз так подчеркнуто, так отчетливо сказал: здравствуйте! А то, что ж это такое, в самом деле: ты здесь, а тебя как будто нет. И только потому, что ты не поздоровался.

* * *

В какой-то день Кира закапризничал и не захотел, чтобы его мама ушла. А когда она ушла, он заплакал. Он плакал, а воспитательница, Ирина Павловна, ему объясняла, что плакать стыдно, что мальчики не плачут, когда мама уходит. И девочки тоже не плачут. Кире стало стыдно, и он дал слово, что он больше не будет плакать, когда мама уйдет.

На следующий день, когда мама с ним стала прощаться, он снова очень встревоженно стал следить за ней, очень беспокойно. Тогда Ирина Павловна, воспитательница, сказала всем другим детям:

— Посмотрите на Киру, он вчера дал слово, что не будет плакать, когда мама уйдет, и видите — он не плачет. Он держит свое слово.

И малыш сразу же приосанился. Он стоял гордо и смотрел на всех. И все дети смотрели на него, потому что его похвалили, — он умеет держать слово.

— Видите, — повторила воспитательница, — как это хорошо, когда человек держит слово.

* * *

И еще я хочу рассказать о Кире.

Он вообще-то — драчун. Такой он мальчик. И вот в детском садике он подошел к девочке и сильно ее толкнул. И девочка упала. Тогда стоявшая рядом Нянечка, разгневавшись на драчуна, ударила его по руке, и, должно быть, больно. Но Кира не заплакал. Он не хотел, чтобы девочка упала, и огорчился, почувствовал себя виноватым. И это чувство вины было сильнее чувства обиды на нянечку, сильнее собственного чувства боли. Поэтому малыш и не заплакал. Он посмотрел на нянечку и сказал одно только слово:

— Правильно…

От волнения — с ним это иногда бывает — он не выговорил одну букву в этом слове. И получилось так:

— Павильно…

Но откуда он взял это слово и как он сумел его так верно применить?

Когда нянечка рассказала о случившемся матери, та вспомнила, как несколько недель до этого Кира за какую-то проделку был наказан отцом. Проступок требовал наказания. И мать, к которой малыш бросился за утешением, не стала его утешать, а сказала:

— Правильно.

Сказала отцу, сказала малышу.

И вот на этот раз сам малыш сказал себе это строгое слово.

Значит, урок не пропал даром.

Так и накапливаются уроки и постепенно превращаются в опыт, и постепенно в этом жизненном опыте накапливается характер.

МАЛЫШ

— Если ты будешь так вести себя, я приму меры, — сказал Иван Яковлевич Кире.

— Я не буду себя вести, — сказал малыш, — я больше не буду себя вести…

Он очень не хочет, чтобы принимали меры… В этих словах он чувствует угрозу.

Нет, не надо принимать меры.

Как хорошо, что он есть — наш малыш.

В рождении человека всегда заключена великая тайна. Ведь мог не родиться. Мог родиться — Другой… И неужто не было бы рядом вот этого малыша, пытливо вглядывающегося в окружающий его большой и такой сложный мир. И никто никогда так и не узнал бы, какой он, этот малыш.

— Сядь прилично, — говорят ему.

Малыш откидывается на спинку стула, выпрямляется, насколько это только возможно, становится серьезным и строгим. На одну минуту.

Конечно, так долго не просидишь.

Но одну минуту он сидит, как ему думается, вполне прилично.

…Родился ребенок. Не было никого и ничего. И вдруг он появился, закричал. От удивления? От страха? От неожиданности? От восторга?

Что он хотел сказать своим первым криком, этот малыш? Я здесь. Я вижу. Я хочу. Я люблю. Я радуюсь. Я огорчаюсь. Мне хорошо. Мне больно. Дайте мне есть. Дайте мне пить…

Шли дни, месяцы. Появлялись новые и новые желания, в которых были выражены жизненная сила, стремление утвердить себя. Он еще не умел разговаривать, но мы как бы слышали эти слова:

— Вынесите меня в садик, и пусть я там дышу, там веселее дышать.

— Дайте мне вас потрогать, чтобы знать, из чего вы сделаны. Ведь я только что вошел в этот мир, в котором и земля, и небо, и деревья, и травы, и шелесты, и шорохи, и слова человеческой речи, и песни. И всё это для меня!

…Когда он, малыш, смотрит на вас, кажется, что он всё понимает, всё знает, но из скромности, только из скромности, спрашивает:

— А это — что? А это — зачем? А это — почему?

Кое-что он знает и понимает, — это несомненно. И этого «кое-что» не так уж мало. Одних он любит, к одним тянется, от других отворачивается. Как-то разбирается всё же в людях.

Вот пришла гостья. Большая. Нарядная. Пахучая. Вся комната наполнилась острым, пронзительным запахом духов. Она посадила малыша на колени, и он стал задыхаться. Она сказала ему:

— Ку-ку!..

Затем пободала его двумя пальцами.

Выполнив всё это, она сняла его с колен, зачем-то посмотрела на свои руки и сразу же забыла о малыше. А он посмотрел на гостью и сказал просто, небрежно, но достаточно зло:

— Вы — сундуки!..

Что за странное ругательство!

Где малыш его только подхватил?

Но надо признать, что он всё же был вежлив. Он обратился к гостье на «вы».

Кире сказали:

— Выйди из комнаты, скверный мальчишка…

Он вышел.

И сразу же постучал в дверь к Ивану Яковлевичу, соседу. Вошел он с виноватым лицом. Возможно, притворялся. Возможно, играл. С детьми это бывает. Кира с первых же слов признался:

— Я нагрубил…

— Как же так, малыш?

— Я сказал грубость…

— Ах, как нехорошо!

— Я нечаянно…

Когда он сделает что-нибудь недозволенное, он обязательно произносит это магическое слово: нечаянно.

Даже тогда, когда только собирается сделать недозволенное:

— Я сейчас возьму папину пластинку… нечаянно.

Пластинки ему строго-настрого запрещено брать. Ими распоряжается только папа.

Затем малыш рассказывает Ивану Яковлевичу о плохом мальчике Юре. Это очень плохой мальчик. Он делает всё, что не разрешено делать. Он плохо ест. Он сам заводит проигрыватель. Он сломал пластинку. Ах, какой плохой мальчик, этот Юра! Плохой, очень плохой. Не хочет пить рыбий жир…

Мальчик этот — выдуманный.

Кира его сочинил.

И надо думать, что он ему несколько завидует, этому выдуманному Юре. Как много он, Юра, может себе позволить безнаказанно.

Затем малыш поет песню, в которой есть такая строка:

«Мы смерти смотрели в лицо»…

Это вызывает улыбку, когда четырехлетний малыш поет слова о смерти, которой он смотрел в лицо.

Затем малыш говорит Ивану Яковлевичу:

— Вы отдыхайте, а я пойду… Я вам не буду мешать…

И уходит.

Но Иван Яковлевич не собирается отдыхать. Он тоже уходит. Спускается по лестнице с третьего этажа. В нише у входной двери он видит мальчика несколько постарше малыша. Мальчик прячется. Должно быть, идет игра в прятки.

С каждым годом в доме всё больше и больше малышей. Их всё больше и больше во дворе, в детских садах, в стране. Они растут.

«Смотри, — говорит самому себе Иван Яковлевич, выйдя во двор, — вот этот уже пошел в школу, а вот эту я что-то не помню…»

«Как же ты не помнишь, — укоряет он себя, — ты же сам говорил, что она сорвиголова, любому мальчику под стать. Она выросла, вот в чем дело… Она выросла… Она совсем большая… Вот в чем дело…»

«А чего ты хотел? Ведь они растут…»

Так Иван Яковлевич разговаривает сам с собой. Только он сам слышит себя:

«Как это хорошо, что кругом дети, что они растут, становятся взрослыми. А детей всё-таки не становится меньше. Без них было бы очень плохо».

Действительно, как же без малыша?

С ним светлее.

Вот это малыш так малыш! Сумел же он прорваться в жизнь. И как он закричал при этом от боли, стеснившей его маленькую грудь, и от радости, проникшей в него с первым глотком воздуха этого мира.

И вот — растет.

Как-то даже не замечаешь, как быстро он растет, как меняется, как много он уже знает слов.

Иногда кажется, что он только-только родился, что вчера его еще не было.

И вдруг видишь — он большой.

То он шагал за тобой след в след, боялся выпустить из своих ручонок твою руку.

И вдруг вырвался, забежал вперед, бежит, не оглядывается, не хочет больше «след в след», ищет чего-то своего.

Он всё же — только малыш, не больше чем малыш. Но его не следует недооценивать. С ним уже нельзя только играть, только шутить, только посмеиваться. Нельзя.

Зовешь его к себе, зовешь поиграть, а он:

— Давай лучше поговорим…

Это не надолго. Надолго его не хватит. Он всё же еще только малыш. Но он уже рвется в свое «завтра». Какое оно будет, его «завтра»? Об этом нельзя не думать.

Диалектика воспитания

«ПОБЕЙ БАБУШКУ…»

В педагогике — и в школьной и в семейной — часто сталкиваешься с убежденными сторонниками одной какой-нибудь истины. И звучит эта истина столь привлекательно, столь благородно, что почти невозможно ее оспаривать.

К примеру: детство должно быть счастливым.

Конечно, счастливым!

Всё дело, однако, в том, как следует понимать эти прекрасные слова.

В воспоминаниях взрослого ушедшее детство чаще всего представляется счастливым, хотя, несомненно, было в нем немало огорчений. Но всё просеялось сквозь волшебное сито времени и преобразилось, — оглядываясь на прошлое, мы говорим о чудесной, невозвратимой поре!

Правильно, что детство наших, сыновей и дочерей должно быть счастливее нашего. Но часто говорят о детстве, освобожденном от всяких забот, от всяких трудностей. Воспитание в этом случае понимают односторонне.

Ребенок мил даже в своих капризах — маленький, забавный, свой.

— Побей бабушку…

Маленькая теплая ладошка бьет бабушку по лицу. Бабушке не больно. Она ловит ладошку губами, целует. Малыш смеется. Все рады.

Но ведь ручка всё крепнет.

Когда и как остановить маленького? Ведь ему нравится эта игра. Что он понимает?

И игра затягивается.

Бабушке уже не смешно, не радостно. Ей больно и грустно. А маленький всё продолжает бить, если не кулачком, то словами, вздорными капризами. Ребенок уже привык к определенному стилю отношений, привык к тому, что ему всё позволено.

— Дай! Хочу!

Когда ребенок мал, его желания легко удовлетворить даже в семье с небольшим достатком. Зачем, в самом деле, огорчать? И много ли он просит?

Бывает, что выполнить его желание не только нельзя — вредно. Но ребенок плачет. И кто-нибудь в семье не выдержит:

— Да дайте ему, что связались с маленьким?

Даже поговорка есть: «Чем бы дитя ни тешилось…»

И вот маленький одержал победу над взрослыми, он укрепился в своей власти над ними, он приобрел некоторый опыт. Взрослые, не замечая того, перестают направлять его поведение. Оставаясь старшими по возрасту, они перестали быть старшими по положению в семье. И как трудно затем произнести простое и необходимое слово: «Нельзя!» Произнести его так, чтобы оно подействовало, удержало.

…Детство должно быть счастливым.

В некоторых семьях родители говорят с гордостью: «Мы для своего ничего не жалеем…»

Но в этом ли счастье ребенка? У него есть как будто всё: кров, пища, игрушки. У него есть любящие родители. У него только нет воспитателей. А они ему нужнее всего.

Умиление — плохой советчик в воспитании. Часто бывает так, что через какое-то время, когда у ребенка кончается раннее детство, умиление переходит у родителей в стойкое раздражение. Малыш развлекал даже своими капризами. Он стал постарше и раздражает даже своими справедливыми требованиями. Тогда по любому поводу раздается:

— Отстань! Надоел!..

Это другая крайность. Раньше всё оправдывалось возрастом, — мал еще. Затем уже никаких оправданий, — распустился.

И возникает утомляющая обе стороны постоянная война. Игра с ребенком кончилась.

Но бывает — увы! — что игра продолжается и тогда, когда у сына пробиваются усики.

…В девятом классе учится Володя Ершов. Грубый, развязный, он часто оскорбляет учителей. Особенно тяжко переживает это учительница немецкого языка. Молодая, недавно пришедшая в школу учительница сказала классному руководителю:

— Нужно вызвать мать Ершова, поговорить с ней.

— Володя запретил своей матери приходить в школу, — ответил классный руководитель.

Итак, в этой семье не мать разрешает и запрещает, а сын, Володя. Так сложились отношения. Но отношения сами не складываются. Отношения создают. Точнее — отношения воспитывают.

В сущности, самой важной задачей воспитания и является воспитание правильных отношений между ребенком и окружающим его миром, людьми.

…В трамвай входит женщина с сыном-подростком. Ему лет тринадцать, не меньше. В этом возрасте можно гонять несколько часов футбольный мяч по полю и не чувствовать усталости.

Пожилой человек встал, чтобы уступить место матери, — она немолода, у нее такой утомленный вид. Сел на освободившееся место сын. Возмущенный пассажир говорит:

— Я освободил место не для тебя, а для твоей матери. Встань, пожалуйста!

И обращается к женщине:

— Как же это так, сын садится, а вы стоите?

— Я не устала, — отвечает мать. — Пусть посидит, нам далеко ехать…

Сын так и не встал, — спокойный, равнодушный, презрительно поглядывающий на окружающих.

— Я мать, — говорит женщина, — я лучше знаю…

Она злится, когда ей говорят, что она неправа.

— Вы меня не учите! Своих воспитывайте!

Она — мать, любящая мать. Но она не воспитательница.

Другая сцена. В троллейбус вошла молодая женщина с девочкой лет четырех. Девочка сразу же потянулась к первому месту, которое привыкла считать своим. Сидевший на этом месте пассажир хотел встать. Но мать его остановила:

— Сидите, сидите, пожалуйста. Спасибо!

Девочка насупилась, вот-вот заплачет.

— Хочу смотреть в окошко!

Но мать не сдалась.

— Потерпи, — сказала она. — Мы скоро выходим.

Когда женщина с ребенком вышла, наблюдавшие за ними пассажиры троллейбуса видели, как девочка заулыбалась в ответ на сказанное матерью, должно быть, ласковое слово.

Разве эта мать не любит своего ребенка?

Разве она неверно представляет себе, что такое счастливое детство?

БЕДА НАТАШИ

Не произошло ничего такого, что могло бы вызвать опасения у родителей Наташи, заставить их в чем-то усомниться.

В самом деле, надо ли было придавать значение словам соседа, когда он о пятилетней Наташе сказал:

— Видите, ей уже трудно с людьми…

Наташа — позднее дитя. Она родилась, когда родителям было за сорок и они уже отчаялись иметь ребенка.

Дитя открыло глаза, и они оказались голубыми. Оно шевельнуло пальчиками, и это было чудом. Улыбнулось, сказало что-то, и это было откровением. Каждый день приносил нечто новое, был полон событиями. И каждое событие было связано с ней, маленькой Наташей.

Отец, преподаватель военной академии, торопился после работы домой. Мать не любила уходить из дому.

В этой семье всё принадлежало девочке: мать, отец, вещи. Даже солнечный луч, скользнувший в окно.

Был один случай, когда отец Наташи сказал дочке:

— Нельзя, Татуся, нельзя!

Девочка тащила с его письменного стола очень нужную бумагу.

— Нельзя, милая, — сказал отец, — это не простая бумага, это — документ.

Наташа впервые услышала слово «нельзя». Оно ей не понравилось. Она заплакала.

Что же это такое, в самом деле, то всё можно, И вдруг — нельзя!

Отец ловко подменил документ чистым листом бумаги.

Смеясь, рассказывал он потом матери, как ему удалось обмануть маленькую дочку и унять ее слёзы. Вера Степановна, мать, тоже смеялась.

— Железный характер, — сказал отец.

— Во всяком случае, достаточно активный, — подтвердила мать. — Попробуй ей в чем-нибудь отказать.

И то, что Наташе невозможно ни в чем отказать, их радовало.

В большом дворе жильцы разбили для своих детишек садик. Всё получилось очень удачно. Тоненькие, нежные деревца прижились, и никто не сломал ни одного прутика. Сад был огорожен кустами, как зеленой стеной. Были в этом садике и ящик с песком, и грибок, под которым можно было спрятаться во время дождя.

Пришел день, когда Наташе стало скучно в комнатах, ее потянуло к другим детям. Детишек было много в дворовом садике, таких же маленьких девочек и мальчиков, затевавших шумные и веселые игры.

Первый выход в большой мир!

Но этот столь заманчивый мир других мальчиков и девочек не принял ее.

Горько плачет Наташа. Если даже не побили, а лишь толкнули разок, повернулись спиной, — всё равно больно.

Что произошло?

Как всё это просто и понятно. Папа и мама всегда признавали ее превосходство. А эти мальчики и девочки не захотели.

Папа и мама радостно шли навстречу каждому ее желанию, каждому капризу. А эти не захотели.

В большом мире Наташа не смогла сразу стать другой. Она попробовала тянуть к себе всё, что ей нравилось. Ей не дали. С какой стати, в самом деле? Тут у всех такие же права, как у нее.

Тогда Наташа стала топать ногами.

— Дай!..

И получилось так, что кто-то ее ударил, кто-то оттолкнул плечом. А затем отвернулись, как будто ее и нет с ними.

Наташа бежит через весь двор к своей лестнице, к своей двери, к своей маме. Плач ее по мере приближения ко всему этому своему — лестнице, двери, маме — становится всё громче и горше.

Навстречу ей мама:

— Что с тобой, Ташенька, что с тобой, родная?

И утешает:

— Я же тебе говорила, что это плохие девочки и мальчики, не надо с ними играть…

Огорченная Вера Степановна гневно кричит на играющих в садике детей, грозит им.

Они не отвечают, они разбегаются веселой стайкой, будто продолжают игру. Бегут с таким отчаянным визгом, что и Наташа рада бы бежать вместе с ними. И Наташа, Ташенька, плачет еще громче, еще горше, но уже не потому, что ее обидели, а потому, что ей хочется к этим мальчикам и девочкам.

Вероятно, самое правильное — вернуться. Ну поссорились, ну поплакала, а затем, смотришь, и подружились.

Но мать уводит ее всё дальше и дальше, всё настойчивее повторяет, что дети в садике плохие, невоспитанные, а она, Наташа, хорошая. И зачем ей, такой хорошей, воспитанной, играть с плохими.

Маленькая плачущая девочка возвращается в комнаты, где у нее много игрушек, где живут покорные папа и мама, где она — самая главная.

И напрасно сосед пытается грустной шуткой образумить родителей:

— Видите, ей уже трудно с людьми…

ЗА ШТАКЕТНЫМ ЗАБОРОМ

Вот как это было.

Девочка лет двенадцати с трудом передвигалась по дорожке загородного сада медицинского учреждения. Она была на костылях. За ней шла женщина в белом халате, — должно быть, врач или медицинская сестра.

И вдруг девочка споткнулась и упала.

Женщина в белом халате наклонилась над нею, что-то сказала, но не сделала даже попытки помочь ребенку подняться. Даже руки не подала.

Эту сцену наблюдали сквозь прорези штакетного забора проходившие мимо дачники и отдыхающие из домов отдыха. И, естественно, возмутились. И, конечно, стали громко выговаривать бездушной, бессердечной женщине в белом халате за то, что она не помогает девочке встать.

Один, наиболее решительный и громче других выражавший свое возмущение, открыл калитку и прошел в сад. К этому времени девочка, опираясь на костыли, уже успела подняться сама. Удивительное дело, на ее лице светилась радость.

Что же узнал этот человек, проникший столь решительно в сад?

Девочка после перенесенной ею тяжелой болезни долгое время не ходила. И мешало ей главным образом то, что она потеряла веру в свою способность стоять на собственных ногах, передвигаться хотя бы с помощью костылей.

Важнейшей задачей врачей в этот период безусловного выздоровления была уже не хирургия, вмешательство которой увенчалось блестящим успехом, а психотерапия.

«Ну, иди же! Всё в порядке», — говорили девочке.

«Не могу», — отвечала она со стоном.

И вот она наконец пошла. Тяжело, медленно переступая ногами, изо всех сил опираясь на костыли, шла. Сама! Без посторонней помощи. Сперва от кровати до двери. Затем — за дверь. Затем — за порог дома, на тропинки большого сада.

Всё больше веры и решимости накапливалось у этой исстрадавшейся девочки.

Но вот ей уже и костыли были не нужны. Надо было заставить ее отказаться от костылей, — пусть на первое время она и станет передвигаться хуже, медленнее. Но она должна пойти без них. А она не могла от них оторваться. Повторялось то же, что было сразу после выздоровления, когда она боялась встать с постели.

Решимость приходит не вдруг, она накапливается постепенно, созревает иногда очень медленно. Но проявиться может в одно мгновенье.

Вот это и случилось, когда девочка упала.

Мать девочки, навестившая ее в этот воскресный день, — не врач и не медицинская сестра, как мы предполагали, — наклонилась к ней, конечно, с тем, чтобы помочь. И услышала:

— Не надо… Я сама…

И мать сразу же отступила в сторону и сказала:

— Хорошо!.. Конечно… Ты сможешь…

И девочка встала сама.

Так, как будто бы просто, был преодолен последний барьер перед полным выздоровлением.

Вот при этом радостном, чудесном событии и присутствовали все, стоявшие по ту сторону штакетного забора. И не понимали, возмущались черствостью взрослого человека, не оказавшего помощи больному ребенку.

Именно ее — великую радость преодоления, казалось бы, непреодолимого — увидел человек, проникший в сад. И он, вероятно, никогда не забудет счастливого, торжествующего лица девочки.

Настоящая помощь иногда заключается в том, чтобы не помочь.

В жизни есть много таких «штакетных заборов», через которые как будто всё видно, а на самом деле не видно самого главного.

Попробуем столкнуть две истины. Первая заключается в том, что взрослый обязан прийти на помощь ребенку. Вторая — в том, что воля, настойчивость воспитываются только на преодолении трудностей. Противоречат ли эти две истины одна другой? Конечно, нет. Но только в том случае, если ни одну из них мы не превращаем в нечто абсолютное, неизменное, годное во всех случаях жизни.

В одном школьнике трудная задача вызывает хороший азарт, в другом — нерешительность. Он сразу же спешит к отцу, к матери, к учителю с жалобой:

— Не получается…

Его к этому приучили. Ему помогали даже тогда, когда он мог бы, приложив некоторые усилия, справиться сам.

Нередко вот так, из-за бездумной доброты и снисходительности взрослых ребенок лишен радости собственных усилий и собственных достижений. Он не в состоянии отбросить костыль, хотя и не нуждается в нем.

ЧЬЯ ДВОЙКА?

Николай Николаевич, учитель, аккуратно уложив покупки в портфель, направился к выходу из магазина. Впереди шел высокий, стройный, 4хорошо одетый юноша, решительном рывком распахнувший дверь. Учитель, полагая, что его вежливо пропускают вперед, прошел первым.

— Спасибо!..

— Я вам не швейцар, — услышал он в ответ.

Как мог учитель не узнать голоса своего ученика?

— О, это вы, Гусев, — учитель приподнял свою потрепанную шляпу, которую носил и в летнюю жару и в зимний холод. — Здравствуйте, здравствуйте!..

— Простите, Николай Николаевич, я вас не узнал…

Юноша действительно был несколько сконфужен.

— Ничего, ничего, — успокоил его учитель. — Вежливость, должно быть, уместна только со знакомыми… Будьте здоровы!

И ушел.

Десятиклассник пожал плечами и мысленно произнес привычное магическое: «Подумаешь!»

Так и разошлись.

Кстати, Борю Гусева дома называют принцем. Так, в шутку. С некоторой примесью иронии, правда, но очень легкой и столь добродушной, что не всегда ее заметишь:

— Принц сегодня опять чем-то недоволен…

— Принц опять получил двойку…

— Принцу опять нужны деньги на карманные расходы, а давно ли брал?…

— Принц опять нахамил…

И вот о двойке.

В конце второй четверти он не ответил ни на один вопрос учительницы литературы.

— Вы учили урок? — спросила она.

— Нет…

— Почему?

Гусев пожал плечами:

— Это трудно объяснить.

Он не мог, не хотел показать товарищам, что двойка его беспокоит. Конечно, получить двойку неприятно. Мать станет долго и скучно его отчитывать.Учиться, мол, его обязанность. Живет он, мол, на всем готовом, о нем заботятся. «Хватит! — скажет он. — Я могу обойтись и без твоего ужина».

По опыту он знал, что мать сразу сдастся.

У Бори есть время представить себе всё это, так как и учительница, Зинаида Павловна, задумалась. Она смотрела куда-то вдаль, поверх головы ученика. А какая там даль? Обыкновенное окно, оклеенное на зиму газетной бумагой, за ним — крыши, на крышах — снег.

Зинаиде Павловне не хотелось ставить двойку, особенно сейчас, в конце четверти. У Гусева эта двойка не единственная, и придется выводить за четверть неудовлетворительную оценку. Нехорошо! В школе дело поставлено так, что заведующий учебной частью изысканно вежливо, но не без некоторого административного нажима скажет: «Как это у вас, Зинаида Павловна, у такой опытной учительницы, и вдруг двойка?».

Конечно, можно бы ответить: «Это не у меня двойка, Иван Захарович, а у Бори Гусева… Вы что-то напутали, Иван Захарович…»

Но она твердо знала, что так не ответит.

А десятиклассник ждал. Ждали и его товарищи. Все были уверены, что, если Гусев попросит, учительница согласится вызвать его еще раз.

Да, это так. Зинаида Павловна ждала этой просьбы, чего уж тут скрывать. Но Боря Гусев молчал. «Попросит сама», — думал он.

Он думал так потому, что был уверен в существовании какой-то зависимости учителей от учеников. Весь школьный опыт убедил его в этом, вся та обычная суета, которая начинается в конце четверти вокруг неуспевающих учеников, когда их спрашивают и переспрашивают, подсказывают, вытягивают, лишь бы не было двойки.

И, действительно, Боря угадал.

— Ну как, Гусев, — раздался голос учительницы, — если я приду послезавтра, сумеете мне ответить?

Невозможно сказать учительнице, что он не хочет еще раз отвечать. И он осторожно произнес:

— Постараюсь…

Послезавтра Зинаида Павловна, хотя у нее в этот день не было уроков, пришла в школу. Она могла побыть дома, полежать: что-то неладное творилось с сердцем. Нет, ничего особенного, просто оно устало, может же оно устать? Действительно, как хорошо полежать днем час, а то и другой с книжкой в руках. Сколько их накопилось, непрочитанных книг! Но ведь у Гусева двойка, надо ее исправить.

…Гусев почему-то долго не приходил. Был ли он сегодня в школе? Не заболел ли? И вот он появился.

— Так будем отвечать?

— Простите, Зинаида Павловна, но я отвечать не могу.

— Почему? — спросила ошеломленная учительница.

— Я не успел подготовиться…

— Были чем-то заняты?

— Да, видите ли, не нашлось времени…

Учительница оскорблена. Она вдруг вспоминает свой путь от дома до школы. Как ей трудно было, физически трудно, подняться с постели. Как внучка просила ее остаться. Но ведь обещала! Она ехала автобусом, затем шла пешком. Медленно поднималась по лестнице на четвертый этаж, отдыхая на каждой площадке. Ждала… «Зачем вы пришли? — спросили у нее в учительской. — У вас как будто сегодня нет уроков?» — «Надо!» — ответила она.

И вот он стоит перед ней, десятиклассник, рослый, красивый, спокойный. Разве только в двойке дело? Что он за человек? Что он знает об окружающих его людях, о настоящей большой жизни, неразрывно связанной с трудом, обязанностями?

— Идите, — сказала ему учительница с предельной усталостью. — Идите!..

Он повернулся и ушел.

Зинаида Павловна вывела в журнале двойку.

Через несколько дней на совещании заведующий учебной частью изысканно вежливо сказал ей:

— Как же это у вас, Зинаида Павловна, у такой опытной учительницы, и вдруг двойка?

Ей очень хотелось ответить: «Это не у меня двойка, Иван Захарович, а у Гусева. Вы что-то напутали, Иван Захарович!..»

Но она почему-то ничего не сказала.

А еще через несколько дней пришла мать Гусева и в свою очередь, но отнюдь не изысканно, а очень строго спросила:

— Долго вы еще будете моему двойки ставить? Ведь ему школу надо кончать!.. Вам это понятно?…

ИХ СОБСТВЕННОСТЬ

То, что это мать и сын, видно было сразу. Он держал себя с какой-то особой ласковой предупредительностью, в которой чувствовались одновременно и юношеская сила и почти детская покорность. Разговаривали они негромко, почти неслышно для окружающих о чем-то своем, понимая, должно быть, друг друга с полуслова.

Они вышли из трамвая. Сын — первым, чтобы помочь матери сойти. Он подал ей руку, и она оперлась на нее спокойно и уверенно.

Собственно, об этом можно бы и не рассказывать, — в таких отношениях между матерью и сыном нет, конечно, ничего удивительного, — если бы не тяжкий вздох моей спутницы и ее неожиданные слова:

— Да, завидно…

— Вам? — спросил я с искренним удивлением.

— Мне, — подтвердила она, — мне…

Я давно и, как мне казалось, хорошо знал эту семью. Она всегда представлялась мне удивительно цельной, счастливой. Отец, мать и сын Сергей, теперь уже взрослый, студент.

Чем мог Сергей так обидеть мать, чтобы она с завистью смотрела на вполне естественное уважительное отношение другого сына к другой матери?

…Это была первая, высказанная вслух Варварой. Михайловной жалоба на сына.

Сережа в последние месяцы стал хуже учиться и после экзаменационной сессии остался без стипендии. Родителей огорчила и даже оскорбила та легкость, с какой Сережа сообщил, что вот-де некоторое время ему опять придется частенько обращаться к ним за деньгами:

— Понимаете, на карманные расходы: на то, на другое…

Сказано было не только легко, но даже небрежно, даже как-то весело. Мол, стоит ли говорить о таком пустяке, как деньги? И никаких объяснений по поводу плохой оценки, никакой ссылки хотя бы на то, что это случайность.

Как известно, люди старятся. Незаметно для Сережи состарились и Варвара Михайловна с мужем. Стало труднее подниматься по лестнице. Меньше становилось сил. Платон Николаевич, муж Варвары Михайловны, настоял на том, чтобы она оставила работу, не дожидаясь пенсии. Больше будет порядка в доме. А главное, меньше будет уставать. И Варвара Михайловна согласилась. Тут еще и Сережа поступил в институт, начал получать стипендию, перестал брать деньги у родителей на карманные расходы, покупку Книг, билетов в театр… Несколько более строгое отношение к расходам, несколько больше экономии, бережливости — и перемены от того, что Варвара Михайловна не получала зарплаты, почти не чувствовалось.

И вот сын преподнес им сюрприз.

— Нет, — сказал ему отец, думая о том, что вся тяжесть новых обстоятельств ляжет прежде всего на плечи жены, — так не выйдет. Твоя стипендия — твой заработок. Ты уже достаточно взрослый, чтобы зарабатывать самому, хотя бы на карманные расходы. Напрасно ты так легко относишься к стипендии. Это серьезное дело. Деньги — это вообще серьезно, когда их зарабатываешь своим трудом. Впрочем, немного денег ты всё же будешь получать ежедневно, но ровно столько, сколько нужно на трамвай и завтрак. Понятно?

Сережа посмотрел на мать. Она ничего не сказала, отвернулась.

Тогда Сережа рассердился. Как с ним разговаривают!

— Эх вы, мелкие люди! — крикнул Сережа и, хлопнув дверью, вышел из комнаты.

Мелкие люди!

…Всё это было рассказано мне у трамвайной остановки.

— Что ж, — грустно улыбнулась Варвара Михайловна. — Пора бы привыкнуть к резкости, к грубости Сережи. Он ведь всегда так с нами. А вы не знали?

— Нет, не знал.

— Может быть, мы сами виноваты? — сказала Варвара Михайловна.

Вопрос она задала сама себе. И сама должна была на него ответить.

Так она и ушла…

Мне вспомнился рассказ моего товарища о девушке, окончившей среднюю школу в небольшом городе. У ее матери, вдовы, кроме нее, старшей дочери, были еще две, совсем маленькие.

— Что ты собираешься делать? — спросила мать у старшей дочери, получившей аттестат зрелости.

— Поступлю в медицинский институт…

— Благородная, хорошая профессия. Но ведь в нашем городе нет медицинского института.

— Поеду в другой город.

Мать стала просить дочь остаться с ней, в семье. В городе есть педагогический вуз, сельскохозяйственный. Но, если это ее не интересует, можно поступить в медицинскую школу, закончить ее в короткий срок, затем пойти на работу, окрепнуть. Дорога дальше не закрыта: можно будет затем уехать в другой город, чтобы учиться в медицинском институте.

— Пойми, — говорила мать, — в другом городе тебе будет трудно прожить одной. И я тебе ничем не смогу помочь. У меня еще двое — Надюша и Танечка. Мне с каждым годом всё труднее, силы не те. Признаться, я рассчитывала на тебя: вот ты окончишь школу, поможешь мне поднять малышей… Ведь ты у меня старшая!..

— Нет, я поеду, — ответила дочь. — Поеду в другой город. Буду учиться там.

И уехала.

Через четыре месяца она прислала матери письмо с просьбой выслать немного денег, — стипендии, чтобы прожить, ей мало, влезла в долги, надо отдавать. Мать послала.

Я представил себе эту девушку, будущего врача, будущую жену, мать. Она сейчас молодая, сильная. Возможно, увлекается спортом, участвует в концертах художественной самодеятельности, поет с подругами песни. Как же иначе? Вероятно, выполняет комсомольские поручения. Она экономна в расходах. Семья ее не избаловала, нет — у матери не было такой возможности.

И всё же она влезла в долги, а платить должна мать.

Когда окончившей школу девушке, взрослой и сильной, надо было чем-то на время поступиться, пусть даже очень важным, ради матери, маленьких сестер, она этого не сделала. У нее не оказалось самого необходимого — сердца, совести. Девушка не смогла понять, что пришло ее время стать опорой.

Ведь это бессовестно — брать и не отдавать. С другими, возможно, она так и не поступила бы. Но с матерью можно. Мать — ее собственность.

Мне казалось, что я хорошо знаю сына своих друзей, Сережу, умного, начитанного, любителя серьезной музыки. Мне казалось, что он о многом судит совершенно правильно. В гостях, на людях, он всегда вежлив, сдержан. Вообще производит очень приятное впечатление. Но дома он позволяет себе разговаривать с родителями грубо, требовательно, а иной раз и оскорбительно: ведь они — его собственность.

КОГДА НАРУШЕНА МЕРА

В чем сущность поверхностного, недиалектического понимания процесса воспитания? Прежде всего, в односторонности, в слепой приверженности к одной какой-нибудь формуле.

Дети нуждаются в заботе взрослых, — это бесспорно. Бесчеловечно лишать их родительской любви. Но диалектика воспитания в том и заключается, что, не лишая ребенка любви и заботы, нужно в то же время учить его быть самостоятельным, не прибегать к помощи взрослых без необходимости. Иначе детство затягивается, замедляется рост собственных сил, собственного умения, собственных возможностей. И совсем не воспитывается чувство ответственности.

Невозможно научить ребенка разбираться в том, что разумно и что неразумно, если родители превратили каждое его желание в закон.

Совершенно очевидно, что и речи не может быть о правильном воспитании там, где родители в своих отношениях с детьми боятся слова «нельзя», стараются облегчить ребенку любую задачу.

Ребенок очень скоро улавливает особенность сложившихся отношений. Если любовь родителей выражена в стремлении удовлетворить любое его желание, если отец и мать больше всего боятся вызвать его неудовольствие, ребенок начинает чувствовать себя в семье самым главным.

Но что может быть хорошего, разумного там, где всё направляют не разум и воля взрослых, а неразумный каприз малыша?

И весьма грустно, когда такая система отношений в некоторых случаях переносится и в школу.

Стало чем-то привычным, что учитель тратит много времени сверх обычного расписания на дополнительные занятия с неуспевающими. Бывает, что это действительно необходимо, но отнюдь не всегда. Иногда такая помощь поощряет беспечность и безответственность.

Ученица четвертого класса, получив двойку и увидев, как учительница огорчилась, успокаивает ее:

— Ничего, Мария Савельевна, вы со мной дополнительно позанимаетесь…

Так часто бывает, когда нарушение меры любви и требовательности наносит серьезный ущерб воспитанию.

Разве это уж такой редкий случай, когда мать приходит просить за своего сына, получившего плохую отметку?

— Ну исправьте, пожалуйста! Ну, пожалуйста!.. Ведь он учит уроки!..

Но она-то очень хорошо знает, что сын уроков не учит.

И иной слабовольный учитель уступает слабовольной матери. Ладно! Пусть не двойка, а тройка. Всё же меньше будет неуспевающих в классе.

Какой соблазн для других неустойчивых учеников! Оказывается, можно прогуливать, бегать в учебные часы в кино, и всё же… успевать. Мама упросит!.. Учитель сдастся!..

Взрослые и дети

БЕЗ ПСИХОЛОГИИ

— Иногда нам кажется, что мы знаем о них всё, — говорила директор школы Тамара Павловна, — но нам это только кажется. Легко увидеть внешние приметы, зафиксировать событие, но разобраться в нем, проникнуть в суть явления не так просто. А ведь нужно именно это. Нужно знать не только то, что происходит с учеником, но и почему происходит.

В школе в этот поздний вечерний час, когда только что закончилось родительское собрание, царила особая, ни с чем не сравнимая тишина. Так тихо бывает только в школе, когда из нее уходят дети и учителя. И еще так бывает в театре, когда окончился спектакль, погашены огни, но как будто звучит еще что-то в наступившей тишине. Слишком здесь было много людей, много тревог, волнений, чтобы так сразу всё могло утихнуть.

Директор школы Тамара Павловна, председатель родительского комитета Александра Ивановна и я разговорились о том, как странно иногда складываются отношения между взрослыми и детьми. Говорили, собственно, только директор школы и председатель родительского комитета.

Вот что я услышал в этот вечерний час в кабинете директора школы, когда во всех классах было темно и тихо.

— Как сейчас дела у Володи Устинова? — спросила Александра Ивановна.

— Я думаю, что у него с учебными занятиями всё же наладится, — сказала Тамара Павловна. — А вот наладится ли с отцом, — не знаю… Пожалуй, это неплохая иллюстрация к теме об уважении к детям.

— Ну какой же Володя ребенок, — заметила Александра Ивановна. — Десятый класс! Еще два месяца, и он получит аттестат зрелости…

— Надеюсь, что получит, но мог бы и не получить. Угроза такая была!

Так начался рассказ о Володе Устинове и его отце, презирающем «всякую там психологию, все эти тонкости…»

Володя Устинов, отлично учившийся в школе все годы, вдруг, уже в десятом классе, стал плохо учиться. Правильнее было бы сказать, что он вообще перестал учиться.

Тамара Павловна знала Володю еще с того времени, когда его привели в школу за руку в первый класс. Как-то заболела учительница первого класса, и Тамара Павловна провела с первоклассниками один урок. Собственно, необходимо было занять их время чем-нибудь полезным. Директор рассказала малышам сказку, очень маленькую, на десять минут всего. А затем стала их спрашивать, что они запомнили, бывали ли в лесу, приходилось ли им собирать ягоды, грибы? Володя Устинов, маленький, задиристый, сам похожий на гриб боровичок, очень хорошо рассказал, как он вместе с мамой ездил к бабушке в деревню. Он видел там зайца. Он собирал грибы. Вместе с мамой.

— У меня, знаете, какая мама! — в голосе его звенела такая счастливая гордость, что Тамара Павловна, конечно, сразу поняла, что у Володи исключительная мама.

Прошло время, и она с ней близко познакомилась, с этой ласковой и простой женщиной, часто бывавшей в школе.

Прошло еще несколько лет, и Тамара Павловна узнала, что мать Володи умерла. Это произошло во время летних каникул. Володя был тогда в лагере для старшеклассников, в большом белом палаточном лагере среди леса, на берегу небольшого прозрачного глубокого озера. Он загорал, купался, вместе с товарищами работал в колхозе, легко проделывая путь в три километра от лагеря до деревни и обратно, играл в футбол, пел песни, сидел у костра. И в это время умерла его мать. Отец не дал знать сыну, что мать тяжело, безнадежно больна, не вызвал его проститься с ней, хотя она и просила об этом… Зачем эти лишние переживания? Да и что он, Володя, сумеет изменить! Приедет из лагеря — узнает…

Но разве можно было избавить сына от переживаний?

Когда Володя в конце лета приехал из лагеря, матери у него уже не было. На кладбище был холмик, могильный холмик, на котором кустилась трава.

— Почему ты меня не вызвал, когда мама заболела? — спросил Володя у отца. — Мы даже не попрощались…

Отец сказал:

— Вот тебе деньги, поезжай на кладбище, попрощайся. Лучше бы завтра с утра, но, если хочешь, можешь и сегодня. Еще не так поздно… Поехал бы с тобой, но занят.

Этим разговор о матери был закончен.

Володя поехал к могильному холмику, под которым лежала его мать. Затем вернулся. Через несколько дней, первого сентября, пришел в школу, стал учиться…

— Я знала о его беде, — рассказывала Тамара Павловна. — Мы все в школе старались незаметно поддержать его, подбодрить… Но он и так держал себя молодцом, никому не жаловался. Мы были уверены, что он вытянет на медаль, радовались этому. И вдруг всё словно рухнуло, остановилось. Вызовут к столу отвечать урок — ничего не знает. Спрашивают: «Не учил?». Отвечает: «Не учил». Смотрит поверх головы учителя. Сидит в классе, будто его нет, — ничего не слышит. Вызвала я его к себе…

— И зря вызывали, — сказала Александра Ивановна. — Не Володю надо было вызывать, а его отца… Как будто вы не знали, не догадывались…

— Не догадывалась, а знала, — ответила Тамара Павловна. — Но ведь что тут особенного, чрезвычайного? Женился отец, так разве можно ему это запретить? Разве овдовевший человек не может встретить другую женщину, полюбить ее, жениться, создать новую семью?…

— Молчу, молчу, — сказала Александра Ивановна. Когда директор школы, Тамара Павловна, спросила у Володи, что с ним происходит, почему он перестал учиться, не обидел ли его кто, он только покачал головой и ответил, что его никто не обидел и обидеть не мог.

— Что же всё-таки произошло?

— А мне просто всё равно, — ответил Володя.

— Как это так «всё равно»?!

Билась с ним, билась Тамара Павловна, но никакого другого ответа так и не получила, кроме того, что вот-де ему всё равно, что он перестал уважать людей и не знает, стоит ли, не уважая людей, продолжать жить. Вот как это далеко зашло!

Тогда Тамара Павловна решила говорить напрямик:

— Что ж, тебе, может, не нравится, что твой отец женился? Может быть, ты решил его обречь на вечное безбрачие? Ведь ты уже взрослый и должен понимать…

— Я так не думаю, — ответил Володя, глядя прямо в глаза своей учительнице, директору школы. — Но скажу честно, не нравится мне другое. Почему вы, взрослые, умные, сильные, нас не уважаете, не хотите с нами считаться? За кого меня принимает отец? Почему он меня не вызвал, когда я мог еще проститься с живой мамой? Думал, вероятно, что мне важнее еще немного загореть, подышать лесным воздухом. Или оберегал меня?… Жалел?… Я приезжаю, а мамы уже нет!.. Вы ведь ее знали, Тамара Павловна, мою маму!

Тамара Павловна только кивнула головой.

— Умерла мама, — продолжал говорить Володя, — я понимаю, ничего нельзя поделать. Вот мы и живем вместе, вдвоем — отец и я. Ну, конечно, хотя мы и всегда были несколько далеки друг другу, но я ему сочувствовал. Я ведь не только учился, я и хозяйством занимался. И вот прихожу домой, Тамара Павловна, а там, на мамином месте, другая женщина сидит, чай разливает. А отец спокойно, с улыбкой даже, говорит мне: «Знакомься Володя, это моя жена, она тебе заменит мать…» Не нужны мне замены! Это для него может быть замена, я понимаю это и не думаю осуждать, не смею. Но почему он мне так сказал? Почему он меня даже не предупредил, будто я чужой, будто я ничего уже и не значу?! Я, Тамара Павловна, не принимал такого решения — не учиться. Просто не могу и не могу!.. И на людей смотреть не хочется! Она, может быть, и хорошая, эта новая папина жена. Она меня жалеет, ходит вокруг меня — я ведь вижу, не слепой… А мне ничего не надо! И никого мне не надо!

— А что я ему должен был объяснять? — удивился отец Володи, когда с ним разговаривала Тамара Павловна. — Чудно как-то у вас получается, будто я от него завишу! Нет, пока еще он зависит от меня, я его кормлю, одеваю, деньги даю на расходы и не очень-то отчета спрашиваю. Правда, он и сам лишнее не тратит, а сейчас совсем перестал брать, обижается чудак! На кого? На отца! Да как он смеет на отца обижаться?! Меня так воспитывали, и я его так воспитываю — отца надо уважать, и всё!

— Но ведь и детей надо уважать, — сказала Тамара Павловна. — Подумайте сами, получилось нехорошо, уж очень неожиданно. Ломка всё-таки. Неуважительно получилось у вас с Володей. Обидели вы его.

— Неуважительно? — удивился отец. — Ну, знаете, это уж из области психологии… Тонкости какие-то!.. А я привык в жизни без психологии, попроще!

— Что же он — тупица? — спросил я.

Ответила не Тамара Павловна, а Александра Ивановна:

— Нет, вовсе нет. Просто этот отец никогда не задумывался над тем, что рядом с ним растет человек со своими мыслями и чувствами, со своей сложной и по-своему значительной жизнью. Он просто в это не входил и не входит. Вероятно, он любит сына. Возможно, что он так скоро женился во второй раз не только потому, что полюбил, но и для того, чтобы восстановить семью, дом, как это называют в таких случаях. Он любит порядок и точность. На работе его очень за это ценят. А вот в отношениях с детьми нужно еще что-то. Устинов-отец это пренебрежительно называет «психологией», а это можно, пожалуй, назвать чувством, вниманием. Еще проще — ребенка надо понимать! Он никогда не бил сына, даже не ругал, заботился о нем, но сыну с ним холодно. Если бы не Тамара Павловна, у этого отца сын так бы и не кончил школы. Что такие отцы знают о своих детях?

— Не следует преувеличивать мою роль в этом деле, — ответила Тамара Павловна. — Больше всего помогли товарищи Володи, его классный руководитель. Думаю, что с ним теперь всё в порядке, школу он окончит. Правда, медали он не получит. Да и не это важно. Меня интересует в данном случае больше всего то, о чем уже сказала Александра Ивановна. Вот мы говорим, что детей нужно не только любить, но и уважать. Это правильно. Но не в том ли проявляется наше уважение к ним, что мы должны стараться их лучше понять? Нельзя помочь ребенку, если не уважаешь его мыслей, его чувств. То, что нам кажется иногда незначительным, наивным, детским, для него самого очень важно, это его переживание!.. Как только мы забываем об этом обязательном уважении к ребенку, мы теряем и право требовать от него, мы рушим наши связи с ним. Правда, Володя уже большой…

— Большие, большие, — сказала Александра Ивановна, — у них только ноги длинные, а сами они — дети. Верно, бывает и так, что мы чересчур долго считаем их детьми. Это, конечно, хуже. Знавала я одного десятиклассника. Он читал Чернышевского, Добролюбова, спорил с товарищами о том, как будет выглядеть мир при коммунизме, был тайно влюблен и страдал, как он поведал своему товарищу, — «невыносимо». А говорили с ним дома исключительно о пустяках и преимущественно насмешливо-снисходительно. Но я знаю историю и совсем в другом роде…

История «в другом роде» была рассказана Александрой Ивановной уже совсем коротко. Ее подруга, работница завода «Красный треугольник», очень рано потеряла мужа, когда дочери было всего два года. Дочь росла, не помня отца, который постепенно уходил и из памяти матери. Бывает же так, что люди женятся, не испытывая большой любви. Три года совместной жизни не сблизили, а еще больше отдалили их. К чему бы это привело в дальнейшем, трудно сказать.

Отец Кати умер. Прошли годы. Мать и думать не хотела о новом замужестве, вся ушла в воспитание дочки. Но перед самой Великой Отечественной войной в дом к ним стал часто заходить мастер того же завода «Красный треугольник», хороший человек, к которому скоро привыкла и Катя, ставшая уже ученицей десятого класса. Но стоило Кате почувствовать, что этот человек, дядя Вася, серьезно увлечен ее матерью и, возможно, собирается на ней жениться, как Катя ожесточилась и против него и против матери. Дочь привыкла владеть матерью безраздельно, мать принадлежала ей, и только ей.

И Катя заявила матери:

— Или он, или я!

— Только ты, дочка, — покорно сказала мать.

И дядя Вася перестал бывать в их доме, — мать, должно быть, поговорила с ним…

Катя не хотела обращать внимания на то, что мать часто задумывается, грустит. Дочь была неумолима. Как это так, мать вдруг выйдет замуж?! На что это будет похоже?!

Катя была уверена, что в этом проявляется ее любовь к матери.

Началась война. Катя, окончившая к тому времени школу, поступила на курсы медсестер и ушла на фронт, — не уехала, а ушла, фронт был рядом. На фронте Катя полюбила командира батальона, вышла за него замуж, вместе с ним прошла дороги войны, дошла до Австрии. После победы Катя вместе с мужем приехала в Ленинград, повидаться с матерью. Радость, встречи не могла скрыть от повзрослевшей, прошедшей сквозь испытания войны дочери затаенную грусть матери, ее одиночество. Через несколько дней кончился отпуск мужа, подполковника, Катя уехала. Она звала мать с собой, но та не согласилась. Мать стояла на перроне, не спуская глаз с окна, в котором лицо Кати было видно как сквозь густой туман. Затем поезд тронулся, пошел быстрее…

— А ведь Катя должна была подумать, что она обездолила свою мать, — сказала Александра Ивановна. — Жестоко, эгоистично обездолила, запретив ей любить, не позволив выйти замуж. По какому праву? Наверное, сейчас поняла, жалеет об этом. Но уже ничего не вернуть, не исправить… И обидно, очень обидно…

Минуту молчали.

— Отец Володи видит свою любовь к сыну в том, что кормит его, одевает, заботится о доме, — сказала Тамара Павловна, как бы подводя итог своим размышлениям. — Но он не признаёт никакой своей зависимости от сына, но считает нужным его понять. По его словам — это психология, тонкости, блажь… А мать Кати, приятельница Александры Ивановны, умный и хороший человек, отдала свою судьбу в руки неразумной девочки, которая еще не в состоянии была решать и за себя, а тут решила за мать. Один не признавал никакой зависимости, а другая сама себя отдала в полную зависимость. Две крайности. А правда, как видно, в том, что между людьми существует взаимозависимость, между всеми людьми, а особенно между близкими… Ах, о чем тут говорить, — любовь родителей — это не самоотречение, не жертвенность, не отказ от себя. По что стоит такая родительская любовь, которая не идет дальше материальной заботы…

Тамара Павловна встала. Время было действительно позднее. Надо было расходиться.

МУЗЫКА И НАПИЛЬНИК

Брат и сестра, Геннадий и Лариса Вечер, поступили в школу в конце первой четверти. Отец их, офицер, служил где-то на юге и был оттуда переведен в Ленинград. Мать, в прошлом преподавательница музыки, выйдя замуж, перестала работать, по, как она сама сказала классному руководителю дочери, «не переставала служить искусству». В чем состояла эта служба, понять было трудно. Мальчик был принят в шестой класс, девочка — в пятый. В справках у них значились вполне удовлетворившие школу оценки. Казалось, что особых хлопот с этими детьми не должно быть. Может быть, только несколько чересчур горячо мать расхваливала свою Ларису.

— Дочь у нас очень одаренная, — говорила она. — Это топкая натура… Вы в этом скоро сами убедитесь.

Мальчик стоял здесь же, рядом с сестрой. Он стоял спокойно, и всё лее в нем чувствовалась неприятная напряжённость, непонятный отпор. В отличие от него Лариса вся светилась благожелательностью, смотрела в глаза директору школы с такой готовностью, будто только и ждала, чтобы ей что-нибудь приказали.

Мать говорила:

— Девочка у нас тоже увлекается искусством, особенно музыкой. Она очень похожа на меня. Такой и я была в детстве. Мы с отцом очень надеемся, что в школе обратят внимание на эти ее интересы. Опа будет очень полезна, если у вас устраивают, как мы, надеемся, концерты художественной самодеятельности. В той школе, где она училась до нашего переезда в Ленинград, она выделялась…

Лариса, чистенькая, в аккуратном, хорошо отглаженном платье, с нимбом золотистых волос, и впрямь была похожа на юную дебютантку, готовую принять заслуженные восторги публики. Геннадий переминался с ноги на ногу, выражая нетерпение, — скорее бы это кончилось. Его лицо становилось всё более угрюмым и даже злым.

— Что бы вы хотели сказать нам о мальчике? — спросил директор.

— В школе, где он раньше учился, на него не жаловались, — сухо ответила мать.

Геннадия отвели в шестой класс, девочку — в пятый. По заведенному обычаю, в классе у них спросили, как их зовут.

— Геннадий Вечер, — ответил мальчик.

— Лариса Вечер, — сказала девочка.

Так началась жизнь этих двух детей в школе, привлекая к себе внимание не только очень холодными, даже неприязненными отношениями между братом и сестрой, но еще больше — подчеркнуто небрежным отношением родителей к Геннадию и горячим их интересом к Ларисе.

Семейные отношения не всегда до конца раскрываются перед учителем. С этими отношениями можно и следует знакомиться в интересах учеников, но в них нельзя вторгаться. Родители могут и не закрывать своих дверей, когда к ним приходит классный руководитель. Им достаточно замкнуться самим. Их внешняя вежливость, даже учтивость, в таких случаях ничего не меняет. Внутренняя жизнь семьи остается скрытой от учителя.

Учителя очень скоро убедились, что мальчик талантлив и несчастен. Он, правда, ни к кому не обращался за помощью, никогда не жаловался. Иногда он был даже как-то вызывающе зол, груб. Но он любил и умел учиться и работать. Некрасивый, но ловкий и сильный, он равно любил и сложные математические задачи, особенно если они другим давались с трудом, и работу в столярной и слесарной мастерских. Товарищи к нему относились хорошо, хотя по школьному обыкновению и придумали для него «дразнилку»: «Вечер, Вечер, чертом мечен». Что-то всё-таки они верно схватили: парень был мрачноват.

Геннадий не обижался. Весь какой-то напряженный, ершистый со взрослыми, он с товарищами был покладист, хотя иногда и схватывался с ними в мальчишеской драке, отвечая тычком на тычок, ударом на удар. Через несколько минут, еще возбужденный после схватки, он помогал своему обидчику решить трудную задачу или показывал, как надо правильно держать рубанок.

Очень скоро учителям стало ясно, что в семье Вечеров одному ребенку доставалась вся любовь, а другому — только упреки, строгость.

Родители и не скрывали своего разного отношения к детям.

— Злой и грубый, — сказал о Геннадии отец в беседе с классным руководителем Ниной Ивановной. — Нескладный…

— Почему же нескладный? — возразила Нина Ивановна. — Я вот этого не нахожу…

Отец только рукой махнул:

— Поговорите о нем с матерью. Она его лучше знает. Воспитание — ее дело. Признаться, я редко бываю дома. Но я и сам вижу, что Лариса — другая. Вся — нежность! А в кого он уродился таким — понять не могу…

Мать при разговоре с учительницей сразу же начинала жаловаться:

— Вы, конечно, о Геннадии… Нагрубил кому-нибудь? Я ничему не удивлюсь. Он и с нами груб. Посмотрите на Ларису и на него: что между ними общего? Откуда он взялся такой в нашей семье? Некрасивый, угловатый, тащит в дом всякий хлам — железо, молотки, напильники!.. Не дом, а слесарная мастерская. Девочка играет — она у нас музыкальная, — а он в это время начинает на кухне стучать молотком или скрежещет напильником. Я всегда мечтала, что мои дети будут любить искусство, будут музыкальными. Я их сама учила музыке. К Ларисе привилось, а к нему нет… Ему, видите ли, напильники дороже всего. Музыка и напильник!..

Девочка действительно принимала участие в художественной самодеятельности. Хотя, по общему мнению учителей, ее игре не хватало выразительности, но она, несомненно, старалась.

Добрая Надежда Павловна, классный руководитель пятого класса, радовалась, что Лариса Вечер не доставляет ей особых хлопот, — нормально учится и хорошо ведет себя. Правда, Лариса не любит заниматься в мастерской, пренебрегает уроками физкультуры, но ведь она — девочка. К тому же такая славная! Ее золотистые волосы всегда аккуратно, даже кокетливо, завязаны черной ленточкой. Она всегда является в школу в выглаженном коричневом платьице с белоснежным воротничком. На нее приятно смотреть.

Классный руководитель шестого класса Нина Ивановна не говорила, что с Геннадием она чувствует себя спокойно. Но с ним было интересно. Он задавал вопросы. Он хотел знать. А на уроках математики, физики, труда он был первым, лучшим учеником.

— Талантливый мальчик, — говорила она в учительской. — И всё же какой-то озлобленный… Озлобленные дети часто несчастные дети…

— Но ведь у него чудная семья, — возражала Надежда Павловна. — Более чем благополучная семья. Посмотрите на девочку. Прелесть!

— Как мало мы об этом знаем, — вздыхала в ответ Нина Ивановна.

Не было ничего необычного в том, что Нина Ивановна, проверяя личные дела своих учеников, вдруг обнаружила, что Геннадию именно в этот день исполнилось тринадцать лет. Ее урок был последним. Перед самым звонком с урока она поздравила Геннадия и сказала ему несколько теплых слов. И вдруг жесткий, ершистый Геннадий Вечер, самый сильный в шестом классе, разревелся как маленький. Он опустил голову на руки, затем рывком поднялся и бросился к двери.

Нина Ивановна его задержала, а остальных учеников отпустила. Школьники вышли молча, тихо, с той взволнованной деликатностью, которая в подобных случаях так трогает в детях.

Ни слова не добилась в ответ на свои вопросы Нина Ивановна, никакой откровенности, никаких излияний. Парень выплакался где-то возле ее рук, возле ее большого, теплого тела, еле уместившегося рядом с ним на парте, затем он ушел, надвинув шапку почти до ушей. Шапку, вопреки правилам, он хранил не в гардеробе, а в парте, Нина Ивановна чуть не сделала ему замечания, но вовремя спохватилась.

Мальчик ушел, а учительница всё думала об этом взрыве большого детского горя. Чем он вызван? Неужели ее напоминанием, что у него сегодня день рождения? Неужто дома об этом не помнят? Не похоже, чтобы дома его ждал праздник. С таким лицом, с таким горем не идут на праздник! О эти родители, которые делят детей на любимых и нелюбимых!

Геннадий не мог плакать без причины.

Нина Ивановна вспомнила его изящную мать и ее рассказ о музыке и напильнике — восторженный о музыке и пренебрежительный о напильнике. Нина Ивановна и сама очень любила музыку, но она всегда радовалась, когда ученики ловко справлялись с рабочим инструментом. Разве одно другому помеха? Ну, предположим, мать Геннадия ничего не понимает. А отец? Неужели он смотрит на всё глазами жены? Мальчик, видите ли, не отвечает их эстетическим вкусам. Он не любит музыки. У него на руках мозоли, заусеницы. И в кого только он уродился такой?

Что ж, пойти и выразить всё свое негодование, возмущение этим неразумным родителям?

Нина Ивановна придумала другое.

Через несколько дней в школе подводили итоги конкурса на лучшее учебное пособие, изготовленное руками учащихся. На собрание учащихся пятых, шестых и седьмых классов пригласили родителей. В актовом зале на специальных стендах и столах были установлены изделия учеников, разные самоделки, выполненные ими из дерева и металла в школьных мастерских. Здесь были модели самолетов, пароходов, действующая модель самоходного экскаватора — плод коллективного труда членов технического кружка. Но больше всего было самодельных пособий.

Всё шло точно по расписанию. Сперва осмотр выставки и пояснения учеников, затем концерт художественной самодеятельности. Дети пели, читали стихи, играли на вполне сносном школьном рояле. Выступала и Лариса Вечер.

В самом конце открылось торжественное заседание. За столом президиума сидели учителя, члены родительского комитета. Директор школы в короткой вступительной речи, предшествовавшей раздаче премий, объявил, что лучшее учебное пособие, сделанное учеником Геннадием Вечером, удостоено первой премии. Тут же директор охарактеризовал шестиклассника Геннадия Вечера, назвал его украшением и гордостью школы, пожелал ему развивать свои способности в области математики и техники, поблагодарил родителей мальчика за то, что они воспитали такого хорошего сына.

— Посмотрите, — сказал директор, — как все эти самоделки, приборы красиво выглядят, как они блестят. А ведь сделаны из бросового, ржавого железа. Сколько во всё это вложено труда, умения, любви, я бы сказал — настоящего искусства!.. —

Школьники, учителя, родители бурно аплодировали, когда Геннадию вручали премию — набор столярных и слесарных инструментов. Он, взволнованный, глазами отыскал отца и мать и увидел, что они ему улыбаются.

— У мальчугана сегодня неплохой день, — сказала Нина Ивановна директору школы.

— Предположим, — осторожно ответил директор. — Но что бы вы сделали, если бы ваш Геннадий Вечер не увлекался техникой или ему не присудили бы премию? Могли ведь и не присудить?

— Могли, — покорно, хотя и не без лукавства согласилась Нина Ивановна. — Но ведь присудили. Посмотрите лучше, как они все вместе выходят из зала, эти Вечеры! Кажется, мать несет полученную Геннадием премию, эти самые, как их, напильники…

* * *

Это рассказ о случае, казалось бы, не столь уж значительном. Эти случаи не так уж часты, но и не очень редки в школе, где учится тысяча детей.

Бывает ведь так, что в одной семье дети живут в совершенно разных условиях. Одним всё прощают, на других по любому поводу сердятся. Одних любят, других — нет.

Есть родители, которые сердятся на ребенка за то, что он родился не таким красивым, как им бы хотелось, сердятся даже тогда, когда он им кажется не таким талантливым, каким си должен был бы быть у таких отца с матерью. Как одиноко, неуютно ребенку в такой семье, особенно если он видит другое отношение к своему брату, сестре. Так нетрудно вызвать озлобленность, грубое сопротивление, — тогда нелюбимый ребенок начинает делать всё назло.

И как хорошо, если школе удается прийти на помощь неразумным родителям, не понимающим огромного значения их любви для каждого ребенка!

МАМА, ДОЧКА И БОЖЕНЬКА…

Мать-сектантка, усердно посещающая моления, полуграмотная женщина, отнюдь не склонна насильно вовлекать свою дочь в секту. Но не хочет, чтобы дочь училась. Нет, дочь, по глубокому убеждению матери, не должна быть умнее других… Станет ученой — уйдет от матери, перестанет уважать, возгордится. Нет и нет, спасутся только простые люди, смиренные.

Когда дочь, ученица седьмого класса, готовит уроки, мать гасит в комнате свет:

— Я работаю, а дома хочу отдохнуть… Не могу при свете отдыхать, глаза болят…

Дочь не спорит, уходит готовить уроки в ванную.

Мать за ней:

— Я плачу за свет. Гаси. Сил нету…

Так каждый вечер, когда мать и дочь вместе, начинается упорная борьба матери с дочерью. Иногда пропадают учебники. Нет, мать их не выбрасывает, нельзя, — за них деньги платили. Мать их где-нибудь прячет. Дочь ищет и находит. На школьные тетради мать, будто нечаянно, ставит грязные кастрюли. Ну нечаян-»но и нечаянно, что скажешь?

Во всё это трудно поверить, но это так.

И что удивительно — дочь хорошо учится. Упорно. Стиснув зубы. Не спорит, но и не уступает. Нельзя готовить уроки в ванной комнате, уходит на кухню. Нельзя на кухне, уходит к подруге. Но учится. А девочке только четырнадцать лет.

Такой характер.

Так она отстаивает себя.

И всё в ней — характер, упорство, мягкая, но непреклонная манера отстаивать свое — представляется нам великой тайной. Откуда это?

Но, может быть, здесь нет тайны. Следует только вглядеться, вдуматься, постараться понять.

Девочке-семикласснице очень дорога школа, дорог пионерский отряд, в котором всё совсем по-иному, чем дома. И эта школа, пионерский отряд — ее вера, ее настоящий дом, ее выход в другую жизнь из затхлого мира евангельских цитат и благочестивых причитаний. Это — ее бунт против скорбно поджатых губ, разговоров о боженьке, не мешающих матери зло ткнуть кастрюлю на школьную тетрадь дочери. Чем сильнее повседневная, мелочная настойчивость почти что безумной матери, тем упорнее порыв девочки к чему-то другому, свободному, светлому…

Но посмотрите в ее глаза, — в них нет радости.

Мать-сектантка в этом всё же преуспела. Она каждый день, каждый час отнимает у девочки радость.

— Опять раскидала свои бесовские книжки! — кричит мать.

К матери ходит учительница из школы, в которой учится девочка.

К матери ходит старшая вожатая пионерской дружины.

С матерью говорят соседки.

Не помогает.

Ожесточаясь, она кричит:

— Моя дочь! Не отдам…

И девочка просит:

— Не трогайте маму! Она — хорошая…

Девочка жалеет мать.

Так они и живут вместе. Старшая работает, хорошо работает. Она платит за квартиру. Она кормит и одевает девочку. Не хочет, но всё же покупает ей учебники. И молится кому-то, чему-то очень мрачному, отнимающему радость, свет.

Так идет жизнь в этой маленькой семье, — жизнь, в которую вмешался боженька.

БЕРЕГИТЕ ДЕТЕЙ!

Девятилетний Женя выглядит шестилетним, так он мал и худ. Как будто кто-то мешал ему расти, развиваться. Вы говорите с ним, и убеждаетесь, что он с трудом, с мучительной задержкой складывает слова.

— Это у него пройдет, — сказали мне в детском доме, воспитанником которого Женя стал совсем недавно. — Он хороший малыш, но еще не пришел в себя.

Несчастье этого хорошего малыша заключалось в том, что он жил вместе с родной матерью, Валентиной Ивановной.

— Женя, ты бы хотел вернуться к маме? — спрашивают у малыша.

— К другой? — говорит он осторожно.

От товарищей по школе он узнал, что есть другие матери, и вот готов вернуться… но не к своей. К другой!

Родная мать выгоняла его из дому в шесть-семь часов утра и уходила на работу. Выгоняла в любую погоду, даже в самые жестокие зимние морозы:

— Ведь в комнате вещи… Вдруг уйдет, а дверь останетсяоткрытой…

Она возвращалась домой поздно, иногда и после двенадцати часов ночи. Только тогда прокрадывался за нею в комнату замерзший, голодный, смертельно уставший малыш. И сразу же сжимался в комок, принимая на свое худенькое тельце неизбежные побои.

В свое время мать сумела получить по ордеру вместо тринадцатиметровой комнаты двадцатиметровую, и только потому, что у нее ребенок. Общественные организации завода, где она работает, устроили малыша сперва в круглосуточные ясли, а затем в круглосуточный детский сад. Там мальчик жил в тепле, окруженный заботой.

Но пришло время поступать в школу. Он, как и положено, вернулся к матери. И все два года, прошедшие с того дня, когда он вернулся к матери, он был как бы зажат в тяжелой, неумолимой руке.

Когда его взяли в детский дом, Женя стал оживать, выпрямляться. Как проникновенно произносит он простое слово: суп. Его кормят. Никто его не гонит. Не бьет. С ним ласковы и внимательны, даже чуточку внимательнее, чем с другими детьми.

* * *

…Молодая женщина двадцати восьми лет явилась в суд. Там по заявлению отдела народного образования решалось дело о лишении ее родительских прав.

Женщина принарядилась, — голова кокетливо повязана шелковой косынкой. Но из-под надвинутой на лоб косынки смотрят угрюмые, холодные глаза.

— Признаю лишение материнства, — говорит она с готовностью, даже с поспешностью…

Будто боится, что не успеет сказать об этом. — Но, может, вы любите своего мальчика? Она пожимает плечами:

— Нет, зачем же?

Свидетели называют ее:

— Эта женщина.

Судья называет ее:

— Ответчица. Все избегают назвать ее матерью. Суд лишил «эту женщину» родительских прав, выселил из комнаты. Ребенка передали в детский дом.

Лишение родительских прав она встретила как дар судьбы, как избавление от тяжелых обязанностей.

Против выселения она яростно протестовала:

— Не имеете права!

Когда она выходила из зала судебных заседаний, от нее все сторонились. Вокруг нее образовалась пустота. Это ее не беспокоило, как не беспокоило и лишение родительских прав. Но придет, обязательно придет день, когда она почувствует тяжесть, ужас одиночества. Что может быть страшнее такого одиночества — при живом сыне?

И ни один голос не поднимется в ее защиту.

Она сама выбрала свой путь и свою судьбу.

Детей нужно охранять. Всеми силами нашего общества. И не только в таких особых, чрезвычайных случаях, но и тогда, когда их оскорбляют дурным примером, равнодушием.

Дети — это зримое бессмертие!

ПОДВИГ ЛЮБВИ

В тяжелые дни блокады в Ленинграде были люди, которые, сами шатаясь от слабости, находили в себе огромные душевные силы и брали в свой дом осиротевших детей. Это и не назовешь иначе, как великим подвигом любви.

…Работница железной дороги шла из Павловска в Ленинград. Враг в эти дни наступал с особой яростью. На всех путях, ведущих в город, рвались снаряды. Женщина очень устала, ей было очень тяжело. Дойдет ли? На дороге она увидела двух девочек, двух сестричек, жавшихся в ужасе друг к другу. Казалось, у женщины не хватит сил, чтобы спасти самое себя. А тут нашлись силы сразу для всех троих — для девочек и себя.

Затем они, потерявшие родителей, стали ее детьми, она — их матерью.

Я знаю и другую женщину — работницу текстильного комбината имени Кирова. В 1941 году, в начале войны, она увидела на дороге маленького мальчика. Горели дома. Работница подняла плачущего ребенка и понесла его на руках в свой дом. У нее появился сын, а ребенок перестал быть сиротой.

И вот еще одна ленинградская мать.

…Евгения Александровна не решается ни о чем рассказывать в присутствии девочки, а та не хочет ее отпустить.

— Ну ты, мамин хвостик, — говорит она Леночке, — я скоро вернусь…

И девочка, улыбаясь, выпускает ее руку. Она привыкла к этому шутливому и ласковому прозвищу.

Евгения Александровна рассказывает:

— Вы хотите знать, как произошла наша встреча? У меня было большое горе — умерла пятнадцатилетняя дочь, Наташа. Меня разбил паралич, я лежала в больнице. Иногда на кровать присаживался врач, беседовал со мной. Он не утешал, нет. Он ничего не советовал, только рассказывал. С внушенной мне мысли о еще более тяжкой участи осиротевших детей, нуждающихся в матери, началось мое выздоровление.

Выйдя из больницы, Евгения Александровна твердо решила взять на воспитание осиротевшую девочку. Ей хотелось, чтобы эта девочка была похожа на ее покойную дочь, на Наташу. Она искала. Ходила в детские дома, смотрела на детей, выбирала. У этих детей уже был кров. Многие из них были очень привлекательны: окрепшие, с живыми ясными глазами. И всё же Евгения Александровна продолжала искать.

Ей рассказали, что демобилизованный солдат, вернувшийся из военного госпиталя, привез с собой пятилетнюю девочку, найденную на дорогах Литвы. Он вез ее, завернув в шинель, так как на ней было одно только рваное платьице.

— Я увидела эту крошку, — рассказывает Евгения Александровна, — изможденную, болезненную, с огромными грустными глазами. Она лежала под шинелью, свернувшись маленьким клубком. Что-то дрогнуло в моей душе. Я подсела к ней. О чем говорить? Стала рассказывать о своей покойной Наташе, жаловалась девочке, может быть, потому, что боялась ее жалоб.

«А знаешь, — сказала Евгения Александровна, — ты очень похожа на Наташу».

«Ты тоже похожа на мою маму, — ответила ей девочка. — Ты тоже маленькая…»

«Пойдешь со мной?»

Девочка посмотрела на солдата. Тот улыбнулся и кивнул головой.

Евгения Александровна сказала мне:

— Если спросить, кто кому должен быть благодарен — она мне или я ей, — на это трудно ответить. Мне кажется, что так у всех, кто усыновил, в грозные годы войны осиротевшего ребенка. Чем несчастнее был ребенок, чем больше он требовал заботы, — тем он становился дороже.

В старой тетради, где была сделана эта запись о ленинградских матерях, к сожалению, не нашлось адреса Евгении Александровны. Я помню, что она живет на Васильевском острове. Отчетливо вспомнилось мне, что в конце разговора она сказала:

— Да, я уверена, что забота о Леночке помогла мне спасти и самоё себя.

Вероятно, это действительно так.

С ЧЕГО БЫ ЭТО?

Алексей Иванович Кочкарев сам никогда не слушал лекций, которые читались в клубе, где он был директором. Он считал себя выше этого.

Но, никогда не бывая на лекциях, Алексей Иванович любил задерживать лектора в своем кабинете и запросто поговорить с ним. Как культурный человек с культурным человеком. О современных проблемах, о данном этапе. После такого разговора он чувствовал себя каким-то освеженным.

…И вот они сидят друг против друга — директор клуба и педагог, прочитавший только что лекцию о родительском авторитете и силе личного примера в воспитании детей.

— Вот, скажите, — говорит Алексей Иванович проникновенным голосом бывшего руководителя художественной самодеятельности, — откуда берется детская ложь?

Утомленный лектор не уверен, что ему следует повторять свою лекцию специально для директора клуба, однако уклониться от разговора тоже считает неправильным. Он уже готов приступить к объяснениям, как вдруг на столе директора клуба звонит телефон.

Алексей Иванович, поморщившись, взял трубку и сразу же заговорил измененным голосом:

— Вам директора?… Его нет. Вышел… Куда? Он передо мной не отчитывается… Повторяю: директора клуба здесь нет!.. Когда он будет? Не знаю… Кто говорит?… Посторонний. Могу передать по слогам: по-сто-рон-ний! Понятно?

Тут Алексей Иванович сердито бросил трубку на рычаг и раздраженно сказал лектору:

— Не дадут поговорить!.. «Кто у телефона?» Подумаешь! Так я и обязан докладывать всякому… Так вот, поймите мое положение: лжет мальчик нагло, прямо в глаза. По всякому поводу и безо всякого повода. Что вы на это скажете? По какой причине? Кто научил? И груб. Откуда она — грубость в ребенке, растущем в культурной семье, у культурных родителей? Не торопитесь отвечать, я вам сам скажу. Всё потому, что нет настоящего воспитания в школе. Не обижайтесь, но школа не на высоте. Куда это годится, в самом деле? Ну, ошибся мальчик, неправильно решил задачу. Не ошибается тот, кто ничего не делает. А учитель ставит двойку. Я и говорю сыну: «Подлец твой учитель! Пойду и поговорю с ним. А ты послушай». Приходим в школу, заходим в учительскую, и говорю я учителю: — «Вы бы хотя для разнообразия поставили моему сыну хорошую оценку, а то всё двойки и двойки…» Что же мне ответил учитель? «Вы бы, — говорит он, — хотя бы для разнообразия заставили вашего сына готовить уроки…» Острит! Понимаете, вместо того чтобы ответить мне по существу, острит. Тут я, конечно, не вытерпел и заговорил с учителем со всей прямотой и резкостью. А он что? «Прежде всего, — говорит, — попросим вашего сына выйти за дверь и подождать. Ему незачем быть свидетелем такого недостойного разговора. Пусть выйдет, а мы поговорим более спокойно и постараемся понять друг друга». — «Нет, — заявляю я, — пусть постоит здесь. Я отец и лучше знаю, где должен находиться мой сын. Пусть послушает». А учитель говорит моему сыну, чтобы он вышел, и он выходит. Какой же после этого может быть авторитет у отца? И где же тут контакт между школой и семьей?

Алексей Иванович, перейдя на проникновенно-грустный и доверительный тон, продолжал:

— Так вот, сейчас в младших классах закончились экзамены. Все товарищи моего сына перешли в следующий класс, а он остался на второй год в том же классе. Даже до экзаменов его не допустили. Пять годовых двоек! Пять! Единственная пятерка. Грустная шутка. И опять я пришел в школу к классному руководителю. Говорю: «Допустите его к экзаменам! Он должен перейти в следующий класс. Вот жена тоже говорит, что нашему Владику стыдно оставаться на второй год, ведь он мальчик с такими способностями…» Что же мне отвечает классный руководитель, педагог, так сказать? Он прямо так и говорит: «Вы сами виноваты. В году баловали своего Владика, в каждой двойке обвиняли учителей, а не его. И он ничего не делал, ваш сын. Уроки пропускал. В кино по десять раз на одну и ту же картину ходил, благо бесплатно». Так что же, мне у своего ребенка деньги за вход в клуб брать? Ну, распорядился, чтобы моего сына пропускали во всякое время в кино бесплатно. Так можно ли отца упрекать за это? Не грубо ли со стороны учителя? Нет, я этого так не оставлю! Буду жаловаться… Много еще неурядиц в вопросах воспитания детей. Конечно, сына своего я смогу защитить. Но иногда всё-таки задумываешься, что бы такое сделать, чтобы он не лгал, не грубил, не ленился. Вот и возникает потребность поделиться мыслями с понимающим человеком. Хотя ничего, конечно, вы мне не в состоянии посоветовать. Знаю, знаю: как только дело доходит до советов по конкретному поводу, тут лектор и в кусты… Не обижайтесь, не обижайтесь. Я ведь сам культурный работник. Конечно, ваша лекция, вероятно, была очень полезна для масс. Я лично лекций не слушаю. Что можно сказать в лекции? То, что давно всем известно. Будьте здоровы. Очень приятно было поговорить с вами.

Алексей Иванович встал и тем самым дал понять лектору, что разговор закончен.

ВМЕСТЕ СО ШКОЛОЙ

Петр Сергеевич шел в школу, как ему казалось, в последний раз.

Четыре года он бессменно был председателем родительского комитета. Сын, окончивший школу, еще будет приходить на традиционные встречи выпускников, а ему, отцу, здесь нечего будет делать. Сейчас он отчитается перед родителями и, возможно, больше сюда уже не вернется. Может быть, просто так зайдет к директору, к некоторым учителям, как к хорошим старым друзьям…

Петр Сергеевич привык к школе не меньше сына. Десять лет назад он вместе с женой привел сюда за руку маленького Володю. Как торжественно прошел тогда канун первого школьного дня в жизни сына! Все первоклассники, еще не сидевшие ни разу на школьной скамье, были выстроены в просторном вестибюле, — каждый с трепетом ждал, что же сейчас произойдет. Родители стояли в стороне, — здесь распоряжались не они. Забил барабан, показались пионерские знамена: с лестницы спускались пионеры-семиклассники. Во всем блеске, во всей красе. В тишине, когда разом смолкли барабаны, под дробь которых шли пионеры, в почти совершенной тишине прозвучало короткое приветственное слово лучшего ученика седьмого класса. А затем семиклассники повели малышей осматривать школу.

Это не было просто экскурсией. Это было торжественным и праздничным вступлением в новую жизнь, в новый мир. На лестницах, по которым в сопровождении старших товарищей, бывалых школьников, поднимались малыши, стояли дежурные. У каждого из них на шее алел красный галстук. У каждого была поднята рука в приветственном салюте. Перед малышами, как в волшебной сказке, открывались, будто сами собой, двери в классы, кабинеты, лаборатории. В кабинете физики, где за стеклом шкафов стояло много самых различных приборов, семиклассники сказали первоклассникам:

— Здесь вы будете учиться только через пять лет. Вы видите здесь приборы, многие из которых сделаны руками учеников…

И оттого, что в этом кабинете они будут заниматься только через пять лет — через столько лет! — малыши проникались ко всему школьному еще большим чувством уважения. Вот каков он, этот мир, в который их приняли! Не сразу всё в нем становится доступным, но как всё интересно!

В кабинете естествознания они увидели много цветов, невиданных растений, чучел зверей и птиц.

В библиотеке первоклассникам сказали:

— Видите, сколько здесь книг. Скоро вы научитесь их читать.

— А я уже умею…

Это сказали сразу, все вместе, несколько первоклассников. Другие молчали, но они тоже уже умели читать. Только не такие большие книги.

Затем показали школу и всем родителям. Им тоже показали классы, кабинеты, лаборатории. Такой в этой школе установился обычай. И это также было не простой прогулкой, а как бы раскрывало перед родителями новый мир, воскрешало воспоминания собственного детства, для многих совсем другого, в том числе и для Петра Сергеевича, — ведь он в детстве не имел возможности учиться в школе.

Татьяна Ефремовна, директор школы, показывала родителям тетради школьников, перешедших во второй класс. И какими трогательными показались им эти тетради, — от первой, в которой неуверенной рукой были выведены черточки, до последних, в которых красиво, четко были написаны слова.

Возвращаясь домой из школы, Петр Сергеевич сказал жене:

— Ну, кажется, и нам многому можно будет научиться.

О чем же он всё-таки будет говорить сейчас, когда десять лет уже прошли и он расстается со школой?…

Вот вспоминается один эпизод из того периода, когда он был председателем родительского комитета.

…Управдом был раздосадован. Откуда появился этот человек? Почему его беспокоит, что в доме по вечерам темно из-за неисправней электропроводки?

— Откуда вы? Кто?…

Но уже вовсе рассердился управдом, когда узнал, что его посетитель «всего-навсего» председатель родительского комитета, что он пришел, видите ли, потому, что отсутствие света не дает ученикам возможности готовить уроки и они, видите ли, получают двойки.

— Так вы бы пошли в районное жилищное управление, — не без ехидства сказал управляющий хозяйством, — и сказали бы, что вы из этого… как его… родительского комитета.

Нет, на Петра Сергеевича ирония не действовала. Он вынул из кармана блокнот и деловито спросил:

— К кому же там обратиться? Скажите, пожалуйста, фамилию и телефон.

После обстоятельной беседы управляющий домом уже с некоторой надеждой спросил:

— Да вы что же, в самом деле поможете?

Петр Сергеевич улыбнулся:

— Затем я и пришел. Не могут же школьники сидеть в темноте и приходить в школу с неприготовленными уроками. Знаете, от керосиновой лампы к электричеству легко перейти, а от электричества к керосиновой лампе или к свече трудновато.

— Да, да, конечно…

Управдому казалось, что школьники — это просто самый беспокойный элемент в доме. А сейчас ему совсем другие мысли пришли в голову. Действительно, школьникам нужно готовить уроки — географию, историю, математику, литературу, иностранные языки. И ведь есть люди, которые заботятся о чужих детях, а он вот о собственном часто забывает. И растет шалопаем.

…Чего только не было за эти четыре года председательствования в родительском комитете! Учителя обратили внимание Петра Сергеевича на ученика Сережу Ж. из шестого класса. Живой и энергичный в играх, этот мальчик на уроках становился вялым, безразлично относился к плохим отметкам. Оказалось, что так к учебным занятиям относился отец мальчика: чепуха, мол, дотянет немного и пойдет работать, а рабочим можно быть и без образования. Сколько разговоров было с отцом, пока он понял простое и очевидное, — что рабочему в наше время необходимо образование, что он, отец, неправильным воспитанием рискует обездолить будущее своего сына.

Недавно они встретились совершенно случайно, и отец Сережи благодарил председателя родительского комитета за сына, — хороший парень растет!

А как же иначе? У нас должны расти только хорошие парни!

О чем же он, Петр Сергеевич, будет сегодня говорить на отчетно-выборном собрании, прощаясь со школой, с учителями, с родителями? Вероятно, прежде всего о традициях дружбы между семьей и школой, которые надо беречь, о том, как комитет укреплял эту дружбу. Установилась такая дружба, — можно не сомневаться в успехе общей воспитательной работы. Нет единства и единомыслия, — под угрозу ставится развитие ребенка, его дисциплина и успеваемость.

Нет, единство педагогических взглядов семьи и школы вовсе не исключает своеобразия воспитательной среды, обстановки, отношений. Конечно, нужно различать отношения между учителем и учащимся и между родителями и детьми. Одно дело — дом, со всем присущим ему обиходом, своими семейными традициями, буднями и праздниками. Другое дело — класс, где по звонку войди и по звонку выйди, где нужно поднимать руку, если хочешь обратиться к учителю, где нельзя во время урока разговаривать даже шепотом, чтобы не мешать учителю, товарищам. Регламентация школьной жизни, когда в одних стенах собирается до тысячи, а то и более ребят, — это одно, а дисциплина в семье, где иногда только один ребенок, — другое.

Школа и семья различны по своей организации, различны во многом. Но педагогические убеждения у родителей и учителей должны быть общими, едиными, основанными на законах, принципах советской педагогики.

Многообразия тысяч семей, отдавших своих детей в одну школу, нельзя не учитывать. Оно в значительной мере определяет индивидуальный подход учителя к учащимся, у каждого из которых свои «семейные обстоятельства». Как же с этим не считаться?

Однако педагогические требования, знания несет в семью школа, а не наоборот. Это непреложно. Иначе быть не может.

Родительский комитет позаботился о том, чтобы в дни красного календаря праздники устраивались не только для детей, но и для родителей. Они собирались вместе за чашкой чая, знакомились друг с другом, — так возникало чувство принадлежности к одной общешкольной семье.

Петр Сергеевич решил сказать о том, какое значение он и весь родительский комитет придавали этим встречам, сближавшим учителей и родителей.

Еще вспомнил Петр Сергеевич горячие предэкзаменационные дни, когда устанавливались дежурства родителей, когда отцы и матери брали шефство над детьми, за которыми дома некому было присмотреть. Какой это было общей радостью, когда удавалось добиться успешного перехода в следующий класс ребенка, долгое время отстававшего.

…Петр Сергеевич пришел в школу как раз к началу собрания. Докладывая о работе родительского комитета, он как бы вспоминал вместе с собравшимися родителями пройденный путь. И то, как родители организовали кружок по овладению педагогическими знаниями — нечто вроде семинарских занятий. И то, как они опекали детей, лишившихся отцов во время войны, как некоторые матери руководили кружками рукоделия, математическими, иностранных языков, художественного чтения…

Большое оживление среди родителей вызвал рассказ Петра Сергеевича о «чужой» бабушке, — так в школе называли бабушку одного из учеников, взявшую его товарища под свое наблюдение. Этот мальчик часто пропускал уроки, отстал от товарищей, нередко нарушал дисциплину. В семье на это не слишком обращали внимание. В общем, за дело взялась «чужая» бабушка. Мальчик в первое время пытался сопротивляться такой опеке.

«Стану я еще слушаться всяких чужих бабушек», — весьма презрительно говорил он своим сверстникам.

Но у бабушки оказался твердый характер. Она приводила этого мальчика, ученика третьего класса, к себе домой и усаживала рядом со своим внуком. Она настойчиво следила за тем, чтобы они вместе готовили уроки, а затем угощала их чаем с вкусным домашним печеньем.

— И вот представьте, — сказал с улыбкой Петр Сергеевич, — прошло всего два-три месяца, и мальчик втянулся в занятия, стал получать хорошие отметки. Кому бы не понравилось после двоек получать четверки, а иногда и пятерки? Полюбившуюся ему старушку ' мальчик стал называть «бабушкой», забыв, что она «чужая»…

Так он вспоминал один случай за другим, и ему, отцу, было, как и его сыну, и грустно и радостно расставаться со школой. Радостно и грустно.

Страницы из жизни Валеры Мельникова

ФОНАРИК

Это рассказ о том, как сложна жизнь. Очень хочется быть хорошим и чтобы тебя все хвалили. Но вот любимая учительница вызывает в школу маму, и в учительской при всех учителях тебя ругают. И так ругают, что ничего другого не остается — ты плачешь.

Не хочется, а слёзы сами бегут из глаз.

Ты отворачиваешься, чтобы никто не видел твоих слёз, — ведь ты уже не маленький, ты в пятом классе, ты звеньевой первого звена. Но тебе говорят:

— Зачем отворачиваешься? Что за манера? Смотри прямо в глаза!

А это вовсе не манера. Как же ты можешь смотреть? Ведь видят люди, что ты плачешь. Что им еще нужно?

Мама недавно болела. Правда, когда ее вызвали в школу, она уже встала, даже ходила на работу. Однако она еще была слабенькой. Она сама говорила, что у нее плохое самочувствие. Конечно, это не легко — работать и воспитывать детей. И когда учительница сказала Валере, чтобы он на следующий день пришел в школу с мамой, он от матери всё скрыл.

Он не боялся, он — не трус, но он ее пожалел.

— Почему ты пришел один, а не с мамой, как тебе было велено? — спросила учительница Вера Леонидовна.

— Мама больна, — ответил Валера.

Это было и правдой и неправдой.

Несколько дней назад это было правдой, но тогда ее не вызывали. Но ведь самочувствие у нее и сейчас плохое.

Вера Леонидовна сразу догадалась, что Валера ничего не сказал дома.

— Я ни одному твоему слову не верю. Если ты завтра не придешь с мамой, можешь совсем в школу не приходить! Всё!

Странно, как быстро меняются люди.

Только недавно учительница его хвалила при всем классе за хороший отчет о работе первого звена. Она говорила, что такой отчет свидетельствует о его, Валеры, серьезном отношении к делу.

Действительно, он очень старался. Он на отчет потратил два вечера. Нет, три вечера. Он даже не выходил во двор, хотя Саша звал его несколько раз. Саша достал очень хороший мяч, почти настоящий футбольный, — ну, резиновую камеру, хотя без кожаной покрышки. Но он, Валера, не пошел. Нельзя забывать о своих обязанностях!

А сейчас при маме и других учителях Вера Леонидовна говорит:

— Сам такой отчет написал, и сам же потом так себя ведешь!

Выходит, что он зря писал такой хороший отчет и потратил три вечера. Всё опять-таки обернулось против него. И это не первый такой случай в жизни, когда всё оборачивается против него.

Что он написал в отчете? Он подробно описал, как пионеры первого звена борются за хорошую дисциплину и помогают учительнице. Каждый пионер должен был написать ему о себе, что он сделал для коллектива за первую четверть, а ему, звеньевому, следовало, как говорила Вера Леонидовна, всё обобщить. И вот ни один пионер его звена ничего не написал о себе. Ничего! Но он всё-таки обобщил. Очень хорошо получилось. Вера Леонидовна даже удивилась.

Конечно, не всё еще в его звене в порядке. Вот Зина получила двойку. Получить двойку по непониманию — еще полбеды, но есть и такие пионеры, которые получают двойки из-за лени. Вот что плохо!

Хуже всех относится к работе Володя Клепанский. Ему поручили очень важное дело — ведение дневника. Что же сделал Володька, как поступил? Когда ему указали на его недостатки, он разорвал дневник на две части. Тогда Валера сказал, что так пионеры себя не ведут, что придется с ним, Володькой, поговорить с глазу на глаз.

«Хорошо, — ответил Володька. — Мы еще посмотрим, кому больше придется! Давай у нас во дворе и поговорим «.

Хитрый! Конечно, во дворе у него есть дружки, всем известно. Но и он, Валера, придет не один. У него тоже есть дружки! Хотя бы Саша.

— О чем ты только думаешь? — доносится вдруг голос Веры Леонидовны. — Ему говоришь, говоришь, ему объясняешь, а он и не слышит ничего!..

Кажется, хорошая учительница, но вот мыслей человека она читать не умеет, а то убедилась бы, какие хорошие мысли у Валеры. Вдруг он увидел, что его мать плачет. Он знает, что его мама легко плачет, у нее, как говорят соседи, глаза на мокром месте. Но одно дело плакать дома, а другое — в школе. Пока он размышлял, пока он ничего не слушал, потому что задумался, Вера Леонидовна, должно быть, наговорила такое!.. Уж она умеет. Откуда только слова берутся?

От обиды у Валеры даже слёзы высохли.

— А что я такое сделал? — говорит он. — Я ничего такого не сделал…

Действительно, что он такого сделал?

Всё произошло из-за фонарика, простого электрического карманного фонарика, подаренного даже не ему, а Саше. Что можно сделать при всем желании, при всем богатстве фантазии с таким хорошим подарком в ясный, солнечный день? Ничего нельзя сделать. Можно зажигать и гасить его, что будет совершенно ни к чему, никто и не заметит. Это даже не игра. Остается с нетерпением ждать вечера. Но вечером, когда темнеет, зажигают большие уличные фонари. Все, конечно, рады, что в городе так светло, как днем, но Валера и Саша не рады, нет! Вот если бы случилась авария хотя бы на пять — десять минут, тогда другое дело. Тогда бы в темноте все поняли, как плохо тому, у кого нет фонарика, и как хорошо тем, у кого он есть. Смешной случай, в самом деле: человеку подарили фонарик, и он не знает, что с ним делать, потому что и так светло.

Великие беды возникают подчас совершенно неожиданно и по самым ничтожным причинам. Саша вдруг вспомнил, что мама ему велела зайти в школу за младшей сестренкой, — она учится во вторую смену и после уроков осталась разучивать танец к вечеру художественной самодеятельности.

— Пошли? — спросил Саша.

— Пошли.

И вот удача: в школьном дворе горела только одна тусклая лампочка. Она давала так мало света, что уже в нескольких шагах от нее было совсем темно.

Когда поздно вечером из школьной двери вышла во двор Вера Леонидовна, ей прямо в глаза ударил луч света.

И сразу погас.

— Кто там? — спросила учительница. — Это еще что за шутки?!

В ответ из темного закоулка, но уже в сторону, снова ударил луч света. И погас. Затем опять зажегся. И погас…

И, что самое возмутительное, раздался смех.

— Это еще что такое?! — закричала Вера Леонидовна. — Немедленно выходите! И всё!

Надо же было в это время Саше подняться! Он был узнан.

— Сейчас же выйди! — снова крикнула Вера Леонидовна. — Это еще что такое?!

Ни Саша, ни Валера не вышли. Надо было, а они не вышли.

Это как-то само собой вошло в игру — не показываться. Всех видеть, а самим оставаться невидимыми. Такая была игра.

Разве могли они знать, что Вера Леонидовна очень и очень обидится?

Она подумала: «Если пройти мимо такого факта, что же станет с дисциплиной?».

На следующий день на первом же уроке Вера Леонидовна сказала Саше:

— Собери книжки и иди домой! Придешь в школу с папой. Или с мамой. Без них не приходи! Всё!

Саша собрал книги и ушел. Он ничего не сказал в свое оправдание, он только низко опустил голову и вышел из класса. И Валере вид Саши, который молча выходил из класса, был так мучителен, что он не выдержал, встал и спросил:

— Зачем вы отослали Сашу домой?

Валера знал, что у Саши очень нервный отец и Саше достанется. Хотя по радио в лекциях-беседах и объясняют родителям, что бить детей непедагогично, но Сашин папа не согласен с лекторами. Он говорит, что его самого в детстве пороли, и ничего — вырос человеком. Он говорит, что лекторы, наверное, тоже своих детей, когда надо, учат, и только по радио они такие сознательные, эти лекторы.

— Значит, ты с Сашей заодно? — спросила учительница.

— Да, я с Сашей заодно, я, может быть, сам светил фонариком…

— Только «может быть» или в самом деле?

— В самом деле…

И вот он стоит в учительской, у самой двери, и мама стоит. Она плачет, потому что он непослушный, он грубит старшим, он не уважает учителей, он не жалеет маму, он со всеми спорит, он писал такие хорошие отчеты о дисциплине и порядке в классе, а сам нарушает дисциплину.

Валера не мог понять, каким образом, но так получилось.

— Тебе понятно? — спросила Вера Леонидовна.

— Нет, — сказал Валера.

Он действительно ничего не понимал, но чувствовал, что дела его становятся всё хуже и хуже.

К счастью, в это время в разговор вмешался старый учитель. Он слушал-слушал и спросил:

— Вот что, ты согласен попросить извинения у Веры Леонидовны? Согласен? И давай на этом кончим! И ты скажешь еще, что больше не будешь.

Все в учительской вдруг стали с сочувствием смотреть на Валеру и даже заулыбались. Странные люди!

— Да, я попрошу извинения.

И еще спросил учитель:

— Скажи, пожалуйста, почему ты заступился за Сашу? Он твой друг?

— Друг, — ответил Валера.

— Что вы такое делали во дворе?

— Мы играли.

— Вот видите, Вера Леонидовна, они только игра, ли. Вот какое, оказывается, дело!

— Почему же они сразу мне не сказали? — спросила спокойно Вера Леонидовна, как будто она и не сердилась и не вызывала маму Валеры в школу,

— Какая же это была бы игра, — ответил учитель, — если бы они сказали?

— И всё-таки их надо воспитывать! — убежденно сказала Вера Леонидовна.

— Согласен, — ответил старый учитель. — Но…

Разговора о воспитании Валера не услышал. Его отпустили домой.

На улице было хорошо, — просторно, ясно, солнечно. Рядом шла мама и говорила ему о. том, что надо быть хорошим, а не плохим. По дороге они зашли в булочную, и мама, кроме хлеба, купила еще свежий батон с изюмом. К чаю. Она знала, что Валера очень любит батон с изюмом. И купила. Значит, она уже не сердится, — вот что важно. Уже у самого дома Валера увидел Петю, младшего братишку Саши. У Пети как-то странно вспыхивало лицо, — было похоже, что он закуривает.

— Ты что делаешь? — строго спросил Валера.

Но тут же увидел, что это не папироса, а всё тот же карманный электрический фонарик, которым Петя светил себе прямо в лицо.

— Где взял?

— Саша дал.

— А-а, — протянул Валера. — Ну-ну, играй!

Поднимаясь по лестнице, он отщипнул кусок батона и стал есть.

— Не утерпел, — сказала мать. — Проголодался?

— Да нет, просто так…

Валера был благодарен маме, что она с ним больше не говорит о фонарике. А ведь могла бы!

ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ

Пионерский сбор пятого класса проходил в кабинете естествознания — большой, светлой комнате, превращенной усилиями учительницы и детей в сад. Всюду стояли горшки с растениями. Весеннее солнце щедро светило во все три окна. Из соседней комнаты, которую скромно называли живым уголком и где проживали три морские свинки, белая мышь, два кролика и семейство голубей, прилетел ручной сизый голубь и взлетел на шкаф.

Из-за него, сизого, пионерка-докладчица, читавшая по тетрадке рассказ об охотниках за растениями, никак не могла овладеть вниманием аудитории. Такой уж у нее был голос, — как только она начинала читать, со шкафа ей начинал отвечать нежным воркованием голубь. Стоило ей замолчать, замолкал и голубь. Стоило ей снова начать, как он тоже начинал. Он нежно ворковал и всё ходил, ходил по краю шкафа, поглядывая хитро одним глазом на девочек и мальчиков.

Голубю нравилась эта игра. Пионерам тоже. Даже докладчице, похожей на Красную шапочку, какую мы привыкли видеть на иллюстрациях к этой чудесной сказке. Только вместо красной шапочки она носила красный галстук.

А учительница негодовала. Милая, с обильной, но как-то красившей ее сединой, она сердито поглядывала на голубя, когда он начинал свой неположенный разговор. Из-за него никак не удавалось закончить первый доклад, а их по программе было шесть. Что скажет директор?

Директор сидел тут же, за первым столом. Перед ним лежала известная всей школе толстая общая тетрадь, в которой он что-то отмечал. Так было всегда. И к этому привыкли.

Директору сбор нравился. Нравился даже воркующий голубь. Но он не стал возражать, когда по требованию учительницы пионеры сняли не сопротивлявшегося нисколько голубя со шкафа и отнесли в соседнюю комнату, в живой уголок. Они крепко прикрыли дверь. Никто и ничто им больше не мешало слушать. Были прочитаны один за другим все шесть докладов. И теперь уже всем было скучно — и директору, и пионерам, и даже самой учительнице. Только позже, заглянув в книгу с названием «Охотники за растениями», директор убедился, что все прочитанные на сборе доклады были дословно списаны со страниц этой книги. Но тогда, на сборе, он этого еще не знал, об этом не думал, считал, что всё сделано так, как надо. Сбор как сбор: познавательный, значительно расширяющий кругозор детей, имеющий воспитательное значение.

К концу сбора солнце куда-то переместилось. В кабинете всё померкло. Даже растения стали какими-то тусклыми. Пионеры с шумом вырвались из класса. Ушла учительница. Директор остался один в школе и решил записать в свою тетрадь, для памяти, события прошедшего дня. Записал он вкратце и свои впечатления от пионерского сбора. Сделал выводы. Поставил точку.

Но точку ставить было рано.

Прошло совсем немного времени. Директор вдруг услышал шум у дверей школы. Открыл. Увидел милиционера. И рядом пятиклассника. За ним столпились другие ученики.

— Что тут у вас случилось? — спросил директор, пропуская в школу милиционера и своих учеников.

— Чэ-пэ, — сказал милиционер, — в полном смысле слова, товарищ директор школы, чрезвычайное происшествие.

…Пионеры после сбора пошли домой. На мосту через Малую Невку они остановились. Кто-то из них сказал, что здорово было бы пройти по перилам моста с одного конца на другой. Этот мост через Малую Невку был действительно небольшой, к тому же деревянный, с широкими, несколько закругленными перилами.

Но стоял он высоко над черной, быстрой водой реки.

Чем скучнее было в классе во время пионерского сбора, тем больше им всем, этим мальчикам и девочкам, хотелось чего-то яркого, смелого, неожиданного.

Пройти по перилам моста! Над дышащей холодом и опасностью водой! А если бы пришлось во время действительной охоты за растениями пройти где-нибудь в тайге или джунглях через поток по тоненькой жердочке? А если бы в разведке?

— Нет, не пройти, — усомнилась девочка. — Страшно…

— А вот и пройду, — сказал мальчик.

— Сумеешь? — недоверчиво спросили товарищи.

— А чего тут уметь? — дрожащим голосом ответил пионер.

Опираясь на плечо товарища, он полез на перила. И сразу же его схватила рука милиционера. Быстро. Решительно.

Милиционер, стоявший на мосту, приметил эту группу школьников и поспел вовремя.

Директор, слушая рассказ милиционера, на миг ясно представил себе, как мальчик, не удержавшись на перилах, падает в холодную воду реки… А вдруг не спасли бы?!.

Лицо мальчика выражало глубокое волнение, но отнюдь не чувство вины. Посмотрев на него, на остальных мальчиков и девочек, которые с явной враждебностью поглядывали на милиционера, директор сказал:

— Надо поблагодарить товарища милиционера. Это прежде всего. Он оказал одному из вас неоценимую услугу, возможно, — спас ему жизнь. Вам понятно?

Девочки сказали:

— Да!

Мальчики молчали.

Милиционер не стал задерживаться, откозырял и ушел.

Директору показалось, что, уходя, милиционер вдруг довольно весело подмигнул провинившемуся мальчику. Но нет, этого, пожалуй, не было. Вероятно, только показалось.

— Идите! — сказал директор школьникам, стараясь казаться возможно более суровым. — Дома уже, наверное, беспокоятся. Не вздумайте опять прогуливаться по перилам моста. Храбрость бывает разная, эта — напоказ, для похвальбы! Да, да!

Но в душе он сознавал, что никакой похвальбы здесь не было, что на перила моста этот мальчик, Валера Мельников, — имя и фамилию директор записал в свою толстую общую тетрадь, — готов был ступить, преодолевая естественный страх, и только потому, что ему нужно было доказать что-то очень важное своим товарищам и самому себе.

— Идите! — повторил директор. — Завтра мы со всеми еще поговорим. А сейчас идите!

И они ушли — пионеры, жаждущие дела, подвига, мальчики и девочки, которые хотят каждое слово подтвердить поступком.

Когда они проходили мимо окон кабинета естествознания и живого уголка, сквозь открытую форточку, затянутую сеткой, до них донеслось воркование голубя. Вот он, сизый! Он то воркует, то стучит клювом в стекло, ну совсем-совсем ручной. А всё-таки ему, должно быть, хочется полетать… Мальчики и девочки постояли немного, посмотрели на голубя. Рассмеялись. Уж очень он был забавен, этот сизый — взъерошенный какой-то, беспокойный.

— Хитрый, — сказал кто-то из мальчиков.

Когда они проходили по мосту через Малую Невку, стоявший там милиционер откозырял им, как старым знакомым. Ребята привычно ждали, что он станет их отчитывать, ругать. Но он этого не сделал.

— Как это ужасно, — сказала на родительском собрании мать одного из пятиклассников, — мост, перила, внизу река! И вместе с тем как будто ничего худого — хотят быть смелыми! Разве это плохо?

— Ну, конечно, — сказал классный руководитель. — Мы с ними провели беседу, всё объяснили…

— Здесь нужно что-то другое, — сказал отец одного из пионеров, человек в военном кителе с погонами подполковника. — Нельзя ведь их уговаривать, чтобы они не хотели быть смелыми. Мальчики и должны быть мальчиками! Я помню, в чеховском рассказе они мечтали пройти пешком тысячи верст, а по дороге сражаться с тиграми.

— Ах, боже мой, — сказала мать Валеры Мельникова, — еще этого не хватало!

— Что-нибудь придумаем, — сказал подполковник.

…В одно из ближайших воскресений подполковник взял с собой всё пионерское звено, всех товарищей своего сына, в лес, на охоту. Правда, ружья он никому не доверил, да и стрелять не пришлось. Но Валера и его товарищи ходили вместе с подполковником, — он был на этот день их вожатым, — по лесу, вдыхали чудесные запахи нежной весенней листвы, узнавали названия деревьев, учились находить верную тропу. Да, тропинку надо было выбирать самую верную, через ручей надо было перебираться в самом удобном месте. Мир был огромен и прекрасен, и ничего в нем не хотелось делать бессмысленно, попусту, напоказ.

ПОЧЕМУ ОН ЗАБЛУДИЛСЯ?

— У тебя всё не так, как надо, — говорит мать. — Всё не слава богу!

— Да, — покорно соглашается Валера. И затем спрашивает: — А как надо?

Мать сердится:

— Отстань! Некогда мне отвечать на твои вопросы. Хватает забот и без них. Учат тебя, воспитывают… Сил нет!

Валера больше не задает вопросов, но задумывается. Разве он не старается, чтобы ничего такого не случалось? И всё равно, обязательно через какое-нибудь время что-нибудь да случится.

Мать получила для него путевку в пионерский лагерь. Она счастлива! А как обрадовался Валера!

— Вот это да, — говорит он, — вот за это спасибо!

— Заботятся всё-таки, — говорит мать удовлетворенно.

Из лагеря Валера вернулся хмурый и сразу же молча вручил отзыв, в котором начальник лагеря сообщал школе и родителям, что Валерий Мельников «злостно нарушал режим».

— Не удержался?

— Ничего такого, я просто заблудился.

— Ах, боже мой, как же тебя нашли?

Мать трогает его голову, плечи, руки, будто хочет убедиться, что он действительно живой и невредимый, что он здесь.

— Меня не нашли, — успокаивает ее Валера. — Я сам нашелся.

Вдруг он смеется.

— Какой ты бесчувственный, — всплескивает руками мать. — Что же это такое, в самом деле, всегда с тобой неприятности. Когда ты наконец вырастешь?

— Так я же расту, мама.

— А если бы ты совсем заблудился?

— Так я же нашелся, мама.

Мы, соседи, собрались в комнате Мельниковых, чтобы поздороваться с Валерой, посмотреть на него, как он выглядит после лагеря. Внезапно нас словно осенило:

— Зачем ты заблудился, Валера? Ведь ты не иначе, как нарочно?

— А что мне оставалось делать? — говорит Валера.

Мать в ванной комнате моет Валеру. Оттуда доносятся всплески, пошлепыванье по голому телу, счастливый смех, покрикивания.

А мы, соседи, разгадываем между собой загадку, которую нам задал Валера. Что ему оставалось делать?… Значит, что-то его заставило заблудиться? Что же?

— Вы помните? — спрашивает один из нас.

Мы вспоминаем прогулку по Карельскому перешейку.

Это было в воскресенье. Мы, несколько взрослых, сидели на большом валуне у опушки леса. Отдыхали. Возле нас остановились загорелые дочерна мальчики. У каждого вещевой мешок за плечами. В руках палки. Они спросили дорогу к озеру. Один из нас указал на самую близкую, самую удобную, самую простую.

— Вместе и пойдем, — сказал он мальчикам. — С нами не заблудитесь.

Но самая близкая, самая удобная и простая дорога мальчикам не понравилась. Они спросили, нет ли другой.

— Есть, но она труднее, — ответили им. — Вам придется лазить по скалам, продираться сквозь колючие кусты. Вы можете заблудиться, наконец даже набрести на какого-нибудь дикого зверя…

Странно: чем больше мы говорили о трудностях другой дороги, тем больше оживлялись мальчики. Поблагодарив и вежливопопрощавшись, они стали карабкаться вверх. Мы смотрели им вслед:

— Они всё-таки проходят дольше.

— Пусть! Пусть даже покружат немного. Но им так, должно быть, интереснее. Для них это действительно пионерская тропа, которую они протопчут первыми.

К озеру мы пришли раньше мальчиков и ждали их с нетерпением, как старых друзей. И вот через какое-то время они появились. Ребята быстро разложили костер. У них оказался очень вместительный котелок. Чай они засыпали прямо в кипяток, и немедленно наверх всплыли какие-то соринки и хвоя. Мальчики, обжигаясь, пили походный чай, угощали нас и рассказывали о том, что они не просто ходят, а изучают родной край.

Мы никогда не пили такого вкусного чая. И давно уже нам не было так хорошо в лесу, как у этого пионерского костра.

— У вас и топорик есть, — сказал я уважительно.

— Без топорика нельзя, — ответил пионер. — Как же без топорика?

— А котелок у вас один на всех?

— Хватает. Он большой. В нем и чай вскипятить и кашу сварить — всё можно. А картошку прямо в золе, очень просто. Хотите, мы для вас из веток шалаш сделаем? В два счета разобьем. На случай дождя.

Дождя не предвиделось, и мы от шалаша отказались.

Пионеры были явно огорчены.

Они настаивали:

— А что такое, разобьем шалаш, а потом оставим его для других, чтобы им могли воспользоваться другие люди. Такой у нас закон.

И тут же, без всякой связи с разговором о шалаше, один из них добавил:

— Мы медянку встретили. Настоящую!

— Медянку? — ужаснулись мы.

— Она была мертвая, ей кто-то голову еще раньше размозжил, — успокоили нас мальчики. — Но вообще имеются кое-какие находки…

Это было сказано небрежно, как бы между прочим. У говорившего весь лоб был в бисеринках пота от горячего чая, от удовольствия.

— Не знаете ли вы Валеру Мельникова? — спросили мы. — Он тоже в пионерском лагере.

Нет, они не знали Валеры.

— Есть Валера, но не Мельников. Мы в своем лагере всех знаем, — уверенно сказал один из мальчиков — тот, что предлагал разбить шалаш. — Скоро тут весь отряд пройдет, сами увидите.

— Что же вы от отряда оторвались?

— А мы не оторвались. Мы идем впереди, — ответил пионер. — Мы прокладываем тропу.

Как мы жалели, что с ними, этими мальчиками, не было нашего Валеры. Вот к чему стремилась его живая, деятельная душа — к простору, к вольности, к своей пионерской тропе.

Действительно, что может быть летом, во время школьных каникул, лучше высокого неба над головой, лесной тропинки, по которой ходишь со своими друзьями? Что может быть лучше привала, когда пьешь чай, перемешанный с хвоей, сваренный на костре, обжигающий губы, и ведешь свободный разговор о приключениях, находках, открытиях?

— Валера, ты участвовал в походах?

Отмытый до блеска, довольный возвращением в отчий дом, Валера посмотрел на нас с удивлением и сказал:

— Так вы же знаете…

— Как же мы можем знать?

— Так вы же видели…

— Погоди, погоди, так ты тогда и заблудился, когда вы в поход ходили? Зачем же ты это сделал? Тебе что, не хотелось идти вместе со всеми?

— Поход! — Валера фыркнул, — Тоже поход! С наволочкой…

— С какой наволочкой?

Вот этот вопрос действительно был с нашей стороны чистейшим притворством.

В то воскресенье, расставшись с мальчиками, затоптавшими, уходя, костер — по всем правилам! — мы решили разыскать лагерь Валеры. Мы не знали точного адреса, но нам было известно, что он где-то совсем близко. И мы его нашли.

Прекрасный пионерский лагерь, расположенный на берегу озера, — сколько их, этих озер, на Карельском перешейке! Светлые, просторные дачи. Столовая походила на летний ресторан богатого южного курорта, — вся в стекле, огромная, светлая, украшенная фарфоровыми статуэтками, изящными вазами, разрисованными тарелками. В пионерской комнате, большой, светлой, праздничной, по углам стояла мягкая мебель.

Мы всё это успели рассмотреть, пока дети завтракали.

А через некоторое время в этом же лагере мы увидели пионеров, собравшихся в поход. За плечами вместо вещевых мешков были… белые наволочки (как мы узнали, всю ночь перед походом физкультурник занимался тем, что подвязывал к наволочкам полотенца, которые должны были заменить лямки).

Мрачные, понурившиеся стояли пионеры. Какой уж тут поход… с наволочками?!

Вот и Валера. Он стоял отвернувшись. Случайно? Или нарочно? Что ж, если он не хочет, чтобы мы его видели, значит, мы его и не видим.

Прозвучал сигнал.

Нестройными рядами, без песен, нелепые с этими наволочками за плечами, с лямками из вафельных полотенец двинулись вперед пионеры.

— Вот увидишь, — сказал проходивший мимо нас пионер своему товарищу, — они нас поведут не лесом, а дорогой.

Действительно, их повели по дороге.

А сзади ехала грузовая машина с термосами, с постельными принадлежностями.

— Зачем им вообще вещевые мешки, не нужны они им, — сказал нам начальник лагеря, милый, добродушный человек. — Пойдут они дорогой, привалы будут делать, правда, в лесу, но не очень углубляясь, а то и заблудиться можно, а мне отвечать потом… Питание они получат горячее — за ними машина едет. Ночевать будут в школе, мы уже договорились. Постельное белье наше, а крыша привычная — школьная! А наволочки за плечами вместо вещевых мешков — это уж так, для иллюзии. Всё-таки романтика!..

Вот так, как видно, всё и вышло: шли, шли по дороге, а рядом шумел лес — богатый, красивый, могучий, манящий. Несколько шагов в сторону вместе с приятелем, и готово — заблудились! Как хорошо! Всё-таки переживание. Всё-таки приключение.

— Как же ты нашелся? — спросили мы у Валеры.

— А у нас с собой был компас, — гордо ответил наш сосед.

— Что же, совсем не было страшно?

— Ну не так уж далеко мы заблудились, — скромно признался Валера.

— Пойми после этого детей, — сказала, выслушав рассказ Валеры, его мама. — Ведь я его послала в самый лучший пионерский лагерь. Мне предлагали в другой, в палаточный. А я подумала, подумала: ведь в этом, где он был, куда лучше; в этом — как в санатории…

— Это вам надо как в санатории, — сказал сосед. — А тебе как, Валера?

— А мне надо так, как вы рассказывали, — серьезно сказал Валера. — Палатка. И костер. А на костре котелок с картошкой. На всех. Много!..

Он, конечно, выбрал бы палаточный лагерь. Ведь он выбирал бы для себя, а не для мамы.

ПРАВИЛЬНОЕ ПОВЕДЕНИЕ

Это был очень хороший сбор пионерского звена. Дети его провели во время весенних каникул. Восемь пионеров собрались у школы и вместе пошли к своему товарищу из того же звена. Он их ждал дома.

Пионерский сбор должна была провести мать этого мальчика, домашняя хозяйка. А сбор был такой. Пионеры решили собственными силами справиться в этот день со всей работой по дому — убрать комнаты, приготовить обед. Сразу на всех, на всю свою большую семью. Нужно было начать с самого главного. Одни говорили: надо начать с уборки, чтобы в квартире было чисто. Другие говорили: надо начать с приготовления обеда. Это — самое главное. Вот так! Тут был первый спор. Спор маленький, спор деловой, по организационным вопросам.

Пришли к такому решению: мальчики должны были прежде всего пойти за картошкой и грибами в подвал, а девочки в это время должны были начать перебирать гречневую крупу. Затем мальчики должны были чистить, мыть и варить картошку, а девочки — варить кашу. В общем, решили начать всё же с обеда. В этом был свой смысл: когда обед поставят на огонь, он дальше будет вариться сам, в это время и можно заняться уборкой. Здесь всё было ясно и правильно.

Мальчики вынесли мусор и вытрясли половики. Девочки подмели пол и вытерли пыль. Другие девочки стали гладить.

Здесь мы пересказываем то, что записала тогда же для отчета руководившая сбором мать одного из пионеров. Это на ее квартире и происходил сбор, как уже было сказано. Она записала, что ребята работали «нарасхват». Это ее выражение, и оно в основном правильно передает то рвение, с которым пионеры брались за — любую работу. Девочки успели вымыть полы, а мальчики произвели даже нечто вроде текущего ремонта — починили любимую скамеечку руководительницы сбора, хозяйки дома. Она, когда занята рукодельем, любит подставить эту скамейку себе под ноги, — так удобнее. За ремонт скамейки она была особенно благодарна пионерам. Затем они сделали еще два «навертыша» к дверкам кухонного столика, чтобы эти дверки не раскрывались сами по себе и не нужно было подкладывать бумажку. Конечно, после «текущего ремонта» на кухне снова стало грязно, но девочки подмели и даже снова вымыли пол. И, как об этом пишет хозяйка дома, «воцарился полный порядок».

А обед пока варился, варился и сварился. Ах, как хорошо запахло! И мальчики сразу заторопили:

— Ну, давайте скорее, ведь очень хочется есть!

И конечно, больше всего нахваливали картошку, которая так вкусно пахла, заправленная луком и грибами.

Девочки в свою очередь нахваливали кашу, не простую, а гречневую, царицу всех каш, пышную, румяную гречневую кашу.

Главное, конечно, в том, что варили всё сами, собственными руками.

Руководительница этого своеобразного сбора пионеров пишет в своем отчете, что к ней в комнату, где вокруг стола собрались дети (такие молодцы!), заглядывали соседи и любовались тем, с каким аппетитом едят хорошо поработавшие школьники.

— А что, Нина Сергеевна, — говорили они, — вам бы такую семью!

И все, конечно, весело смеялись.

А дети едят, просят и получают добавку. Сами готовили, сами раскладывают по тарелкам, сами едят.

Затем всё убрали со стола, вымыли посуду, и, когда ушли, в комнате опять был полный порядок.

Нина Сергеевна была очень рада. Ей сбор пионеров доставил большое удовольствие. Она отметила в своем отчете большое значение такого пионерского сбора, внушающего детям уважение к бытовому труду взрослых. Правда, они еще не со всей работой справлялись хорошо, надо, чтобы родители больше вовлекали своих детей в хозяйственные дела.

В конце своего отчета Нина Сергеевна писала: «Спасибо вам, ребята, за ваш труд…»

Короче говоря, всё было хорошо, сбор был удачный.

Но всё ли было до конца хорошо?

Нет, не всё!

Ребята так увлеклись обедом, что забыли угостить Нину Сергеевну и ее мужа, — тем, кто о них заботился, помогал, учил, они оставили самую малость. Такую малость, что Нине Сергеевне пришлось затем самой для себя и мужа варить обед.

Конечно, Нина Сергеевна на это не жаловалась.

В своем отчете о пионерском сборе она подчеркивала, что вот как это хорошо — пионеры сами себя накормили. Сами себя! А о других забыли!

Возможно, что и не следовало бы об этом писать. Так всё выглядело хорошо, такая была приятная картина, и вдруг в самом конце отыскалось пятнышко.

Стоило ли обращать внимание?

Уверен, что стоило. Уверен, что необходимо.

Пусть простит меня Нина Сергеевна, добрый человек, что я таким образом использовал ее отчет о пионерском сборе.

Действительно, так ли уж велика вина детей, чтобы о ней стоило говорить?

Нашлись, конечно, взрослые, которые сказали, что не следует этому факту придавать вообще какое бы то ни было значение. В самом деле, ведь пионерам только десять лет, ну, некоторым одиннадцать. Ведь дети, совсем дети! Обстановка необычная. Никогда еще им всем вместе, целым звеном, не приходилось проводить такого сбора, который заканчивается общим обедом, приготовленным собственными силами. И это не только общий обед, но некоторым образом и общая игра. Игра не с маленькой игрушечной посудой, а с настоящей посудой, с настоящими продуктами, настоящей скатертью, за настоящим столом. И всё действительно было очень вкусно. Как тут не забыть обо всем? И ведь в самом деле проголодались! Поработали и проголодались!

Сколько обстоятельств, снимающих всякую вину!

А другие, в том числе и классный руководитель четвертого класса, в котором учились пионеры, заняли другую позицию.

Классный руководитель обратилась к самим пионерам. Она сказала им, собрав всё звено:

— Как бы вы ни увлеклись делом, как бы ни хотели есть, но об этом вы не должны были забывать. Мне стыдно за вас!

— А что мы должны были сделать? — спросил пионер Валера Мельников.

— Вам надо было обязательно пригласить к столу Нину Сергеевну и ее мужа. А если б они и отказались, надо было так раскладывать по тарелкам, чтобы хватило на всех — и вам, и Нине Сергеевне с мужем. Ведь когда мама ваша варит обед, она о вас не забывает! Был ли хоть один такой случай, когда бы она о вас забыла?

Все должны были признать, что таких случаев не было. Мама о себе может забыть, но о них — никогда! Это они знают.

— Вот видите, — сказала учительница.

— А мы ведь скамеечку починили, убрали всё, подмели, полы вымыли. Ведь не только для себя!..

— Это входило в программу, — сказала учительница, — это было заранее договорено. Ведь так?

— Так… Но мы сказали спасибо!

— Нехорошо всё-таки, совсем нехорошо! Надо не по программе только, а от души. Вот вы говорите, что не подумали, а ведь всё дело в том, что надо было правильно поступить не только потому, что «подумали», а потому, что иначе нельзя. Это хоть вам понятно?

— Понятно, — ответили дети.

И тут вдруг выяснилось, что они уже между собой сами об этом говорили, но к определенному решению не пришли. И получилось как-то так, что мальчики полагали всё случившееся мелочью (ну, подумаешь!), а девочки уже и раньше, до разговора с учительницей, понимали, что поступили плохо. Но ведь и они забыли.

— Теперь будете знать? — спросила учительница.

— Теперь будем!

* * *

Вспоминаю случаи с одной моей знакомой учительницей. Она повела свой пятый класс на дневной спектакль в театр. Ученики устремились в трамвай, забыв об учительнице, и сразу же постарались захватить свободные места. Только немногие догадались предложить сесть учительнице. А ведь ее любили все дети, по-настоящему любили. В театре они тоже первыми бросились к гардеробу. И всё время так.

На следующий день учительница сказала, что очень огорчена их поведением, тем, что они были с ней невежливы.

— А мы и не знали, — сказали погрустневшие дети.

Тогда учительница рассказала им, как надо себя вести со взрослыми.

Когда она выходила из школы, один мальчик бросился к двери и широко распахнул ее перед ней. Затем по дороге из школы, когда надо было спускаться с обледеневшего пригорка, учительницу бережно поддерживали под руку ее ученики. Один из них был так рад своему правильному поведению, что снова поднялся на пригорок и скатился оттуда кубарем под ноги учительнице и товарищам. Единственно от радости!

Как же, он теперь знает, что нужно быть внимательным и вежливым, что надо заботиться о взрослых! Раньше не знал, а сейчас знает.

Всегда так бывает — чего-нибудь не знаешь, а потом узнаешь!

…И ОН УВИДЕЛ

Зимой мне вдруг понадобилось съездить на несколько дней в большое колхозное село нашей Ленинградской области. Поездка совпала с зимними школьными каникулами, и я взял с собой Валеру, моего соседа. Для мальчика поездка — всегда в радость. Как же, раз путешествие, — значит, возможны приключения, неожиданности…

— Ой, — сказал Валера, — поехали…

И мы поехали. Автобусом. Это был очень старый, очень расхлябанный автобус, отъездивший свое, давно уже нуждавшийся в полном покое. Но он всё еще трудился из последних сил, служил сверхсрочную службу… Вез. Но часто останавливался, — казалось, лишь для того, чтобы отдышаться. Шофер, чертыхаясь, возился в моторе, проверял зажигание, маслопровод, а пассажиры выходили размяться, подышать свежим морозным воздухом. Валера выскакивал первым.

Остановкам в пути все были очень рады. Дорогу с двух сторон обступил зимний лес, строгий, молчаливый и сказочный.

— Ну как, хорошо? — спросил я во время одной из таких вынужденных остановок у Валеры.

Нет, Валере не нравилось. Он этого и не пытался скрыть. А что интересного? Деревья все как одно — похожи, не различить. И снег. Только снег… Вот летом бы в этот лес — совсем другое дело. Ягод, наверное. И тропинок-дорожек, ведущих неведомо куда. И птиц. И ручеек где-нибудь журчит, звенит. Даже заблудиться и то не страшно. А зимой?… Нет, Валере не нравилось, ничего он не почувствовал.

Не зря ли я его взял с собой?

И вот мы приехали. К концу приходил только еще первый день нашего пребывания в селе, а я уже видел, что Валера заскучал. Он не говорил об этом, но я-то видел. Да, Валера заскучал. И я из-за этого тоже несколько приуныл.

Да, первый день прошел у нас не очень-то весело, В столовой нас накормили плохо, невкусно. В Доме колхозника, где мы остановились, неумолчно гремел репродуктор, мешая разговаривать, читать, думать, отдыхать. Здесь среди постояльцев из колхозов только и разговоров было о приезде артистов из Ленинграда, а Валере это казалось даже смешным: нашли, по какому поводу волноваться. Подумаешь, ленинградские артисты. Он мог их увидеть в любой вечер — только дали бы денег на билет и отпустили в театр.

К вечеру, как было условлено, я должен был зайти к председателю колхоза, и конечно, со мной пошел Валера, — не оставлять же его одного в Доме колхозника.

Правление колхоза было расположено на противоположном берегу реки. С одного берега на другой был перекинут деревянный мост, большой и горбатый. И вот на мосту мы увидели художницу, с обветренным, каким-то рыжим, должно быть от мороза, лицом. На лице выделялись умные, цепкие, очень видящие глаза. Правая ее рука ловко хватала тюбики, выдавливала краски, смешивала, выхватывала из левой руки то одну, то другую кисть, — кисти торчали веером между пальцами левой руки. На полотне, сразу в красках, возникала картина сельского вечера. Вот он, лежащий перед нами и перенесенный на холст высокий берег, вот они, голубоватые, синие, сиреневые тени на реке — снег голубой, проступающая кое-где вода не синяя, а синеватая, холодная, скованная, — вероятно, это всё же не вода, а лед, с которого ветром сдуло снег. И далеко, на высоком обрыве, одинокая ель, — и ничего, кроме этой одинокой, сиротливой ели, а чувствуешь, видишь, что там кладбище, кресты, невысокие тихие холмики… И как хорошо, точно переданы наступающие сумерки, когда еще не зажглись огни в окнах домов, но уже не день, — убыл куда-то свет, растворился в серо-голубом, померк, опечалился…

Остановился я, оглянулся на Валеру — что с ним? Он стоит не шелохнется, только смотрит и смотрит на высокий обрыв, на домики, на далекую грустную ель, на весь этот тихий сельский вечер. Смотрит и смотрит. Затем переводит глаза на художницу в валенках и толстых шерстяных чулках, — такую, что и не разберешь: может, она уже и бабушка, а может, и молодая, очень молодая.

Возле художницы остановились не только мы. Останавливались и другие. Постоят и пойдут дальше. Надо бы и нам поспешить, но я гляжу на Валеру и тоже не двигаюсь с места. Вижу, что-то в нем решается, что-то пришло к нему новое, очень значительное для него. И жду.

Подошел какой-то мальчик и очень доверительно, будто старому знакомому, стал шептать Валере:

— Смотри, смотри, вот дом тети Мани… Ну точь-в-точь…

Затем мальчик, очень деятельный, примерно тех же лет, что и Валера, может, немного младше его, сказал художнице, что вот там, у правого берега, тетя Поля полощет белье и хорошо бы ее тоже нарисовать, — она очень хорошая, эта тетя Поля. Мальчик видел тетю Полю, узнал ее, а мы увидели на льду только маленькое, черное, шевелящееся пятно. Но оно, пятно это, сразу исчезло. Должно быть, тетя Поля закончила полоскать белье и ушла. И подумалось: как тихо, как пусто кругом! Что же это такое? Где люди? Почему так тихо? Что такое жизнь?…

И вдруг, будто подслушав наши мысли и не соглашаясь с нами, художница несколькими движениями кисти зажгла свет в окнах домов, — и сразу всё потеплело, озарилось неярким и всё же живым светом человеческого жилья. И мы забыли об одинокой ели, она ушла куда-то в самую глубь картины. Мы представили себе людей, собравшихся вокруг стола, за чаем, увидели взрослых и детей. Кончился трудовой день, люди отдыхают, разговаривают. Они включили свет, и вместе с ними стало светлее и нам… Сумерки вокруг нас еще больше сгустились, до темной синевы, но они уже не казались нам грустными.

Так художница, не думая о нас, остановившихся возле нее, сумела показать нам всё, что она увидела сама, почувствовала, поняла.

Увидели и мы вместе с ней.

— Пойдем, — сказал я Валере, — меня ждут…

Не нужно было спрашивать, понравилось ли ему… Он был весь здесь, как на ладони, — мальчик, которому что-то, неведомое раньше, открылось.

Мы прожили в селе еще несколько дней. Погода часто менялась. И как менялся вид этого большого села! В метель всё зыбилось в снежном вихре, дома на другом берегу реки были почти не видны, они только предполагались. И вдруг, когда погода прояснилась столь же внезапно, как наступала непогода, всё село лежало как на ладони — ясное, светлое, четко вырезанное в небе, с крутыми берегами, далеким лесом, новенькими бревенчатыми домами, большим горбатым мостом с балкончиками, нависшими над рекой, нарядным клубом.

Радостно было наблюдать, как вглядывается в новый для него, изменчивый мир Валера, как замечает он каждую перемену в окружающей его природе. Как это было странно и ново — дым над трубами домов оказывался вдруг не серым, как положено дыму, а розовым, — он окрасился в цвет зари… Розовый дым, голубой снег… Всё струилось, двигалось в красках, в линиях, в причудливой форме, всё менялось, жило, светилось новым для него счастьем.

И всё потому, что Валера увидел, как рыжая художница всматривается в натуру, рыжая художница, женщина в больших тяжелых валенках, в платке, с развернутыми веером кистями в руке.

Валере стало интересно. Он сдружился с колхозными школьниками, записывал со слов старой колхозницы печальную и героическую повесть о гибели ее внучки, державшей связь с партизанами во время фашистской оккупации. Лагерь партизан находился как раз в том лесу, мимо которого мы проезжали, — в лесу, обступившем с двух сторон дорогу в колхоз.

Присутствуя при моих разговорах с председателем колхоза, Валера настолько проникся его заботами, что предложил даже организовать шефство пионерского отряда пятого класса над колхозным детским садом, сделать в школьных мастерских мебель для малышей — столики, стулья.

— Это мы можем, — сказал он внушительно.

И добавил:

— Еще мы можем сделать для ребят совки, лопатки…

…Возвращались мы домой, в Ленинград, той же дорогой и тем же автобусом. Он так же часто останавливался. И мы выходили на дорогу. Так же по обе ее стороны стоял суровый, могучий зимний лес…

Нет, я уже не жалел о том, что взял в эту поездку Валеру.

Но какая в самом деле, связь между этим зимним лесом, крутым, обрывистым берегом реки, художницей и предложением Валеры сделать в школьной столярной мастерской столики и стулья для колхозного детского сада?… Мне трудно это объяснить, но такая связь есть. В этом я не сомневаюсь нисколько.

МИР, В КОТОРОМ ОН ЖИВЕТ…

В пионерской комнате школы, в которой учится мой друг Валера Мельников, хранится альбом. На обложке альбома надпись: «Наша летопись». Здесь же — наискось карандашом: «Да ведают потомки православных…» Слова почти что стерлись, но прочитать всё же можно. Валера мне сказал, что это слова из «Бориса Годунова», их произносит старый летописец.

— Помните? — спросил Валера.

— Помню, — ответил я.

— Ну, понимаете, — сказал Валера, — это кто-то из наших ребят пошутил…

— Понимаю.

Для себя я написал бы на обложке школьной летописи другие слова. К примеру, такие: «Мир, в котором он живет…»

В самом деле, перелистывая страницы пионерской летописи, я узнал, что учащиеся школы, в которой учится Валера, построили собственными руками, в свободные от уроков часы, гараж для учебной машины, соорудили спортивную площадку на месте пустыря, примыкавшего к школе, разбили сад. Это была нелегкая и длительная работа — расчистить площадку от мусора, от битого кирпича, выровнять, засыпать песком, разметить и утрамбовать дорожки, засыпать их гарью.

Итак: гараж, спортивное поле, сад. Не мало.

И еще я узнал о том, что в колхозе, куда Валера и его товарищи поехали на летние каникулы, чтобы помочь в полевых работах, местные школьники строили одноэтажный жилой дом для своих учителей. Настоящий каменный дом, на три квартиры. Серьезный дом.

Дело в том, что учителя этой сельской школы нанимали комнаты у колхозников, — и им было неудобно, и колхозников они стесняли. Так возникла мысль — построить для учителей новый дом рядом со школой. В работе приняли участие и школьники и учителя. И вот школьники из города, товарищи Валеры, приехавшие на каникулы в колхоз, решили помочь своим сельским товарищам в их добром деле.

Когда они, городские школьники, вечером в своем лагере обсуждали этот вопрос, нашелся один ученик девятого класса, который сказал: «А зачем это нам нужно? Что мы будем с этого иметь?».

И сделал при этом торгашеский жест — потер один палец о другой.

В «Летописи» об этом сказано просто: «Вот гад!».

И, конечно, приведены полностью имя и фамилия ученика.

Но я здесь не буду называть этого школьника: время идет, он, вероятно, образумится, станет другим, — зачем же его называть! Школьник, который произнес эти отвратительные слова, получил от своих товарищей по заслугам.

— Надолго запомнит, — сказал Валера.

И хотя он, этот девятиклассник, который потер один палец о другой, сказал, что только пошутил, ему не поверили. И к работам не допустили.

Дом строили без него.

Хороший дом, из красного кирпича, на три квартиры. С крыльцом.

В «Летописи» рассказано и о таком случае.

В школьный лагерь, в разгар полевых работ, приехали родители одного из пионеров. Они приехали на собственной машине. И хотели увезти своего мальчика в город. Они так только сказали, что в город, а на самом деле хотели взять своего сына на курорт, в Сочи, к Черному морю. Пусть отдохнет от колхозной работы, которая ему, их сыну, ни к чему.

Преподавателю физики, Владимиру Николаевичу, руководителю школьного лагеря, они, конечно, сказали, что возьмут своего сына в город только на несколько дней. Пусть отдохнет! А сыну, Олегу, или, как его называли товарищи, Олешке, сказали, что увезут его на машине к Черному морю. Вот так! Чудесная, мол, будет поездка. Чего лучше?

— А что ребята скажут? — спросил Олешка у родителей.

— Ну им-то что? — возразил отец.

— Ничего не скажут, — сказала мать, — кончатся каникулы, начнутся занятия, и ты вернешься. Вот и всё!..

Но Олешка не поехал с родителями.

Он отказался от поездки.

Он сказал, что останется с товарищами в колхозе и будет работать. Он сказал, что ему здесь хорошо, очень нравится. Он сказал, что не сможет смотреть в глаза своим товарищам, если их обманет.

— Ну и чудак, — сказала мама. — Всё какие-то фантазии.

— Ладно, ладно, — сказал отец, — если уж так хочешь, оставайся… Но уж на нас не обижайся, что тебя не взяли. Не жалей потом!..

— Нет, — сказал Олешка, — и не подумаю…

Так он и остался.

И Олешка, конечно, не задал бы никогда такого вопроса: «А что мы будем с этого иметь?».

Как узнали ребята о разговоре Олешки с родителями? Только не от него. Он им и слова не сказал. Но они узнали. Узнали, и всё!..

ЧТО ЖЕ О ТЕБЕ ДУМАТЬ, ВАЛЕРА МЕЛЬНИКОВ?

Учительница Вера Леонидовна перед концом урока объявила задание на дом. Ученики должны написать свою автобиографию.

— Вот и всё, — сказала она. — Не так уж это сложно. Напишете всё, что знаете о своей жизни… Как сумеете… Не так это трудно… К следующему уроку. Когда у нас следующий урок? В среду? Ну, значит, к среде…

Прозвенел звонок. Вера Леонидовна взяла журнал со стола, пошла к двери. Все, и Валера со всеми, встали. Учительница вышла.

И класс загудел. Простое ли это дело — написать свою автобиографию!

Пожалуй, Вера Леонидовна знала, что это совсем не 'так просто. Но она хотела, чтобы дети — так она называла своих учеников — призадумались. Кто же они такие? Что сделали? Как собираются жить? Чего хотят?

Все действительно призадумались.

О том, прежде всего, что… не о чем писать.

Дома Валера сразу же сказал об этом не только маме, но и всем соседям.

— Ну, какая у меня автобиография? Нет у меня никакой автобиографии. Ничего я такого еще не сделал…

Действительно, Валера не совершил ничего выдающегося. Он не участвовал в Великой Октябрьской революции, не штурмовал Зимнего, не воевал ни в гражданскую, ни в Отечественную, не был партизаном, не ходил в разведку. Очень легко, и вместе с тем очень трудно перечислить всё то, в чем Валера Мельников не принимал никакого участия. Ничего, ничего такого он не сделал!..

Что из того, что он хотел пройти по перилам моста, рискуя свалиться в воду? Правда, он проверял, смелый ли он. Но что это за проверка? Одна глупость! Такая смелость, оказывается, никому не нужна… Вот он стал старше, и за какой-то один день ему уже показалась детской забавой игра с фонариком… Как-то сразу! Но разве это примечательный факт, разве об этом можно писать? Ну, стал человек старше, и всё! Ну, строил с другими комсомольцами и пионерами дом для сельских учителей, — даже не для своих учителей, а для чужих. И с удовольствием, с охотой строил. И было радостно строить. Но разве это входит в страницы жизни пионера Валеры Мельникова? И как-то он стал разбираться в том, что хорошо и что плохо, кто — гад, а кто — настоящий товарищ… Это — факт! Это — есть!.. Но ведь на станции «Северный полюс» он не зимовал, в Антарктику не плавал, научных открытий не делал, запуска «Спутника» и «Лунника» не подготавливал. Так о чем же писать? И что он скажет Вере Леонидовне?…

Нет, решительно невозможно понять, как же он станет писать свою автобиографию.

А ведь нужно написать не меньше двух страничек в тетрадке. Если напишешь меньше двух страничек, Вера Леонидовна и читать не станет, только посмотрит на тебя, будто видит в первый раз, и спросит:

«Как же это так, Валерий Мельников, тебе и сказать нечего о своей жизни?… Такого простого задания и то не сумел выполнить!.. Что же я должна о тебе подумать, Валерий Мельников?…»

На теневой стороне

НА ТЕНЕВОЙ СТОРОНЕ

Вместе со школьным учителем Александром Борисовичем мы возвращались с последнего экзамена в десятом классе. Летний день был очень светлый, солнечный, и разговор тоже был легкий и ясный. Недалеко от трамвайной остановки мы увидели, как двое юношей вскочили на подножку еще не успевшего набрать скорость трамвая, а третий в это время сфотографировал их. Мой спутник явно помрачнел.

— Видели? — спросил он.

— Видел.

— Понравилось?

— Не очень… Могли бы придумать что-нибудь поумнее.

По совести говоря, эпизод казался не столь уж значительным. Но Александр Борисович как будто только сейчас и нашел то самое важное, о чем ему давно хотелось поговорить:

— Обратили внимание на этого — с бантиком вместо галстука? Если бы вы рассмотрели этого юношу поближе, то увидели бы усики, и не простые, а фигурные — последний крик моды. Так вот, этот юноша — ученик моей школы. Он остался на второй год в девятом классе. Не похоже, чтобы он огорчился? Нет, он, вероятно, всё же огорчился. Конечно, ему хотелось перейти в следующий, десятый класс. В последние дни заключительной четверти он стал заниматься, требовал, чтобы его вызывали: хочет, мол, обязательно исправить свои двойки. На что он рассчитывал? На свои способности, о которых он имеет преувеличенное представление, и на мягкость учителей. Какое это было бы торжество, если бы удалось исправить за несколько дней плохие отметки всего года! Какой изумительный вывод можно было бы сделать и бросить в лицо всем своим товарищам по классу! Пусть другие учатся круглый год, а мы за неделю всего достигнем! Ну, конечно, ничего не вышло. И не могло выйти. И вот перед нами великовозрастный второгодник, эдакий прожигатель жизни…

— Конечно, это грустно, Александр Борисович, но стоит ли забывать о том, как прекрасно отвечали сегодня на экзаменах наши ученики?

— Да, да, мы все наслаждаемся ответами лучших. Публикуем в печати избранные места из сочинений десятиклассников. Веселимся на вечерах выпускников. Как же можно не радоваться тому, что у нас так много хороших школьников? Солнечная, прекрасная юность! Но вот я увидел этого второгодника и предлагаю перейти в нашем разговоре с солнечной стороны на теневую. Вредно, опасно забывать о теневой стороне…

— Представьте себе следующее, — продолжал после непродолжительного молчания Александр Борисович. — Вот этот юноша, ученик девятого класса, действительно не лишен способностей. Ничто, абсолютно ничто не мешает ему заниматься. Когда он этого хочет, он в состоянии выучить любой урок, разобраться в самом трудном материале. Но так бывает очень редко. Как-то на уроке литературы он толково рассказал об образе стяжателя, так беспощадно раскрытом и разоблаченном нашими великими сатириками Гоголем и Щедриным. Но если присмотреться к этому семнадцатилетнему юноше, то кто он такой, собственной, так сказать, персоной? Он питает отвращение ко всякому усилию. Он никогда не задумывался над тем, чтобы что-нибудь сделать получше. В жизни он всегда выбирает то, что по легче. Мать в нем души не чает, готова для него на любые жертвы, на любой труд. Виновата? Избаловала? Верно! И всё же, думая о ней, я ее жалею.

Я собрался в свою очередь сделать несколько замечаний, но Александр Борисович остановил меня.

— Знаю, знаю, — сказал он, — сейчас начнутся поиски объективных причин, начнётся глубокий анализ. Вы уж простите меня, если я вас обижу. Никто не снимает с себя ответственности. Для каждого учителя второгодник — живой укор. Для семьи второгодник — горе. А сам второгодник? Не спорьте, мы подчас чересчур увлекаемся анализом. Вокруг такого ученика вырастает шеренга виноватых — семья, школа, коллектив. И этот семнадцатилетний бездельник становится в гордую позу и заявляет: «Я здесь ни при чем, меня плохо воспитывали!» А сам-то он себя не должен воспитывать? Каким встречным усилием он отвечает на заботу государства, школы, семьи, всего советского общества? Усилие учителя должно соединяться со встречным усилием ученика, с его доброй волей, с его стремлением к знаниям. Тогда результат огромен.

Мы остановились у дома, где помещалась районная библиотека. Это получилось случайно, но как бы помогло продолжению разговора.

— Вот, — сказал Александр Борисович, — библиотека. Ее двери широко открыты для каждого. Уверяю вас, что юноша, о котором мы говорили, успел прочитать книги «Как закалялась сталь», «Молодая гвардия», «Повесть о настоящем человеке»… Прекрасные, волнующие книги. Но как отразилось чтение этих книг на его поведении, на его отношении к людям, на понимании им своих обязанностей перед народом, перед обществом? Устыдился ли он своего безделья? Пересмотрел ли он свое отношение к матери, к отцу, к учителям, к себе? У нас ли не делается всё для воспитания молодежи? Каждая книга, сама жизнь — всё учит! Вы слушаете меня?

— Да, Александр Борисович!

— Вот и слушайте. Что вы скажете о молодом человеке, который только берёт, который, обращаясь к матери, к обществу, к государству, говорит только одно слово: «Дай!» От него требуют, чтобы он учился, развивался, обогащал себя знаниями. А он ломается, не хочет, считает свои занятия в школе личным делом. Хочу — учусь, не хочу — не учусь, вам-то что?! Остался на второй год — мое личное дело! Но это значит, что он еще один лишний год будет на иждивении у стареющей матери, у больного отца, а у них уже сейчас не так много сил. Это значит, что еще один лишний год на его образование будет тратить народные деньги государство. Это значит, что он на год позже станет трудиться, то есть на год позже начнет возвращать обществу то, что оно на него затратило.

Присмотритесь к такому ученику в школе, и вы сразу отметите некоторые его особенности. Когда ему ставят хорошую оценку за ответ, он гордо говорит: «Я сегодня получил пятерку». Это его заслуга. Когда получает двойку, он говорит: «Меня провалили». Он здесь ни при чем. Виноват учитель.

— Но ведь это также зависит от воспитания…

— А о чем я толкую всё время, — с досадой сказал Александр Борисович. — Конечно, я и говорю о нашей ошибке, об ошибке учителей, об ошибке всех и всяких воспитателей, о слишком часто встречающейся ошибке.

Ошибка в том, что таких мальчиков и девочек, которых избаловали в семье, которых характеризуют прежде всего чрезвычайная эгоистичность, себялюбие, отвращение к трудовому усилию, мы только оправдываем всякими объективными обстоятельствами и забываем напомнить им об их личной ответственности. А если и делаем это, то как-то стыдливо, нерешительно.

Кончается учебный год. Все мы подводим итоги. Учитель не только радуется успехам своих учеников, но и огорчается, когда хотя бы один из них не сдал экзамена. «Почему так случилось? — строго спрашивает себя учитель. — Чего я не предусмотрел? В чем моя ошибка?»

А сам девятиклассник, оставшийся на второй год, радуется солнечной погоде, весело проводит свободное время. Как это экстравагантно — сфотографироваться, вскакивая на трамвайную подножку! Оригинально! Шевельнулось было щемящее чувство обиды, что вот остался на второй год, да быстро изгладилось. Подумаешь, велико ли дело? Дома всегда готовы завтрак, обед, ужин. Одет. Мама постонет, постонет, но всё же раскошелится — без карманных денег дитя никогда не останется, — как же, не маленький, расходы на личную жизнь всё растут. Какие же тут могут быть длительные угрызения, раз всё в порядке…

По традиции в конце учебного года полагается говорить о медалистах, о лучших классных сочинениях, о близком летнем отдыхе, о туризме. Но нельзя, опасно забывать о том, что есть не только солнечная сторона, но и теневая. Теневая сторона заслуживает самого пристального внимания. Если туда не заглядывать, вдруг заведется плесень, накопится человеческий мусор.

МИЛЫЙ ЧЕЛОВЕК

Характер Бориса Павловича прояснился для учителя не сразу. И всё началось не с самого Бориса Павловича, а с его сына, десятиклассника, очень вежливого юноши с приятными манерами, но с некоторыми странностями. Этот десятиклассник вдруг переставал посещать школу. С ним ничего не происходило. Просто в какой-то день он в школьные часы оставался дома. Что он делал? Читал. А то уходил на каток. Или в кино. Ничего, казалось бы, худого. Вот только то, что он не посещал школу. На следующий день всё повторялось. И так день за днем. Читал. Лежал днем на кровати. Вечером уходил на каток или в кино.

Вот и всё!

Встревоженный учитель поднимался на пятый этаж. Звонил. Ему открывала мать ученика. Виновато говорила:

— Сейчас я постучусь к Бобику и спрошу его…

Учитель ждал, соизволит ли его ученик впустить его, старика, в комнату. Увы, почему-то многие педагоги считают, что со взрослым юношей не полагается поступать по-взрослому, всерьез. И учитель, получив от Бобика разрешение войти в комнату, приступал к увещевательной беседе. Ученик слушал. А на следующий день место Бобика за школьной партой всё-таки пустовало.

Беда была еще в том, что классный руководитель мало знал своего ученика, да и не мог знать его лучше. Бобик пришел из другой школы, где тоже учился недолго. Ни узнать его, ни повлиять на него школа Просто не успевала. Как только начинали выражать недовольство его поведением, вызывать в комитет комсомола, Бобику переставала нравиться школа и он переводился в другую. Кто-то это устраивал.

Ни в одно из своих посещений учитель не заставал дома отца. А мать явно не имела никакого влияния на сына.

— Что же ты, Бобик, в школу не ходишь? — робко включалась она в разговор.

— Что-то не хочется учиться, — отвечал сын.

— Так, может, тебе работать хочется?

— Нет, чего-то и работать не хочется…

У юноши всё же оказалось доброе сердце. Увидев, что старый учитель огорчен, он стал его успокаивать:

— Пойду я в школу, пойду. Что я, дурак? Зачем мне оставаться без аттестата зрелости? Приду. Дадите мне немного дополнительных уроков, — сказал он, снисходя к учителю, — ребята помогут, — сказал он, снисходя к товарищам, — на тройки вытяну. Ну, поленился немного, — сказал он, с ласковым снисхождением уже к самому себе, — но ведь ненадолго. Жить надо легко!

Это было сказано даже с некоторой поучительностью, будто кто-то мудрый объяснял учителю, что не надо ему ходить к ученикам, поднимаясь по крутым лестницам, печалиться об их судьбе. Всё образуется… Жить надо легко!

Учитель видел перед собой открытое, даже красивое юное лицо. Такие юноши, вероятно, с первого взгляда кажутся умными и значительными. А за душой, увы, ничего, кроме этой формулы — жить надо легко!

Тогда учитель стал добиваться встречи с отцом, с Борисом Павловичем. Найти его оказалось не просто. Когда бы учитель ни позвонил отцу на службу (тот работал в строительной организации заместителем начальника), на звонок отвечали:

— Бориса Павловича нет, он на объекте…

Мы постараемся рассказать о Борисе Павловиче, на некоторое время оставив его сына.

Просто выступить против злодея. Тут всё ясно. Некоторые читатели так привыкли с легкой писательской руки к предельной ясности в обрисовке героев, что ищут в любом литературном произведении — безразлично, большой или малой формы — только две краски: белую и черную. Так, чтобы сразу можно было разобраться, где положительный герой, а где герой отрицательный, с кого брать пример, а с кем бороться. Но мы рассказываем о самой жизни, а жизнь нам преподносит всякие неожиданности, изумляет многообразием промежуточных явлений, в которых, нам кажется, следует разобраться.

Старый учитель слышал о Борисе Павловиче много хорошего. Но застать его в учреждении действительно было трудно. Он не любил отсиживать свои служебные часы.

— Елена Ивановна, — говорил Борис Павлович секретарше, наклонясь к ней ласково и доверительно, — если меня спросят, скажите, что я на объекте. Хорошо?

И он исчезал на три-четыре часа. За это время он непременно успеет побывать на одной из своих строек. Пробудет там только десять — пятнадцать минут. Пошумит. Пошутит. Даст указания. Не будет настаивать, если с его указаниями не согласятся. Иуйдет. А по дороге, так сказать, задерживается. В этом нет ничего особенного. Ну, остановился с кем-нибудь поговорить. Зашел выпить чашку кофе. Ведь живой же человек!

Но вместе с тем Борис Павлович умеет показать себя поборником строгой служебной дисциплины. Он возвращается в свое учреждение, как правило, за час до конца рабочего дня и уходит точно в положенное время.

Нельзя сказать, чтобы Бориса Павловича не критиковали за бездеятельность, за то, что его трудно найти на месте. Но, странное дело, его очень трудно критиковать. И именно потому, что он очень легко переносит критику. Не зажимает. Не опровергает. Не мстит за нее. А именно с отменной легкостью переносит.

— Ну чего вы, батенька, сердитесь, — ласково говорит он критикующему. — Критикуйте, но зачем же с таким ожесточением? С кем не бывает? Я ведь понимаю, что вы о деле беспокоитесь, что это у вас не проявление личных чувств. И правильно. И очень похвально. Вот вы говорите, что у нас прорывной участок, дела запущены. Хорошо. Я сам возьмусь за это дело. Спасибо, что сказали. Зашились, вот сами и разошьем!

И критикующий начинает думать, что зря он обрушился на такого милого человека.

А Борис Павлович незамедлительно берется за дело, два-три дня работает по-настоящему горячо. Но затем как-то незаметно перепоручит дело другому, а сам, наклонившись доверительно к Елене Ивановне, говорит:

— Так я на объекте… В случае чего — скажите…

Пожалуй, никто другой не умеет так добродушно отшутиться. Как-то на совещании он такое ляпнул, что начальник, обычно очень сдержанный человек, не стерпел и с досадой сказал:

— Ну вы бы хоть сперва подумали, Борис Павлович, а после говорили!

— Знаете, — тут же ответил Борис Павлович, — если надо раньше думать, то я никогда ничего не скажу.

Все рассмеялись. И гроза миновала.

Удивительно, как много прощается Борису Павловичу. Несмотря на солидный возраст и на то, что у него взрослый сын, он всегда выглядит так, будто всё еще находится в поисках «голубой мечты». И это некоторое время даже тревожило его молодых сослуживиц, пока они к нему не привыкли. Как-то, на ходу, он сказал самой молодой сотруднице:

— Знаете, Верочка, ведь я вас люблю…

В этот момент у него был вид человека, готового стать жертвой собственной откровенности.

Ошеломленная Верочка рассказала об этом разговоре секретарше Елене Ивановне. Та только вздохнула и посоветовала:

— Не относитесь к этому серьезно, Верочка. Вы ведь знаете нашего милого Бориса Павловича. Он всех любит. Всех! Такой уж он…

И не было в ее голосе осуждения.

Вдруг стало известно, что Борис Павлович разводится. Об этом рассказала его жена, мать Бобика, «проживающая», как пишут в объявлениях о разводе, «там же». Она сидела возле Елены Ивановны, пила воду и всё рассказывала, потому что ей трудно было молчать.

Несколько дней тому назад Борис Павлович совершенно обыденным голосом, даже дружески, сказал ей:

— Видишь, дружок мой, какое дело — развожусь…

Он сказал это легко и без запинки.

— Понимаешь, решил строить новую жизнь…

Она не стала спрашивать, почему нельзя строить новую жизнь со старой семьей. Она не привыкла спрашивать и спорить. Она всегда молчаливо признавала превосходство мужа и чувствовала себя виноватой в том, что несколько раньше состарилась, чем он, что с воспитанием сына не всё получилось, что вот он, муж, работает, а она «ничего не делает». Правда, она порывалась несколько раз поступить на работу, но он ей это запрещал. И все знакомые говорили, что у нее не только красивый, но, главное, милый, очень милый муж. И она привыкла к этому. А тут вдруг — развод!

— Но почему же так внезапно?

— Ах, дружок, — ответил Борис Павлович, — ты совсем не понимаешь! Я берёг тебя, не хотел расстраивать, пока всё это не решилось…

Жена не пришла бы в учреждение, не стала бы всего этого рассказывать, но вот уже три дня, как Борис Павлович не приходит домой. Не случилось ли с ним чего? Похолодало, морозы, а он в демисезонном. Может простудиться. Если бы не беспокойство о нем, разве решилась бы она прийти к нему на службу, мешать. Как это всё стыдно!..

— Вы подождите, — сказала Елена Ивановна, — он должен скоро вернуться с объекта. Всё-таки вам надо поговорить. Может быть, всё это не так серьезно.

— Нет, ничего, я пойду. Если на объекте, значит, здоров. Я так боялась за Бобика…

Бобик? Какой Бобик? При чем здесь сын?

Да нет, это мужа, так же как и сына, еще с детства зовут Бобиком. Борис Павлович — он Бобик-старший, а сын — тоже Бобик, но младший.

И всё как-то сразу прояснилось в Борисе Павловиче. Конечно, он — Бобик. Так его называли в детстве, балуя милого ребенка. Так его называли товарищи по школе, позволяя списывать контрольные работы и прощая, что он на экзаменах пользуется шпаргалками, — ведь хороший же в общем и целом парень, веселый, добродушный…

Можно было бы написать мрачную повесть о Борисе Павловиче, бросившем жену и сына, чтобы хоть в конце возникла некоторая определенность характеристики. Но нет, и развода не получилось. В самый последний момент Борис Павлович, спохватившись, вернулся домой. Злые языки говорят, что ему не захотелось уходить из обжитой квартиры в небольшую комнату. Возможно, что были и другие причины, более серьезные. Во всяком случае, он вернулся. И получилось, что милый Борис Павлович всё же поступил благородно.

Ничего особенного как будто не произошло. С одной стороны, Борис Павлович как будто действительно милый человек: и ошибки у него не столь уж серьезные, и семью он не разрушил. Ничего подсудного. Даже в местком не на что жаловаться. С другой стороны, заместитель начальника, отец семейства, и вдруг в полном смысле этого слова — Бобик. Но это опять же неподсудно. Даже и фамилии такого Бориса Павловича не опубликуешь. Он вправе будет спросить: с какой стати? В чем, как выражаются юристы, состав преступления?

И вот с этим-то человеком разговаривал о судьбе его сына классный руководитель. Говорил о своей тревоге, о своих сомнениях. О том, что жизнь требует от человека серьезного труда. Ему он цитировал Ушинского, Макаренко. А тот слушал, слушал, как-то сбоку поглядывая на беспокойного старика, затем начальственно похлопал его по коленке и сказал:

— Что вы, в самом деле? Ведь всё в порядке. Сами говорите, что в конце концов он аттестат зрелости получит. Что и требуется доказать. А остальное мы уж как-нибудь устроим. Эх, батенька, — закончил Борис Павлович, — жить надо легко!

Эти слова возымели неожиданное действие. И началась тяжелая жизнь для милого человека. До чего довел Бориса Павловича почтенный учитель! Он явился на собрание сотрудников. Он, не имея никакого отношения к строительному делу, назвал прямо и решительно заместителя начальника учреждения бездельником. Никакие попытки отшутиться не помогли.

Можно было подумать, что все вдруг потеряли чувство юмора.

— Кто вам дал право вмешиваться в мои служебные дела? — спрашивал уже без всякой милой улыбки Борис Павлович. — Воспитывайте сына, а не меня!

Но он сопротивлялся недолго.

Да, это можно было назвать концом «милого человека».

У учителя нашлись сильные союзники. Он пошел в наступление.

Действительно, есть случаи, когда в интересах детей надо стереть беспечную улыбку с лица их отцов. Это необходимо сделать, чтобы не дарить будущему новых «бобиков», жалких в своей самоуверенности, отвратительных в своей воображаемой неотразимости, преступных в своем отношении к жизни.

Моральная проблема не обязательно начинается с уголовной хроники.

КОГДА ВОЗНИКАЕТ КОНФЛИКТ

Общеизвестна истина, что болезнь легче всего лечить в самом начале, труднее всего — когда она запущена. Можно ли представить себе врача, который — по доброте душевной — откажется дать больному горькое лекарство? Мол, как же так можно, ведь больному неприятно! Ах, какой добрый доктор, какой сердечный человек!

Говорят о простоте, которая хуже воровства.

Но не бывает ли и доброта такая? От безразличия, равнодушия? А то и попросту трусливая доброта — из-за боязни столкновения, конфликта.

Жалкая эта доброта может рядиться в любые одежды, маскироваться всячески; тем более необходимо ее разоблачить.

Ведь порой не только в семье, но и в школе о ребенке считают возможным говорить только умилительно. А затем через некоторое время раздается:

— Прошу встать! Суд идет!..

Роберт (я называю его подлинное имя, но не считаю нужным называть фамилию) еще в сентябре сидел за партой в десятом классе средней школы. В первых числах сентября, в самом начале учебного года, он по рекомендации классного руководителя был избран старостой класса. А еще через несколько дней, в ночь с субботы на воскресенье, он вместе с другими негодяями напал на одинокого прохожего, сорвал у него с руки часы, избил его.

В характеристике, представленной школой по требованию милиции, говорилось о высокомерии этого школьника, пренебрежительном отношении к товарищам. Подчеркивалось, что в школе он ни с кем не дружил. Более того, указывалось, что в прошлом учебном году он имел сниженную оценку за поведение.

Почему же классный руководитель, подписавший такую характеристику и, следовательно, знавший Роберта, всё же рекомендовал школьникам-выпускникам избрать его своим старостой? На каком основании?

А вот на каком: «…с целью, — как пишет классный руководитель, — включить его в активную общественную жизнь».

Конечно, рекомендуя Роберта, учитель не знал того, что выяснилось через несколько дней. Но ведь ему были известны и низкая успеваемость, и прогулы, и сниженная оценка за поведение, и скверное отношение к товарищам по классу.

Как же должны были понять выпускники выдвижение Роберта? Только так, не иначе, что их учитель не придает никакого значения всему тому, о чем сказано выше, что он считает всё это пустяками.

Какое вопиющее искажение моральных требований!

Как должен был понять и понял сам Роберт, в силу особенностей своего характера, благоволение учителя? Он только укрепился в своей позиции. Он еще в большей степени стал презирать товарищей по школе. Как же, они и учатся лучше его, и ведут себя лучше, а вожаком класса учитель предлагает им выбрать именно его, Роберта. Значит, боится!.. Значит, понимает, чего он, Роберт, стоит!

И, конечно, никакого благодетельного перелома не происходит.

Родителей Роберта это неожиданное «повышение» сына только сбило с толку. Они пришли к выводу, что им нечего беспокоиться, — ведь в школе сыну доверяют, его выбрали старостой класса по рекомендации учителя.

И вот, когда сын попадает на скамью подсудимых за ограбление прохожего, отец по праву спрашивает у классного руководителя: «Что же это такое? Выходит, вы всех обманули — себя, товарищей Роберта, и нас, отца и мать?!»

Учитель стал жертвой педагогического шаблона, он бездумно доверился готовой формуле о доверии, которое «окрыляет».

Казалось бы, совершенно естественно и справедливо было бы осудить поведение этого великовозрастного школьника, поставить перед ним жесткие требования. Но это значило бы вступить с ним в конфликт, обострить отношения.

Конфликт — это сложно.

Конфликт требует борьбы, напряжения духовных сил.

Конфликт требует — и это очень важно — признания неблагополучия, привлекает внимание.

И учитель, воспитатель десятого класса, испугался всего этого.

Доверие, — во всех ли случаях и ко всем ли применимо это средство исцеления? Нет, Роберта не умилить этим доверием. Он настолько его ценит, что сразу же и немедленно идет на преступление, предварительно, — как это и положено в той среде, в которой он вращается, — выпив «стаканчик».

Нехорошо, когда красивые и во многом верные слова об «окрыляющем доверии» или другие столь же высокие слова произносятся лишь для того, чтобы уйти от дела, от большой и трудной работы по перевоспитанию человека. За словом всегда должно стоять дело.

Слово без дела — ничто.

Разоблачение Роберта явилось также и разоблачением той педагогики, которая боится конфликтов, старается всегда и во всех случаях избежать их.

Что же это такое — подобная бесконфликтная педагогика? Это прежде всего неправильное понимание воспитания как умилительного процесса, лишенного острых столкновений, борьбы. Это боязнь взыскания, наказания как некоего педагогического грехопадения. Отсюда — стремление воспитывать только при помощи разъяснений и уговоров, стремление к сглаживанию острых углов, к внешней тиши и глади.

Обратимся еще к одному, возможно еще более разительному, случаю.

В другой школе того же района в девятом классе учился Юрий. В какой-то день он со школьной скамьи пересел на скамью подсудимых. За воровство он был приговорен народным судом к шести годам заключения в исправительно-трудовой колонии. Судьи сочли возможным приговор считать условным, с испытательным сроком в три года. И Юрий прямо со скамьи подсудимых вернулся на школьную скамью.

Сложная, очень сложная и трудная задача встала перед педагогическим коллективом. Как быть? Как повести себя с этим учеником? В какой-то мере условный приговор был вызван обнадеживающей характеристикой Юрия, — школа заверила суд, что юношу можно исправить в обычных условиях. Такая уверенность была и обязательством.

Условный приговор не снимал и не мог снять с Юрия моральной ответственности. Только глубокое переживание этой ответственности, глубокий стыд за совершённое могли стать серьезным шагом к исправлению.

Первое, что сделала администрация школы, когда Юрий вернулся на школьную скамью, было по сути полным освобождением его от моральной ответственности. Вокруг юноши, переведенного в десятый класс, создали атмосферу сочувствия: «Ах, бедный мальчик, он столько пережил!» Он не только не был исключен из комсомольской организации за свое позорное поведение, но на него даже не наложили взыскания. Комсомольцам-старшеклассникам не дали обсудить преступное поведение члена их организации, высказать свое отношение к нему!

По мнению сторонников бесконфликтной педагогики (сознательных или бессознательных, всё равно), даже в том случае, когда суд признал школьника виновным в грязном уголовном преступлении — систематических карманных кражах в трамваях и автобусах, — для учащихся-комсомольцев это не имеет значения. Им нет до этого дела. Директор школы, заведующая учебной частью считали, что лучше притвориться, будто ничего особенного не произошло. Подумаешь, осужден! Вот если бы списал на уроке или самовольно ушел со школьных занятий!..

Где уж тут выработать правильный моральный критерий у учащихся, моральную непримиримость?!

В этой же школе мы наблюдали, как весьма почтенная учительница строго отчитывала шестиклассника за то, что у него воротник расстегнут. И она же вся заулыбалась, когда в комнату заведующей учебной частью школы вошел Юрий. Как же, здесь «тяжелый педагогический случай», здесь нужен особо тонкий подход, который и выражается в «чуткости», в нежнейшем, ласкательном касании к сложной душе юноши. А этот юноша в результате этих особо тонких подходов стал чувствовать себя героем.

Когда А. С. Макаренко с отвращением и гневом писал о сладкогласном «соцвосе», он имел в виду именно бесконфликтную педагогику — эту воспитательскую дряблость и беспринципность, прикрытую пышными фразами. Да, Макаренко был по-настоящему добр. Он понимал ценность людей даже тогда, когда эти люди представали перед ним в образе преступников. Педагогический оптимизм этого замечательного человека был безграничен. Но основой его воспитательного воздействия было не умиление, а требование. И в этом требовании к человеку были выражены уважение к нему, вера в доброе начало, которому нужно помочь восторжествовать, доверие…

Как всё происходило с Юрием?

В первый раз Юру поймали за руку, когда он пытался вытащить деньги из чужого кармана. Привели в отделение милиции. Но здесь ограничились тем, что вызвали отца (не имевшего никакого влияния на Юрия) и отпустили с ним сына, как говорят, на все четыре стороны.

Несомненно, когда в первый раз уличенного в карманной краже Юрия привели в милицию, он еще в состоянии был почувствовать стыд и страх. Благодетельный стыд! Благодетельный страх!

И, конечно, растерянность…

Очень многое зависело от того, какой опыт он получит в милиции.

Он его получил — опыт безнаказанности.

Стыд, страх, растерянность прошли, рассеялись. Юрий, ученик средней школы, вышел из милиции и через самое короткое время встретился с друзьями из той же воровской компании, имевшими свое представление о правде и морали. И они — Юрий сам поведал нам это — сказали ему: «Чего боялся? Видишь, выпустили. И ничего тебе не будет!»

Они были полны презрения к тем, кого можно безнаказанно обокрасть, и к тем, кто должен охранять покой и уверенность честных людей, но дает себя так легко провести. Если бы они еще видели резолюцию, которую начальник отделения милиции начертал на протоколе о задержании Юрия: «Дела не возбуждать… в силу малозначительности преступления и отсутствия вредных последствий»!

Конечно, раз вора задержали, поймали за руку, — вредных последствий для потерпевшего не было. Но ведь для самого Юрия, о котором и должны были позаботиться, эти вредные последствия только усугубились, стали еще значительнее в результате такой резолюции.

Через несколько дней он снова был задержан — на сей раз в магазине, уличенный в краже. И снова милиция. Юрий уже знает, как себя держать. Он громко возмущается тем, что его осмелились задержать, отрицает очевидное, прикидывается обиженным, наконец обещает, что больше это не повторится. Его снова отпускают.

И он продолжает красть.

Самое опасное — это не видеть опасности.

Самое преступное — это видеть опасность и притвориться, что ее нет.

Так и поступают представители бесконфликтной педагогики, о которых с таким гневом писал Макаренко.

Если признать, что есть опасность, что не всё благополучно, могут, пожалуй, сказать: «А где же вы были, как вы допустили?». Возникнет шум. Будет привлечено всеобщее внимание. Пойдут разговоры. А ведь у нашей школы доброе имя.

Не лучше ли в самом деле не поднимать истории, набраться терпения (для себя это можно даже назвать мужеством): через год-два «он» окончит школу и всё само собой завершится.

В школе знали, что Юрий «связан с темной компанией», — об этом говорилось даже в характеристике, с которой Юрий был переведен в эту школу из другой того же района. Знали и о том, что он приводился в милицию по обвинению в краже. Но была и другая сторона. Юрий внешне выглядит совсем не плохо и может показаться вполне благопристойным учеником. Он хорошо одет, лучше многих своих сверстников. Он участник художественной самодеятельности. Занимается спортом, даже защищал в каком-то спортивном соревновании честь района, а значит, и школы.

Итак, не проще ли видеть эту сторону?

Но ведь эта двойственность поведения, это совмещение несовместимого только подчеркивало, увеличивало опасность. Да, старшеклассник Юрий выглядел так, что вы вполне доверили бы ему свой чемодан, если бы вам пришлось случайно оказаться рядом на вокзале, вы не остерегались бы его соседства в трамвае или автобусе.

Как мило всё выглядит внешне! Ученик как ученик. Даже — актив! Никакому инспектору роно он не бросится в глаза, когда тот придет в школу. Он, Юрий, успеет вовремя застегнуть на рубашке все пуговицы. А как же быть с тем, что скрыто, — с темным и грязным? Ну, это вне школы! Этого как бы и нет.

Юрий продолжал красть и, конечно, снова попался, — это неизбежно. Приводы накопились. И состоялся суд. Был вынесен строгий приговор — шесть лет заключения. Но с оговоркой: приговор считать условным. Оставить на свободе. Возможно, что это и правильно. Надо было дать возможность Юрию исправиться. Он так молод!

В исправление можно было бы поверить, однако, только в том случае, если бы родилось моральное переживание, появился бы стыд за грязную жизнь, пробудилась совесть.

Нужно сказать и об этом: всё складывалось, вернее, всё делалось так, чтобы не возбудить угрызения совести, а успокоить. Защитник рисует трогательный образ заблудшего юноши. Школа в характеристике подчеркивает хорошие стороны характера. Конечно, стыдят! Конечно, осуждают! И всё же разливают аромат чуткого внимания. Всё делается для того, чтобы Юрий вышел из зала суда после условного приговора с мыслью: опять сошло!

Странной представляется позиция органов, охраняющих порядок, законность и оставляющих безнаказанным преступление, совершённое юношей, уличенным в первый раз, во второй раз, то есть тогда, когда воздействовать на него сравнительно легко.

Еще более странной представляется позиция школы. Она после суда охраняет юношу от моральных переживаний, которые могли бы стать для него спасительными, освобождает его от ответственности перед ученическим коллективом, столь грязно им обманутым.

В силу какой-то странной педагогической линии молодой, сильный, горячий, честный комсомольский коллектив учащихся-старшеклассников должен был пройти мимо случившегося. Почему-то педагоги не призвали коллектив учащихся открыто, не в личных разговорах, а на собрании высказать свое отношение к преступлению Юрия. Невозможно в большей мере извратить идею бережного отношения к человеку!

Юрию не дали почувствовать в полную силу возмущение, гнев товарищей. Не позволили сразу же после возвращения Юрия в школу возникнуть живому, горячему комсомольскому разговору о моральных принципах, о долге молодежи, о честности. Прошли сторонкой!

Конечно, когда приходится писать о дурном поведении некоторых подростков, юношей, испытываешь чувство горечи.

Но как это выгодно для плохого, когда о нем умалчивают из ложной стеснительности, из трусливых побуждений создать или сохранить видимость полного благополучия.

А. С. Макаренко, которого мы во многих случаях не устанем повторять, высказался прямо:

«Сентиментальная, нежная расслабленность, стремление насладиться хорошим поступком, прослезиться от хорошего поступка, не думая, к чему такая сентиментальность приведет, — это самый большой цинизм в практической жизни».

Вспомним заласкивающее, развращающее воспитание в тех семьях, где ребенок сперва кумир, а затем наказание божье.

Нет никаких сомнений, что семья, если она односторонне воспитывает ребенка, действительно сама виновата во многих бедах. Но во многом мы помогли бы такой слабой семье, если бы в школе, в общественном воспитании ребенок, подросток, юноша встречали то, чего им порой так не хватает в воспитании семейном. Не только любовь, но и требовательность. Не только ласку, но и строгость.

Отвлечемся на время от случая с Юрием.

Бесконфликтная педагогика не всегда ведь проявляется так прямо и резко.

…В детскую комнату при отделении милиции привели мальчика лет одиннадцати. Он был взволнован и испуган. Ведь в первый раз! Должно быть, его душа ушла в самые пятки. Всё-таки милиция. И, право, это было полезное волнение, полезный испуг. Так и надо! Ведь милиция — это не кино, не кукольный театр, не каток. Это страж порядка! Сюда не приводят для поощрения. Милиционер не школьный учитель и не пионервожатый. Смешно, нелепо было бы поручить милиции устраивать культпоходы для детей, хотя, вероятно, кое-кто умилился бы при этом.

Маленький сорванец сделал только первый шаг по пути всяческих нарушений, но шаг серьезный, — он украл у матери пять рублей (новыми деньгами), прокатился на трамвайной подножке и был задержан, когда пытался разменять эти деньги в кассе кинотеатра.

В детской комнате при отделении милиции мальчика встретила милая женщина. Она ласково его пожурила, погладила по головке и стала успокаивать, когда он захныкал.

— Мишенька, почитай книжечку, сейчас придет твоя мама… Ты устал, вот диванчик — полежи…

Успокоила!

В следующий раз Мишенька сюда придет без всякого волнения и без всякой боязни. К этой милой тете почему же не пойти?

«Мальчик, — скажут ему на улице, — если ты будешь кататься на трамвайной подножке, если ты будешь безобразничать в кино, мы отведем тебя в милицию».

«Ну и пожалуйста!..»

От скуки он и сам станет захаживать в комнату при милиции, в гости. Как же, старые знакомые! И милый инспектор будет радоваться, будет вести с ним воспитательные беседы.

Хорошо?

Нет, плохо!

Всему свое место.

Милиция должна быть вежливой, внимательной, но строгой, а в некоторых случаях и суровой. Инспектор детской комнаты, улыбающийся юному нарушителю порядка, сладкий до тошноты, — это же прямое продолжение того самого «дамсоцвоса», о котором с таким негодованием писал Макаренко.

«Чего бы вы хотели? — могут спросить. — Уничтожения детских комнат?»

Конечно, нет!

Они нужны для детей, которые случайно потеряли родителей на улице, для самых маленьких. Пусть они не пугаются. Пусть они поиграют, пока найдется мама. Пусть даже поспят на мягком диване.

А для детей и подростков, нарушающих общественный порядок, а тем более хулиганящих, ворующих, нужна дежурная камера народного судьи (такие и были раньше), в которой внимательные, не только юридически, но и педагогически сведущие судьи тут же рассматривали бы дело и тут же выносили приговор. Возможно, что судьи ограничились бы только порицанием, предостережением, но и такое порицание, предостережение, вынесенное в торжественной и строгой обстановке народного суда, прозвучало бы как строгий приговор, было бы связано с неприятными (да, обязательно неприятными) переживаниями. А если речь шла бы о воровстве, как в случае с Юрием (тогда, когда это было в первый раз), то здесь никто не стал бы говорить о малозначительности совершённого и отсутствии вредных последствий. Здесь прежде всего стали бы думать о вредных последствиях для самого подростка, которые определяются не столько суммой украденного, сколько самим фактом кражи.

Это не проблема наказания, — оно может быть минимальным. Здесь проблема морального переживания, моральной оценки, выработки отношения.

Такими вещами пренебрегать нельзя.

Нельзя в связи с вопросом о бесконфликтной педагогике не вспомнить об одном комсомольском собрании школьников-старшеклассников, на котором они резко осудили своего товарища за действительно безобразный поступок. И вот — дошло! Видно было, как что-то дрогнуло в лице этого обычно нагловатого школьника, чувствовалось, что он по-настоящему огорчен гневными упреками товарищей. Рождалось моральное переживание, начинала говорить совесть. И в этот момент учительнице, присутствовавшей на собрании, показалось, что ученик… чересчур переживает.

Она вмешалась.

— Ну, товарищи, — сказала она, — нельзя ведь так, не такой уж он плохой… Бывают и хуже… Думаю, что с этим можно покончить и забыть…

Забыть!

Как хорошо! Как мило!

И виновный сразу приободрился, с усмешкой посмотрел на товарищей.

А им стало скучно. Да ладно уж, да, конечно, уж… Хватит, в самом деле…

Идея комсомольского собрания сразу же была утоплена в мягком тесте бесконфликтной, умилительной педагогики.

У нас в школах воспитывается чувство ответственности коллектива за отдельного учащегося. Так и должно быть. Личность имеет право на внимание, заботу, помощь. Но у нас, увы, всё еще отстает воспитание у школьников чувства большой личной ответственности перед коллективом.

Миллионы школьников прекрасно учатся, много читают, тянутся к общественной, к полезной деятельности. Было бы вредно, нелепо, ошибочно провозглашать суровость как ведущее направление в воспитании. Это не вызывается никакой необходимостью. Воспитание — сложный процесс, который при наличии строгой и принципиальной общей линии всегда требует тонкого индивидуального подхода к каждому воспитаннику в каждом отдельном случае. Любовь, забота, величайшее внимание к растущему человеку обязательны для педагога. Но стыдно и вредно уклоняться от суровости, когда она необходима, когда только в ней в данный момент выражена подлинная и существенная забота о юном гражданине, вставшем на неправильную дорогу, о его будущем.

Конечно, во всем и всегда должна соблюдаться мера — как мера любви, так и мера требовательности. Но из болота нужно уметь рвануть со всей силой, даже если при этом попавшему в болото будет больно. И рвануть нужно в самом начале, пока еще человек не погряз глубоко. Тогда это легче.

Ни по каким мотивам и ни при каких обстоятельствах мы не имеем права снимать, принижать у детей чувство ответственности.

Когда возникает конфликт, столкновение, — хуже всего, опаснее всего притвориться, что ничего, собственно, не случилось, упорно поддерживать видимость благополучия. Это позиция трусливого равнодушия. С ней нельзя мириться. Ее необходимо разоблачать. Для успешного воспитания нужны, совершенно необходимы во всех случаях принципиальность и решимость.

Нельзя представить себе большую жизненную магистраль с одними только разрешающими зелеными сигналами. Сколько здесь происходило бы непоправимых катастроф!

Но чего стоит красный сигнал, если его можно безнаказанно пересекать?

Остановить вовремя — вот что важно. Пока беда не набрала скорости.

ИХ ВИНА

Был обычный, самый обычный день.

Каждый простой, обыкновенный день несет в себе наряду с обычным и необычное — праздник, радость. Здесь и свершение подвига, и объяснение в любви, и решение трудной задачи. Кто-то сегодня впервые сам, своими руками выточил сложную деталь. Другой вырубил первую тонну угля. Третий сделал первое научное открытие. Как хорошо!

И в этот же день — это совершенно определенный день, 13 января, — в народном суде слушалось уголовное дело Леонида П., молодого слесаря, учащегося вечернего техникума.

— Подсудимый, — сказала судья, — уточните, когда вы родились…

— В тысяча девятьсот тридцать восьмом году.

— Точнее.

— Тринадцатого января.

— Значит, вы сегодня отмечаете день своего рожденья?

— Да, — ответил скучно подсудимый.

— Подумать только, чем отметил! — произнес кто-то так громко, что судья сделала ему замечание.

Подсудимый ударил ножом в грудь ученика десятого класса К., ранил его, но мог и убить. За это он и был привлечен к ответственности.

Размышляя по поводу того, что случилось с П., подчас впадают в крайности.

Одни видят только зал судебного заседания и забывают при этом о большой жизни страны, которую здесь, в зале суда, охраняет советский закон. Это очень серьезная ошибка, когда малое заслоняет большое, потому что это малое чересчур приблизили к глазам.

Другая крайность — в недооценке, в умалении значения таких случаев, в стремлении отвернуться от них, как от досадной частности.

— Много ли их? — спрашивают. — Какой процент?

В таких случаях всякая попытка преуменьшить, сгладить только усиливает опасность.

Наконец, для нас каждый человек — это все сто процентов! Никак не меньше!

П. сидит за перегородкой, на скамье подсудимых. Он не может по собственной воле встать, выйти из зала в просторы города, в просторы жизни…

Как же всё это случилось?

Дело не представляет собой, как объяснили адвокаты еще до начала судебного заседания, ничего сложного. В нем нет никаких загадок. С самого начала предварительного следствия всё было ясно.

Но если вдуматься — как всё дико, бессмысленно, лишено всякой внутренней логики.

— Как, — удивленно и горестно воскликнула судья, когда подсудимый подтвердил изложенные в обвинительном заключении обстоятельства дела, — достаточно было одного только слова, и ничего бы не случилось страшного?!. Ни тяжелого ранения, которое могло стать смертельным, ни уголовного дела?… Одного только слова!

О каком слове идет речь?

О самом обычном:

«Извините!»

Может быть, даже о двух:

«Извините, пожалуйста!»

Молодой рабочий П. и десятиклассник К., проживающие на одной улице, с самого утра очутились на Владимирском проспекте, где продают вино не только на вынос, но и распивочно. Выпили. И один толкнул другого. Может быть, неудачно повернулся, нечаянно. Достаточно было тут же сказать эти обычные слова «извините, пожалуйста», — и всё бы этим кончилось. Не было бы оснований для ссоры. Но не те нравы у этих молодых людей. Не тот стиль.

Возник другой разговор:

— Тебе чего?

— А тебе чего?

— Выйдем!

— Давай!

И сразу же у дверей магазина на Владимирском проспекте возникла драка. Пущены были в ход не только кулаки, но и пустые бутылки. Появился милиционер, и пришлось успокоиться. Но зло затаили до новой встречи. И вот через несколько дней драка возобновилась. Встретиться было не так уж трудно, ведь живут на одной улице. В драке участвовали уже не только П. и К., но и их друзья-приятели, специально для этого приглашенные:

«Приходите подраться!»

Так зовут в гости, чтобы посидеть за столом, поделиться мыслями:

«Приходите!»

И началось побоище. Семнадцатилетний школьник К. поднимает булыжник (такой, каким мостят мостовые) и бросает в своего противника. Промахнулся, но не совсем — попал в другого. Тот падает, обливаясь кровью. Его увозят в больницу, тут же делают операцию. В лобной кости изрядная трещина.

Через два дня П. отпрашивается с работы пораньше, выпивает стакан водки, едет с Васильевского острова, — дальний путь, — к дому, где живет обидчик. Вызывает его из квартиры. Как только тот выходит, ударяет его ножом в грудь. Вот и еще одного увозят в больницу (на сей раз — К.).

Как спокойно на суде и подсудимый и потерпевший произносят слова:

— Ударил!..

— Порезал!..

И судья — женщина, мать — не выдерживает и взволнованно говорит, обращаясь к подсудимому, к свидетелям:

— Что же это такое? Кто вы? Понимаете ли вы эти слова: жалеть, страдать?…

Ответа нет.

Можно не отвечать, можно притвориться, что вопрос обращен к другому, а не к тебе.

Судья тянется к графину с водой.

Объявляется перерыв.

Во время судебного заседания одного из молодых свидетелей, не старше шестнадцати лет, спросили:

— Вы тоже пили в тот день?

— А как же, — отвечает он с готовностью, — конечно… Только всего немного… Взял грамм двести.

Стакан водки!..

Когда подсудимый отпросился днем пораньше с работы, чтобы «порезать» К., он тоже начал с того, что «взял». И тоже не так уж много — только «маленькую».

Как это ласково звучит — «маленькая».

Но «маленькая» — это двести пятьдесят граммов водки. Полный стакан, и не какой-нибудь граненый, а чайный.

Как известно, и самая драка возникла в то время, когда П. и К. в воскресный день пьянствовали с самого утра.

Всё им было дано со всей щедростью. Весь Ленинград со всеми школами, клубами, театрами, музеями, спортивными залами, лекториями, библиотеками…

Если взять точкой дом, в котором жил П., и посмотреть по кругу всё, что находится в пяти, самое большее в десяти минутах ходьбы, то мы обнаружим: шесть средних школ, три театра, музей, Дом культуры, две библиотеки. Мало? Но ведь не более пяти — десяти минут ходьбы. А если рискнуть пойти немного дальше, или поехать, — в твоем распоряжении все культурные ценности замечательнейшего города. Но где уж? — П. и К. видят только ближайшее «распивочно и на вынос», место, где можно «взять».

Их учили в школе. Но успех обучения определяется не только усилиями учителя, но и встречным усилием учащегося. Этого встречного усилия со стороны П. и К. не было. Они и сами не хотели учиться и другим мешали. П. бросил школу. Ему помогли стать рабочим на заводе и поступить в вечерний техникум, проявляли неоднократно уступчивость, снисходительность. Возможно, чересчур много уступчивости и снисходительности…

К. приходил на школьные вечера пьяным, дебоширил, грубил учителям, плохо учился.

Его всё же оставили в школе.

Еще до суда следователь в моем присутствии спросил у К.:

— Вот вы, десятиклассник, читали, вероятно, Чернышевского. Задумывались над прочитанным?

— А чего задумываться? Учились для сочинения… — Какие у вас убеждения? Есть ли они у вас?

К. смотрит на следователя ошеломленный, непонимающий. Это что же такое — убеждения? Чудак, о чем он спрашивает?

Мать К., седая, измученная женщина, одета в старенькое пальто с потертым, лоснящимся воротником. Что же он, здоровый, рослый сын, стремился помочь матери, быть ей опорой, другом? Как бы не так! Этакий жалкий прожигатель жизни, он старался «прелестно» выглядеть (в его понимании, конечно), красиво жить (тоже в его понимании). У него длиннущие, нечесаные волосы уползают за воротник, не скрывая, однако, грязной шеи. И он всё время проводит рукой по своим нечесаным волосам, предмету гордости, грязными руками. Этакий франт!

И вот всё тот же вопрос: чья вина?

У нас выработался стандарт: во всех случаях искать виновного в семье (родители), в школе (учителя). Но мать не учила К. разбою, не учила его пить и проламывать головы булыжником. В школе его тоже этому не учили.

Во время комсомольского рейда какой-то задержанный на улице франтоватый хулиган так и сказал комсомольскому патрулю:

— Чего пристаете? Это меня мама так воспитала… С нее и спрашивайте!..

И, полный негодования, справедливого и уничтожающего гнева, комсомолец ответил ему без излишней в данном случае вежливости:

— Смотрите на подлеца, всё ищет другого виноватого…

Комсомолец был прав.

П. и К. - не маленькие дети,

Они полностью и без всякого снисхождения со стороны общества должны отвечать за свои отвратительные дела.

Им было дано всё, перед ними были открыты все двери — к труду, знаниям, культуре.

А они что выбрали?

Водку. Булыжник. Нож.

Суд вынес П. обвинительный приговор. Через некоторое время судили К. Их уголовные дела находятся в архиве Суда.

Но забывать об этих уголовных делах еще не время.

Разве речь идет только о П. и К.? Нет. Речь идет и о всех, подобных им. Предположим, что их дружков никто не ранил. Их не судили, но их жизнь осталась такой же страшной по своей убогости. Ничего они не поняли, хотя и пришли «послушать дело». Уходя из зала судебного заседания, они сочувственно кивнули осужденному. Увы, они не понимают, что такое моральная катастрофа, не чувствуют своего социального одиночества, социального одичания. Им не скучно, они не томятся, — у них своя компания. Компания, уверенная в себе и презирающая честных людей.

Как важно разбить эту компанию.

Нельзя недооценивать опасность, которую они представляют для общества, такие морально разложившиеся молодые люди.

Этих, спокойно заносящих нож над человеком, орудующих булыжником, усмехающихся при словах «честь», «жалость», «совесть», нужно судить не обычным, а показательным судом. Нужно обрушиться на них не только силой судебного приговора, но и всей силой общественного гнева и презрения.

Это уже проблема нашей общественной решимости.

Широко, возможно шире должна быть открыта дорога к прекрасному, — пожалуйста, шагай! Больше внимания нужно уделять воспитанию лучших человеческих качеств — и в школе, и в семье, и в литературе.

Но там, где негодяй хватает нож, булыжник, нелепо начинать с ним разговор о недостатках воспитательной работы.

Тут уместно только непреклонное требование!

ЧТО ХУЖЕ?

Все обстоятельства дела были уже выслушаны, обвиняемый и свидетели допрошены, прокурор произнес обвинительную речь, и слово было предоставлено подсудимому.

Больше всего не понравилась подсудимому речь прокурора. Как это так, прокурор назвал его хулиганом, да еще и отъявленным?!

— Обвинить человека легче всего, — сказал подсудимый. — Не занимаются такие прокуроры воспитанием человека. А ведь хулиганами не рождаются…

Как будто бы убедительно, — ведь действительно хулиганами не рождаются.

Но почему-то у присутствовавших в зале судебного заседания слова подсудимого не вызвали сочувствия. Наоборот, негодование только усилилось.

Это было понятно. Подсудимый, столь обидчивый и к тому же столь разбирающийся в вопросах воспитания, судился как раз за то, что беспримерно, постыдно обидел других людей. Он, оказывается, чрезвычайно восприимчив, когда ему причиняют боль, хотя бы словом. Но он сам, не задумываясь, ударил человека ножом, нанес ему тяжелое ранение. Просто так!

Кто вынуждал его быть таким?

Кто вынуждает хулигана быть хулиганом?

И всё же он орет:

— Меня плохо воспитали! Виноваты воспитатели! А прокурор пытался меня воспитывать?…

Вот какой он, этот хулиган, грамотный!

Что сделал подсудимый, за что Анатолия Маркова привлекли к суду?

Ворвавшись поздно вечером в рабочее общежитие, он потребовал от отдыхавшей работницы, с которой даже не был знаком, чтобы она пошла с ним на танцы.

Естественно, что она, напуганная и возмущенная, отказалась.

Тогда он стал ее избивать, выхватил нож.

На крик сбежались люди. Пришлось уйти из комнаты. Но в коридоре Анатолий Марков встретил рабочего, тот был один. И хулиган ударил рабочего ножом. Не попадайся на дороге, когда хулиган гуляет! Через несколько минут он ранил еще одного рабочего.

Это всё факты, которых не отрицал и сам подсудимый:

— Было!

И всё же, не отрицая ничего, подсудимый возмущался:

— Зачем называют хулиганом? Почему не воспитывают?

Ведь вызрела же в этом убогом уме мысль, что за разговорами о воспитании можно скрыться от ответственности.

Как это легко у него получилось, что виноваты другие!

Думается, что очень важной стороной нашей воспитательной работы является утверждение идеи личной ответственности.

Конечно, нужно усилить воспитательную деятельность семьи, школы, всех общественных организаций. Многое в этом направлении сделано, многое еще должно быть сделано. Тема воспитания — действительно вечная тема и никогда не будет снята.

Но это, конечно, не освобождает хулигана от ответственности, не уменьшает его вины.

— Не смей крутить руки, не имеешь права! — кричит хулиган милиционеру. И вырывается при этом. И норовит ударить, если не рукой, то ногой. И изрыгает при этом подлейшую ругань.

Он знает, что нельзя делать человеку больно, но сам старается ударить, и побольнее.

Мимо подлинной культуры, мимо любого воспитательного учреждения хулиган проходит с пренебрежительной ухмылкой. Он иногда приходит в клуб, но только для того, чтобы устроить дебош.

Остается признать, что воспитание такого хулигана по-настоящему и начинаетсяс того момента, когда общество, оберегая себя и заботясь о нем, сажает его на скамью подсудимых.

В то же время надо помнить и о другом.

Умея карать и требовать, нельзя отрезать преступившему законы нашего общества путь к исправлению. Человек провинился и был наказан. Он отбыл срок заключения. Государство, общество вернули ему все гражданские права. Провинившийся говорит, что он всё понял, что он жалеет о прошлом, что отныне хочет жить честной, трудовой жизнью. Ему нужно поверить. Ему нужно помочь.

Что, собственно, хуже — проявить прекраснодушие при встрече с отъявленным хулиганом или отказать в помощи юноше, совершившему преступление, но уже понесшему за него наказание и пришедшему с просьбой о работе?

И то и другое равно скверно.

Нелепо вести академический разговор о недостатках воспитания, когда хулиган выхватывает нож. Его надо прежде всего обезоружить, даже если негодяя придется при этом несколько помять. С какой стати мы должны больше заботиться о хулигане, чем о его жертве?

Но когда встречаешься с человеком, который хочет выбраться из трясины, ему нужно помочь, его нельзя отталкивать. Нельзя при этом прикрываться щитом предусмотрительности, осторожности. Кто, мол, знает, какой он? А вдруг опять сорвется — нахулиганит, украдет? Как тогда?

Хулиган — враг общества. Нужно, чтобы земля горела под ногами хулигана.

И в то же время необходимо заклеймить любое проявление общественного равнодушия, — в какие бы одежды оно ни рядилось, как бы ни маскировалось.

Не разные ли это вопросы — жестокая борьба с хулиганством, воровством и общественная забота об оступившихся или об отбывших наказание и желающих вступить на путь честных и добрых людей?

Нет, не разные!

Разные это огни: красный — останавливающий, предостерегающий — и зеленый — разрешающий, открывающий дорогу. И горят они в одном светофоре.

Это одно дело: преграждение дороги к преступлению и забота о свободном, широком пути к исправлению ошибок, к честной и хорошей жизни.

Нужно только самим не путать!

Нет ничего хуже, когда мы сами начинаем путать, начинаем приторно улыбаться хулигану и разговаривать с ним на темы воспитания, а затем, обжегшись на таких разговорах, строго и неприступно смотрим на человека, который искренне хочет выпрямить свой путь.

ЕЩЕ О ДИАЛЕКТИКЕ ВОСПИТАНИЯ

В воспитании, как и в каждом сложном явлении, необходимо учитывать не только светлые стороны, но и теневые.

Нельзя думать, что воспитание может во всех случаях обходиться без острых столкновений, борьбы.

Идиллии нет. Изображение процесса воспитания в идиллических тонах — вредное занятие.

Дети — цветы жизни. В этом сравнении отражено чувство нежности и радости, которое испытывает каждый при взгляде на ребенка. Каждый ребенок — это и трогательный, и сильный, и непобедимый росток бессмертия, живая связь настоящего с будущим.

И всё же с какой отвергающей иронией пишет Макаренко в своей «Книге для родителей»:

«Если сказано «цветы», значит нужно цветами любоваться, ахать, носиться, нюхать, вздыхать».

Это больше чем ирония.

Садовник не должен быть угрюмым человеком. Но руки у него — в земле. Он — работник. Для того чтобы любоваться цветком, чтобы дерево плодоносило, необходимо потрудиться. Над садом тоже бушуют ветры…

Дети — цветы! Красивый образ, яркое сравнение! Но этим подчеркивается одно какое-то качество.

А на самом деле человек — это не цветок, не растение. За него от бури не будет отбиваться садовник. Он должен сам уметь отбиться от бури.

Ему нужна не только нежность, но и сила.

Задача воспитателей — и родителей и учителей — показать, где же подстерегает опасность, научить противостоять ей, сформировать личность ребенка, его характер.

Отвернуться от опасности — значит отдать себя в ее руки, дать ей окрепнуть.

В мире нет идиллии. Нет ее и в педагогике.

Воспитатель — это тоже работник. Он должен видеть небо, но не отрываться от земли, верить в будущее, трудиться для будущего, но не приукрашивать настоящего.

Представители бесконфликтной педагогики обожают слова: любовь, забота. Всё это звучит нежно и утешительно. А слова: требовательность, дисциплина, наказание — для них звучат грубо.

Любовь к ребенку, по их мнению, исключает наказание. Забота исключает требовательность. Свобода исключает принуждение. Узкое, не диалектическое понимание сознательной дисциплины заключается, в том, что они сознательную дисциплину выводят только из разъяснений, уговаривания.

Вся наша воспитательная деятельность только выиграет от того, что мы не будем забывать о требовательности и ответственности, о системе тормозов.

В педагогике нет надобности искать конфликта, это не драматургия. Но, если столкновение произошло, от него нельзя убегать, прятаться. Делать это — значит оставлять конфликт неразрешенным, замазывать, снимать, уничтожать идею ответственности.

Макаренко писал о воспитании волевого характера:

«Большая воля — это не только умение чего-то пожелать и добиться, но и умение заставить себя отказаться от чего-то, когда это нужно. Воля — это не простое желание и его удовлетворение, а это и желание и остановка, и желание и отказ одновременно».

Активность человека выражена не только в действии, но и в умении воздержаться от действия, остановиться вовремя.

Действие — это проявление активности человека во внешней среде.

Торможение, отказ от действия — это также проявление активности и, возможно, еще более высокое в некоторых случаях. Особенность такой активности в том, что в ней всегда выражена победа сознания, победа разума, которой предшествует очень напряженная внутренняя, происходящая в самом человеке борьба.

Ребенок может многого и не понимать.

Бывает ведь так, что ребенку невозможно достаточно убедительно объяснить причину родительского запрета, категорического родительского «нельзя». Что же, можно в этих случаях и не объяснять. Если отношения между старшими и младшими правильные, если роли в семье не «сместились» и организаторами жизни ребенка остаются взрослые, воспитание «тормозов» не встретит особого сопротивления.

Полная неудача постигает родителей только в тех случаях, когда они упорно придерживаются ложной теории «нестеснительного воспитания». Раз дитя хочет, зачем отказывать? Когда же ему и потешиться?

Дитя обязательно вырастет, желания возрастут, а моральные тормоза не воспитаны. Тут может случиться самое дурное!

Своеволие и приводит подростка, юношу, не умеющих управлять своими желаниями, к столкновению с обществом, с законом.

Возникает конфликт!

Если в этом случае оставаться на позиции «нестеснительного воспитания», не решиться остановить, ошибка воспитателей превращается в их преступление.

А. С. Макаренко сочетание любви и уважения к ребенку с требовательностью к нему называл важнейшей формулой воспитания дисциплины, важнейшей формулой воспитания вообще.

Нужно ли говорить о том, что опасно и одностороннее воспитание, исключающее любовь, внимание, заботу, утверждающее только требовательность, взыскательность, суровость.

В таком случае также нарушается мера.

Повозка кренится в другую сторону и точно так же может опрокинуться.

Особенный ребенок

Из дневника учителя

«ПОДУМАЕШЬ, ОПОЗДАЛ!»

В самый первый день учебного года, 1 сентября, мать привела своего малыша-первоклассника на первый урок с опозданием, после звонка. Все дети уже сидели в классе, кроме него. А ведь для ребенка это было началом большого пути, запевом большой песни. Директор школы совершенно справедливо указал матери на недопустимость опозданий на уроки, тем более в первый день учебных занятий.

Мать тут же, в присутствии мальчика, решила поставить директора на место.

— Мой сын, — сказала она высокомерно, — не на военную службу поступил. Подумаешь, опоздал!

Директор посмотрел на мальчика и отправил его в класс.

Мать была очень довольна собой: поставила-таки директора на место!

ДОЧЕНЬКА

Часто мне звонила очень милая женщина и весьма любящая мать. Она по телефону излагала свою очередную жалобу на школьные порядки, на учительницу, на директора школы. Девочка ее учится в третьем классе.

По мнению матери, к девочке не проявляют должного внимания, к ней нет необходимого педагогического подхода. Уроки дают не так. На дом задают не то. Разговаривают с девочкой и с другими детьми не в том тоне.

— Если бы вы знали только, какая она грубая, эта директорша, как она ничего не понимает!..

Хотелось спросить:

«А вы понимаете?»

Нс ведь необходимо быть вежливым.

Я думал еще о том, как трудно должно быть ребенку, со слов которого в этой семье судят обо всем, что происходит в школе, и, возможно, обо всем на свете. А ведь девочка только в третьем классе.

— Вы хоть при девочке не говорите всего этого о школе, о директоре!

— Что вы, как можно?! — звучит в телефонной трубке.

— Кстати, как фамилия директора школы?

— Доченька, — раздается в телефонной трубке, — ты не знаешь, как фамилия директорши?…

Значит, девочка всё время стоит рядом с матерью, когда та называет директора непонимающей, а порядки школьные просто глупыми.

«А ТЫ МЕНЯ ЛЮБИШЬ?»

Она положительно больна этой постоянной боязнью, что вдруг ребенок не будет ее любить.

Она без конца спрашивает с тревогой:

— А ты меня любишь?

Она заставляет девочку учиться музыке. С большим трудом скопила деньги на пианино, наняла учителя, который приходит давать уроки четыре раза в неделю. Платить учителю тоже трудно. Но девочка вовсе не хочет учиться музыке, садится к инструменту только после долгих уговоров матери. Музыка отнимает время от школьных занятий. Ни склонности к ней, ни особых способностей девочка не обнаруживает. И всё же каждый день ее заставляют повторять упражнения, играть. Четыре раза в неделю приходит учитель музыки…

— Занимается ваша девочка спортом?

— Да что вы, когда ей успеть?

— Ходит ли на прогулки?

— Да что вы, когда ей успеть?

— Так, может, ей не заниматься музыкой?

И тут ответ совершенно неожиданный:

— Я и сама вижу, что это ни к чему, но вдруг вырастет и спросит: почему вы меня не учили музыке? Она тогда не простит мне этого!

И снова заискивающе спрашивает у девочки:

— Ведь ты меня любишь, доченька?…

«МАМА, ЧАЮ!»

Мать ученицы восьмого класса Наташи работает на судостроительном заводе. Еще не бывало такого месяца, когда бы она не перевыполнила нормы. На заводе все ее уважают.

В семье их только двое — она и Наташа. Рано утром, перед тем как уйти на работу, мать успевает приготовить для дочери завтрак, поставить всё на стол, выгладить Наташину школьную форму, аккуратно повесить выглаженное платье на спинку стула.

Вечером мать, вернувшись с работы, готовит обед, затем убирает комнату.

Она счастлива, когда девочка дома и сидит за столом, читает книгу. Утомившись на заводе, приустав дома за приготовлением обеда и уборкой, мать наконец позволяет себе прилечь. Это еще не сон, просто так, баловство.

Наташа читает книгу, должно быть, интересную. Но вот, не поднимая головы, не глядя в сторону матери, она говорит:

— Мама, чаю!..

И мать отвечает ей:

— Сейчас, сейчас, доченька!

Как хочется еще немножко полежать.

Но тут раздается снова:

— Мама, чаю!..

— Сейчас, сейчас, доченька!

Мать встает, торопится на кухню. Она думает о том, какая хорошая у нее дочка, какая разумная. Книжки читает. А она, мать, ей чаю не подает…

Ах, совсем обленилась мать!

«ЧТО ТЫ СО МНОЙ ВОЗИШЬСЯ?»

В кабинете директора школы мать и сын.

Пока мать разговаривает с директором, великовозрастный школьник томится. Наконец мать обращается к нему:

— У тебя всё есть. Ничего для тебя не жалеем. А ты не учишься!

— А что ты со мной возишься, — говорит сын. — Не маленький я! Подумаешь, всё есть… С января уйду работать…

— Ты меня убьешь! — стонет мать.

Сын молчит, отвернулся: он это уже слышал.

Директор предлагает школьнику пойти в класс, — сейчас будет звонок после большой перемены.

Мать жалуется:

— Вот так он всё время: «Хочу работать, хочу работать…» А зачем ему работать?

— Не хочет он работать, — говорит директор. — Он вас только пугает. Но одно несомненно: он и учиться не хочет.

— Но ведь всё-таки неглупый мальчик…

— Нет, пожалуй, не глупый, не такой глупый, — вежливо уточняет директор.

— Вот видите, — торжествует мать.

— Конечно, вижу. Ведь он вам сам сказал: «А что ты со мной возишься?»

КОГДА НУЖНО БУДЕТ, СУМЕЕТ ЛИ?

Ученик девятого класса Георгий Владимиров говорил учителю:

— Ну зачем мне делать что-либо по дому, если мама и без меня чудесно справляется. А когда нужно будет, я сумею, не беспокойтесь.

— Когда нужно будет, — ответил учитель, — ты не только не захочешь, но и не сумеешь, уверяю тебя!

В этой семье, когда мать пыталась заставить сына убирать хотя бы только свою постель, бабушка сердито говорила:

— Ты не мать, а изверг. Уж лучше я сама, старая, сделаю, если ты для своего ребенка ленишься.

А семнадцатилетний «ребенок» только посмеивался.

Вот наконец Георгий закончил школу и стал студентом. Конечно, родители были рады, что он успешно сдал экзамены: не зря учился!

И всё же…

— Всё осталось по-старому, — рассказывала мать учителю, случайно встретившись с ним возле школы. — Георгий всё так же груб и эгоистичен. После работы на заводе мне приходится заниматься всеми делами по дому. Он и пальцем не пошевельнет, чтобы помочь мне. В лучшие минуты он способен пожалеть, но не помочь. Он говорит: «Понимаю всё, мама, но не могу себя заставить. Какая-то лень меня охватывает. Такой уж я уродился…» Нет, он не уродился таким. Это мы сами — бабушка и я — сделали его таким безруким. Он и болеет часто, и устает быстро, и учится средне…

«НО ВЕДЬ — РЕБЕНОК!»

В пятом классе девочка была необычайно развязна с учителями, позволяла себе на уроках совершенно неожиданные поступки. Могла встать с места и пройти по рядам, чтобы взять у товарища резинку. Разрешения учителя, конечно, не спрашивала. Намучились мы с ней.

Директор школы, разговаривая с отцом девочки, сказала ему:

— Так дальше продолжаться не может… Мы, бесспорно, примем свои меры. Уже сейчас мы снижаем вашей девочке оценку по поведению. Мы будем ее удалять с уроков. Может быть, мы сами виноваты, что были с ней недостаточно строги с самого начала. А сейчас нам очень трудно с ней. Вот к чему мы пришли! Но у нас в школе ничего не получится, если вы дома не поддержите наши требования.

— Но ведь — ребенок! — стал защищать свою девочку отец.

— Смотрите, — продолжала директор школы. — Вы сейчас весело улыбаетесь при рассказах о ее проделках. Вам это кажется только шалостью, хотя учителя доведены ее поступками до необходимости принять крайние меры.

Решительные меры в школе подействовали всё же. Но дома… Дома ее поведение скоро стало, невыносимым для родителей.

Отец пришел, в школу по собственной инициативе:

— Совершенно не слушается, не признаёт никаких авторитетов. Мать больна, а ей всё равно — только бы чем-нибудь развлечься. Груба с нами нестерпимо! Помогите!

ОНИ ДОЛЖНЫ ЗНАТЬ!.

Мать горько жаловалась учительнице:

— Всё труднее мне становится с Людой. Какая-то она черствая, чрезмерно требовательная. Всё — «дай и дай»!»… Попросила вчера денег, в кино пойти. Дала я ей на самый дешевый билет. Обиделась. Мало, оказывается. Чуть ли не в слёзы, — не люблю я ее, раз так мало даю денег; другим девочкам родители дают больше. А вы ведь мои обстоятельства знаете: у меня еще две, поменьше, а мужа в позапрошлом году похоронила, одна всех тяну…

Справедливая обида.

Но не виновата ли сама мать?

Учительница на следующий день спросила у Люды: — Скажи, пожалуйста, где работает твоя мама?

— Не знаю, — ответила Люда. — Где-то на фабрике…

— А что она там делает?

— Ну, работает…

— А много ли получает за свою работу?

Люда широко открыла глаза. Как же это знать, когда мама ей об этом никогда не говорила. Ну, работает, ну, два раза в месяц у нее получка…

Ничего не знала девочка о труде своей матери, Ничего не знала о ее заботах.

ОСОБЕННЫЙ РЕБЕНОК

В школу пришла мать с разодетой семилетней девочкой. Бант на светлой головке девочки был такой большой, такой роскошный, такой яркий, что прежде всего был виден он, бант. Ну а затем и девочка.

Мать нашла учительницу, у которой будет учиться ее дочь.

— Знакомьтесь, — сказала мать учительнице, — это моя Сашенька. У вас, я знаю, в классе сорок детей, так прошу обратить на нее особое внимание. Я настоятельно прошу об этом.

— А как же остальные? — робко, но не без иронии спросила учительница.

— Остальных я не знаю, — сказала мать. — Но обращаю ваше внимание сейчас, чтобы в дальнейшем между нашей семьей и вами не было никаких недоразумений: моя девочка требует особого подхода, она особенный ребенок.

Девочка стояла тут же.

Учительница хотела рассмотреть ее лицо, глаза, но не смогла. Впереди был бант. Большой, роскошный, яркий, он заслонял всё.

— Хорошо, — сказала матери учительница, — я учту то, что вы мне рассказали о девочке. Я буду обращать на нее особое внимание. И, конечно, — добавила учительница, — на всех остальных детей тоже. Поверьте, иначе нельзя.

Наконец мать ушла.

Учительница старалась убедить себя, что из-за матери и банта не следует неприязненно относиться к девочке, — она ведь не виновата.

ПОЛУЧАЕТСЯ!.. НЕ ПОЛУЧАЕТСЯ!.

Ученик пятого класса Валера дружит с самых ранних детских лет с другим пятиклассником, соседом по дому. Вот он пришел в гости к приятелю, а затем рассказывал мне о своих впечатлениях. У него был разговор с матерью приятеля. Она спросила:

— Как у тебя, Валера, с английским языком?

— Ничего, благополучно! В общем — четыре, — ответил Валера.

— А у моего — двойка… Вот думаю сходить к учительнице, поговорить с ней, чтобы она ему четверть не портила.

— Ну а ты что сказал? — спросил я у Валеры.

— Я и говорю: «Разве Зинаида Степановна ему четверть портит? Он сам портит…»

И вот весь дальнейший разговор, как его передал мне Валера:

— А если бы у тебя была двойка, ты послал бы маму просить за себя? — спросила у него мать приятеля.

— Что вы, что вы, разве я допустил бы, чтобы моя мама унижалась? Что заработал, то и получил.

— А мой Митя даже рад. Говорит: «Сходи к Зинаиде Степановне, может, и уговоришь…»

Весь этот разговор шел, пока Валера ждал Митю. Тот должен был с минуты на минуту вернуться домой, и его мать ни за что не хотела отпускать гостя.

— Вот скажи, Валера, как ты ешь?

Валера не понял вопроса и переспросил:

— Как вы сказали?

— Ну, ешь как? Хорошо?

— Когда голодный, очень хорошо…

— А вот Митя ест плохо. Просишь, просишь, а он отворачивается.

— Так вы ему не давайте кушать…

— Ты думаешь?

— А чего тут думать? — уверенно ответил Валера. — И так ясно. Если человеку не давать есть, он потом сам будет просить, а не отворачиваться.

Затем пришел Митя, и мальчики сели играть в шахматы.

Педагогическая консультация, однако, продолжилась у матери Валеры. Мать Мити спросила у матери Валеры:

— Как вы добиваетесь того, чтобы ваш умывался перед сном, зубы чистил, вовремя ложился спать?

— Ну он же привык так. А забудет — я ему скажу.

— Только скажете, и всё?

— И всё!

— А у меня не получается.

Одна говорит сыну, и тот слушается, другая говорит то же самое, но ее сын не слушается. У одной получается, а у другой не получается!

«А НА ЧТО Я?»

Разговорился с одной пожилой учительницей (сейчас она уже на пенсии) на обычную, многим уже приевшуюся тему о родителях, балующих своих детей, воспитывающих их белоручками. Учительница мне рассказала об одной матери, работающей дворником. Это совершенно неутомимый человек, содержащий двор дома в абсолютной чистоте. Не любит сидеть без дела. А девочке не позволяет работать, бережет! Радуется, что дочь рисует, ходит в кружок при Доме пионеров и школьников. Говорит: «Пусть дочка рисует, учится, а я за нее метлой помахаю. Другого не умею».

Дочь свою, несомненно, любит. Но, когда в классе решили приобрести коллективный абонемент в театр оперы и балета, отказалась дать на это рубль тридцать копеек. Сказала:

— Мы не так богаты, чтобы ходить по театрам…

Рубль тридцать копеек — это на весь сезон. Девочка никогда не была в опере. Мать отнюдь не скупая — никогда не отказывает дочке в деньгах на кино, на эскимо. Но театр — роскошь! Учительнице пришлось долго разъяснять матери, что девочке совершенно необходимо посещать театр, бывать в музеях, знать искусство. Наконец мать согласилась. Но, когда учительница стала говорить, что необходимо вовлекать девочку в труд, что совсем не худо для правильного воспитания, если дочка будет помогать матери убирать дома, стирать, — ведь у матери и так много дела, — мать решительно стала возражать.

— Ни за что, — сказала она. — Чтобы моя Вера руки грязной работой пачкала? А на что я?

Когда речь идет о требованиях к детям, в семье, как правило, руководствуются сложившимися уже отношениями, взглядами, предрассудками.

— Система требований! — сказала учительница. — Не так это просто. Иногда надо прорубаться сквозь дебри ложных взглядов, ломать установившиеся отношения. В один день, даже в один год, этого не сделаешь. На театр денег жалко, на кино — нет. Почему? Сама работает через силу, а дочь от труда освобождает. Почему? Жалеет? Возможно! Думает, что так девочка будет счастливее? Возможно! Сложились годами взгляды, а тут приходит учительница на полчаса и говорит: надо менять.

А просто ли — менять?…

ЕГО МАМА

Пришла мать в школу и при других детях в коридоре, там, где встретила классного руководителя, стала жаловаться на сына:

— Он меня обокрал! Это невозможный ребенок! Пошлите его в колонию. Я отказываюсь от него!..

Она не хотела пройти в учительскую. Нет, нет, она торопится. И так всё ясно. Сын украл три рубля.

Учительница говорит с мальчиком. Тот отрицает. Плачет.

— Не верьте его слезам, — говорит мать. — Некому больше. Лежали на столе деньги, и нет их!

— Но, мама, ведь ты сама дала их мне, чтобы я уплатил за квартиру…

Мать смущена.

— Где квитанция?

— Вот…

Действительно, вот квитанция. Уплачено за квартиру два рубля девяносто восемь копеек.

— Ах, я совсем забыла, — говорит мать. — Но всё равно, ты очень груб, ты не слушаешься…

Мальчик плачет. Ошибка разъяснилась, но все товарищи, слышавшие разговор в коридоре, будут думать, что он вор.

— Пойди скажи им! — кричит он. — Пойди скажи!..

— Вот видите, он еще смеет кричать на мать!

И тут же она меняет тон:

— Впрочем, он не такой уж плохой мальчик.

И уходит.

ПРИНЦИПИАЛЬНОСТЬ…

Между классным воспитателем десятого класса Сергеем Дмитриевичем и матерью ученика произошел такой разговор:

— Моему бы учиться хотя бы на тройки, — сказала мать учителю. — У нас есть хорошие знакомства, и мы его как-нибудь в вуз устроим. Только бы аттестат получил…

— А он об этом знает? — спросил Сергей Дмитриевич. — О хороших знакомствах вы ему говорили?

— Ну как же? — удивилась мать. — Конечно, знает. — Сколько раз ему говорила: ты уж хоть как-нибудь аттестат получи…

— Вот он и учится не на тройки даже, а на двойки, — сказал Сергей Дмитриевич. — Зачем ему учиться, если можно устроиться и так, по знакомству, если сами родители убеждают его в том, что можно не поступать в вуз, а прокрасться, можно взять не трудом, не знаниями, а ловкостью рук… Ведь это гадко, поймите!

Мать пришла к директору школы с жалобой на учителя.

Чересчур он у вас принципиальный, — сказала она с негодованием.

НЕ ЗНАЮ, НЕ ЗНАЮ

Григорий Савельевич задержался в учительской не без умысла. Все собрались в кабинете физики и слушали лекцию о воспитании детей в семье, но это ведь — для родителей. А он, Григорий Савельевич, учитель математики, при чем? Что ему там делать?

Раздался стук в дверь.

— Войдите!

Вошла мать ученика и спросила классную воспитательницу шестого-б класса.

— Здесь, как вы видите, ее нет, — сказал Григорий Савельевич, — и вряд ли вы скоро ее дождетесь.

Он не прочь был поговорить с матерью.

— Как фамилия вашего мальчика?… А, знаю, знаю… Плохой, очень плохой мальчик…

— Сказал он это спокойно, даже без особой укоризны.

Но у этой матери был только один мальчик. И у нее сразу стало такое лицо, будто ее ударили. Она не спорила. Она только спросила — что же ей делать?

— Не знаю, не знаю, — ответил учитель. — Не знаю… Но мальчик плохой, всем мешает.

Мать смиренно сказала, что она работает уборщицей, что образование у нее маленькое; может, учитель посоветует, поможет… Может быть, он не откажется…

Он отказался. Он действительно не знал, что же посоветовать матери.

— Не знаю, не знаю…

И мать вышла из учительской, пожелав учителю всего хорошего и сказав ему: спасибо!

ОБЫКНОВЕННОЕ КОЛИЧЕСТВО

Нет, она не похожа на чеховского Беликова, на человека в футляре. Она ни за что летом не возьмет с собой зонт, не наденет калоши. Летом должно быть тепло и сухо.

Если погода хмурится, это — ошибка, исключение из правила.

Такое бывает, но с этим нельзя считаться.

Осенью зато, даже в солнечный день, она обязательно берет с собой зонт. Осенью должны выпадать осадки. Должны!

Когда во время прогулки одна девочка в восторге закричала: «Мария Емельяновна, смотрите, как много солнца!..» — учительница ей сделала замечание:

— Во-первых, так не говорят, а во-вторых — солнца самое обыкновенное количество… Ровно столько, сколько должно быть в это время года!..

В другой раз, в учительской, она говорила, глубоко убежденная в своей правоте:

— Меня нисколько не интересует то, что невозможно проверить, например — чувства детей. Меня интересуют их знания… Знает или не знает? А всё остальное — лирика…

Она против лирики.

ЧУДАЧЕСТВО

Однажды я услышал рассказ об одном известном и весьма почитаемом докторе медицинских наук, который, экзаменуя студентов, вдруг упал в обморок. Закрыл глаза, запрокинул голову, — худо человеку! Студенты засуетились, забегали. А экзамен-то был как раз об оказании скорой помощи.

Вдруг профессор выпрямился, строго и весело посмотрел на экзаменующихся и сказал:

— Убирайтесь вы все! Я уже умер!.. Четыре минуты прошло, а вы всё бегаете, помощи оказать не можете!..

Чудачество?

Возможно.

Но какое хорошее стремление проверить не только формальные знания, но и умение воспользоваться ими на практике, в жизни.

И в школе иногда сталкиваешься с тем, что ученик прекрасно рассказывает о благородных идеях Герцена, Чернышевского, а затем совершает поступки, далекие от благородства.

Нельзя снизить оценку, — ведь урок выучил, знает. Знает ли?

В сочинении на выпускном экзамене ученик написал, что вот у него над кроватью висят портреты краснодонцев, героев «Молодой гвардии», он смотрит на них как только проснется, старается быть похожим на них… Сочинение было написано отлично, очень грамотно, даже с блеском… Но всё же один из учителей вспомнил, что он был у этого ученика и никаких портретов краснодонцев над кроватью не видел, был совсем недавно…

— Фальшивка, — сказал учитель. — Не висят у него над кроватью портреты краснодонцев…

— Никакой фальшивки, — не согласился с ним другой учитель. — Ведь он писал сочинение, а не автобиографию.

Прозвучало как будто убедительно.

В самом деле, ведь — сочинение!

А я, присутствуя при этом споре, вспомнил чудачество профессора, не подписавшего зачета студентам, которые знали всё по учебнику, но сплоховали на практике, в жизни не сумели. Надо уметь — в жизни!

Мне хотелось бы, чтобы высокие чувства не сочинялись.

Мне тоже чем-то претило сочинение выпускника, хотя формально он и имел право так писать.

— Вы всегда были чудаком, — сказал второй учитель первому. — Вы ищете во всем точного соответствия…

Мне и это чудачество, как чудачество профессора, нравится.

Но дело еще в том, что первый учитель хорошо знал выпускника. Никогда тот не обращал своих взоров к краснодонцам, никогда по-настоящему не думал об их высоком примере. Он и вспомнил о них только для сочинения.

Вот в чем дело!

И в этом связь между двумя рассказанными здесь случаями.

Всё проверяется жизнью, действительностью.

Чудачество здесь только мнимое.

НА УЛИЦЕ

Несколько раз милиционер задерживал одного и того же мальчика, прыгавшего в трамвай на ходу. Этот безбилетный пассажир никуда не торопился, на остановке он спускался с подножки и отходил в сторону. Стоило трамваю тронуться с места, мальчик снова оказывался на подножке, — как будто ему подарили этот большой, мчавшийся с шумом и грохотом вагон исключительно для веселой игры.

Милиционер — что за черствый человек! — не хотел понять всей увлекательности такого препровождения времени. Он задерживал любителя покататься на трамвайной подножке.

В отделение милиции вызвали мать. Мальчик ждал ее без всякого трепета. Она всегда брала его под свою защиту. Почему задержали? Кто дал такое право задерживать детей? Что он, преступник? И как только не стыдно?!

И вот ее — в который раз! — вызвали, но уже не в. отделение милиции, а в больницу: мальчик погиб под колесами.

Горько сознавать, что уже нельзя помочь этой матери, потерявшей ребенка.

Не все матери так неразумно восстают против вмешательства посторонних в поведение ребенка на улице. Разумные матери надеются на это вмешательство.

Конечно, милиция должна быть активнее в борьбе с детской безнадзорностью. Но нужно быть справедливым: без нашей помощи самый расторопный милиционер не справится полностью с задачей. Если мы будем равнодушно, а то и сочувственно расступаться перед убегающим маленьким нарушителем порядка, не превратится ли для него всё усердие милиционера в новую игру: «Дяденька, поймай меня!»?

Стоит, однако, взрослому почувствовать и себя ответственным за поведение любого ребенка на улице, как многое изменится к лучшему, многое будет сделано.

Нужна всеобщая, добровольная и нерушимая ответственность взрослых за поведение детей на улице.

УПОРНО О ТОМ ЖЕ

В тайгу, если там заблудился человек, посылают на розыски экспедицию. И нет большего позора, чем бросить розыски, испугавшись трудностей. В глухой, далекий поселок, если там заболел человек и срочно нужно ему помочь, вылетает на самолете врач. Никакой шторм не остановит моряков, спасающих человека, упавшего за борт. Таков закон нашей жизни.

Почему же этот закон не действует в тех случаях, когда ребенку угрожает смерть под колесами трамвая?

Да только потому, что опасность здесь не кажется нам несомненной. Сколько их, этих детей и подростков, на наших глазах соскакивает с подножки, и ничего не случается. Висит на подножке, но не обязательно же сорвется. А я крик поднимаю.

Нежелание сделать моральное усилие, проявить настойчивость, когда это совершенно необходимо, и приводит к тому, что под колесами городского транспорта так часто гибнут дети.

Нет, с этим нельзя мириться!

Может, следовало бы каждый раз, когда случается такая беда, оповещать об этом жителей города по радио, включая уличные трансляционные установки, оповещать траурными объявлениями в газетах: «Сегодня из-за нашей общественной нерешительности ребенок попал под трамвай!»

А много ли требуется от нас, хороших взрослых людей?

Совсем немного. Только решимость остановить! Умной, доброй и сильной рукой. Сказать непреклонное и воспитывающее слово:

— Нельзя!

КАК ЭТО БЫВАЕТ

В парикмахерскую вошли маленький школьник и его мать.

Мальчик, ученик второго или третьего класса, занял место в кресле, и мастер обратился к матери с обычным вопросом:

— Как стричь?…

— Оставьте челочку.

— Нельзя челочку, — вмешался мальчик. — Клавдия Васильевна не разрешила.

— Ну и бог с ней, с Клавдией Васильевной, — ответила мать. — А мы всё-таки будем с челочкой.

Мастер начал стрижку.

Названная мальчиком Клавдия Васильевна — это, несомненно, его учительница. Ее слово для него много значит. Он, вероятно, и дома часто повторяет: «А Клавдия Васильевна сказала…»

Но мать, которая должна поддержать такое доброе чувство, бессознательно разрушает веру ребенка в учительницу.

Понимает ли она, как это вредно, чем это грозит не только сыну, но и ей самой?

…Мать ученика третьего класса В. написала для своего мальчика подложную справку, якобы от медицинской сестры, для представления в плавательный бассейн. В школе мальчику справку могут и не дать, а ведь ему так хочется плавать!

Характеризуя ученика В., его учительница рассказала о жалобах матери на лживость сына.

— Мать, как мне казалось, по-настоящему обеспокоена этой чертой в его характере. И вот…

Учительница развернула подложную справку. Маленький клочок бумаги выглядел как тяжелый обвинительный акт. Мать сделала своего мальчика соучастником обмана, подлога. Можно после этого очень долго убеждать его, что обманывать нехорошо, — он этому не поверит.

…Во время одной из своих лекций педагог получил большое количество записок с вопросами о происхождении тех или иных недостатков детей. Одна из слушавших его матерей, когда он уже собирался уходить, заговорила о своей девочке:

— Была таким хорошим ребенком, вежливым, послушным, а сейчас так груба с бабушкой, до слёз ее доводит. Ума не приложу, что с ней произошло?…

Вечером лектор видел, как в трамвае молодая женщина проталкивала вперед, к выходу, свою дочку и кричала на старушку:

— Что ты, старая, не можешь пропустить вперед ребенка? Весь проход в трамвае загородила!

И лектору показалось, что эта женщина ему знакома, что это она после лекции спрашивала, почему стала грубой ее девочка…

Немало можно привести примеров родительской непоследовательности. Пусть о них вспомнят сами родители — отцы и матери.

Лучше пожертвовать «челочкой», чем чувством уважения ребенка к учительнице. Даже если это и действительно не обязательно — стричь всех детей под одну гребенку.

В ЗАЩИТУ ДОН-КИХОТА

Добродушный, милый хозяин дома рассказывал о том, как в его присутствии подвыпивший хулиган избивал женщину. Рассказчик пылал негодованием. Он говорил о том, что хулиган не очень-то и пьяный был, а так, средне, и бить он старался ногами.

— Вы это видели собственными глазами? — спросили, содрогаясь, гости.

— Конечно…

И, предупреждая следующий вопрос:

— Но что я мог сделать? Вмешаться? В драку подвыпившего хулигана с его подругой? Ведь он никаких уговоров и не послушался бы, стал бы сопротивляться… Нет, просто нелепо в таких случаях вмешиваться. Для этого нужно быть Дон-Кихотом…

Это было сказано с презрением к Дон-Кихоту.

Тут же сидел сын рассказчика. Он смотрел на отца. Не задавал вопросов, только смотрел. А тот всё твердил:

— Это было бы смешно, донкихотство какое-то!

У сына хозяина вдруг что-то словно булькнуло в горле, он встал и быстро вышел из комнаты.

«ДУРАЧОК»

В автобусе разговаривают две женщины. Одна из них, одетая с претензиями на моду, самоуверенно, с чувством превосходства над всеми и всем говорит:

— А мой дурачок хочет обязательно уехать работать куда-нибудь дальше, на Урал или в Сибирь… А ведь мы могли бы устроить…

Всё так понятно в разговорах этих двух женщин, двух матерей. Они говорят о своих сыновьях, оканчивающих институт, получающих назначение на работу.

Я думаю об этом молодом выпускнике, отказавшемся «устроиться» с помощью папы и мамы, выбравшем правильный путь, едущем туда, куда едут лучшие его сверстники, выходящие на широкие просторы жизни и деятельности. Как у этой женщины мог вырасти такой хороший «дурачок»? Что ему помогло преодолеть косность маленького, замкнутого, эгоистичного семейного мирка и стать гражданином своей огромной страны?

Конечно, ему помогла сила нашего общественного воспитания, его коснулась крылом большая общая правда народа. И вот он вырвался из душного тепла родительского дома, где всё благополучно, самодовольно, расчетливо.

Счастливого ему пути в жизни!

Он одержал свою первую победу. Он не дал себя обмануть!

В ПОКОЕ НЕ ОСТАВИЛИ

Школа должна бороться за ребенка.

Но это значит, что школа должна бороться и за его семью, за взрослых, от которых ребенок зависит, просвещать эту семью, убеждать ее, предъявлять требования.

…К ученику третьего класса Жене Иванову молодая учительница не решилась пойти сама и уговорила председателя родительского комитета пойти вместе с ней, помочь. Вот и пошли вместе, молодая учительница Надежда Сидоровна и председатель родительского комитета Александра Александровна. Встретила их мать Жени. Разговор был спокойный: учительница не предъявляла никаких требований, ничего, мол, особенного не произошло, просто решила познакомиться. Только уже прощаясь, Надежда Сидоровна, учительница, сказала:

— Ваш мальчик в третьем классе учится второй год, но и то не всегда успевает… Чем мы могли бы вам помочь? И еще хорошо бы, если бы вы бывали в школе… Другие матери находят время. Это очень важно — бывать в школе, где учится ваш ребенок. Тем более что с ним не всё благополучно…

Мать не проявляла особой приветливости, но и не возражала, не «нападала» на учителей. Обещала прийти в школу, побывать на родительском собрании, послушать лекции о воспитании детей.

Александра Александровна, не вмешивавшаяся в разговор, заметила нетерпение матери. Хозяйка дома готова была согласиться со всем (так казалось Александре Александровне), только бы гости скорее ушли.

Гости ушли.

Прошло два месяца, почти полностью еще одна четверть учебного года. В поведении мальчика ничего не изменилось. Он всё так же плохо вел себя на уроках, получал двойки. Мать в школе не появлялась.

Решили еще раз пойти к ученику домой.

И тут мать уже не стала себя сдерживать:

— Чего вы меня учите?! Нечего ходить! Оставьте меня в покое!

Александра Александровна, мать четырех детей, работница, коммунистка, человек прямой и решительный, и то растерялась, когда мать Жени Иванова распахнула дверь и сказала:

— Идите! Сама управлюсь, без вас! Ходят тут, учат!..

Александра Александровна рассказывала об этой отвратительной сцене директору школы:

— …Сперва мать накричала на Надежду Сидоровну, а затем — у открытой двери — на меня. Времени, мол, у меня, должно быть, много лишнего, если я успеваю чужими детьми заниматься и по чужим домам ходить. А у нее для своего времени нет. Так и сказала: «Времени нет убиваться из-за сына. Его жизнь впереди, а моя уходит. Успеть бы только пожить немножко». Сама вся в кудерьках, видно только что завилась, губы ярко накрашены, с ресниц на щеки черные точки краски просыпались, будто мухи след оставили. Воспитательница!.. Смотришь на такую мать, и грустно становится. И зло берет!.. Говоришь, но ни одно слово до нее не доходит. Знай свое твердит: «Не имеете права вмешиваться! Бить я его не бью, пальцем никогда не трогаю. В школу посылаю. Деньги на завтраки даю. А другого ничего не требуйте. Как умею, так и воспитываю!» Поступила я глупо. Рассердилась. Характера не выдержала! Говорю матери: «Ноги моей больше у вас не будет! Прощайте! Встретимся вряд ли — ведь вы в школе не бываете!» И ушла…

— Да, не совсем у вас хорошо получилось, — сказал директор школы.

— Ничего, — сказала председатель родительского комитета. — В покое мы эту маму не оставим!

ТАК СКОРЕЕ!

В середине прошлого века П. Ф. Лесгафт побывал в одной немецкой школе. Он рассказал об этом посещении в своей книге «Семейное воспитание ребенка и его значение»:

«На уроке в городской школе в Лейпциге учитель ходил по классу с небольшой тросточкой, которой стегал то одного, то другого ученика; увидав же, что один семилетний мальчик заговорил шепотом со своим соседом, он вдруг подбежал к нему, отбросил трость и дал ему увесистую пощечину; мальчик не пикнул, только злобно посмотрел на него, следовательно, это было уже дело привычное. После класса этот учитель (молодой человек 26 лет) на вопрос, находит ли он необходимым бить детей во время класса, совершенно откровенно ответил, что находит это совершенно ненужным и даже вредным, но делает это потому, что «так скорее», да у него нет и времени много рассуждать, а иногда, прибавил он, это делается просто по привычке».

Так скорее! Какая лаконичная и точная формула! Как многое она объясняет.

Ребенок не послушался. Надо бы разобраться, почему же он перестал слушаться. Ведь могут быть самые различные причины. Надо бы подумать, как сделать так, чтобы он впредь был послушным. Это всегда проблема сложных отношений между старшими и младшими в семье, вопросы такта, справедливости. Но ведь это долго — разбираться, анализировать, принимать продуманное решение, вырабатывать какую-то программу, смотреть вперед. И мать с места дает ребенку шлепок — иногда послабее, а то и весьма внушительный.

Так скорее!

Затем мать спокойно возвращается к своим очередным делам, — мало ли дел у матери?

Нет, она не прошла мимо проступка. Она всё же воспитывает.

А затем это становится привычкой. Ударила, иотношения выяснены. Всё поставлено на место. Ребенок заплакал, теперь можно его и пожалеть. Привыкает не только мать, привыкает и ребенок. А через какое-то время мать жалуется соседям, друзьям, наконец, учителям:

— Какой-то стал каменный, — встряхнется только, и всё по-старому. Как с гуся вода…

«ПОЧЕМУ НЕ ПОУЧИТЬ?»

Учитель рассказывал, что он долгое время напрасно вызывал в школу отца одного из своих учеников. Тот не приходил. Без всяких объяснений, не пытаясь даже поставить учителя в известность о том, что не может прийти в школу.

Поведение мальчика не улучшалось, а становилось всё хуже и хуже. Своими нелепыми выходками он будто мстил учителю. И тот не мог понять — что же происходит? Ведь он не жаловался отцу на мальчика. Единственное, чего добивался учитель — это того, чтобы отец пришел для разговора.

Встреча всё же состоялась. Учитель пришел к ученику в гости, застал отца дома. И с ужасом узнал, что отец ребенка, весьма ограниченный человек, каждый раз, когда его вызывали в школу, жестоко избивал мальчика. Он считал, что хотя в школу он и не явился, но на вызов учителя откликнулся.

— Ходить в школу мне некогда, — сказал отец, — но раз вы просите…

— Разве я просил его бить? — с отчаянием спросил учитель, добрейшей души человек, искренне жалевший мальчика.

— А это мы сами знаем. Раз вызывают в школу, раз к нам обращаются, то не зря. Ходить нам некогда, а поучить мы всегда можем. Почему не поучить?

РОДИТЕЛИ ССОРЯТСЯ

Мальчик принес в класс записку, объясняющую, почему он пропустил уроки.

— Ты действительно болел? — спрашивает учительница.

Мальчик молчит.

— А это действительно мама писала?

Мальчик молчит.

— Кто же это, Леня, всё-таки писал?

— Никто! — резко отвечает мальчик.

— А в школе почему не был?

Леня отвечает еще резче:

— Не хотел!

— Что ж, — решает учительница, — вернемся к разговору, когда ты успокоишься…

Через несколько дней разговор возобновляется:

— Ну как, Леня, может быть, сейчас мне скажешь?

Они только вдвоем в классе.

И Леня рассказывает:

— Если бы вы только знали, что делается у нас дома! Папа с мамой всё ссорятся. Папа, наверное, от нас уйдет. Я тогда не пришел в школу, потому что они очень ссорились и я не мог приготовить уроков…

Подумав немного, он говорит:

— Мне кажется, что папа у меня неродной…

— Что ты, что ты, ведь ты так на него похож.

Нет, такой не может быть родным!

А еще мальчик рассказывает. Когда родители начинают ссориться, он хочет уйти на кухню. Но ему не позволяют. Ему говорят:

— Сиди здесь! Слушай! Разбирайся!

ЕДИНСТВЕННАЯ ОБЯЗАННОСТЬ

Директор выступил перед школьниками с восторженной речью:

— Всё для вас! Всё для того, чтобы вы были счастливы!

Он слушал себя самозабвенно и полагал, что и школьники слушают его с таким же чувством. Но это было не так. Они слушали равнодушно, смеялись, разговаривали.

Что ж, если им остается только быть счастливыми, если всё для этого уже сделано, если быть счастливыми их единственная обязанность, то это не так уж трудно!

А директор всё говорил:

— Над вами сияет солнце нашей заботы. Перед вами открыты широкие дороги…

Казалось, вот-вот он скажет, что для них приготовлены молочные реки и кисельные берега…

Стоявший рядом со мной учитель возмущался:

— Нет, не так надо с ними разговаривать!

— А вы бы что сказали?

— О, я бы сказал им, что не прошло еще время труда и подвига. Сделано далеко не всё. Еще многое должны сделать они. У каждого поколения своя работа и свои каменистые тропы. Никто не хочет отнять у молодежи счастья собственного труда и собственной ответственности. Я бы сказал молодым: «В труде и в ответственности за судьбы человечества и мира старшие поколения находили и находят величайшую радость. Скажите, что вы, молодые, думаете о жизни, о мире, о людях, о родине? Как вы собираетесь им служить?…»

ОШИБКА СЛОВАРЯ?

Каждое лето, как только кончаются школьные занятия, начинается великое переселение пионеров из городов в леса, на берега рек, озер, морей. С развернутыми знаменами, под барабанную дробь движутся пионеры. Они едут поездом, плывут на пароходах, мчатся в автомашинах, совершают пешие переходы. Лагеря существуют столько же, сколько и сама пионерская организация.

И всë же, что такое пионерский лагерь?

Попробуем, как это часто делается, заглянуть в словарь.

Вот он — «Словарь русского языка», составленный С. И. Ожеговым. На странице 277 мы читаем, что лагерь — это «временная остановка, обычно под открытым небом, в палатках».

Звучит, пожалуй, неплохо.

Но несколько ниже мы находим истолкование того, что следует понимать под пионерским лагерем. Это — «учреждение в загородной местности для летнего отдыха детей».

Такова специальная поправка к первому толкованию.

Легко представить, как огорчились бы пионеры, заглянув в словарь. Неужели они уезжают на лето из города в… учреждение? Не под открытое небо! Не в леса!

Стоит ли в таком случае мечтать о лагере?

Увы, в ином лагере действительно вводят порядки «учреждения для летнего отдыха детей» — вводят потихоньку, и конечно — не по вине составителя словаря русского языка. Так заботливее. Так спокойнее…

СВОЕ, ПИОНЕРСКОЕ…

Надежда Константиновна Крупская писала о пионерских кострах:

«Они помогут сплотить ребят в одном переживании, в одном чувстве так, как не может это сделать школа».

Как всё здесь ясно.

Пионерская организация может сделать то, чего не может сделать школа. И не потому, конечно, что пионерская организация лучше, нужнее, а потому, что она имеет свои собственные задачи, отличные от школьных. На первое место в ней поставлены чувства, переживания.

Это не отрицание мысли и знаний, а только определение своеобразия избранного пути, своей пионерской тропы.

А в школе на первом месте — знания, мысль, хотя никто, конечно, и не подумает отрицать значения интереса, эмоциональности в учебных занятиях.

Дружина не может заменить ребенку школы с ее уроками, с ее программностью, с ее особыми, всенародного значения целями.

Но и школа не может заменить дружины, учитель не может заменить вожатого.

В самом деле, в одном случае в центре всего — урок.

В другом — самодеятельность ребенка в свободное от уроков время.

Всё это совмещается. Учебный труд и разумный отдых. Абсолютное подчинение учителю в школе и свободное проявление инициативы в своем пионерском отряде. Широкая дорога школьного обучения и вьющаяся рядом пионерская тропа, где можно поиграть, отправиться в свободный поиск, удовлетворить свою глубокую потребность в полезной деятельности, в романтике.

В жизни ребенка совершенно необходимы смена переживаний, отношений, появление нового опыта, добытого собственным трудом по собственному желанию.

Надо уяснить полностью, что у пионерского движения есть свои пути в борьбе за нового человека. Эти пути не могут быть противопоставлены школе, ее задачам коммунистического воспитания. Они подчинены той же великой цели, которую решает школа.

Но это — свои пути!

ЧЕМ ИХ МОЖНО РАЗВЛЕЧЬ?

В одном пионерском лагере мы познакомились с воспитателем 3-го отряда Юрием Александровичем. Когда ему предложили пойти с пионерами отряда в поход, он откровенно огорчился:

— А где мы там будем спать?

Он не отказывался, не имел на это права. Как-никак — служба. Но он предпочел бы, чтобы его меньше беспокоили. Самое лучшее уйти в лес с книгой. Хорошо в лесу, особенно если книга интересная.

А тут — дети!

Дети — они дети. Вместо того чтобы радоваться возможности тихо и спокойно побеседовать с умным студентом философского факультета, они хотят бегать по лесу, играть в какие-то игры, мечтают о походах… И даже не задумываются, где же им придется спать!

Юрий Александрович близорук, носит очки, он отнюдь не спортсмен. Детей он любит, так сказать, академически, — когда они очень тихие и не мешают своему воспитателю.

К сожалению, не только в этом лагере можно встретить таких скучающих вожатых и воспитателей.

И пионеры не знают, чем же их можно развлечь.

И, вопреки им, сами стараются жить весело.

Как правило, им это всё-таки удается.

И хорошо, что удается!

КАК ЖЕ С ИГРОЙ?

Воспитывая пионеров, мы, должно быть, не всегда учитываем какую-то очень важную для них, очень органичную потребность в игре.

Для ребенка игра — это настоящая жизнь, в которой он развивает свои духовные силы, способности. В игре он зачастую вырабатывает характер отношений с большим и сложным миром, а следовательно, и свой собственный характер.

В этом великая мудрость природы, которая дает человеку в его детстве — много свободного времени на пробу сил, на узнавание действительности.

Игра не настоящее, а только как бы настоящее, только воображаемое. Для нас, когда мы смотрим на игру детей со стороны, это ясно. Но для ребенка игра — и есть настоящее.

Лишите ребенка игры, и вы погасите свет, отнимете какую-то существенную часть его жизни, отнимете радость. И не только радость минуты. Вы в какой-то мере — большей или меньшей — отнимете и радость будущего, зачеркнете в нем что-то очень важное.

Не забываем ли мы, взрослые, иногда о природе ребенка, хотя и говорим так часто и много о возрастных особенностях?

Для ребенка игра — не только проба сил, но и рост сил.

Иногда так получается, что даже хороший учитель начинает неодобрительно посматривать на игры своих учеников — пионеров. Что это такое, в самом деле, — мог бы заняться историей, географией, русским языком, а вместо этого… играет. Как ребенок!

Но пионер ведь и в самом деле — ребенок!

Ошибочно забывать о том, что пионеры — это дети.

Мне пришлось наблюдать, как два школьника, примерно в возрасте двенадцати лет, возвращались из школы. Они прижимались к стенке дома, будто их кто-то преследовал и им необходимо пройти незамеченными. Мимо ворот они проскакивали, как говорят, пулей. Конечно, они играли.

После уроков это было, надо думать, неплохой, даже необходимой, разрядкой.

Было бы нелепо, если бы такой игрой занялись школьники постарше, но пионеры?… Для пионеров это вполне естественно.

Как важно взрослому, воспитателю, понимать ребенка, его переживания, не возмущаться и не карать тогда, когда следует улыбнуться и… отойти в сторону, не мешать.

«Ступеньки», разработанные в пионерской организации для того, чтобы пионеры овладели многими полезными знаниями и навыками, — это хорошо. Полезные дела, которыми обязательно должны заниматься пионеры, чтобы чувствовать свою связь с большим советским обществом, — это необходимо. Но что-то очень редко приходится наблюдать игры пионеров — в звене, отряде, дружине.

А ведь играть — тоже хорошо.

На то они и дети, чтобы иногда просто поиграть. Просто-напросто!

* * *

Вот какой вопрос надо вынести на широкое обсуждение, когда речь идет о пионерах, — о радости. Вопрос о радости! В повестку дня! Как самый неотложный!

Если пребывание в пионерском отряде перестает приносить ребенку радость, надо бить тревогу. Произошло что-то неладное. Куда же девалась радость?!

ЛИЦОМ К НЕБУ

На берегу озера в нескольких шагах от пионерского лагеря лежали мальчики. На обнаженную руку одного из них села пчела. Мальчик не шелохнулся, только скосил на нее глаза. Пчела поползла вверх по руке, затем расправила крылья и с гудением улетела дальше. Мальчик рассмеялся и спросил у приятеля:

— Видал?

Приятель повернулся к говорившему, посмотрел на него, подмигнул и снова улегся лицом к небу.

А кругом стоял запах нагретой солнцем земли, запах трав и цветов. По траве деловито сновали муравьи. Откуда-то из-за озера доносилась, еле слышно, песня. На дереве вдруг раздался шорох, легкий треск, — это взлетела птица, а может быть, белочка перенеслась с ветки на ветку.

И два мальчика, о чем-то радостно думающие. Бронзовые от загара тела. Озаренные солнцем лица, обращенные к небу.

ЛЮДМИЛА ЛЮБИТ «ПРЕДЛОГИ»

В классе учительницы Александры Федоровны проводится так называемый предупредительный диктант. Учительница диктует:

«Лед на реке потемнел. На деревьях набухли почки. По дороге расхаживают грачи. На горе кое-где зеленеет травка…»

В диктанте говорилось о наступлении весны.

После окончания диктанта учительница, вместо того чтобы говорить о весне, говорила о предлогах «на» и «по».

Нужно прямо сказать, что раздел предлогов не самый увлекательный в, грамматике. Однако ученица Людмила на вопросы учительницы отвечала с большим увлечением.

— Почему в предложении «На деревьях набухли почки» слова «на» и «деревьях» пишутся отдельно?

Учительница спрашивает о простых и усвоенных вещах так, как будто ответить на ее вопросы и очень важно и очень трудно. Так нужно. Она подчеркивает свое большое уважение к знаниям учеников.

Когда Людмила рассказывает о предлогах, глаза ее сияют так, что только обстановкой урока можно объяснить нелепый вопрос, который я задал ей несколько позже, во время перемены. Вместо того чтобы спросить у Людмилы, рада ли она приходу весны, я спросил, нравятся ли ей предлоги.

— Нравятся! — сказала Людмила.

Это было непонятно.

— Почему?

Людмила задумалась и ответила:

— Потому что я их знаю…

Знать — это действительно радостно!

СЕРЕЖА ШИТИКОВ И СОРОК МАМ

Придя в школу к директору, я случайно попал на заседание родительского комитета. В одном из больших классов сидело сорок мам. Я вошел в класс как раз в тот момент, когда председатель родительского комитета вызвала из коридора ученика пятого класса Сережу Шитикова. Когда он появился в дверях, всем своим видом выражая покорность и раскаяние, председатель родительского комитета с подчеркнутой иронией сказала ему:

— Объясни, пожалуйста, Шитиков, за что ты удостоился такой чести, что сорок мам собрались тебя послушать?

Пятиклассник Шитиков, как и следовало ожидать, не мог это объяснить. Боюсь, что он не оцепил иронии. Был он в школьной форме, — совершенно невозможно понять, почему такой костюм называют формой, ведь формы он как раз и не имеет. Покорность и раскаяние упрятанные в такую форму, могли бы вызвать у всех присутствующих горячее сочувствие, но мамы были не простые мамы, а члены родительского комитета, — они были властью и несли ответственность. Кроме того, они никак не могли разглядеть глаз Сережи Шитикова и поэтому не были уверены в его действительной покорности и раскаянии.

Родительский комитет стал выяснять обстоятельства дела, исследовать проступки Сережи Шитикова, а их оказалось немало. Задавали Шитикову вопросы самые разные. Вот некоторые из них:

— Почему у тебя нос поцарапан?

— Он поцарапался, — ответил Сережа.

Одна из мам при этом его ответе фыркнула так, будто она сама учится только в пятом классе. Остальные мамы на нее строго посмотрели, и она сразу же устыдилась своего непедагогичного поведения.

— Почему у тебя, Шитиков, так много замечаний в дневнике? — спросила председатель родительского комитета.

— А ты делаешь что-нибудь для мамы к восьмому марта? (Заседание комитета проходило как раз накануне этого большого праздника.)

— Да…

— Что?

— Выпиливаю шкатулку…

— Много сделал?

— Еще не начинал…

Так шел разговор, являвшийся только подходом к самому главному. Нужно было, чтобы Сережа Шитиков, получающий замечания и имеющий много двоек, осознал свое плохое поведение и по-настоящему устыдился его. Да, нужно было, чтобы его охватило настоящее раскаяние перед лицом сорока мам. Но он все так же по поднимал глаз, и поэтому совершенно невозможно было определить, произвела ли на него педагогическое воздействие обстановка заседания, присутствие стольких мам.

Пришлось задать ему последний, завершающий вопрос, хотя и не было достаточной уверенности, что мальчик к нему подготовлен:

— Что же ты, Шитиков, можешь обещать родительскому комитету?

— Всё! — ответил он.

Мальчик в первый раз за всё время выпрямился, поднял глаза. Это были озорные глаза ребенка, обрадовавшегося освобождению, тому, что все кончилось и можно уйти.

Его действительно отпустили.

Но еще долго сидели в классе сорок мам и думали о Сереже Шитикове, который так хорош, так. добр, что готов обещать всё… Они горячо спорили, принимали решения.

Но где была в это время родная мать Сережи, что делала, о чем думала?

И ЕЩЕ ОБ ОСОБЕННОМ РЕБЕНКЕ

Не следует забывать о прошлом, тем более о таком недавнем.

Этого не следует делать хотя бы для того, чтобы лучше оценить настоящее.

Всего сорок три года назад не было в нашей стране даже начального всеобщего обучения. Миллионы и миллионы детей были лишены простой низшей школы, дававшей элементарную грамотность. Да и те, кому посчастливилось попасть в эти низшие школы, так рано переставали учиться, что в тяготах жизни очень быстро забывали и чтение и письмо. Так было!

В наши дни каждый ребенок, которому исполнилось семь лет, знает, что пришло его время идти в школу.

Если в какой-нибудь семье — что немыслимо — забудут об этом, к родителям придут и напомнят:

— Пришло вашему ребенку время учиться. Его ждут!

Как это хорошо, как значительно?

Но этим еще не решены все задачи обучения и воспитания.

Задачи воспитания отнюдь не стали проще.

Ведь речь идет о воспитании нового человека, о формировании человека особых качеств, строителя коммунистического общества.

Требования не снизились, а возросли.

Всеобщее обучение, к тому же бесплатное, а значит, и доступное для всех детей, конечно, величайшее благо!

Но разве это всё?

Разве полностью изжиты пережитки капитализма в сознании людей? Разве не бывает так, что мертвое, отжившее давит живое?

Разве нет таких родителей, которые, вместо того, чтобы заглядывать в будущее, в завтрашний день ребенка, оглядываются на прошлое? «Нас так воспитывали, и мы так воспитываем», — говорят они.

А время другое. И требования к человеку у социалистического общества другие.

Даже с позиции того класса, к которому принадлежал Обломов, его воспитание было глупым и вредным, хотя у помещиков Обломовых и были сотни Захаров, которые всё за них делали. Что же можно сказать о тех папах и мамах, которые в наше время, в социалистическом обществе, так воспитывают своих детей, будто оставляют им в наследство сотни Захаров, которые будут за них работать?!

Народный судья, сердечный и умный человек, тяжело переживавший каждый обвинительный приговор по делам несовершеннолетних, говорил мне о некоторых родителях, с которыми познакомился во время процесса:

— Вот так и бывает — любят и губят…

Но разве это фатально, что любовь должна рождать такие тягостные ошибки? Конечно, нет.

Самое главное — нужно воспитывать новые отношения между людьми, воспитывать в труде на общую пользу.

В каждом великом деле, — а их, этих великих дел, немало, — в каждом подвиге, в научных открытиях, во всем хорошем, чем гордится наша родина, есть доля труда нашей молодежи, во всё вложены ее честный ум и доблестное сердце.

Но это не может уменьшить нашей тревоги, когда мы сталкиваемся с недостойными поступками части нашей молодежи, с проявлением таких черт характера, как жадность, честолюбие, потребительство, цинизм.

Мать считает своего ребенка особенным. Она превозносит его и настойчиво противопоставляет другим детям, а затем и другим людям. Как же она сумеет в то же время научить его уважать людей, их труд, радоваться их радости и огорчаться их горем? Ведь такой ребенок умеет только радоваться, когда он удовлетворяет свои желания, он умеет только брать, а не давать.

Как же он, заласканный и захваленный, сумеет найти свое место в большом и требовательном коллективе, установить правильные взаимоотношения со своими товарищами по работе?

Это ведь всё не так просто.

Надо знать, когда же произошла ошибка в воспитании ребенка? В чем она заключалась?

Как тут не вспомнить слова одного учителя, что у каждой школы, у каждого воспитателя тысяча нерешенных задач.

— Так много? — спросили у него.

— Никак не меньше, — ответил он. — Каждый ребенок — это новая задача, которую необходимо решить. И решить не по шаблону. Ни один ребенок не повторит в точности другого.

И в этом, действительно, все дети для нас — особенные.

Для нас ясно, что настоящего нового человека — благородного, сильного, счастливого — можно воспитать только как члена нашего большого советского трудового коллектива.

Слиться с этим коллективом — счастье!

Противопоставить себя ему — величайшая беда!

ОКНО

У каждого времени года есть свои установившиеся приметы, но с особой теплотой и любовью мы всегда наблюдаем приметы весны. Взламывается лед на реках и мчится с грохотом, подобным пушечной пальбе, вниз по течению. В небе проносятся с юга на север стаи журавлей, — счастлив тот, кому удастся услышать их радостный, звенящий, зовущий крик. Деревья окутываются легкой зеленой дымкой, превращающейся после первых теплых дождей в пышную крону. До блеска отмывают окна в домах, и в посветлевшем стекле весело отражается поголубевшее небо, легкие облака, весь сверкающий, пробуждающийся к жизни мир.

Весна — это начало. Весной в хорошо вспаханную и подготовленную землю бросают зерно, которое еще только должно прорасти и стать полновесным золотым колосом. Для школы весна — это завершение года, итог многих и многих трудов, осуществление замыслов, радость достигнутого.

Весной каждый школьник, в каком бы классе он ни учился, стоит у порога больших перемен. Вместе со всеми своими товарищами, учившимися так же успешно, он переходит в следующий класс, поднимается еще на одну ступень. Это как подъем в гору: шире горизонт, дальше видно. Нет, не случайно переход в следующий класс приурочен к самому прекрасному времени года. На каникулы дети, как бы в награду, получают синее небо, бегущую вдаль реку, увлекательную жизнь пионерского лагеря, туристские походы.

Но пока еще время заполнено трудами и заботами. Учитель диктует одну из последних контрольных и Настойчиво повторяет:

— Не смотрите, дети, в окна… Не отвлекайтесь…

И в то же время сам нет-нет да и взглянет в окно, засмотрится на синеву неба. Как же иначе? Разве это плохо? Что можно сказать об учителе, который никогда не отрывался от страниц классного журнала, от ученического дневника, чтобы посмотреть в глаза стоящего перед ним ребенка? Чего бы стоила жизнь учителя, если бы он потерял способность испытывать при этом волнение и радость, если бы он забыл, что класс — это только часть огромного, высокого, трудного и светлого мира.

ИЗ РАЗНЫХ ТЕТРАДЕЙ

«ГЛАВНОЕ, ЧТО ОБИДНО…»

Мать говорит, жалуясь учителю на дочь, ученицу седьмого класса:

— Я ей: «Доченька, доченька», а она мне: «Отстань, надоела…» Я не выдержала и говорю: «Ах ты неблагодарная! Кто тебя кормит, одевает? Кто за тебя всё в доме делает?», а она мне: «Ты и обязана кормить, одевать, ты — мать.

— А вы ей объяснили, что и у нее есть обязанности?

— Чего ей объяснять, она всё равно не поймет…

— А вы ее пробовали еще с самого раннего детства приучать к труду, требовали, чтобы она вам помогала?

— Так зачем же, мне и не надо! Мне нетрудно и самой сделать. Главное, что обидно — уважения не вижу!

«Я СВОЮ НИЧЕГО НЕ ЗАСТАВЛЯЮ ДЕЛАТЬ»

Должна ли мать гордиться тем, что сама всё делает по дому?

— Я свою ничего не заставляю делать. Придет еще ее время, потрудится…

В такой семье ребенок не приучен уважать труд, бежит от него. Он неохотно учится и так же неохотно подчиняется обязательной дисциплине школы. Ведь учение — это тоже труд, а работа приучает к дисциплине.

Может ли ребенок, привыкший, чтобы дома за него всё делали взрослые, успешно трудиться в школе? Там, где другим легко и просто, для него сложно и трудно; там, где других ждет успех, его могут постигнуть неудачи…

«НА ТО Я И МАТЬ!»

Полный и гордый отказ от требований:

— Пока я жива, — говорит мать одного из школьников, — я своему ребенку ни в чем не буду отказывать! На то я и мать!

МАТЬ ОБИЖАЕТСЯ

Учительница говорила матери:

— Что вы своего ребенка как напоказ воспитываете, всё лишь бы похвалиться им: тем, как красив; тем, как одет; тем, как стихи читает…

Мать обиженно:

— Так что же это, уж и нельзя порадоваться на ребенка?

— Я не против радости, — сказала ей учительница, — это я понимаю, когда хотят порадоваться. И мы хотим порадоваться хорошему ученику. Но ведь в ребенке развивается тщеславие.

— Ну, — мать уж совсем разобиделась, — абсолютно ничего в нем не развивается…

БЕСПОМОЩНАЯ ЛЮБОВЬ

Мать говорит:

— Я его не могу воспитывать, потому что уж очень его люблю. Ничего не могу с собой поделать…

Это справедливо. Как же можно воспитывать, если от любви к ребенку перестаешь справляться с собой.

Совсем недавно я услышал:

— Беспомощная любовь…

Значит, есть и такая! Это как раз и есть такая любовь, когда мать не может справиться с ребенком потому, что не может справиться с собой.

ШЕЛКОВОЕ ПЛАТЬЕ

В семье очень скромного достатка скопили деньги, чтобы купить дочери, ученице десятого класса, нарядное шелковое платье.

— Что ты, мама, — сказала десятиклассница, — я в нем буду бояться сесть.

Мать, конечно, понимает, что ничего ее дочка не боится. Просто она не хочет, чтобы на нее тратились.

ЗАБОТА

Мать при сыне говорит учительнице:

— Я понимаю, что мой Володя не будет вашим любимчиком.

Мать искренне считает, что она заступилась за своего Володю, что она ему помогает, заботится о нем.

А МНЕ НЕКОГДА

Вот точная запись разговора в учительской между учительницей и матерью ученика-пятиклассника.

Мать возмущается:

— Почему мой получает то двойки, то тройки?

Ведь он материал прекрасно знает…

— Вы уверены в этом? — спрашивает у матери учительница.

— Он говорит.

— А вы проверяли его?

— Я ему верю.

— А мне, его учительнице, не верите?… Вы бы сперва проверили знания своего сына, а затем пришли в школу…..

— А мне некогда его проверять…

ОН ТАК ПРИВЫК!

В семье, в силу тех или иных условий, особенностей, традиций, могут сложиться не вполне правильные отношения между родителями и детьми. Семья, особенно если ребенок единственный, может снисходительно относиться к его проступкам, удовлетворять любые его желания, освобождать от всякого труда. Так бывает.

И вот этот ребенок приходит в школу. Здесь ему обязательно нужно трудиться. Здесь ему, маленькому, нужно вступить в определенные отношения с большим коллективом детей. В его жизнь входит новый человек — учительница. Все его недостатки сразу обнаруживаются. И обязательно начинается трудный путь перевоспитания. Трудный и необходимый.

Этот путь становится еще более тяжким, когда семья упорствует в своих заблуждениях и говорит о ребенке:

— Он у нас так привык!

КОГДА ДОЛГО НОСЯТ НА РУКАХ

Есть дети, лишенные воспитательного воздействия семьи, безнадзорные дети. Это большая беда, ясная для всех.

Но есть и другие дети, замученные воспитанием. С них не спускают глаз, по каждому поводу с ними вступают в поучающие беседы. Их любят так, что вечно дрожат над ними: как ели, как спали, не болит ли голова, не угрожает ли простуда, не занесет ли кто-нибудь в дом инфекцию? Любовь и забота о детях подняты до такой высоты, что они начинают задыхаться от избытка этой любви и заботы. Они уже выросли, но всё равно находятся как бы в невидимых пеленках. Они уже ходят, хотели бы побегать, но их гордо носят на руках!

ДОРОГА ВЕДЕТ В ЖИЗНЬ

НОВЫЙ ДЕНЬ

1. ВОСЕМЬДЕСЯТ ЛОПАТ И ПЯТЬДЕСЯТ ГРАБЕЛЬ

Пустырь у школы раздражал, — он был безобразен, неуютен, предельно бесполезен. Даже малыши избегали его, даже малыши, которые готовы для своих игр выбирать самые, казалось бы, неподходящие места — захламленный чердак, сырой и темный подвал. Кто-то из учеников девятого класса сказал, что не худо бы разбить на месте пустыря сад. Он сказал это просто так, ничего по существу не предлагая. Помечтал вслух, и всё! Казалось, что на его слова никто не обратил внимания. Но на самом деле вопрос о пустыре и саде был сразу же поставлен на заседании комитета комсомола, и дело началось. Каждое воскресенье с самого утра учащиеся собирались на пустыре и дружно работали. Вместе с ними трудились учителя и родители.

Трудно было долбить засоренную камнями и утрамбованным кирпичом землю, — это делали старшие. Они же вместе со школьниками-подростками копали ямы, носили саженцы — молодые деревца, кусты.

Самые маленькие — энтузиасты-первоклассники — собирали листья, чтобы прикрыть ими молодое дерево у самого корня. Для тепла.

Блестело железо лопат. Сияли лица. Было шумно и весело.

Все ли ученики были здесь? Нет, не было ученика девятого класса Игоря Петрицкого. Классный руководитель знала, что он не придет. Накануне первого воскресника этот томный, всегда несколько утомленный, но вполне здоровый юноша, передал ей на последнем уроке записку своей матери. Маленькую записку. В маленьком незапечатанном конвертике.

«Высокоуважаемая Ирина Павловна! Мы посылаем своего сына в школу учиться наукам, а не копаться в земле. Простите нас великодушно, но вместе с мужем мы решили, что Игорь на воскресники ходить не будет…»

Наконец работы на пустыре были закончены. Школьники стали складывать в одно место свои орудия труда: 80 лопат, 50 грабель, тяпки…

— Инструмент, — говорил рослый девятиклассник с притворной иронией, а на самом деле с любовью.

— Но, но! — кричал он же своему небрежному товарищу. — Не кидай, клади…

Положив лопаты, другой школьник помогал девочке, захватившей неумело несколько лопат так, что ручки торчали во все стороны.

Школьникам не хотелось расходиться. Как это хорошо — посадить дерево! Была поздняя осень. Школьники знали, что скоро на землю ляжет снег и покроет всю вскопанную ими землю, все эти нежные прутики молодых деревьев, кустов. Но школьники также знали, что весной на всех посаженных и пересаженных деревьях и кустах появятся милые зеленые листья и от них всем станет радостно. Придет весна, и будет сад, большой, настоящий.

Им не хотелось расходиться, настолько они в этот момент завершения большого дела радостно чувствовали свою общность, настолько они были — все вместе.

Кроме Игоря Петрицкого, конечно! Его с ними не было. Завтра они встретятся с ним. Но будет ли он по-прежнему таким же своим, если он не работал вместе с ними?

…Через несколько дней к директору школы пришел солидный, уверенный в себе человек. Огорченно и вместе с тем сердито он спросил:

— Как это вы, директор школы, педагог, могли допустить, чтобы в классе к моему сыну его же собственные товарищи так плохо относились, так возмутительно скверно? К чему тогда все эти разговоры о коллективе, о товариществе, о дружбе? Не понимаю!

Это был отец Игоря Петрицкого.

2. ОШИБКА ИГОРЯ

Сам не подозревая того, отец Игоря Петрицкого, негодуя и жалуясь, затронул, пожалуй, основную тему воспитания, о которой так убедительно писал Макаренко.

Это тема труда и коллектива.

Игорь Петрицкий не принял участия в общей работе. Когда он пришел в свой класс, то сразу почувствовал некоторую перемену. Что-то случилось. Все его товарищи — вместе, а он — один! И не то чтобы это вышло нарочно, по заранее принятому решению. Просто у товарищей были общие переживания, в которых он не участвовал.

Ничто не объединяет с такой силой, как общее дело, труд не только для себя и на себя, но и на общую пользу. Именно в этом, в общем труде на общую пользу, коллектив определенно, зримо выражает свое отношение к миру, к людям. Свое мировоззрение! Чего стоят убеждения, если они не подкрепляются делом?

Игорь Петрицкий был новым учеником в этой школе. Он многого не знал и не понимал. Поэтому он сперва не придал особого значения случившемуся. Ему казалось, что стоит только отцу уладить дело с директором школы и классным руководителем, и всё будет в порядке. Главное — чтобы не сердилась учительница!.. А как же с товарищами? С товарищами обойдется и так! Им-то не всё ли равно?

Оказалось, что товарищам было совсем не всё равно.

«Что ж, — решил Игорь, — они сами по себе, а я сам по себе».

Но им-то хорошо, — они были вместе.

А он — один!

3. ИСТИНА И ЗАБЛУЖДЕНИЕ

Было бы совершенно неправильно считать, что позиция отца Игоря Петрицкого типична для советской семьи. Это совсем не так! Родители многих других школьников не только не запрещали своим детям принимать участие в общей работе, но и сами приходили в свой выходной день поработать вместе со всеми на школьном участке. Им тоже хотелось посадить дерево, вырастить сад. Среди родителей, работавших рядом с детьми, были и токари, и разметчики, и домохозяйки, и преподаватели университета. Пришел даже один известный ученый-физик, сын которого учился в одном классе с Игорем Петрицким. Этот ученый-физик отнюдь не был склонен противопоставлять труд «изучению наук».

Но рядом с правилом всё еще цепко держится исключение. Пока еще невозможно утверждать истину, не преодолевая в то же время заблуждений.

Своя польза и общая польза — для Петрицкого-отца понятия несовместимые. Чтобы уклониться от всего того, что связано с общей, а следовательно, и чужой для него пользой, он придумал и твердо придерживается нескольких унылых формул:

— Тебе что, больше всех нужно?

— Не суйся вперед, всё равно спасибо не скажут!

А когда речь идет о труде, он говорит просто и категорически, с ухмылкой, иногда затаенной, а иногда откровенной:

— Работа дураков любит!

Убежденный в своей правоте, он полагает, что учит свое дитя житейской мудрости, практицизму. А на самом деле воспитывает цинизм.

Школа должна поддерживать дружбу с семьей, помогать ей. Но иногда во имя детей нужно вступить с нею в борьбу, нужно ее узко эгоистическим воззрениям противопоставить наши идеалы трудовой общности.

4. БЕЗ ЧЕГО НЕ ОБОЙТИСЬ

У школы и семьи могут быть разные взгляды на воспитание, — так случается. Подвергаясь двум противоположным влияниям, школьник сам не всегда в состоянии выбрать правильное, лучшее. Школа, уверенная в своей правоте, должна уметь в таких случаях проявить необходимые настойчивость и решительность.

Особенность в столкновении между школой и семьей, весьма существенная особенность, заключается в том, что учитель не может прямо взывать к школьнику, ссорить его с родителями. Это, конечно, недопустимо.

Семью необходимо убедить.

Можно убеждать в беседе, споре, терпеливо доказывая правоту нашего общественного воспитания. Но еще лучше, когда общественное воспитание само говорит за себя, убеждает своими результатами.

В школе, где общими усилиями разбили сад, возникли хорошие традиции, — каждый выпуск оставляет по себе добрую память. Пусть в разбивке сада принимали участие все школьники, начиная с первоклассников, но инициаторами были комсомольцы девятого класса. Они перешли в десятый класс и продолжали заботиться о саде, украшать его.

Сад общий, он принадлежит школе. И поколение за поколением трудится в этом саду.

Во время традиционной встречи выпускников, когда бывшие девятиклассники уже стали рабочими, инженерами, врачами, агрономами, учителями, они, явившись в школу, обязательно и прежде всего навещают «свой сад». Это был их подарок школе, их инициатива и их труд.

Вот оно — свое и общее.

Предположим, что вместе со своими товарищами пришел на традиционную встречу и Игорь Петрицкий.

Мы оставили его в девятом класс в тот момент, когда он переживал новое, недружелюбное отношение к нему со стороны товарищей. Он пожаловался отцу. Тот в свою очередь пожаловался директору. Но разговор отца с директором ничего существенного не дал. Поговорили и расстались, не убедив друг друга. А Игорь встречался с товарищами каждый день. И убеждался в том, что они сильнее его своей сплоченностью и своей правотой. В какой-то день, возможно только в десятом классе, Игорь вышел вместе со всеми в сад и никто не сказал ему, чтобы он бросил лопату, никто не напомнил ему, что он не был участником первых воскресников, когда сад только закладывали. Он работал вместе со всеми и снова был своим, товарищем.

Мы говорим здесь о возможном, лучшем варианте.

В этой школе, как мы уже говорили, было такое хорошее обыкновение, что каждый выпуск оставлял по себе добрую и зримую память.

Один выпуск разбил сад. Другой — отремонтировал все пособия в физическом кабинете. Третий — построил радиоузел. Четвертый — оборудовал спортивную площадку.

Каждый выпуск, если это нужно, привлекал и другие классы.

Значение имеют инициатива, организация, ответственность. Важно, кто начал. Таким образом, большое общее дело в свою очередь учит школьников полезной общественной инициативе.

Так в этой школе повелось.

Здесь хочется привести слова Н. Г. Чернышевского о значении такой общей работы для формирования человека. Чернышевский писал:

«Лучше не развиваться человеку, нежели развиваться без мысли об общественных делах, без влияния чувств, пробуждаемых участием в них».

5. НОВЫЙ ДЕНЬ

Это было несколько лет тому назад. Учитель попросил учеников десятого класса написать коротенькое сочинение, в котором искренне рассказать о том, как они представляют себе свою жизненную цель, что делают для ее достижения, что им мешает.

Один ученик написал:

«Я ничего не делаю для достижения поставленной перед собой цели. Я даже не очень хорошо учусь. Мешают мне: недостаточная сила воли и нелюбовь к труду. Точнее, боязнь труда. В этом, конечно, виноват я сам. Но определенное значение имеет и то, что меня плохо воспитывали. Исправить этот недостаток совсем не просто. Правда, если бы за меня взялись усиленно, вероятно, что-нибудь и вышло бы…»

Затем в разговоре с учителем было сделано устное признание, что неясно рисуется и сама цель — что нужно и чего хочется.

— Хорошо, — говорил десятиклассник, — если мне удастся поступить в высшее учебное заведение, безразлично какое. А если не поступлю? Можно пойти работать на завод. Но кому я там нужен? Ведь я ничего не умею. Общее образование, конечно, великое дело, совершенно необходимое, но одного только общего мало, необходимо что-нибудь знать и в частности, в особенности…

И в заключение уже совсем доверительно он сказал учителю:

— Подумаешь — и немного страшновато…

Учитель после этого разговаривал с матерью школьника.

— Как же вы это допустили? — спросил он у матери. — Ведь он ничего не умеет делать, белоручка какой-то! Что же он вам ни в чем не помогает? Вы понимаете, как это ему вредит?

— Признаться, я не придавала этому особого значения, — сказала мать. — Всё думала: придет его время, никуда от работы не денется… А пока — зачем торопиться?

— Так ведь подготовить надо, чтобы человек умел трудиться, не боялся труда.

Мать слушала, слушала и сказала:

— Хорошо, признаю, поступила неправильно. Но разрешите спросить и вас: вы-то где были?! Вы — учителя, школа? Вы его десять лет учили и воспитывали!..

Действительно, его учили и воспитывали в школе десять лет!

Так разве виновата только семья?

Вспоминаю, как наш учитель физики гневно укорял заведующую хозяйством школы, Клавдию Ивановну:

— Что же это такое, я пять раз говорил, чтобы в кабинете физики поставили выключатели!

Ему и в голову не приходило, что это не только можно, но даже должно сделать собственными руками — своими и школьников.

Советская школа начала свой путь с наименованием «трудовая». Затем в наименовании школы это слово было опущено, — не потому, что оно лишнее, а потому, что оно само собою разумеется.

Другой она и не может быть, наша школа, — только трудовой.

Это всегда было программным требованием к школе и учителям.

Беда заключалась в том, что это программное требование не было отражено в школьных программах.

Семья на семью не похожа, но ведь школа у нас — единая.

В иной семье могли и не задумываться над тем, что труд не только практическая необходимость, но и могучее средство воспитания, формирования личности. А в школе должны были знать.

Хорошо это — и сад, и радиоузел, и спортивная площадка, и совместная, раз в четверть, генеральная уборка школы силами самих учащихся, и комсомольско-молодежные лагеря в колхозах, и работа на стройках, Это всё — замечательная инициатива.

Во многих школах завязались очень тесные, очень хорошие связи с производством — с заводами, колхозами. Пройдя в младших классах предварительный курс трудового обучения в мастерских, учащиеся в старших классах совмещают учебные занятия с производительным трудом непосредственно в заводских цехах. Завод становится для школьников действительно родным, знакомым не понаслышке, не по художественной литературе, а из непосредственного опыта.

Вот из школы выходят старшеклассники.

— Куда вы?

— На завод, — отвечают они гордо. — На производственную практику. Работать!

Там, на заводе, — новые впечатления, новый опыт, столь необходимый в жизни.

Школьница, ученица одного из десятых классов, сказала нам:

— Отец у меня рабочий, а я никогда не представляла себе, что такое станок, цех, завод, работа, не представляла, как отцу копейка достается. Сейчас я поняла, что не так всё просто в жизни. И еще я поняла, что свет клином на институте не сошелся. У меня разряд, правда, не очень высокий — самый маленький, — но всё же разряд токаря. Квалификация! Приду на завод — примут на работу, не скажут, что не нужна, что ничего не умею. Яза себя спокойна!

Как много значит это чувство жизненной уверенности!

Но всё это были только поиски в ответ на требования самой жизни, пока только опыт.

Необходимо было решить эту важнейшую проблему для всей школы. Труд, связывающий школу с жизнью, труд как составная часть школьного обучения и воспитания — вот что было необходимо, вот без чего нельзя было обойтись.

И вот на наших глазах рождается новая школа, рождается в такое время, когда созрели условия не только для осуществления больших, как никогда еще ранее величественных народнохозяйственных планов, но и для постановки самых высоких моральных проблем.

Новый закон о школе выводит ее на главное направление.

В школу действительно пришло новое. А в семью?

Здесь многое зависит от степени убежденности родителей, от их понимания новых задач и новых условий, от их собственных взглядов на труд, на отношения между людьми.

Связь с жизнью, подготовка учащихся к практической деятельности — это необходимое условие успешности обучения и воспитания в советской школе. И в семье также!

Наступает новый день в жизни школы. Следовательно, и в жизни семьи.

ДОРОГА ВЕДЕТ В ЖИЗНЬ

1. ЗАТЯНУВШЕЕСЯ ДЕТСТВО

Помню, в девятом классе учитель вызвал ученика ответить заданный урок. Тот не услышал. Чем-то был занят, должно быть. Учитель потребовал объяснения.

— А я заигрался, — ответил ученик.

Заигрался!..

Что же, это был недоросль?

Отнюдь нет.

Это был весьма и весьма способный юноша. Он отлично писал сочинения на уроках литературы, читал Добролюбова, Чернышевского, Герцена, хорошо решал задачи… Он просто позволил себе пошутить.

В этой шутке, как это часто бывает, содержалась изрядная доля правды.

Только накануне учитель беседовал с учениками о том, что они растут белоручками, что за спиной родителей они прячутся от жизни, что жизнь им представляется игрой… И вот эти слова учителя, как мяч, полетели обратно. «Вот ты, учитель, говоришь, что мы заигрались, — и правильно! Но что из этого? И не ты ли сам виноват?»

В самом деле, ученики имели полную возможность укрыться от жизни не только за спиной родителей, но и за спиной учителей.

В самом деле, весь строй школьного обучения и воспитания, вся атмосфера школы какое-то время всё больше и больше напоминали гимназию.

Конечно, содержание было другим. И состав учащихся был другим. Конечно, кругом бурлила и шумела другая жизнь — советская. И всё же…

Даже в самых старших классах средней школы учащиеся мало что умели делать, весьма бездумно относились к своему будущему, не очень-то переживали свою недостаточную приспособленность к трудовой жизни. Зачастую они не умели гвоздь вбить в стенку, проводку починить. Если и знали, как хлеб растет, то только по книгам.

И резким было деление на учащуюся и рабочую молодежь. Одно дело — учащийся, другое дело — рабочий паренек. Первый не знал, что такое физический труд. Он был избавлен от него родителями, школой, всем ходом своей жизни.

Он был только учеником школы.

А впереди были, по его разумению, не завод, не колхоз, а обязательно высшие учебные заведения. На выбор. Чего тут задумываться. Вместо парты — студенческая скамья. Вот что ждет. Вместо школьных учебников — вузовские. Вот что ждет. И к домашнему, так сказать, пайку прибавится еще и студенческая стипендия. А затем и работы искать не надо, — получишь вместе с дипломом назначение. И еще будешь выбирать, спорить, соглашаться или не соглашаться…'

Всё определено на многие годы вперед.

И не предвидится никаких затруднений.

Можно и заиграться!

2. ФОРМА И ТЕСНОВАТА И УЗКОВАТА…

— Ну гимназист и гимназист, — говорила иная мама о своем сыне-школьнике. И радовалась.

Чему радовалась?

И время другое, и жизнь другая. И требования к человеку тоже другие.

Пусть из всех образцов школьной одежды выбрали для наших советских школьников нечто весьма схожее со старым гимназическим мундирчиком — не очень-то красивым и не очень-то удобным. Не в этом беда. Беда была в том, что на какое-то время в нашей школе, как и в старой гимназии, словесное обучение оттеснило в сторону живую практику, что содержание и методы школьного обучения всё больше отрывались от требований реальной действительности.

Старый серый гимназический мундирчик, — столь привлекательный и недостижимый некогда для детей простых тружеников, — для нового, советского школьника становился и узковат, и тесноват, и, чего тут греха таить, глуповат…

Здесь мы, конечно, говорим не столько о форме одежды, сколько о содержании школьного обучения. С формой еще можно мириться. Ее недостатки не опасны. Но о том, что содержание школьного обучения и воспитания всё больше и больше отставало от жизни, и спора не могло быть.

И это было по-настоящему вредно, по-настоящему опасно.

3. ТОЛЬКО НИКОМУ НЕ РАССКАЗЫВАЙТЕ…

Да, в какой-то момент школа задержалась в своем развитии и стала резко отставать от бурно развивающейся жизни. Это наносило детям, подросткам, юношам — всему подрастающему поколению — моральный ущерб.

Менялась психология юношества.

Вырабатывалось снисходительно-пренебрежительное отношение к физическому труду, к труду рабочего и колхозника.

С этим невозможно было мириться.

Известно, что для успеха коммунистического строительства решающим является рост производительности труда. А для учащейся молодежи производительность труда была понятием общим, отвлеченным и далеким. Школа была только общеобразовательной, но не была трудовой.

Таким образом, то, что является важнейшим содержанием жизни, без чего жизнь человека невозможна, оставалось за стенами школы.

В нашей советской действительности всё более и более стираются существенные различия между людьми умственного труда и труда физического. А школа односторонне ориентировала своих питомцев на выбор деятельности только в сфере труда умственного.

В этих условиях выпускник средней школы, не поступивший по какой-либо причине в институт, переживал как бы моральную катастрофу, чувствовал себя обиженным судьбой. Любой ученик школы ФЗУ или ремесленного училища, не имевший среднего образования, чувствовал себя на производстве лучше и увереннее, чем выпускник средней школы, получивший так называемый аттестат зрелости. Он, воспитанный в ремесленном училище, не только знал станок, но и умел работать на нем, свободно пользовался рабочим инструментом. Он готовился стать рабочим и стал им, — и это было счастьем, так как он достиг цели. А школьник, впервые попавший на завод, как бы терял жизненно важную цель. Ему «не повезло».

Вот я, учитель десятого класса, попрощался с выпускниками на торжественном акте вручения им аттестатов зрелости. Прошло каникулярное лето, я вернулся из отпуска и стал встречать своих бывших учеников, встречать довольно часто, — ведь все они, как правило, живут поблизости от школы. Но вот что странно: одни меня радостно приветствуют, охотно останавливаются, чтобы поговорить со своим школьным учителем, рассказать о себе. А другие?… Другие стараются пройти мимо, незамеченными. Почему? Что с ними?

Они, другие, боятся расспросов. Они, другие, считают себя неудачниками.

— Как успехи? — спрашивает учитель, останавливая такого бывшего своего питомца.

— Нет успехов…

— Как так «нет успехов»? Что вы делаете?

— Да вот… на заводе работаю. Из-за одного только балла. Не добрал на экзаменах. А конкурс был большой… Попробую в будущем году. Жаль, год пропадает зря!

Как же так — «пропадает зря»?

Какое нелепое заблуждение! Как только могло появиться это чувство неполноценности, неудачи у юноши, работающего после окончания средней школы на заводе?

В самом деле, на уроках истории школьник узнавал, что величайшая революция в мире была совершена в его стране под руководством рабочего класса России, под руководством партии рабочего класса. Он знал, что в стране установлена диктатура рабочего класса. На уроках литературы учитель рассказывал о величественном образе советского рабочего, изображенном в лучших произведениях наших писателей. На уроках психологии юноша узнавал, что труд поставил человека над всем животным миром, что труд и мысль неразрывны. В газетах он читал очерки о трудовых подвигах рабочих и колхозников, читал, что труд в нашей стране стал делом славы и доблести. Что же это, только слова? Нет, это непреложная истина, высокая правда!

И в то же время иной учитель говорил своему ученику:

— Если ты будешь плохо учиться, не видать тебе вуза, как своих ушей…

Мать говорила:

— Если ты будешь получать плохие отметки, куда денешься? Придется стать простым рабочим.

Ох, как оно звучит, это словечко — «простой»!..

Один школьный директор показал мне письмо своего бывшего ученика. Тот писал, что работает в авторемонтных мастерских. И сразу же за этими словами о работе следовала странная просьба: «Только никому не рассказывайте…» Стыдился!

4. СЕГОДНЯ…

Это было вчера.

Если такое же встречается сегодня, то только как остаточное явление.

Труд уже прочно вошел в школьную программу как обязательный и равноправный предмет. В старших классах обучение соединяется с производительным трудом.

Вот что утверждается школой на новом, решающем, главном направлении:

Новый человек должен не только владеть основами наук, он должен повседневно ощущать свою кровную связь с рабочим классом, с колхозным крестьянством, с теми, на ком земля держится.

Если ты учишься, одновременно трудись, — нет другого, лучшего, пути, чтобы стать полноценным, всесторонне, гармонически развитым человеком.

Если ты трудишься, одновременно учись, — таков наш советский идеал человека.

Для школы — это Закон.

Для общества, для народа — это Закон.

Но не в каждой семье это поняли сразу же. Даже не в каждой рабочей семье.

На ленинградском заводе проходила производственную практику ученица ленинградской школы Валя И. Она окончила школу, получив одновременно с аттестатом зрелости (или на несколько недель раньше) квалификационное удостоверение фрезеровщицы. И вот, это естественно, пришлось задуматься: что же дальше? Как быть?… Оставаться на заводе? Поступать в вуз? Если в вуз, то — в какой? Завод был родным, — на нем работал отец, некогда работала и мать. Хорошо бы остаться на заводе. И всё же Валя пошла экзаменоваться в вуз. В Педиатрический институт. Это было бы естественно, если бы ее влекла профессия детского врача. Но ведь никакого желания стать врачом у Вали не было.

— Меня не привлекал этот институт, — чистосердечно рассказывала мне Валя. — Но, как это часто бывает, у нас в семье собрались родственники и стали решать мою судьбу. Всё же это большое торжество: первый в роду человек с законченным средним образованием. Мать гордится, хочет как-то правильно распорядиться судьбой дочери, не закопать аттестат в землю. Меня не слушают, решают сами. И решили, что надо мне поступать в медицинский институт, и лучше всего стать врачом по детским болезням. Хорошая профессия для женщины, чистая…

Пошла Валя экзаменоваться, и не поступила. В общем, или не то спросили, или не то ответила. И что же, огорчилась?

— Ничуть нет, — продолжала свой рассказ Валя. — Обрадовалась! Ведь совсем, ну, нисколько, не хотелось быть врачом. Сразу же пошла на завод, где работает отец, где проходила еще школьницей производственную практику, где получила разряд. Мама возражала, а папа сказал: правильно! Ну конечно же, правильно. А почему огорчалась мама? Ведь как бы звучало: дочь — студентка; у нас дочь — студентка!..

Оказывается, и в рабочей семье может утвердиться неправильный взгляд на различные профессии, на физический и умственный труд.

— Мать даже предложила подождать год и идти снова экзаменоваться. А пока ничего не делать — готовиться к экзаменам, отдыхать. Как-нибудь прокормим, говорит! Отец не согласился, сказал: надо работать! И я пошла работать.

Валя была права.

В самом деле, то, что представлялось матери неудачей, провалом, обернулось доподлинной удачей. Валя стала работать фрезеровщицей. По специальности. Ее вскоре повысили в разряде, она стала приносить домой значительный заработок. Она стала участницей большой трудовой жизни завода, человеком настоящего большого дела. И всё есть в жизни — работа, театр, спорт, книги, друзья…

В последнее время уже сама заговорила о том, что собирается держать экзамен в институт. Но отнюдь не медицинский. И вовсе не потому, что медицина — не нужна. Смешно, глупо было бы так думать. Просто — это не ее призвание. Она будет инженером-механиком. Вот это — по ней! И учиться она намерена без отрыва от работы, в вечернее время.

Мне очень хотелось поговорить с рабочим, обучавшим Валю И. еще тогда, когда она была школьницей. Он и сейчас как бы шефствует над Валей, и хотя она работает в другом цехе, но советоваться ходит именно к нему, к Ивану Ивановичу.

Рабочий-фрезеровщик говорит:

— Валя вышла на трудовое поприще. Она уже знает, на чем хлеб растет…

Он имеет при этом в виду не только хлеб, но и машины, всё, что создают и делают умные руки рабочего, человека…

Еще недавно школьникам говорили, что для них открыты все дороги, широкие дороги, — выбирай любую.

И кое-кому ворота, через которые проходят на завод, казались и чересчур узкими и темными. Что за ними, этого школьники не знали.

А Валя в эти ворота вошла спокойно, с хорошей уверенностью. И здесь, на заводе, открылись перед ней большие просторы — жизни, труда, учения…

Как хорошо, что дорога в эту большую жизнь открылась для нее еще в школе.

5. АВТОРЕМОНТНИК…

Первого сентября, в первый день занятий, к директору школы обратился с просьбой ученик девятого класса.

Он добивался, чтобы его перевели в другой девятый класс, параллельный, обозначенный другой буквой алфавита.

Там учились его товарищи по школе, в которой он» учился в прошлом учебном году.

— Ты кто? — спросил у девятиклассника директор школы.

— Авторемонтник, — ответил тот… — И они тоже — авторемонтники…

Это уже — новое!

Ученик называет не только класс. Он называет профессию, специальность, дело, которым он занимается, в котором будет совершенствоваться.

Его объединяет с товарищами не только школа, но и завод, мастерская.

— А язык какой ты изучаешь? — спросил директор.

— Английский…

— Они?

— Тоже…

Итак, не только авторемонтное дело, но и иностранный язык.

Школа и завод. Класс и цех. Труд и русский язык, литература, физика, математика, химия… Рядом с товарищами по школе — товарищи по заводу, молодые рабочие. Так возникнут новые отношения, появится новая, более обширная, более богатая среда.

Не сразу всё это скажется, но скажется обязательно.

За простыми фактами стоят большие события в школьной жизни, большие и глубокие изменения в психологии школьника.

Перестройка школы, в сущности, только еще началась. Это дело не одного года. Накапливается опыт. Накапливается и проверяется. Проще говоря, проблем и вопросов всё еще очень и очень много. Иначе и не может быть в таком большом и сложном деле, касающемся судеб поколений, будущего страны. Новое здание школы еще в строительных лесах. И здесь также приходится опасаться недоделок, любителей украшательств, тех, кто спешит забежать вперед, спешит рапортовать о выполнении и перевыполнении…

Но это уже разговор о другом…

Читая A. C.Мaкapенкo

ПРОЕКТИРОВКА ЛИЧНОСТИ

А. С. Макаренко удивительно точно формулировал педагогические свои выводы, выделяя главное, заостряя мысль.

Вот, к примеру, он определил воспитание как проектировку человеческой личности.

В ожидании ребенка родители должны хорошо продумать, каким человеком они хотят его воспитать. И, конечно, какими путями они будут идти к поставленной цели.

Необходимость заранее составленной программы построения человеческой личности, казалось, должна быть очевидна для каждого отца, каждой матери. В самом деле, никто из них не взялся бы построить дом, самый небольшой дом, без проекта, без чертежа. Даже тогда, когда в деревне переносят избу с места на место, разобрав ее предварительно на брёвна, эти брёвна метят, чтобы не перепутать, уложить их в известном порядке. Для того чтобы выточить небольшую деталь, необходим чертеж, на котором были бы даны профили детали, ее размеры. Для того чтобы сделать какую-нибудь вещь, ее нужно сперва построить в своем воображении, представить ее себе. Иначе ничего не получится. А к воспитанию ребенка очень часто приступают без всякой программы, не имея никакого плана, не думая о методах. Но ведь воспитать ребенка, построить человека — это не дом построить. Это несоизмеримо сложнее и куда ответственнее!

Так разве можно к такому поистине великому делу приступать без плана, без программы?

Всё дело в том, что легче — не задумываться.

Ребенок уже родился, он живет, он растет, он развивается. Возникает ложная уверенность, что всё образуется и так, само по себе! Как-нибудь!..

— Вы о нас не беспокойтесь, — говорят некоторые родители, — мы уж как-нибудь воспитаем и без педагогики…

— Нас воспитали, и мы воспитаем…

О необходимости заранее составленной программы писали и до А. С. Макаренко. Об этом говорит педагогика с первого дня зарождения этой науки. Только очень и очень наивных людей может испугать мысль о проектировке личности, о программе воспитания. Увы. такие наивные люди встречаются. Они полагают, что Антон Семенович и все. кто с ним соглашается, допускают ошибку, чуть ли не предлагают втиснуть живую душу ребенка в некую заранее составленную.

Как, мол, так — проектируешь человеческую личность, а еще ничего не знаешь о самом ребенке. Не знаешь даже, кто родится — мальчик или девочка. А уже проектируешь! Забываешь, что программа воспитания определяется в какой-то степени — и не малой — самим воспитанником, его характерными особенностями, его индивидуальностью!

Нет, Макаренко этого не забывает. Антон Семенович враг схемы. В своих книгах он глубоко и точно раскрывает диалектический характер воспитания — процесса сложного, требующего постоянного думания, творчества, а не готовых — на все случаи — решений, «рецептов».

Но Макаренко враг стихийности, бездумья, случайности. Воспитатель должен знать, чего он добивается, кого, какого человека и какими средствами собирается воспитать.

Значит, речь идет о педагогических убеждениях, о педагогической позиции, о понимании природы человека, о понимании общих задач воспитания. Действительно, чего стоят такие родители, которые в ожидании ребенка думают о — кроватке для него, о коляске, о распашонках, но не задумываются о целях и задачах воспитания, о формировании человеческой личности?!

Между общим и единичным, между программой воспитания и индивидуальным подходом к ребенку существует глубокая диалектическая связь. Программа воспитания никак не связана с шаблоном, схемой. Наоборот, — она по-настоящему открывает простор для педагогического творчества, является обязательным условием для творчества.

У Макаренко в его формуле о проектировке человеческой личности наиболее кратко и выпукло выражена общая и убедительная мысль: воспитывать «как-нибудь» нельзя!

Традиции семейного воспитания, на которые опираются родители («Нас воспитали, и мы воспитаем!»), могут подвести. Ведь время — новое, требования к человеку другие, не те, что в прошлом. Есть хорошие традиции, хороший опыт прошлого, — о нем не следует забывать. Но нужно смотреть вперед и брать из старых традиций, из старого опыта только то, что годится и для будущего. Вернее так: весь прошлый и нынешний опыт воспитания должен быть рассмотрен и учтен исключительно в интересах будущего. В нем должно остаться только то, что не вступает в противоречие с новым нашим мировоззрением, с духом нашего времени, времени строительства нового мира — мира коммунистического. Это мир новых, более благородных отношений между людьми, мир материального изобилия, духовного богатства. И требования к человеку в этом новом мире не снизятся, а возрастут. Материальное изобилие не мыслится нами без духовного богатства.

Так как же мы собираемся воспитывать свое дитя?

Как мы собираемся проектировать человеческую личность?

Макаренко гневно говорит:

«В некоторых семьях можно наблюдать полное бездумье в этом вопросе: просто живут рядом родители и дети, и родители надеются, что всё само собой получится. У родителей нет ни ясной цели, ни определенной программы. Конечно, в таком случае и результаты будут всегда случайны, и часто такие родители потом удивляются, почему у них выросли плохие дети. Никакое дело нельзя хорошо сделать, если не известно, чего хотят достигнуть».

«…ТАК БЫ И ГОВОРИЛИ!..»

Макаренко показывает, как бывает важно убеждающее слово подкрепить, дополнить категорическим требованием.

В «Книге для родителей» рассказывается, как подросток Леня, смена которого на работах по укреплению дамбы во время наводнения закончилась, не захотел уйти домой.

Его уговаривают — не действует. Объясняют — не действует. И…

«— Марш домой, тебе говорю! — вдруг заорал на него Минаев… Ленька отпрыгнул в сторону и бросил лопату. Потом хмуро двинулся к посаду, но остановился и пробурчал:

— Так бы и говорили с самого начала…»

Кругом захохотали. Смех окружающих понятен. Ведь говорили, много и убедительно говорили, но не так! Не прикрикнули!

Может ли требование быть предъявлено в виде просьбы? Должно быть, может. А в виде приказания? Конечно, может! Следует ли всегда прибегать к крику? Вероятно, не следует, надо избегать крика. Но, если это необходимо, можно и прикрикнуть.

Человек, который добивается выполнения своего требования, должен владеть всеми оттенками, всеми интонациями своего голоса, должен понимать обстановку и психологию ребенка, подростка, должен знать, когда и к какому виду требования следует прибегнуть.

Хороший воспитатель может иногда и прикрикнуть. Плохой воспитатель часто кричит, и всё без толку.

МОЖНО, НЕЛЬЗЯ, НАДО

Уже в самом раннем детстве ребенка можно судить о том, какое направление принимает его воспитание в семье.

Макаренко очень четко выделил из многих признаков те немногие, но очень важные, по которым можно судить о характере родительской любви, об умении родителей не только растить, но и воспитывать дитя. Как любят? Как требуют? Умеют ли уважать ребенка, то есть относиться достаточно серьезно к нему, стараться его понять, узнать лучше, считаться с ним?

Недостаточно усвоить макаренковскую формулу о сочетании любви к ребенку с уважением и требовательностью к нему. Любовь, требовательность, уважение — это понятия, в которые каждый вкладывает свое содержание. Любовь может быть разумной и неразумной, она может принимать самые различные облики. Проще: любовь к ребенку каждая семья выражает по-своему.

Но это же относится и к требовательности. Она тоже может быть выражена по-разному.

В одних случаях это только запрет, постоянная взыскательность, строгость, не признающая никаких послаблений, не считающаяся ни с чем.

В других — это порка по всякому поводу.

В третьих — требование выражено в системе хорошо продуманных поручений ребенку, в системе трудового воспитания, когда рядом с «можно» и «нельзя» появляется повелительное «надо!».

ВЕРА В ЧЕЛОВЕКА

Вся педагогическая деятельность Макаренко, всё, о чем он писал в книгах, выражает его замечательный педагогический оптимизм, веру в человека.

Надо ясно представить себе, с каким человеческим материалом имел дело Антон Семенович как воспитатель, с какими характерами. Своих воспитанников, подобранных среди беспризорников и несовершеннолетних преступников, прошедших действительно огонь, воду и медные трубы, писатель-педагог в самом начале «Педагогической поэмы» охарактеризовал как одичавших в своем одиночестве личностей. И всё-таки он говорит: «Хорошо было то, что я всегда ощущал себя накануне победы, для этого нужно было быть неисправимым оптимистом…», «Каждый день моей тогдашней жизни обязательно вмещал в себя и веру, и радость, и отчаяние».

Конечно, и отчаяние! Ведь было очень тяжело. Какая была бы цена педагогическому оптимизму, если бы не было тяжело? Побеждало всегда не отчаяние (чувство временное и исключительное), побеждал оптимизм.

Оптимизм — это не только вера в человека. Это и борьба за хорошее в нем и против плохого в нем же. Это активное воздействие на воспитанника, требование, вытекающее из глубокого уважения к его возможностям, к скрытым в нем силам.

Макаренко, умевший так глубоко и тонко чувствовать, обладал всеми данными большого ученого. Он строил свое отношение к воспитанникам на глубоком понимании социальной природы человека.

И вот еще одно подтверждение педагогическому оптимизму уже не в педагогике, а в физиологии человека, в павловском учении о высшей нервной деятельности.

И. П. Павлов пишет:

«Главнейшее, сильнейшее и постоянно остающееся впечатление от изучения высшей нервной деятельности нашим методом — это чрезвычайная пластичность этой деятельности, ее огромные возможности: ничто не остается неподвижным, неподатливым, а всё всегда может быть достигнуто, изменяться к лучшему, лишь бы были осуществлены соответствующие условия».

А. С. Макаренко умел создать соответствующие условия, при которых действительно всё может быть достигнуто, может быть изменено к лучшему. Он умел обнаружить лучшие черты в человеке, активизировать все благородные пластические свойства человеческой натуры.

Педагогический оптимизм, вера в человека — это не маниловское прекраснодушие, это научная теория, опирающаяся на практику, на огромный и хорошо проверенный опыт.

И именно это — вера в человека, в его силы, в возможность пробудить в нем лучшее — лежит в основе требований, которые предъявлял воспитатель Макаренко к своим ученикам.

И именно это — педагогический оптимизм, вера в человека, уважение к человеку — сообщает требованиям Макаренко предельную убедительность.

ЧТО ЧЕРЕСЧУР…

Мне рассказали об одной женщине, живущей далеко от Москвы. У нее после замужества долгое время не было детей, а ей так хотелось иметь ребенка. И вот родилась девочка.

Рождение дочки чудесно изменило всю жизнь. Мать, которая до этого умела только расписываться, и то печатными буквами, стала учиться. Она, по ее собственным словам, не хотела быть отсталой, неграмотной матерью. Читая подрастающей девочке детские книжки, мать полюбила книгу, записалась в библиотеку, выписала газету, стала заниматься в кружке по изучению истории партии.

Хорошо овладев грамотой, сама, без чьего-либо совета, она пришла к доброй мысли вести дневник матери, занося в него свои наблюдения, сомнения, раздумья.

И первая запись была о том, какая у нее хорошая дочка, какая разумная. Всё понимает!

И вот запись, которая относится к тому времени, когда дочка, ставшая содержанием всей жизни матери, уже достигла пятилетнего возраста. Мать села пить чай вместе с Иришей. С чем пить? Дочка хочет пить чай с конфетами. Мать утверждает, что конфет нет и нужно пить с сахаром.

Конфликт?

Пожалуй, при таких отношениях, когда дочка становится содержанием всей жизни, это серьезный конфликт. С конфетами или с сахаром?

Но ведь конфет нет — так говорит мать.

Ириша, однако, обнаруживает в буфете одну затерявшуюся конфету.

Мать утверждает, и совершенно справедливо, что она о конфете забыла.

Ириша заливается горькими слезами, уверяя, что ее обманули.

Мать записывает:

«Я растерялась и не знала, как оправдаться перед дочкой. Ириша сердится на меня, я уж и не знаю, что делать».

В общем мать не знала, извиниться ли перед дочкой или продолжать утверждать, что о конфете она просто забыла, конфета затерялась.

Огорченная, взволнованная мать стала обращаться за советом к соседям, к знакомым. Говорили ей разное. Одни говорили, что она уж чересчур глубоко чувствует свою ответственность за воспитание девочки, а что чересчур, то нездорово. Другие, наоборот, хвалили ее за чуткость и говорили, что она хорошая, разумно любящая мать. Третьи — что она, должно быть, действительно любящая, но вряд ли разумно…

Кто же прав?

Через несколько дней появилась запись, что дочка ее простила. Какая радость!

Еще одна запись, что «упрямство дочери — очень мучительно и для ребенка и для меня».

Еще запись:

«У девочки появилась какая-то нехорошая настырность».

В словаре Даля говорится: «Настырничать — бесстыдничать, нахальничать». Неужто мать так пишет о своей дочке? Конечно, нет! Мать этим словом хотела сказать, что дочка стала какой-то уж очень въедливой, упрямой, требовательной.

Было хорошо, радостно. Стало нехорошо.

А может быть, действительно всё дело в том, что у этой матери, вызывающей у нас глубокое сочувствие, всего было чересчур. Любви — чересчур, озабоченности воспитанием — чересчур. Ну какая это, в самом деле, проблема — сахар или конфета? Ну какая это, в самом деле, трагедия — дочка всплакнула, обиделась?

Нельзя ли попроще?

Нельзя ли поспокойнее?

Здесь мы возвращаемся к тому же заблуждению, когда естественная зависимость родителей от ребенка, выражающаяся в необходимости заботиться о нем, считаться с ним, уважать его действительные потребности, превращается в полную зависимость от него. Рабская зависимость от ребенка, от всех его желаний, даже капризов, извращает должные отношения между взрослыми и детьми, смещает воспитательный центр.

Тогда вместо воспитания начинается истерика.

Получается очень плохо, хотя в самом начале, в начале всего — любовь, очень хорошее, очень святое чувство.

Что чересчур, то нездорово! — так говорит народная мудрость.

Макаренко очень большую роль в воспитании отводил чувству меры. Он писал:

«Между прочим, воспитание детей — это легкое дело, когда оно делается без трепки нервов, в порядке здоровой, спокойной, нормальной, разумной и веселой жизни. Я как раз видел всегда, что там, где воспитание идет без напряжения, там оно удается. Там, где идет с напряжением и всякими припадками, там дело плохо».

И еще:

«Какой бы метод семейного воспитания вы ни взяли, нужно найти меру, и поэтому нужно воспитывать в себе чувство меры».

И еще:

«Я сказал о самом главном, что я считаю важным в нашей воспитательной работе: это чувство меры в любви и строгости, в ласке и суровости…»

ЗНАНИЕ И ПОМОЩЬ

Конечно, нелепо в каждом незначительном случае заниматься педагогическими умозаключениями, Для этого просто нет никаких оснований.

У родителей, как правило, и времени нет для того, чтобы ходить за ребенком, не спуская с него глаз, всё примечая и обо всем раздумывая. Такое непрестанное наблюдение было бы не только утомительно для родителей и для детей, но и вредно.

Нельзя всему придавать значение. Так можно замучить воспитанием.

И всё же следует иногда, не надоедая ребенку присмотром и замечаниями, вмешательством, помощью, посмотреть на него «со стороны», когда он воображает себя оставленным наедине с самим собой. Каков он в игре? Что он придумывает? Куда уводит его детское воображение? Во что превращаются обычные вещи под его маленькой рукой? Как это интересно! И как много пищи дает родителям для размышлений!

А еще интереснее, когда ребенок играет с другими детьми. Тут многое раскрывается. Легко увидеть, хороший ли он товарищ, умеет ли играть с другими детьми, уловить возникновение новых сложных отношений между ребенком и другими людьми.

Иногда просто посмотреть, из одного интереса, любопытства.

А в другой раз — и задуматься, сделать для себя вывод.

Макаренко писал об авторитете знания и помощи.

Только тогда можно помочь своему ребенку, когда его действительно знаешь.

ОБ УВАЖЕНИИ К РЕБЕНКУ

Как можно не любить своего ребенка? Это было бы уродством — не любить. И именно потому, что любовь к ребенку — естественное чувство, разговор о воспитании можно и следует начинать не с любви, а с требования.

Воспитание — это прежде всего требование во имя любви к ребенку, в интересах его настоящего и будущего. В требовании проявляется уважение к личности развивающегося человека, к его возможностям. В требовании выражена уверенность в том, что каждый ребенок может и должен становиться всё лучше и лучше, расти не только физически, но и духовно.

Требование есть начало воспитания, когда в нем выражена идея построения богатой, многосторонней, нравственной личности.

Требовать и легко и трудно.

В самом деле, чего проще с самого раннего детства начать приказывать и покрикивать на ребенка: сбегай, сделай, принеси, подай, не смей, вот я тебя! Но воспитывающее требование от обычной требовательности эгоистичного хозяина детской судьбы и детской души отличается, как об этом писал А. С. Макаренко, любовью и уважением к ребенку.

Как просто — только любить.

Как просто — только требовать.

Но совсем не просто, оказывается, выразить свою любовь в разумной требовательности, в продуманной организации всей жизни ребенка. Любовь, выражающая себя в требовательности и уважении к ребенку, — это уже не только родительское чувство, но еще и умение, ум родителей.

Если нарушается сложное единство любви, требовательности и уважения, отношения между родителями и детьми могут приобрести самую уродливую форму. Родители не понимают, почему же у них не получается.

— Ведь мы любим, — говорят одни. — Разве это плохо — любить?

— Ведь мы требуем, — говорят другие. — Разве вы сами не сказали, что воспитание начинается с требования?

— Мы любим и требуем, — говорят третьи, — и всё же ничего не выходит… Что же это такое?

Лучше всего на эти вопросы можно ответить примером.

Мать ждала Милу, ученицу четвертого класса, пионерку, члена совета отряда, из школы. Уроки по всем расчетам матери уже кончились, дорога из школы — самое большее минут на десять, а Милы всё нет, нет и нет… Почему? Заигралась? Но ведь строго-настрого приказано, чтобы сразу же после школы шла домой. Дети должны быть послушными! Только выпусти их из рук! Нет, своей Милы она из рук не выпустит. Она достаточно наслышалась об избалованных детях!

А время идет.

А Милы всё нет.

Каждая минута кажется часом. А вдруг что-нибудь случилось? Чего только не передумаешь, когда вот так ждешь!

Мать не выдержала и побежала в школу. У самой школы она встретила свою девочку. Что такое? Почему не шла домой сразу, как было приказано? Оказывается, задержалась на заседании совета отряда…

В это трудно поверить, но это действительно было так с ученицей одной из ленинградских школ. Мать за то, что она задержалась после уроков, повела ее в… милицию. Надо же припугнуть, чтобы такого больше не повторялось! Вот так, по дурной традиции, пугают иногда малыша: «Будешь плохой — отдам милиционеру! «À тут — милиция рядом.

Девочка плачет: ей стыдно. Она не может понять, за что на нее сердятся, — задержалась она на заседании совета отряда вместе с другими девочками. Какое же это преступление? И всё объяснила. А мама и слушать не хочет… Мама ничего понять не хочет…

Мама не хочет понять, а в милиции дежурный всё понял, сразу же отпустил девочку, задержал на пять минут мать и объяснил ей, что так нельзя поступать, что нельзя унижать ребенка и превращать его безо всякой вины с его стороны чуть ли не в уголовного преступника.

— Так ведь всё это нарочно, чтобы боялась, — объясняла мать.

— А зачем это нужно, чтобы боялась?

— Так всё это потому, что люблю, тревожилась…

— Какая же это любовь, если вы не подумали о девочке, о ее переживаниях, когда вы ее тащите за руку в милицию?

— Так что, уже и требовать нельзя?… Сами говорите, что дети должны быть послушными, и сами же потом укоряете…

— Так ведь с умом надо, — говорит матери дежурный по отделению милиции, — понимать надо. Девочка — пионерка, член совета отряда, ей другие дети доверяют, а вы ей доверять не хотите, вам ее напугать хочется.

В чем же в данном случае беда матери?

Конечно, в том, что она не могла взять в толк, в чем же должно выражаться уважение к ребенку. Поэтому и требование не приобретало воспитывающего значения, выражалось безобразно, уродливо, при всей большой любви к дочери, при всем искреннем желании научить ее.

В той же школе был такой случай, когда бабушка, любящая бабушка, нарочно обрядила свою внучку в самое старенькое рваное платье и в таком виде послала ее в школу. Это было сделано, как затем бабушка объяснила учительнице, из педагогических соображений, чтобы пристыдить внучку за полученную накануне двойку, научить.

В этом стремлении научить также выражено требование. Ага, ты плохо учишься, получила двойку, не ценишь моих забот, так вот же тебе! Бабушка снимает с девочки школьное платье и выдает ей старую юбчонку, рваную кофточку. Наряжайся, если не хочешь учиться! Иди! Девочка плачет, упрашивает не позорить ее, а бабушка непреклонна. Она уверена в том, что так надо, что так она воспитывает. Но так она только унижает. Что же, бабушка не любит внучку? Любит! Не хочет ей добра? Конечно, хочет добра, стремится к добру. Она требует, чтобы девочка не получала больше двоек. Но в способе, найденном ею, отсутствует уважение к ребенку, стремление понять его чувства. Отсутствие уважения к ребенку выражается чаще всего именно в нежелании понять его, проникнуть в его мысли и чувства, в неумении поставить себя на его место… Нет, невозможно воспитать, научить, если не уважаешь ребенка и не стремишься его понять!

Ребенок — это не просто объект воспитания, на котором взрослые могут безнаказанно упражняться то в любви, то в требовательности. У каждого ребенка своя жизнь, и с каждым годом она становится всё сложнее и сложнее. Это богатая, сложная жизнь, наполненная не только радостью, но и горем, удачами и неудачами, подчас очень трудными отношениями с окружающим миром, с товарищами, с учителями, с родителями…

— Почему ты плохо учишься? — кричит мать. — Опять двойка!

Нет, ребенок не может объяснить этого; хотел бы, но не может.

Конечно, ему понятно, почему он получил плохую отметку, — не сумел ответить заданный урок. Его вызвал учитель, а он не сумел ответить. Вот и всё! Ясно: он не приготовил урока или не понял его. Но почему он не понял того, что поняли его товарищи, почему он не может побороть себя, когда он искренне хотел бы сесть за уроки, почему его властно тянет во двор, к товарищам, к футбольному мячу или к книге, не имеющей никакого отношения к заданному в школе? В этом разобраться не так просто!

Но взрослый, вместо того чтобы помочь, кричит:

— Почему ты не хочешь учиться? Почему ты получил двойку?

Школьница Римма учится вполне удовлетворительно, двоек, как правило, не имеет. На уроках она внимательна, никогда не забывает приготовить домашние задания. Правда, она всё делает очень медленно, — нельзя сказать, чтобы у нее был живой темперамент. Ей скорее свойственна неуверенность в себе.

И вот у Риммы — двойка. Не успела решить задачу во время контрольной.

Учительница не придавала особого значения этой случайной двойке, не стала даже журить Римму. Возвращая ей через несколько дней после проверки тетрадь, она сказала:

— Ну ничего, ты не огорчайся! В следующий раз исправишь оценку. Я в тебя верю…

Учительница знала, что эту девочку следует подбодрить.

Но у девочки вдруг глаза налились слезами.

— Что с тобой?

— Я никогда не исправлю…

— Почему?

— Я неспособная…

— Кто тебе сказал?

— Мама…

Тут уж слёзы навзрыд!

И без того недостаточно уверенная в своих силах, пятиклассница и вовсе потеряла всякую веру в себя. И это сказалось на ее успеваемости.

Учительница рассказывала:

— А она вся какая-то трепетная, жалко ее, невозможно понять, в чем дело. Ведь может учиться, может… А тут вторая двойка, третья… Первая меня не встревожила. Ну, случилось… Но вторая, третья! Что же это такое? Стала потихоньку допытываться, разузнавать. Выяснилось, что девочка — жертва своеобразного педагогического приема матери. Той очень не нравилось, что девочка медленно всё делает, долго сидит над уроками. А тут еще Римма пришла с контрольной и говорит, что задачу не успела решить, вероятно, получит двойку.

И мать решила на нее подействовать. Как? Сыграть на самолюбии. Мать говорит девочке, когда та склонилась над учебником и задумалась: «Эх ты, недотепа! И в кого ты только такая уродилась? Кажется, у нас в роду глупых не было!» Вот и всё! И будто припечатала! Римма, вместо того чтобы взвиться от такого оскорбления и доказать, что она может учиться хорошо (на что и надеялась мать), склонила голову еще ниже, из глаз полились слёзы, и задачу в этот вечер решить она уже не сумела. Не сумела потому, что мать нанесла ей самый чувствительный удар. Ведь девочка и до того не была уверена в своих возможностях, а тут еще мать подтвердила… Вот как бывает, когда взрослые не пытаются разобраться в характере своих детей, в их особенностях.

Нельзя сказать, что эта мать не любит своего ребенка. Конечно, она любит. Точно так же любит свою внучку и та бабушка, которая одела ее в лохмотья, чтобы пристыдить за двойку, и та мать, которая повела свою дочку в милицию, чтобы «из педагогических соображений» напугать. Но можно сказать, не боясь ошибиться, что в этих семьях взрослые и не думают о том, что детей надо не только любить, что с детей надо не только взыскивать, что к детям нужно не только предъявлять требования, но их еще нужно и уважать.

Мне в разговорах с некоторыми родителями приходилось слышать, как они с искренним удивлением спрашивали:

— А чего его уважать? Мал еще! Подождет!

ЕСЛИ ОН РАСТЕТ ЖАДНЫМ ПОТРЕБИТЕЛЕМ…

В одной из ленинградских школ ученица восьмого класса, — назовем ее Наташей, — грубо оскорбила старенькую гардеробщицу. Гардеробщица проработала в этой школе более тридцати лет. Она здесь, в этих стенах, состарилась. И учителя иучащиеся ласково называли ее нянечкой. Она умела по-матерински приласкать маленького школьника и строго поговорить со старшеклассниками, не в меру разбушевавшимися. Она чувствовала себя воспитательницей. И имела на это все права.

И вот однажды Наташа грубо потребовала у этой старенькой гардеробщицы свое пальто. Наташа торопилась. А старушка несколько задержалась.

— Ну скорее, что ли! — прикрикнула на нее восьмиклассница.

— А где же, Наташа, твое слово «пожалуйста»? — спросила нянечка, знавшая всех учеников по имени еще с первого класса.

Последовал ответ:

— Я это слово «пожалуйста» знаю, но оно не для вас…

— Почему же оно не для меня? — внешне спокойно спросила нянечка. — Чем же я отличаюсь, Наташа, от других людей, чем я хуже их, или тебя, к примеру?…

Как всё получилось нехорошо…

Сама Наташа почувствовала, что нехорошо получилось, стыдно.

Но не просить же извинения.

Так она подумала, Наташа. Она не привыкла признавать себя виноватой.

И она ушла.

Какая же она, эта восьмиклассница?

Наташа — единственная дочь. Мать говорит о ней: «Это вся моя семья». Отца нет, он умер, когда Наташа' была еще совсем маленькой. Вся тяжесть воспитания, вся тяжесть материальных забот легла на плечи матери. Она никогда не жалела себя и делала для дочери всё. Как много ни приходилось работать, мать всегда находила время для того, чтобы избавить Наташу от всяких забот.

Мать находилась в услужении у дочери. Дочь, сама того не замечая, стала помыкать матерью.

И, опять же незаметно для самой себя, Наташа пришла к убеждению, что имеет право на чужую заботу, чужое внимание, не рождавшие в ней никаких ответных чувств к людям. Они, старшие, обязаны!

В обращении с людьми у нее всё чаще стали прорываться нетерпимость, грубость. В школе это замечали, но не придавали особого значения странным отношениям Наташи с подругами, нянечками и даже с учителями. Только случай с гардеробщицей как-то насторожил. Откуда это? Откуда барские замашки у дочери работницы?

Вспомним разговор с родителями, который привел в своем выступлении перед читателями А. С. Макаренко:

— «Мы оба члены партии, общественники, я — инженер, она — педагог, и у нас был хороший сын, а теперь ничего с ним сделать не можем. И мать ругает, и из дому уходит, и вещи пропадают. Что нам делать? И воспитываем его хорошо, внимание оказываем, и комната у него отдельная, игрушек всегда было сколько хочешь, и одевали, и обували, и всякие развлечения предоставляли. А теперь (ему 15 лет): хочешь в кино, театр — иди, хочешь велосипед — вот велосипед. Посмотрите на нас: нормальные люди, никакой плохой наследственности быть не может. Почему такой плохой сын?

— Вы после ребенка постель убираете? — спрашиваю у матери. — Всегда?

— Всегда.

— Ни разу не пришло вам в голову предложить ему самому убрать постель?

Пробую отцу задать вопрос:

— А вы ботинки вашему сыну чистите?

— Чищу.

И я говорю:

— До свидания, и больше не ходите ни к кому. Сядьте на бульваре, на какой-нибудь тихой скамеечке, вспомните, что вы делали с сыном, и спросите, кто виноват, что сын вышел такой, и вы найдете ответ и пути исправления вашего сына.

Действительно, ботинки сыну чистят, каждое утро мать убирает постель. Какой сын может получиться?»

С какой простотой, как ясно Антон Семенович вскрывает в этом разговоре, что источником больших бед становятся подчас весьма малозначительные факты. Отец и мать считают, что они проявляют заботу о ребенке, а на самом деле они его нравственно уродуют.

Не могу не вспомнить еще и о девятикласснике Романе.

…На педагогическом совете в одной из ленинградских школ решали вопрос об исключении ученика девятого класса Романа, или, как его называли товарищи, Ромы. Здесь же на педсовете присутствовал отец школьника. Он держал себя честно, мужественно. Не пытался оправдывать ни себя, ни сына. Благодарил учителей за то, что они не исключили из школы его сына раньше, хотя он и заслужил это своим отношением к учебным занятиям, крайней недисциплинированностью.

Сам ученик девятого класса, Рома, ожидавший решения педагогического совета, находился в это время в коридоре. Рослый, самодовольный юноша, одетый в хороший серый костюм (отец был одет значительно хуже) всем своим видом подчеркивал, что не придает особого значения всей этой «суете». Мать больна? — ну, на то она и женщина, чтобы волноваться, падать в обморок, лить слёзы. Отец волнуется? — ну и пусть, это его личное дело.

На педагогическом совете классный воспитатель рассказал, как этот девятиклассник-второгодник явился после каникул в школу.

«Есть у вас учебники?» — спросили у него.

«Не знаю, — ответил он небрежно, — об этом нужно спросить у отца, он должен был позаботиться…»

На второй день занятий он пришел со значительным опозданием, к середине второго урока.

«Почему? — спросила учительница. — Случилось что-нибудь?»

«Нет, ничего не случилось, но как-то странно являться так рано на уроки…»

С первых дней нового учебного года Роман занял в классе определенную позицию. Девятого сентября, к примеру, он получил двойку по физике и сразу же после этого перестал посещать уроки физики, — верный способ не получать больше двоек по этому предмету. Он пропустил почти все уроки алгебры, — зачем они ему, такая скучная материя?! Он то появлялся на уроках географии, литературы, истории, то исчезал.

Учителя жаловались:

— С таким учеником класс превращается во вредный цех…

Избалованный родителями, прежде всего матерью, освобожденный в семье от каких бы то ни было обязанностей, юноша рос в убеждении, что всё ему позволено и ни в чем не должно быть отказа.

И вот после исключения из школы он наконец опомнился. Всё, что предпринималось до этого, — назидательные беседы, сниженные оценки по дисциплине, — не производило на него никакого впечатления, не затрагивало его чувств. Он рассуждал так: поговорят и успокоятся! Сколько раз уже было так. Отметки снижают, а к. концу года как-то всё улаживается, и хоть с тройками, но переходишь в следующий класс. Если и останешься на второй год, тоже не страшно, — времени впереди много, вся жизнь. Куда торопиться? Дома кормят, одевают; деньги на карманные расходы, и немалые, всегда водятся. Что еще нужно? Любое требование, которое предъявляла к нему школа, нейтрализовалось семьей. «А что мне сделают?» — говорил Роман.

И вдруг… сделали! Исключили из школы! Всё!

Двери захлопнулись за его спиной. И сразу он почувствовал, что не так уж безразлична для него школа, что это унизительно — быть исключенным, что это очень и очень обидно. Тут еще появилась статья в газете об его исключении из школы, отклики читателей. И всё это пришлось читать, нельзя было не читать. Он видел, как на улице, у вывешенной на щите газеты, стоят люди и читают статью о нем и говорят о нем — нелестно, с возмущением и отвращением.

Это и оказалось необходимой моральной встряской.

Вот, оказывается, чего ему не хватало: категорического требования.

Опомнился!

Не сразу. Прошел через какие-то тяжкие раздумья. Через какое-то чувство отверженности. Вот тогда ему сказали, что это ведь не навсегда, что от него зависит изменить положение. Нет, — и это было правильно, — в школу его не приняли обратно. Не стали сглаживать, облегчать переживания. Но предложили готовиться к поступлению в техникум. И вот он благополучно окончил техникум, работает. Когда в школе собираются ее бывшие питомцы на традиционную ежегодную встречу, приходит и Роман. Он не испытывает дурного чувства к школе, учителям, хотя его и исключили в свое время. Всё было правильно, — он это понял.

А ведь был в тяжелейшем конфликте со школой, с коллективом товарищей, с обществом.

И всё потому, что в семье рос только как потребитель.

Могло всё кончиться и хуже.

Но и так ведь не очень хорошо.

Чересчур велики потери. Много растрачено впустую времени. Много горя причинено матери. Она тяжко заболела. Много ненужных забот и волнений пало на долю учителей Романа.

Действительно, что хорошего в том, что ученика девятого класса пришлось исключить из школы, что о нем, его отвратительном поведении, писали в газете, что его осудили и учителя и товарищи?

И вот еще — другая школа, другой ученик.

Как схожи характеры, как схожи судьбы.

Этот случай также стал уже только воспоминанием, из настоящего времени перешел в прошедшее. И всё же хочу вспомнить. Нужно вспомнить.

Такое может повториться и в другой семье, где не понимают, как можно чрезмерной добротой и заботой вскормить беду.

…Ученик Саша остался на второй год в восьмом классе. На сетования родителей он спокойно ответил:

— А почему велосипед не купили? Вот велосипед не купили, я и учиться не захотел…

Он, Саша, решил их наказать. Как они с ним, так и он с ними.

В девятый класс, после двухгодичного сидения в восьмом, он перешел с большим трудом и учился там еще хуже, чем в восьмом.

В декабре, в конце первого учебного полугодия, Сашу вызвали на заседание ученического комитета. Он явился только для того, чтобы устроить своеобразную демонстрацию — пренебрежительно посмотреть на товарищей, повернуться к ним спиной и сразу же выйти из комнаты, хлопнув дверью. Пусть знают, с кем имеют дело! Подумаешь!..

Тогда Саша был вторично вызван на заседание учкома, на котором присутствовали и члены школьного комитета комсомола, хотя Саша и не комсомолец. На этот раз хлопнуть дверью и нагло уйти было невозможно, — заседание происходило не только в кабинете директора школы, но при самом директоре, классной руководительнице и незнакомом Саше учителе. Правда, они сидели в стороне, на диване, и в разговор не вмешивались.

— Объясни, пожалуйста, — сказала Саше председатель учкома, ученица десятого класса, — почему у тебя двенадцать двоек?

Десятиклассница очень волновалась. Но Саша сохранял полное спокойствие.

— А вовсе и не двенадцать, — сказал он.

— А сколько же? — спросила смущенная десятиклассница.

— Тринадцать!.. Не двенадцать, а тринадцать.

Председатель учкома немного помолчала, как бы предоставляя Саше возможность самому почувствовать нелепость взятого им тона, и спросила:

— Может, тебе помощь нужна?

Помощь? Зачем она ему? Знает он, что такое помощь! Небось всё-таки придется и самому что-то делать… Нет, не желает он никакой помощи. Не нужна! Не нуждается!

Бились, бились с ним, наконец спросили:

— Можешь ты обещать, что изменишь свое поведение?

(Только у одного паренька было такое выражение лица, что вот-вот он ударит крепко сжатым кулаком, вот так просто возьмет и ударит! — но ведь нельзя, надо воспитывать, надо иметь подход…)

— Так как, обещаешь?

Но Саша даже не ответил.

Председатель учкома почти умоляющим голосом (добрая девочка так и горела желанием помочь, перевоспитать, чтобы всё было хорошо) убеждала:

— Ведь так нельзя, Саша. Тебе же хуже… Пойми!

Но он ничего не хотел понимать.

С тем и ушел.

Ушли и школьники — члены учкома, комитета. Остались взрослые. Директор школы заговорила о том, как трудна задача — исправить ошибки семейного воспитания. В школе учат, воспитывают детей на основе единой программы и единых требований. В семье их до сих пор еще воспитывают по-разному. Опасность велика не только тогда, когда родители перестают следить за ребенком. Она еще больше там, где отец и мать, уделяя много внимания и заботы ребенку, в каком-то нелепом ослеплении воспитывают эгоиста, не признающего никаких обязанностей, не знающего никакой ответственности.

— Да, да, — говорила директор школы, — сейчас уже очень трудно исправить ошибки, допущенные родителями Саши. Его баловали, избавляли от всякой работы, считая это проявлением родительской любви и самоотверженности. Незаметно для себя родители вырастили ленивого, бесхарактерного себялюбца. Есть такая формула: школа должна опираться на семью. А иная семья, сама потерявшая всякую опору в воспитании ребенка, в то же время старается диктовать школе: «Будьте с ним подобрее, поласковее, не наседайте на него, он к этому не привык…»

— А что если пойти снова в семью, попытаться поговорить с матерью Саши? — предложил Александр Борисович, новый учитель.

— Что ж, попробуйте, — сказала директор школы без всякой уверенности в голосе.

Видно, никаких надежд на этот поход в семью она не возлагала…

Отправляясь вместе с классной руководительницей домой к Саше, Александр Борисович больше всего думал о вине отца и матери, и это вызывало в нем чувство ожесточения против них. Как, своими руками, любящими руками, так нравственно изуродовать человека!

Но, когда он побывал в семье, поговорил с матерью (отец в это время был на работе), Александр Борисович сильнее всего почувствовал беду родителей.

Тяжело видеть страдания матери, которая сама сознаёт уже свою ошибку, понимает, как ее трудно сейчас исправить. Она уже поняла, что не она направляет жизнь сына, а сын направляет ее жизнь — ломает, коверкает. Нет, она ничего не скрывала в разговоре с учителями. Она сказала всё. Вот он, сын, даже убирать за собой не хочет, когда мать больна. Он умеет только требовать: дай, сделай! Вот и сейчас требует, чтобы ему какую-то особую кепку купили, хотя у него совершенно новая школьная фуражка.

Должно быть, разговор об «особой кепке» поднимался сыном не раз, и мать искала сейчас поддержки у учителей. Сын, Саша, который находился тут же и равнодушно, небрежно выслушивал жалобы матери, вдруг оживился.

— Ну да, — сказал он резко, даже крикливо, — просто не хочешь купить, денег жалко… Подумаешь, какие большие деньги! А кепки такие теперь все носят!

В голосе дрожь и обида.

Тут же он требовательно добавил:

— А чемоданчик? Сколько прошу?!

Мать стала оправдываться:

— Так ведь у тебя, Сашенька, портфель.

— Подумаешь, портфель. Что я, маленький, что ли?

— А зачем, собственно, чемоданчик? — спросила воспитательница, пожалев мать. — Почему непременно чемоданчик?

Саша повернулся к воспитательнице и с той же экспрессией заявил:

— Подумаешь, чемоданчик купить не могут… У всех чемоданчики!..

И это кричал семнадцатилетний юноша, который еще никогда своим трудом не заработал ни копейки. Вот ведь на заседании учкома еле цедил слова, а здесь заговорил — горячо, зло, с надрывом! Как человек, обиженный в своих лучших чувствах. Заговорил! Не тогда, когда его упрекали товарищи. Не тогда, когда мать с болью упрекала его в том, что он ей ни в чем не помогает. А тогда, когда речь зашла о том, что он считал своей настоятельной, неотложной потребностью. Хочу кепку! Хочу чемоданчик!

Но разве в кепке, в чемоданчике дело?

Учитель, пришедший в дом к Саше, думал: «Как это только отцу и матери удалось воспитать такого жадного потребителя, в таком чистом виде?… Ну, захотел, чтобы ему купили чемоданчик, кепку, велосипед… Ничего в этом худого нет. Но ведь объяснили ему, что это невозможно, что нет на всё это свободных денег, — мать больна, работает один только отец, есть еще дети… Объяснили, а ему дела нет!!.. Родители обязаны! А для себя не признаёт никаких обязанностей. Не сразу же он стал таким…»

Действительно, чаще всего, когда говорят об избалованных, заласканных детях, обвиняют родителей материально весьма обеспеченных, получающих высокую заработную плату… А здесь?… Отец его воспитывался в детском доме. Многие годы работал на Кировском заводе, у станка. Не расставаясь ни на один день с работой, окончил институт, стал инженером. Никогда он себя не жалел. Сына же отгораживал от труда. И в том, как он и его жена отгораживали сына от труда, сказывалось рабское отношение к труду как к бремени, чуть ли не вековечному проклятию.

Возможно, что случившемуся можно найти и несколько другое объяснение. Детство отца было очень горьким. Он рано потерял родителей, был беспризорником, много скитался, пока попал в детский дом. И вот он — взрослый, самостоятельный. У него своя семья, свой дом. У него сын. Так пусть же детство сына будет безоблачно. Пусть на плечи сына никогда не ляжет то, что так омрачало детство отца. Пусть сын всегда чувствует заботу семьи, любовь родительскую… Зачем ему трудиться при живых-то родителях? Успеет!

Это была пора родительского умиления собственной добротой.

Но почему, если любишь ребенка, нужно освобождать его от труда? Разве не первая и самая святая обязанность старших, воспитателей, приучить ребенка к труду, научить его любить труд, научить его трудиться не только для себя и на себя, но и для других людей — на первых порах для отца, матери, братьев, сестер. Начать с малого, самого легкого. А с ростом сил ребенка усложнять и виды работы… И пусть соображает, как лучше ее сделать. Пусть радуется найденному решению.

Ведь он идет в жизнь, на широкие ее просторы, а жизнь — не только прекрасная, она еще и сложная, она еще и трудная, она требует умения распорядиться своими силами, она требует от человека мужества.

— Ты любишь папу? — спрашивают у ребенка.

— Люблю, — отвечает он.

— А маму?

— Люблю, — повторяет он.

— Какой ты хороший, дай я тебя поцелую…

Но известно ведь, что опыт любви должен быть выражен не только в словах, но и в делах, в поступках.

Что же произошло с Сашей?

Поведение его и в семье и в школе показало, что он вырос потребителем, жадным потребителем, грубым и бесчестным в своих отношениях с родителями, учителями, товарищами.

Он не умеет и не хочет учиться, потому что он не умеет и не хочет трудиться. В семье такие школьники злоупотребляют помощью родителей, не отвечая им подчас простой благодарностью. В школе они с презрением относятся к своим товарищам.

Вот так и бывает, что родители, самые близкие люди, желающие ребенку добра, желающие воспитать его счастливым, причиняют ему зло.

Макаренко с глубокой убежденностью утверждал:

«Если ребенок до самого юношества не знает, откуда берутся средства семьи, если он привыкает только удовлетворять свои потребности, а не замечает потребностей других членов семьи, если он не связывает свою семью со всем советским обществом, если он растет жадным потребителем, — это и есть воспитание индивидуалиста, который потом может принести много вреда и всему обществу и самому себе».

Когда речь идет о трудовом воспитании детей, у нас чаще всего говорят о трудовых навыках, о профессиональной подготовке.

Но здесь всегда нечто более значительное.

Здесь ключ к воспитанию человека, ключ к его судьбе.

Вот почему об этом необходимо говорить настойчиво, возвращаться к этому разговору снова и снова. Это очень важно.

Дети растут.

Они становятся взрослыми.

Их нужно воспитывать сильными, а не слабыми.

Они должны быть в жизни работниками, строителями.

Но никак не жадными потребителями, никак не тунеядцами!

ТОЛЬКО ЛИ ТРЕБОВАНИЕ?…

Требование — вовсе не равнозначно наказанию.

Требование — не имеет ничего общего с наказанием.

Наказание — это всегда только временная мера. Иногда совершенно необходимая. Но всё же только на какое-то время.

Требование входит в систему воспитания.

Вот в случаях с Наташей, Романом, Сашей мы говорили об опасности жадного потребительства. Но что худого в потребностях? Потребности и стремление их удовлетворить всегда являлись и ныне являются движущей силой человеческой культуры. Но только при одном условии: если удовлетворение потребностей связано с трудом, с личным участием в создании материальных и духовных ценностей.

Право на удовлетворение потребностей возникает из труда, и только из труда.

Беда матери Наташи не в том, что она любила свою девочку и заботилась о ней.

И любовь к ребенку и забота о нем — естественны и обязательны.

Беда родителей Ромы не в том, что они заботились о сыне и любили его.

Беда в освобождении от обязанностей.

Классический пример правильного воспитания ребенка мы находим в «Книге для родителей» Макаренко на тех страницах ее, где автор рассказывает о семье электромонтера Назарова.

В семье Назарова растет маленький мальчик Вася. Ему четыре года, пятый. Он приучен самостоятельно одеваться и в меру своих сил убирать за собой. Он сам следит за порядком в своем игрушечном хозяйстве. Но у него есть и более серьезные обязанности: когда его отец, рабочий, приходит домой, Вася обязан подать ему комнатную обувь. Это его долг! Его обязанность!

На этом примере, как и на многих других, замечательный советский педагог очень ярко показывает, что семья — это коллектив. Маленький, но коллектив, в котором все связаны друг с другом самыми тесными узами взаимной зависимости, взаимной помощи, взаимной ответственности. Каждый вносит в семейный коллектив свою долю труда. Каждый что-то делает для другого. Это реальная основа для воспитания нравственных чувств, для формирования правильных отношений.

Отец Васи, взрослый и сильный человек, работает полный рабочий день, Вася — маленький, но он тоже трудится. Какие-то минуты. Однако он нужный человек в семье, помощник.

Говоря о коммунистическом воспитании, Антон Семенович Макаренко настойчиво подчеркивал его трудовую основу. В труде воспитывается правильное отношение к другому человеку, к людям, ко всему советскому обществу.

Когда у маленького Васи сломалась любимая игрушка, он с нетерпением ждал отца, чтобы пожаловаться на свою беду, попросить помощи. И вот отец приходит с работы. Сынишка, огорченный случившейся с его игрушкой бедой, забывает о своих обязанностях, бросается к отцу не с комнатной обувью, в которую тот должен переобуться, а со сломанным паровозом. Отец же напоминает, шутливо, но достаточно настойчиво:

— Значит, паровоз без трубы, а я без ботинок…

Недальновидные люди могут возмутиться черствостью отца: как, у ребенка сломалась любимая игрушка, ребенок в горе, ждет помощи, отец же всё о своем, о комнатной обуви, которую ему должен подать малыш. Но, если вдуматься, малыш получил очень серьезный, очень нужный урок правильных отношений. Отец как бы говорит ему: «Что же это такое, сын: игрушка у тебя на первом месте, а я на втором, об игрушке ты помнишь, а об отце забыл? «Хорош!»

Важнейший смысл этого эпизода не столько в воспитании трудового навыка, сколько в другом — в воспитании чувства долга, в том, чтобы научить ребенка с ранних лет ставить на первое место обязанность, а игру, какой бы она ни была интересной, на второе.

Конечно, отец не забывает затем заняться игрушкой, утешить сына, помочь ему., Разве отец против игры? Разве он не понимает, как велика потребность малыша в игре, в радости? Но он хочет, чтобы малышу доставляло радость и выполнение долга, чтобы малыш не только шел навстречу своему желанию, своему порыву, но и учился управлять своими желаниями, своими порывами.

Так в семье, где растут дети, надо помнить, что уже с самых ранних лет идет сложный и трудный, умный и благодарный процесс воспитания, формирования чувств и отношений.

Это не только вопрос о требованиях.

И не только проблема борьбы с потребительством.

И не только решение задачи трудового воспитания.

Человек воспитывается не по частям.

Он воспитывается весь.

А Васю жалеть не надо. У него прекрасный отец. Отец говорит сыну, что сломавшемуся паровозу нужен капитальный ремонт. Он обещает на следующий день принести нужные материалы и вместе с Васей отремонтировать паровоз. Какая богатая, какая замечательная перспектива! Да ведь это лучше всякой новой игрушки. Ребенок не только увидит, как его отец вернет игрушке прежнюю форму, но и сам примет участие, посильное участие в этой интересной, нужной и умной работе.

Чем раньше ребенок приучится нести какие-то обязанности в семье, трудиться не только на себя, но и на других, на первых порах — в интересах семьи, — тем легче он впоследствии войдет в большой коллектив — школьный, трудовой. Труд, долг, коллектив, — Антон Семенович сближает эти понятия, показывает их в развитии, в творческом взаимодействии, в диалектическом единстве.

И умеет он это показать на очень ярких примерах, которые только наивному человеку могут показаться незначительными.

Страницы «Книги для родителей», посвященные Васе Назарову, поэтичны, наполнены глубоким содержанием, будят мысль, они действительно поднимают важнейшие вопросы воспитания.

Я вспомнил о них, когда задумался над тем, что же произошло с Сашей, сыном рабочего, и Романом, сыном инженера.

ЕЩЕ О ТРЕБОВАНИИ…

В семье, где отношения между взрослыми и детьми построены на доброй и разумной основе, просьба родителей равносильна самому категорическому требованию. Ребенок выполнит эту просьбу обязательно, он понимает, что это нужно, он дорожит добрыми отношениями с родителями, доверяет их справедливости.

Не так в семье, где трудовые поручения детям не продуманы, где всё построено не на разумных основаниях, а на родительском произволе, а иногда даже хуже — на родительском капризе. В такой семье только и слышно, как старшие кричат:

— Сбегай! Принеси! Подай! Сделай!..

Да, здесь не балуют детей. В чем же здесь главная беда? Беда в том, что здесь детей не уважают.

Их не воспитывают, а бессмысленно дергают. Давая поручения, не задумываются над тем, чем занят в этот момент школьник.

Мать забыла купить хлеба, не поручила вовремя сделать это девочке-школьнице. Вспомнила мать о том, что в доме нет хлеба, когда девочка села готовить уроки.

А дочка в это время вчитывается в трудную задачу, старается ее лучше понять. Вот, кажется, что-то забрезжило, вырисовался после долгого раздумья ход решения. Всё еще неустойчиво, нуждается в проверке, может ускользнуть! Девочка с головой ушла в эту очень важную для нее работу. Она думает. И как раз в это время раздается голос матери:

— Сбегай в булочную!

Теперь девочка должна решать совсем иную задачу — приготовлять ли дальше уроки и тем самым вызвать недовольство, а то и гнев матери, быть «непослушной, скверной девчонкой, которая никого не жалеет», или пойти за хлебом и забыть пришедшее на ум решение.

Бывает и так, что именно в тот момент, когда дети готовят уроки, мать вспоминает о необходимости убрать комнату. И снова крик:

— Расселась тут со своими тетрадями! Нет того, чтобы помочь матери!..

Бывает, что сын занялся каким-нибудь любимым делом — выпиливает по дереву, мастерит модель самолета, корабля, а на него кричат:

— Намусорил!.. Очень всё это нужно!..

А ведь — нужно!

Всё в такой семье делается не в определенное время, не в соответствии с продуманной программой воспитания, а по наитию, по настроению. Здесь нет никаких постоянных поручений, они всегда возникают случайно. Вот поручение дано, но оно сразу же забыто взрослыми. Оно им и не нужно.

Ребенок старался, всё делал так, как ему велели, а взрослые и не посмотрят, — настолько им это безразлично. И постепенно у школьника вырабатывается пренебрежительное отношение к поручениям родителей.

В такой семье иначе и быть не может.

Или так: дадут какое-нибудь сложное поручение и не объяснят, как же его выполнить получше, не научат, не покажут. А затем сердятся: плохо, мол, сделал, безрукий!

И нет того, чтобы помочь ребенку. Между тем, как бы ребенка обрадовал урпех, как бы он его окрылил! Особенно, если бы заменили его старания, одобрили, похвалили.

Помочь ребенку добиться успеха, подбодрить его — значит укрепить его уверенность в собственных силах.

Допустить, чтобы он «провалил» дело, — значит укреплять в нем неуверенность, воспитывать в нем не силу, а слабость.

— Мы своего не балуем, — говорят иные родители. — Это мы знаем: баловать нельзя!..

Но чего стоит их требовательность, если в ней нет смысла, нет системы, нет разума.

Не о такой требовательности говорил Макаренко.

И О БЕЗУСЛОВНОМ АВТОРИТЕТЕ ВЗРОСЛЫХ, НЕ ВСЁ, КОНЕЧНО…

Эта сценка в вагоне пригородного поезда может показаться незначительной. Хуже, если она покажется обычной.

На скамье, рассчитанной на троих, сидели двое, — как впоследствии стало ясно, муж и жена. Третье место занимала корзинка. Она могла бы с успехом поместиться в специальной сетке на стене вагона, но этим пассажирам так было удобнее — иметь корзинку рядом, под рукой. Так было спокойнее для них. Вагон постепенно наполнялся, в нем становилось тесно, больше свободных мест для сиденья не было. Если не считать места, занятого корзинкой.

И вот на промежуточной станции в вагон вошел пожилой человек; даже скорее старый, чем пожилой: седые волосы, усталое лицо, палка в руках.

Человек этот остановился как раз возле скамьи, на которой занимала место корзинка. Он ничего не сказал, он только посмотрел, — это был весьма деликатный человек. Он молчал. И владельцы корзинки тоже молчали. Они смотрели куда-то в сторону. Старый человек был для них чужим и ненужным, а корзинка была своя и нужная. У владельца корзинки, крепкого, грузного, с каким-то каменным лицом, руки плотно лежали на коленях. Он не хотел шевельнуть руками для чужого и ненужного ему старика. И старик стоял.

На скамейке напротив сидел мальчик лет четырнадцати, — как выяснилось, сын этих двух пассажиров, тех, что с корзинкой. Конечно, это был школьник. Вероятно, пионер. Мальчик томился. Он смотрел на стоявшего рядом пассажира, на отца, на корзинку. Он слышал, как пассажиры, обращаясь к его отцу, в один голос сказали:

— Надо освободить место…

— Поставьте корзинку наверх…

Но отец молчал, упорно молчал, и по-прежнему смотрел куда-то в сторону. Мать тоже.

И мальчик не выдержал.

Он вскочил, чтобы уступить свое место старику.

Тогда отец поднял на сына тяжелые глаза и сухо, коротко бросил ему:

— Сиди!

И мальчик испуганно сел.

Он, вероятно, хорошо знал цену отцовскому окрику. Он взглянул на мать, но та еще больше поджала свои тонкие бесцветные губы, будто втянула их внутрь. На лице вместо рта был какой-то кривой и брезгливый шрам.

Пассажиры всё же заставили снять корзинку, освободить место для старика. Это было сделано. В сущности всё, что произошло в вагоне пригородного поезда, было действительно только случайным и не очень-то значительным эпизодом.

Но жизнь мальчика в этой семье — не эпизод.

Мы очень много говорим о родительском авторитете. Это бесспорно большая, весьма серьезная тема. Мы хотим, чтобы дети уважали взрослых, старших. Это правильно, — должны уважать.

Но я, каюсь, не хочу, чтобы этот мальчик во всем был послушен своим родителям. И всегда ли, во всем ли они достойны его уважения?

Вот, скажут, договорился, — учит не уважать родителей!

Но я не говорю о всех родителях, о всех взрослых, о всех старших. Я противник категорических и бессмысленных обобщений.

Речь идет об этих двух, с корзинкой.

Они — отец и мать мальчика — рядом с ним, он от них зависит. Они его кормят и одевают. Вероятно, они его по-своему любят. Ведь он принадлежит им, а они любят всё, что им принадлежит: сына, корзинку, квартиру, мебель, деньги…

Потребуйте от них уважения к людям, к старику пассажиру, к сыну, и они посмотрят на вас не то что с удивлением, а с величайшим презрением. Ишь чего захотел! А за что его уважать, старика? Кто он такой? Мы его не знаем! Уважать сына? Да за что его уважать? Он еще не дорос. Пусть заслужит…

Школа, пионерская организация учат быть человеку другом. Но как быть школьнику, пионеру, если в родной семье его учат иному отношению к людям — своекорыстному и злому? Как быть в таком скверном случае? Нужно, должно быть, внушить школьнику мужество встать и уступить место старшему даже тогда, когда отец придавит тяжелым взглядом и скажет: «Сиди!..»

Так должно быть до тех пор, пока эти двое — отец и мать — не станут другими.

Но разве легко стать другими?

Конечно, не легко.

Но ведь не только дети должны становиться лучше, чем они есть сейчас. Все мы должны становиться лучше.

И вот для этих двух с корзинкой стать лучше, возможно, и значит стать другими.

* * *

Это. очень сложный и важный вопрос — характер родительского влияния на детей. Его, этот вопрос, следует поднимать не только в тех случаях, тяжелых случаях, когда юноша попадает на скамью подсудимых и когда, в связи с этим, узнают о безответственном воспитании юноши в семье. Тяжела в таких случаях вина родителей и еще тяжелее их беда. Как правило, резкое общественное осуждение плохих воспитателей не вызывает возражений.

Никто не думает снимать ответственности с подростков и юношей, которые ведут бесцельную, бессмысленную, а подчас и преступную жизнь. Ведь они видят перед собой и другой пример. Сколько прекрасных, сильных и чистых духом юношей и девушек вместе со старшими воздвигают гигантские стройки, рвутся к знаниям, совершают подвиги во имя жизни, понимают всё величие нашего общего коммунистического дела. Вот и брать бы с них пример. Нет, ничто не может оправдать бездельника, дурного человека, — даже молодость, тем более — молодость. И нельзя позволять прятаться за спину родителей, если они даже готовы заслонить своей спиной проштрафившегося недоросля.

Но вот как быть с такими фактами, когда и разговора не возникает об уголовной ответственности, когда мы как будто еще далеки от той грани, за которой она начинается?

Учительница, молодая, славная, всей душой преданная детям, впервые пришла в новый для нее пятый класс. За первой партой она увидела паренька с наглыми, всё и всех презирающими глазами. Как только она начала урок, мальчик поднял крышку парты и опустил.

Затем снова поднял и опустил.

— Перестань, пожалуйста, — сказала учительница. — Ты всем мешаешь…

А мальчик продолжал, будто и не слышал, что ему сказали. Крышка парты ходила вверх и вниз, вверх и вниз.

— Да перестанешь ты?

— А я тихо…

Действительно, крышка парты опускалась вниз несколько тише, но всё продолжалось так же: вверх и вниз.

Учительница чувствовала, как что-то закипает в груди, подступает тоска.

— Прекрати немедленно, — потребовала она.

— А что я такого делаю? — ответил ученик. — Я ничего такого не делаю. Уж и крышки от парты поднять нельзя.

Урок был сорван. Учительница ушла из класса. Со слезами на глазах вошла она в кабинет директора школы.

— Ай-ай, — сказал директор бодрым голосом, стремясь прежде всего успокоить молодую учительницу, — ведь не маленькая, право… Подумаешь, ученик плохо ведет себя на уроке. Экая неожиданность! Золотов, наверно. Так вся школа знает, какое он золото. Не надо излишне огорчаться…

И тут же директор послал в класс за Золотовым.

— Проси прощения у Валентины Павловны, — сказал он ученику. — Смотри у меня! Сколько раз собирались исключить, но не исключали, жалели тебя. А сейчас исключим… Понятно?

— А за что? — спросил Золотов. — Что я такого сделал? Я только крышку от парты поднял. Хоть весь класс спросите. Уж и крышки от парты поднять нельзя…

Директор не стал читать нотаций. Он только пристукнул ребром ладони по письменному столу так, что поморщился от боли, и сказал:

— Ладно! Иди! Уж мы тут решим…

В голосе директора было что-то такое, что заставило мальчика прекратить спор. Пятиклассник посмотрел на учительницу глазами, которые как-то сразу стали ясными и просительными, — как это только ему удалось сделать?

— Простите, — сказал он. — Я больше не буду. Вот увидите! Ни за что!..

И она простила.

Не исключать же, в самом деле.

Во время перемены учительница слышала, как Золотов умышленно громко сказал товарищам:

— А что мне сделали? Ну, опять маму вызовут… Она им покажет…

О матери этого мальчика мне рассказал директор школы. К ней, к матери, много раз приходила классная руководительница, но разумного разговора не получалось. Мать ничего не хотела понять, насмешливо относилась к любым советам учительницы, только с каждым разом всё больше и больше ожесточалась. Тогда директор пригласил ее к себе. Она пришла. И сказала директору:

— Всё неверно. Вы пристрастны. Вы все невзлюбили моего мальчика. Он у меня чересчур прямой, как и я, чересчур правдивый, как и я. А таких не любят. Знаю!

Директор вызвал мальчика, чтобы тот в присутствии матери сам рассказал о своих проделках, раз он такой правдивый и прямой.

Однако стоило мальчику появиться в дверях кабинета, как мать сразу же стала кричать:

— Ты их не бойся! Скажи всю правду… Тебя учителя не любят, выдумывают на тебя, да? Для других делают, другим всё прощают, с другими дополнительно занимаются, а с тобой не хотят… Мне нм платить нечем…

Так и у директора с этой матерью никакого разумного разговора не получилось. И, конечно, не по вине директора школы. Каким ужасным был этот крик матери, обращенный к сыну-пятикласснику:

— Ты их не бойся!

Кого это — их?

И не собственная ли мать страшнее всего для этого школьника, собственная мать, не способная понять, не желающая понять, в чем ее беда?

* * *

Можно бы, конечно, в связи с поведением пятиклассника и позицией его матери поставить ряд вопросов: о связи школы с семьей, о педагогическом просвещении родителей, о воспитании у школьников обязательной дисциплины и чувства ответственности… Всё же я думаю, что для этой матери самое главное заключается в том, чтобы перемениться, стать другой, стать лучше. Пока она этого не поймет, ей будет всё труднее и труднее — и с другими людьми, и с собственным сыном. Но как ее убедить, что она должна перемениться — и в собственных интересах и в интересах сына, которого она несомненно любит?

Иногда надо решиться на прямой и строгий разговор с такими родителями, сказать им в лицо:

«Вся беда в том, что вы сами плохо воспитаны…»

Л подчас еще резче:

«Вся беда в том, что вы — плохие люди…»

В самом деле, мы как-то научились говорить о том, какие требования следует предъявлять к детям. Но необходимо еще говорить и о том, какие требования взрослые должны предъявлять к себе.

Можно ли научить ребенка уважать собственных родителей в семье, где никогда ни одного доброго слова не говорят о других — о соседях, сослуживцах: все плохи, пет честных, пет добрых людей. И вот капля за каплей в душу ребенка вливается яд.

— Что ж, говорит такая мать в ответ на упреки, я ему только раскрываю глаза на людей, на собственный дурной опыт, а подчас и собственный дрянной характер оказывают таким взрослым скверную услугу — помогают воспитывать молодых циников. И придет день, когда матери, отцу будет страшно взглянуть в пустые глаза сына.

Как может расти настоящий, сильный, морально чистый человек в семье, где, к примеру, постоянно рассказывают грязные и глупые анекдоты, где все разговоры — о деньгах, о вещах?

Видел я на улице, как беременная женщина, будущая мать, поддерживала пьяного мужа. Он то накаливался на нее всей тяжестью, то падал, и она изо всех сил, напрягаясь, старалась его удержать. А он изрыгал грязную, нелепую ругань. Как тут было не подумать о том, что вот этот человек — отец еще не родившегося ребенка. И вот ребенок родится, войдет в наш большой, сложный, прекрасный и трудный мир, а он, этот человек с бессмысленным взглядом, с обслюнявленным ртом, будет властен над малышом, будет всегда рядом. Кормилец. Поилец. Защита. И воспитатель?…

Есть люди, которые очень любят твердить о распущенности молодежи.

Такие общие и категорические утверждения, попросту говоря, и несправедливы и бессмысленны…

Знал я одного школьного директора, который иначе нс называл своих старшеклассников, как орлами.

— Орлы! — восклицал он в школьном коридоре при встрече со старшеклассниками.

И тут же удалялся в свой кабинет. Подальше от орлов, которые вовсе не были орлами, а были людьми, и, конечно, разными.

Нет ли и в первых и во вторых чрезмерных обобщениях стремления уйти от ответственности за воспитание, умыть руки? Если действительно все плохи, тогда ничего нельзя сделать, тогда каждый из нас ни при чем. И точно так же, если все дети хороши, а все юноши — орлы, тогда чего же и беспокоиться?

Только на расстоянии, только для равнодушных дети, молодежь, все — на одно лицо. Вблизи, когда мы внимательны и заинтересованы, они все — разные. Одни из них — трудные. Их сравнительно немного, но они нам очень досаждают, они бросаются в глаза дурным поведением, неуважительным отношением к окружающим и окружающему. Другие, — их несравненно больше, — любознательные, ищущие, благородные. Бывает и так, что один и тот же подросток в течение дня бывает и плохим и хорошим.

Но что если нам поговорить также о том, каковы некоторые взрослые? В самом деле, очень многое в поведении ребенка, во всей его судьбе, зависит от того, каков взрослый, который находится с ним, ребенком, рядом. Как много зависит от этого человека — отца, матери, соседа, знакомого!..

Ребенок никогда не живет сам по себе.

Он всегда в чьих-то руках — добрых или злых, умных или глупых, ласковых или равнодушных, сильных или слабых.

Я часто слышу такие разговоры:

— Надо всегда и во всех случаях поддерживать авторитет родителей… Вот дети слышали радиопередачу для родителей, в которой говорили об ошибках взрослых… Какой ужас!..

Ужасны ошибки, прежде всего они. И всё, что может помочь взрослым, родителям, избавиться от ошибок, — только на пользу, только укрепит их авторитет.

Как тут не вспомнить слова Добролюбова: «…не лучше ли с самых первых лет приучать ребенка к разумному рассуждению, чтобы он как можно скорее приобрел умение и силы не следовать нашим приказаниям, когда мы приказываем дурно?».

Думаю, что это сказано и хорошо и точно.

Разве слова Добролюбова являются покушением на родительский авторитет, на авторитет старших? Разве в них содержится призыв к детскому непослушанию? Нет, здесь другой призыв — призыв не приказывать детям дурно, не пользоваться своей — родительской властью во вред воспитанию нового человека.

Взрослые должны стараться быть всегда на высоте положения.

Вот мы огорчаемся, что среди молодежи иногда еще встречаются лодыри, бездельники, тунеядцы. Мы называем их по именам, называем и их родителей. Да, в этих случаях, как правило, не трудно установить, что причина зла, его истоки, кроются в неразумном семейном воспитании. Так не следует ли подчас нашим общественным силам более резко вмешиваться в семейное воспитание, решительнее рвать в этих случаях замкнутый круг эгоизма и заблуждений? И нужно ли бояться говорить об этом?

Взрослая девушка, ученица десятого класса (я знаю такой случай), когда с ней случилась большая личнаябеда, пришла за советом, за помощью к учителю. Но она не пришла ни к отцу, ни к матери; никак, несмотря на уговоры учителя, не могла решиться на откровенный разговор с ними. «Нет и нет, — говорила она, — не могу! Они всё равно не поймут. Они не понимают ни меня, ни моей жизни. Мы очень далеки друг от друга».

Оказывается, что взрослые, даже самые близкие, не всё знают и не всё понимают, когда речь идет об их детях. Всё как будто шло в этой семье благополучно; старшая дочь хорошо учится, послушна. Взрослые уверены в своем авторитете, потому что они могут прикрикнуть, одернуть, высмеять, пригрозить, и это не вызывает внешне никакого сопротивления. И вдруг что-то случается. У дочери беда. Она почему-то не может, не хочет поговорить об этом с матерью. Они — далекие друг другу люди. Как же это так? Не стоит ли над этим призадуматься?

— Научите меня, — говорит мать автору педагогической книги, — как сделать так, чтобы дети меня слушали.

В некоторых случаях надо набраться решимости и сказать:

— Начните с себя. Найдите время и подумайте о собственной жизни, насколько она хороша и правильна, подумайте о своих отношениях с людьми, с детьми. Подумайте обо всем, что делает вас сильной или слабой в глазах детей.

Мы, взрослые, иногда с душевной болью говорим о «трудных» детях. Ответственность семьи и школы за их воспитание не снимает ответственности с самих детей. И правильно. Надо с самого раннего детства приручать человека отвечать за свои поступки, понимать, что хорошо и что плохо.

Но как часто за спиной трудного ребенка стоят трудные родители. И как здесь не вспомнить и эти слова А. С. Макаренко:

«Авторитет должен заключаться в самих родителях… Его корни находятся всегда в одном месте: в поведении родителей, включая сюда все отделы поведения, иначе говоря, всю отцовскую и материнскую жизнь — работу, мысль, привычки, чувства, стремления».

И еще:

«А между тем приходится иногда встречать таких родителей, которые считают, что нужно найти какой-то хитрейший рецепт воспитания детей, и дело будет сделано. По их мнению, если этот рецепт дать в руки самому заядлому лежебоке, он при помощи рецепта воспитает трудолюбивого человека; если его дать мошеннику, рецепт поможет воспитать честного гражданина, а в руках враля он тоже сделает чудо, и ребенок вырастет правдивым.

Таких чудес не бывает. Никакие рецепты не помогут, если в самой личности воспитателя есть большие недостатки».

Если Любишь ребенка, если ему хочешь добра, не следует ли помнить, что он всегда рядом с тобой, что он смотрит на тебя… Не только мы составляем для себя определенное мнение о детях, но и они составляют для себя определенное мнение о нас. Да, это так. И мы не можем им запретить это. Не в состоянии.

ОПЫТ

— Нет, — сказала мать, — я не пойду на конференцию по обмену опытом семейного воспитания.

— Почему так? — спросил директор школы.

— Я не очень-то верю в возможность распространения такого опыта. Одна семья не похожа на другую. Одно дело передача опыта на заводе, в цехе, где все станки одинаковы и условия в общем одинаковые. А опыт семьи…

Всё же директор настоял, и она пришла на родительскую конференцию. Прослушав очень хорошо, очень убедительно изложенный опыт воспитания в семье, которую педагоги единодушно считали примерной, она сказала:

— Нет, мне это не подходит.

— Почему?

— У нас двор другой.

— Но ведь она о дворе ничего не говорила.

— Всё равно, всё имеет значение: и сколько детей, и как родители любят друг друга, и жилая площадь, и кто соседи, и двор какой, и какая зарплата, и какое здоровье… Вот если бы заодно с опытом можно бы получить и жилплощадь, и характер хороший, и, главное, еще и детей хороших, тогда бы я и со своим опытом обошлась, с собственным…

— Но ведь мать, у которой такие хорошие дети, живет в одной комнате.

— Слышала.

— Ведь она одинокая.

— Вот видите, значит, она не может избаловать своих детей.

— Ну и ну, — сказал директор школы, — как это у вас любопытно получается. У вас и квартира лучше, и семья полная, и заработок больше, вы нигде не работаете, можете много времени отдавать детям, и всё же ваши дети, по вашим же словам, непослушны, эгоистичны… Они и учатся хуже, чем сын этой счастливой матери… И вы ничего не поняли из того, о чем она говорила на родительской конференции?

— Нет, почему же? Поняла! Главное поняла, — грустно сказала собеседница директора школы: — у ее детей мать лучше. Это я поняла!..

— О, у вас дело пойдет на лад, — сказал директор.

О чем же рассказывала мать, делившаяся своим опытом на родительской конференции?

Трудно было уговорить Екатерину Григорьевну выступить. Она, конечно, была рада тому, что учителя так хорошо отзываются о ее детях. Но она не была уверена, что сумеет раскрыть свой материнский опыт. Сама она в школе училась всего пять лет и по некоторым обстоятельствам выбыла из нее. Она очень рано потеряла родителей, воспитывалась у дальней родственницы и с детских лет старалась оправдать свой хлеб. Так она и сказала — оправдать свой хлеб! А настоящего образования она получить так и не успела.

— Стыдно будет и мне и вам, — сказала она перед родительской конференцией директору школы, — если я что не так скажу…

— Скажете как надо, — убеждал Екатерину Григорьевну директор.

— Ну, уж если попросту…

— Конечно, попросту, без затей!..

В актовом зале собрались родители самых разных профессий — и рабочие, и инженеры, и врачи, и научные сотрудники различных институтов, которых так много в Ленинграде. Екатерина Григорьевна начала свой рассказ. Некоторое время еще стоял легкий шум разговора, но очень скоро в зале стихло. Ее слушали.

Хорошо, что это не был рассказ человека, собирающегося поучать, говорить о своем примере. Екатерина Григорьевна вспоминала, вдруг задумывалась, и тогда ждали, чтобы она нашла нужные слова, боялись ей помешать. Она сама, как бы вместе с теми, кто ее слушал, старалась разобраться в своих отношениях с детьми. Получилось так, что она преимущественно говорила о старшем своем мальчике, Сергее, учившемся в девятом классе. Ее сына знали многие родители старшеклассников по рассказам своих собственных сыновей и дочерей, по той доброй славе, которая шла о нем по всей школе. Дело не только в том, что Сережа Лебедев хорошо учился, — хорошо учились многие школьники. Сережа выделялся какой-то особой широтой интересов и вместе с тем большой жизненной устойчивостью, спокойной уверенностью, в которой не было ничего показного, нарочитого.

Родителям хотелось знать, какое же участие принимала мать Сережи в том, что у нее такой сын. Как это получилось? Или это только дело случая?

Муж Екатерины Григорьевны умер, когда Сережа только-только поступил в школу, а младшей его сестренке исполнилось два года. Когда родилась дочка, Екатерина Григорьевна бросила работу: муж достаточно зарабатывал, а дети нуждались в присмотре. Рассчитали и решили, что так будет правильно: пока дети маленькие, матери надо смотреть за ними. Это было тем проще решить, что у Екатерины Григорьевны не было никакой специальности, — она работала подсобницей.

После смерти мужа она вернулась опять подсобницей на тот же завод, где работала раньше. Надо было начинать какую-то новую и очень трудную жизнь, без мужа, с двумя маленькими детьми на руках. Как она пойдет теперь, эта жизнь? То, что рядом были дети, нуждавшиеся в ней, в ее помощи, укрепляло решимость. Значит, человек становится сильнее, если он кому-нибудь нужен, — вот какая возникла мысль у матери.

— Знаешь, как мы будем жить? — сказала она старшему мальчику Сереже. — Ты будешь мне помогать… Мне очень нужна будет твоя помощь…

Когда мать посмотрела в глаза сына, в которых так и сияла готовность помочь, сделать всё, что ему скажут, ей стало легче.

Слова о помощи не были игрой, — до игры ли тут? Пока маленькая не была устроена в ясли, Сережа присматривал за ней. Правда, заходили соседи, приглядывали за детьми. Но мальчик чувствовал, что главная ответственность на нем. Когда девочку приняли в ясли, а затем в детский сад, стало немного легче. Но сын всё так же был помощником матери. К ее приходу он старался убрать в комнате, — это не так трудно, если следить за собой, не мусорить, заботиться о вещах. Очень весело протекала у них всегда совместная работа по дому. Как же без Сережи? Без Сережи тут бы не обойтись! И совсем было хорошо и спокойно, когда садились за стол, пили чай, ужинали. Какие разговоры шли тогда о школьных делах, о заводе, о просмотренной в кино картине, о прочитанной сыном книжке…

— Я понимаю, — говорила Екатерина Григорьевна па родительской конференции, — все, кто меня слушает, думают: ну как она могла помогать сыну в его школьных занятиях, если она сама грамоте обучена еле-еле? А вот так и помогала. Приду домой после работы иногда очень поздно, сынишка уже спит, посмотрю в его тетрадь, вижу, что в тетради добавилось что-то новое, что чисто и аккуратно написано, даже красиво, и рада. И он знает, что обязательно посмотрю в тетрадь, и если ничего в тетради не добавилось, ни строчки, на другой день с утра спрошу: «А что у тебя ничего в тетради не написано? Разве ничего не задавали?»

И тут невольно некоторые матери, присутствовавшие на родительской конференции, подумали, что они иногда всю неделю не заглядывают не то что в тетради своих детей, но и в дневники.

А мать продолжает рассказывать:

— Какая же это помощь, если я только смотрю в тетради, в дневник? А очень большая это помощь и очень важный для мальчика контроль. Он знает, что я его делами интересуюсь, что они для меня очень и очень важны, значит… да, значит, они и для него очень важны. Был такой случай, когда он мне сказал, что не успел приготовить уроки. Убирал комнату, потом заигрался, а там и уснул… Как же мне было поступить? Сердиться? Но ведь мог мальчик устать, заиграться? Ведь он действительно убрал комнату, чтобы мне не пришлось убирать, чтобы я пришла в чистый дом. Я ему и говорю: «Ну, раз ты с уроками не справляешься, ты мне больше не помогай, не надо… Тебе, вероятно, трудно. Правда, и мне трудно, но уроки важнее всего. С этого дня — всё! Ты мне больше не помогай! А то какая это помощь, если школе во вред?…» Говорю я это, а он с меня глаз не спускает. Затем спрашивает: «Значит, мам, я тебе больше не помощник?…» — «Нет, говорю, помощник, только уроки надо готовить…»

Екатерина Григорьевна за всё свое выступление ни разу не произнесла таких слов, как любовь, требование, уважение. Она рассказывала о своих отношениях с сыном, и только. Она не произносила и слова «коллектив». Но каждый, кто ее слушал, подумал о ней и детях: вот это — семья!

В самом деле, как много значит в жизни ребенка живой, не надоедливый, а сочувственный и искренний интерес к его делам. Как много теряют родители, которые не заглядывают никогда в тетради ребенка, в его дневник, а если и заглядывают, то не потому, что им это интересно и важно, а для контроля только, для проверки. У Екатерины Григорьевны был живой интерес к занятиям сына. Как бы она ни была занята, она раз в неделю встречалась с учительницей. И она умела по-настоящему, от души порадоваться успехам мальчика, — как хорошо, что он ответил на вопросы! «А ты всё понял? — спрашивала она сына. — Ну вот расскажи и мне…»

Мать звук голоса ловит, нет-нет да и в глаза посмотрит, она радуется так непосредственно и славно, что мальчик счастлив доставить ей эту радость. Интерес матери к школе поддерживал и интерес к ней ребенка.

Какое большое значение имели минуты общего чаепития (разве во всех семьях понимают значение сближающего разговора за столом?)! То мальчик что-нибудь расскажет о школе, о товарищах, и мать переспрашивает, огорчается вместе с ним, радуется вместе с ним, высказывает свои соображения, если с ним не согласна. Она не кричит на него, когда он рассказывает о драке с товарищами, а интересуется: из-за чего же возникла драка? И всегда сумеет так повернуть разговор, что мальчику становится ясно: драки могло и не быть. Иногда мать рассказывает о заводе, и мальчик слушает, — ему интересно.

Как много значит, как много дает это живое общение матери с сыном, как протягивается всё больше и больше нитей от одного сердца к другому, от одного ума, испытанного жизнью, к другому, еще только развивающемуся!

А ведь времени для общения надо совсем немного. Поговорят минут двадцать за столом, и всё. Ведь дел сколько — и уроки, и уборка, и прогулка, и многое, многое другое! Заинтересовался мальчик кружком «Умелые руки», и мать знает об этом, и мать сочувствует. В старших классах стал ходить в музеи, интересоваться искусством, сперва живописью, затем музыкой, и мать рада. Она поддерживала эти интересы. Конечно, и интерес к живописи, и интерес к музыке шли от школы, от товарищей, но ведь многое зависело от нее, от этой простой душевной женщины, от той атмосферы, которая царила в семье.

Вот так она и рассказывала, ничего не приукрашивая, просто об атмосфере, об отношениях в своей семье.

И многие родители задумывались о своей собственной семье: такая ли у них атмосфера, так ли полны взаимного интереса и взаимного уважения их отношения с детьми? Не бывало ли так, что сын начинал им рассказывать о своих школьных делах, а им это было неинтересно и они говорили: «Отстань!..» Или: «Иди, играй!..» Да, да, так и было: то некогда в дневник посмотреть, то неинтересно выслушать рассказ мальчика о школе, а затем понемногу, но неотвратимо мать и дети становились чужими…

Как будто ничего особенного не было в рассказе матери. Пригласил ее сын в воскресенье в музей, и она пошла вместе с ним. Пошел сын в школу на воскресник, ямы копать для ограды вокруг школы, и она вместе с ним. Взяла лопату и пошла… Это не было жертвой с ее стороны. Ей это было нужно. Она всегда была матерью, а это значит, что она и требовала, и любила, и уважала, и интересовалась, и сочувствовала, и огорчалась по-настоящему, и радовалась. Она была матерью! Жизнь ее детей не отнимала у нее собственной жизни, а входила в ее жизнь, была неотделима!

— Вот и всё, что я хотела сказать, — закончила свое выступление Екатерина Григорьевна, — вот и всё. Контролировала я и помогала детям в занятиях не больше чем до третьего класса, а затем уже и не нужно было: они уже привыкли, они уже знали. Затем я только интересовалась…

И снова вспомнился Макаренко, который писал, что мать должна жить полнокровной личной жизнью для того, чтобы быть настоящей матерью, вызывающей любовь, восхищение у детей, желание подражать ей.

Мать Сережи и была такой матерью, которая хорошо работала на производстве, была там профорганизатором, любила свой цех и своих товарищей и вносила в свою семью живую, бодрую струю хлопотливой и радостной деятельности и интереса к окружающему миру.

В такой атмосфере, которой было чуждо всё мелочное, — в атмосфере деятельности и радости не могли расти плохие дети. Не могли расти плохие дети в семье, где мать заботилась о них и вызывала их ответную заботу, незаметно, но настойчиво приучала их отвечать на любовь любовью, на дело делом, на уважение уважением, на веселое и доброе слово веселым и добрым словом.

Вот и весь ее опыт!

Ничего, как мы видим, особенного.

И ни разу мать в своем выступлении не пожаловалась на то, что у нее не хватило времени на воспитание детей.

Я рассказываю обо всем в прошедшем времени, так как с этого собрания прошло некоторое время, Сережа уже успел закончить школу с золотой медалью, он учится в институте, состоит в студенческом научном обществе, он ездил работать на целину, и мать с сестрой провожали его и встречали. В семье этой умеют испечь вкусный пирог, и в семью эту любят ходить товарищи сына. В этой семье светло. И не хочется писать здесь о том, что матери было не так легко поднять одной двоих детей. Она обижается, когда ей так говорят. Она отвечает:

— Разве я одна их поднимала? Разве мне не помогала школа? Разве мне и сейчас не помогает завод? Никогда я не была одна! И дети мне тоже помогали и помогают, сын и дочь… Сын в старших классах на каникулах месяц в порту работал, деньги зарабатывал… И то, что работал, — хорошо, и то, что зарабатывал, — тоже хорошо!..

Вернемся, однако, снова к той матери, которая сперва отрицала значение чужого положительного опыта в воспитании, а затем всё же сумела сделать вывод для себя. Она придумывала сперва всякие возражения, а затем признала, что «та мать лучше».

Что же внутренне изменилось в ней?

Под влиянием рассказа другой матери она задумалась над собственными отношениями с детьми, над собственным опытом.

Чужой опыт осветил для нее собственный.

И ей захотелось изменить его к лучшему.

Но есть еще и другие семьи — и их не мало, — где родители не дают себе труда думать о воспитании как о системе отношений, как об организации жизни детей в семейном коллективе. Если ребенок начинает себя плохо вести, не хочет учиться, родители говорят:

— Не наша вина…

А чья же?

Эти родители не увидели в выступлении Екатерины Григорьевны ничего поучительного. Подумаешь, пила чай вместе с детьми и разговаривала! Велико дело, в школьном воскреснике вместе с сыном участвовала! Послала сына на каникулы в порт работать, чтобы он заработанные деньги в дом принес, — что здесь хорошего? Какой же это опыт? Сказала бы лучше, какие нужно принимать меры, когда дети не слушаются, когда они плохо ведут себя. О мерах-то ничего и не было сказано! Но и эти родители не могли не задуматься над рассказом матери, над тем, почему у них отношения с детьми сложились иначе…

Действительно, опыт одной семьи, даже самой хорошей, самой счастливой, нельзя так просто и непосредственно перенести в другую.

Мера воздействия, прием, оказавшийся хорошим в одних условиях, в других, с другими детьми, принесет только вред.

Об этом писал Макаренко:

«Самое хорошее средство в некоторых случаях обязательно будет самым плохим. Возьмите даже такое средство, как коллективное воздействие, воздействие коллектива на личность. Иногда оно будет хорошо, иногда плохо. Возьмите индивидуальное воздействие, беседу воспитателя с глазу на глаз с воспитанником. Иногда это будет полезно, а иногда вредно. Никакое средство нельзя рассматривать с точки зрения полезности или вредности, взятое уединенно от всей системы средств. И, наконец, никакая система средств не может быть рекомендована как система постоянная».

Но если эти слова Макаренко адресовал школьному коллективу, где для всех детей существуют общие условия, общий режим, общая программа обучения и воспитания, то еще в большей мере они относятся к семье. Семья — это тоже коллектив, но какой своеобразный!

Нужно ли говорить о том, что верное замечание Макаренко отнюдь не снижает огромного значения передового опыта. Оно только требует творческого отношения к опыту, умения применять его с учетом характера, условий, обстановки и отношений.

Задача обмена опытом, передачи опыта, пропаганды правильных отношений в семье и критики неправильных в том и заключается, чтобы возбудить активное педагогическое мышление у родителей. Вот в чем основная задача любого разговора о семейном воспитании.

Об этом и говорит вполне определенно Макаренко в конце своей «Книги для родителей»:

«Я преимущественно рассчитываю, что читатель в этой книге найдет для себя отправные позиции для собственного активного педагогического мышления. На большее я рассчитывать не могу».

И несколько дальше:

«…каждая семья должна самостоятельно решать многие педагогические задачи, пользуясь для этого отнюдь не готовыми, взятыми со стороны рецептами, а исключительно системой общих принципов советской жизни и коммунистической морали».

Стиль, тон, характер отношений в семье — как много об этом писал Макаренко. И каждый случай, о котором он рассказывал, каждый пример, который он так ясно обрисовал, был направлен не на то, чтобы дать рецепт, универсальный прием, а на то, чтобы показать общий характер отношений в семье между взрослыми и детьми, заставить над ними, над этими отношениями, задуматься.

Значение примера в том, что он производит впечатление, задевает чувства, выводит семью, которая не справляется с воспитанием, из состояния, когда она уже как-то примирилась с создавшимся положением. Нет ничего хуже, если семья притерпелась к неправильным, трудным отношениям, привыкла к ним, махнула на них рукой.

Конечно, даже в очень хорошей семье с детьми могут случаться неприятные неожиданности. Но там, где семья внимательна к жизни ребенка, там, где родители размышляют, а не находятся во власти настроений, заблуждений и ложных традиций, всегда будет найден правильный выход, верный прием. Поведение родителей в такой семье отличается гибкостью, пластичностью. Они не мучают детей излишним воспитательским рвением, но всегда оказываются на месте с разумным советом, категорическим требованием, необходимой помощью. Им легко это сделать, потому что они знают своего ребенка, любят его и их требования всегда обоснованны.

Естественно, что такое качество семьи не является чем-то случайным. Как правило, разумными и деятельными воспитателями являются родители, чья собственная жизнь богата разносторонними интересами и крепко, неразрывно связана с жизнью и интересами всего нашего социалистического общества.

Частная педагогическая ошибка, которая всегда возможна в любой семье, здесь не страшна, так как общий тон ее жизни звучит бодро, энергично, в нем нет застоя. Такой семье ничего не страшно, так как идет она во всем вместе с огромным советским коллективом, пользуется его огромным положительным опытом, находит в нем могучую поддержку.

Нельзя сказать, что в ребенке зреет человек. Он человек с первого дня рождения. Об этом родители должны всегда помнить, чтобы всегда оставаться на высоте воспитателей.

Первое, что требуется от нас, взрослых, — это уважение к детям. Любя, требуя, лаская и взыскивая, предоставляя детям необходимый простор для самодеятельности, для творческого развития, мы всегда должны видеть в них не только детей, но и будущее своей семьи и всего народа.

В знойный летний день, когда всё изнывало от жары и мечтало о дожде, я вдруг увидел, как по улице бежал ручеек. Я подошел поближе, — из трубы, проложенной вдоль стены, медленно, маленькими каплями вытекала вода. Кран на этой водопроводной трубе не был до конца завернут. И вода, падавшая маленькими каплями, накопилась, пробилась к мостовой, заполнила выбоину в асфальте, перелилась через край.

Так, мне кажется, накапливается и характер, — маленькими каплями, постепенно, незаметно. Капля за каплей! Сравнение, конечно, не очень удачное, кран можно завернуть до отказа, вода под солнцем быстро испарится, будто ее и не было; сколько бы ее ни накопилось, с ней не так трудно справиться. А как с характером? О, с ним очень трудно!

А начинается с того же: не обратили внимания на то, что «кран не завернут», не придали этому значения.

И пошло — капля за каплей.

ТЫ ЕГО СДЕЛАЙ!

«Педагогическая поэма», как известно, начинается разговором автора с заведующим губернским отделом народного образования. Год тогда был 1920-й. Много детей и подростков, оставшихся сиротами, бродили без всякого призора по путям и перепутьям, попадали в воровские, а то и в бандитские шайки. Вот этих беспризорников, как их официально именовали, собирала — молодая еще тогда советская власть и помещала в детские дома, а самых тяжелых, самых деморализованных — в колонии. Стать во главе такой колонии и предложил Антону Семеновичу Макаренко заведующий губернским отделом народного образования. Как же он определяет главную задачу Макаренко в отношении отчаявшихся и одичавших детей и подростков? Он говорит:

— «Нам нужен такой человек вот… наш человек! Ты его сделай».

Как лаконично, просто и всеобъемлюще.

Нужно растить нового человека, нашего.

И какая вера в силу воспитания:

— «Ты его сделай».

Конечно, это сам Макаренко определяет для себя главную задачу, вкладывая эти слова в уста завгуб-наробразом.

«Педагогическая поэма», войдя в золотой фонд художественной советской литературы, стала также и учебником для педагогов, одним из самых ярких педагогических произведений, раскрывающих методику коммунистического воспитания.

На первых страницах «Педагогической поэмы» мы читаем:

«Пустынный лес, окружавший нашу колонию, пустые коробки наших домов, десяток «дачек» вместо кроватей, топор и лопата в качестве инструмента и полдесятка воспитанников, категорически отрицавших не только нашу педагогику, но всю человеческую культуру, — всё это, правду говоря, нисколько не соответствовало нашему прежнему школьному опыту».

И несколько дальше:

«Колония всё больше и больше принимала характер «малины» — воровского притона».

Что же собой представляли первые воспитанники?

«В пакете были «дела». Четверо имели по восемнадцати лет, были присланы за вооруженный квартирный грабеж, а двое были помоложе и обвинялись в кражах».

Среди этих первых был Бурун, закоренелый вор, продолжавший воровать и в колонии.

Много прекрасных страниц в «Педагогической поэме», рассказывающих о подвиге перевоспитания. Самые волнующие — те, на которых воспитанники колонии показаны во время труда. Вот где пафос победы, торжество преображения!

Прошли не недели, а многие и многие месяцы. И вот мы читаем о празднике первого снопа:

«Бурун начинает косить. В несколько взмахов косы он укладывает к ногам Наташи порцию высокой ржи. У Наташи из первого накоса готово перевесло. Сноп она связывает двумя-тремя ловкими движениями, двое девчат надевают на сноп цветочную гирлянду, и Наташа, розовая от работы и удачи, передает сноп Буруну. Бурун подымает сноп на плечо и говорит курносому серьезному Зореню, высоко задравшему носик, чтобы слышать, что говорит Бурун:

— Возьми этот сноп из моих рук, работай и учись, чтобы, когда вырастешь, был комсомольцем, чтобы и ты добился той чести, которой добился я, — косить первый сноп.

…Звонко-звонко, как жаворонок над нивой, отвечает Зорень Буруну:

— Спасибо тебе, Грицько! Я буду учиться и буду работать…»

В колонии имени Горького колонисты работали и учились, получали знания и приобретали специальность.

В коммуне имени Дзержинского, когда ее возглавлял Макаренко, труд на заводе и учебные занятия в средней школе шли рядом.

Что было первым, главным? Школа? Производство? Первым и главным было воспитание нового человека, нашего, советского. Пафос устремления к будущему, заложенный в основу воспитания нового советского человека, настоящего человека, невозможно выразить только в школьном образовании, или только в производственном труде, в чем-либо одном, или в чем-либо предпочтительно. Антон Семенович утверждает это всей своей практикой и всем своим педагогическим творчеством. Он — за настоящий, большой, серьезный труд, требующий творчества, увлекающий своей логикой, целесообразностью. Он — за труд и за его практический результат. Он — за мастерство, за специальность, без которой не может быть настоящего человека. И он — за настоящую школу, за образование, без которого также не может быть настоящего советского человека.

Пафос устремления в будущее, о котором так ярко писал Макаренко, выражен в формуле соединения обучения и воспитания подрастающего поколения с производительным трудом. Так школа сближается с жизнью и ведет в жизнь, вооружает знаниями, навыками, делает сильным, воспитывает в подрастающем поколении необходимые нравственные качества.

Это, конечно, не придумано Антоном Семеновичем Макаренко. Это входит в систему коммунистического воспитания детей. Об этом писал Маркс. Об этом писал Ленин. Это направление, указанное Коммунистической партией для всей советской организации обучения и воспитания детей.

И чем дальше мы идем по пути укрепления и развития социалистических отношений, чем дальше мы продвигаемся по пути к коммунизму, тем ярче и определеннее выступают в самой жизни эти непреложные положения теории коммунистического воспитания.

С особой силой эти положения о соединении школьного обучения и воспитания с производительным трудом прозвучали в наши дни, когда Верховный Совет Союза Советских Социалистических Республик утвердил закон «Об укреплении связи школы с жизнью и о дальнейшем развитии системы народного образования в СССР».

На страницах «Педагогической поэмы» Макаренко выводит образ «беспризорной институтки», не умеющей жить, а обладающей только «идеалами».

Нет, никому не нужно, чтобы советская школа выпускала из своих стен воспитанников с аттестатом зрелости, но, подобно этой «беспризорной институтке», не умеющих жить.

Не нужно это и советской семье, родителям. Отцы и матери заинтересованы в том, чтобы перестройка школы шла при их прямой поддержке.

Горький писал в 1926 году Макаренко:

«Будьте здоровы и уважайте друг друга, не забывая, что в каждом человеке скрыта мудрая сила строителя и что можно ей дать волю развиться и расцвести, чтобы она обогатила землю еще большими чудесами».

Разбудить мудрую силу строителя! Дать ей развиться! Сделать ее явной и действенной!

В этом высшее проявление любви воспитателя к воспитаннику, учителя к школьнику, мастера к ученику, отца и матери к ребенку.

Как беспомощно человеческое дитя, когда оно еще только родилось! Оно еще в полной зависимости от взрослого. И как долго длится эта зависимость!

Но вот оно оставило колыбель, его спустили на землю, оно пытается утвердиться на собственных ножках. Сперва взрослый его держит, затем дитя само держится за руку взрослого, за его палец. Наконец отпускает палец. Двинулось! Падает, встает, двигается на собственных ножках. Ходит!..

Пройдут дни, недели, месяцы, пока дитя начнет говорить, — его отношения с другими людьми, с миром вещей и явлений становятся всё более сложными. И незаметно дитя научилось уже не во всем пользоваться трудом взрослых, но и само со многим справляться. И не только с тем, что нужно ему самому, но и с тем, что нужно матери, отцу, братьям, сестрам, другим людям. Начался путь в большую жизнь, невозможную, немыслимую вне участия в общем труде.

Созревание идет очень сложным путем, много приходится затрачивать усилий воспитателям ребенка — родителям, обществу, государству. Многому приходится его учить, ко многому приучать. И с каждым новым днем всё сильнее звучит в большой и сложной, величественной симфонии жизни тема труда.

Жизнь не сводится к труду. Труд — отнюдь не всё ее содержание.

Но исключите из жизни человека и человечества труд — и исчезнет сам человек, исчезнет всё чисто человеческое: мысль, воображение, творчество.

Нечего и говорить о любви к своему ребенку, если любовь выражается в том, чтобы изо всех сил оберегать его от труда, усилий, необходимости преодолевать трудности.

Чувство любви к ребенку, такое естественное в каждом взрослом, особенно в родителях, выражают по-разному.

Одни выражают свою любовь, если можно так сказать, очень громко, поднимаясь до крика. Они способны задушить ребенка в своих объятиях. Они ласкают, тискают, целуют. Смотрите, как мы любим! Какой это восторг! Ах и ах!..

Другие любовь носят в себе, не выставляют напоказ, их любовь глубже и полнее. Они сдержанны в выражении чувств и щедры в своей умной заботе о ребенке, о его будущем. Они умеют приласкать и быть суровыми. Их отношения с ребенком носят тот естественный, простой, мы бы сказали невымышленный характер, когда взрослый всегда находит и нужное слово, и необходимый жест, умеет приказать и показать, улыбнуться и нахмуриться.

Любовь взрослого к ребенку не только выглядит по-разному внешне, она разная и по существу.

Ничего не стоит наша любовь, если мы не научим ребенка великой науке жить в обществе, не воспитаем правильных отношений с другими людьми.

Понимая всё значение хороших манер, ни один воспитатель не сведет к ним великой науки жить в обществе. Можно знать все правила хорошего тона, быть изысканно вежливым, и всё же не принадлежать человечеству, не входить в могучее содружество людей.

Воспитывать, учить ребенка — это значит с самого раннего детства приучать его к труду, не только научить труду, но научить еще и наслаждаться трудом, как игрой физических и интеллектуальных сил.

Учиться труду можно только в труде. Это так же верно, как и то, что научиться плавать можно только бросившись в воду…

В очень трудных детях и подростках, которых Макаренко приходилось воспитывать в колонии имени Горького, замечательный советский педагог сумел разбудить жажду труда. Эти одичавшие в социальном одиночестве дети, подростки и юноши, прошедшие трагическую школу безотцовщины, побывавшие в воровских и бандитских шайках, были возвращены социалистическому обществу, стали настоящими советскими людьми. Чудо? Да, чудо! Но чудо, родившееся не в заклинаниях, а в системе нового воспитания, в котором общий труд на общую пользу, осмысленный, творческий, созидающий, стал ключом, открывшим доступ к изумительным сокровищам души…

Антон Семенович Макаренко, зрелый, уверенный в своей правоте мастер воспитания, черпавший свою силу и убежденность в учении Маркса и Ленина, одну из своих лекций о воспитании детей в семье, о воспитании нового человека, начал словами:

«Правильное советское воспитание невозможно себе представить как воспитание нетрудовое».

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Оглавление

Михаил Семенович Панич Взрослые и дети

Ему только два года

  ЕМУ ТОЛЬКО ДВА ГОДА

Голос музыки

  ГОЛОС МУЗЫКИ

  БИБИП!

  БЕК ЕГО УЖЕ НЕ БОИТСЯ

  ИГРА

  НЕ НАДО БОЯТЬСЯ ПАРОВОЗА…

  ПРАВИЛЬНО

  МАЛЫШ

Диалектика воспитания

  «ПОБЕЙ БАБУШКУ…»

  БЕДА НАТАШИ

  ЗА ШТАКЕТНЫМ ЗАБОРОМ

  ЧЬЯ ДВОЙКА?

  ИХ СОБСТВЕННОСТЬ

  КОГДА НАРУШЕНА МЕРА

Взрослые и дети

  БЕЗ ПСИХОЛОГИИ

  МУЗЫКА И НАПИЛЬНИК

  МАМА, ДОЧКА И БОЖЕНЬКА…

  БЕРЕГИТЕ ДЕТЕЙ!

  ПОДВИГ ЛЮБВИ

  С ЧЕГО БЫ ЭТО?

  ВМЕСТЕ СО ШКОЛОЙ

Страницы из жизни Валеры Мельникова

  ФОНАРИК

  ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ

  ПОЧЕМУ ОН ЗАБЛУДИЛСЯ?

  ПРАВИЛЬНОЕ ПОВЕДЕНИЕ

  …И ОН УВИДЕЛ

  МИР, В КОТОРОМ ОН ЖИВЕТ…

  ЧТО ЖЕ О ТЕБЕ ДУМАТЬ, ВАЛЕРА МЕЛЬНИКОВ?

На теневой стороне

  НА ТЕНЕВОЙ СТОРОНЕ

  МИЛЫЙ ЧЕЛОВЕК

  КОГДА ВОЗНИКАЕТ КОНФЛИКТ

  ИХ ВИНА

  ЧТО ХУЖЕ?

  ЕЩЕ О ДИАЛЕКТИКЕ ВОСПИТАНИЯ

Особенный ребенок

  «ПОДУМАЕШЬ, ОПОЗДАЛ!»

  ДОЧЕНЬКА

  «А ТЫ МЕНЯ ЛЮБИШЬ?»

  «МАМА, ЧАЮ!»

  «ЧТО ТЫ СО МНОЙ ВОЗИШЬСЯ?»

  КОГДА НУЖНО БУДЕТ, СУМЕЕТ ЛИ?

  «НО ВЕДЬ — РЕБЕНОК!»

  ОНИ ДОЛЖНЫ ЗНАТЬ!.

  ОСОБЕННЫЙ РЕБЕНОК

  ПОЛУЧАЕТСЯ!.. НЕ ПОЛУЧАЕТСЯ!.

  «А НА ЧТО Я?»

  ЕГО МАМА

  ПРИНЦИПИАЛЬНОСТЬ…

  НЕ ЗНАЮ, НЕ ЗНАЮ

  ОБЫКНОВЕННОЕ КОЛИЧЕСТВО

  ЧУДАЧЕСТВО

  НА УЛИЦЕ

  УПОРНО О ТОМ ЖЕ

  КАК ЭТО БЫВАЕТ

  В ЗАЩИТУ ДОН-КИХОТА

  «ДУРАЧОК»

  В ПОКОЕ НЕ ОСТАВИЛИ

  ТАК СКОРЕЕ!

  «ПОЧЕМУ НЕ ПОУЧИТЬ?»

  РОДИТЕЛИ ССОРЯТСЯ

  ЕДИНСТВЕННАЯ ОБЯЗАННОСТЬ

  ОШИБКА СЛОВАРЯ?

  СВОЕ, ПИОНЕРСКОЕ…

  ЧЕМ ИХ МОЖНО РАЗВЛЕЧЬ?

  КАК ЖЕ С ИГРОЙ?

  ЛИЦОМ К НЕБУ

  ЛЮДМИЛА ЛЮБИТ «ПРЕДЛОГИ»

  СЕРЕЖА ШИТИКОВ И СОРОК МАМ

  И ЕЩЕ ОБ ОСОБЕННОМ РЕБЕНКЕ

  ОКНО

  ИЗ РАЗНЫХ ТЕТРАДЕЙ

ДОРОГА ВЕДЕТ В ЖИЗНЬ

  НОВЫЙ ДЕНЬ

  ДОРОГА ВЕДЕТ В ЖИЗНЬ

Читая A. C.Мaкapенкo

  ПРОЕКТИРОВКА ЛИЧНОСТИ

  «…ТАК БЫ И ГОВОРИЛИ!..»

  МОЖНО, НЕЛЬЗЯ, НАДО

  ВЕРА В ЧЕЛОВЕКА

  ЧТО ЧЕРЕСЧУР…

  ЗНАНИЕ И ПОМОЩЬ

  ОБ УВАЖЕНИИ К РЕБЕНКУ

  ЕСЛИ ОН РАСТЕТ ЖАДНЫМ ПОТРЕБИТЕЛЕМ…

  ТОЛЬКО ЛИ ТРЕБОВАНИЕ?…

  ЕЩЕ О ТРЕБОВАНИИ…

  И О БЕЗУСЛОВНОМ АВТОРИТЕТЕ ВЗРОСЛЫХ, НЕ ВСЁ, КОНЕЧНО…

  ОПЫТ

  ТЫ ЕГО СДЕЛАЙ!

Пожертвовать