Игра перспектив/ы [Лоран Бине] (epub) читать онлайн

От переводчика

Читатели Лорана Бине знают, что в каждой своей книге автор ставит перед собой формальную задачу, соотнесенную с сюжетом, и решает ее, выстраивая довольно прихотливую литературную конструкцию. На этот раз форма выбрана, можно сказать, старомодная — эпистолярный роман, но с оригинальным подходом. Роман в письмах как литературная форма известен с конца XV века и стал особенно популярен во второй половине XVII и в XVIII в. Если обращаться только к французской литературе, вспомним классику: «Персидские письма» (1721) Шарля Луи де Монтескье, «Юлия, или Новая Элоиза» (1761) Жан-Жака Руссо и, конечно, «Опасные связи» (1782) Пьера Шодерло де Лакло, определенно не устаревающий — в одном кинематографе сколько экранизаций! «Галантным веком» эта жанровая форма не ограничилась — назовем «Воспоминания двух юных жен» (1841) Оноре де Бальзака, а из недавних публикаций можно вспомнить роман Аманды Штерс «Святые земли» (2010), переведенный на русский язык в 2020-м. И это лишь несколько выборочных названий. Эпистолярный корпус куда шире и в период своего расцвета объединил множество знаковых произведений по всей Западной Европе от Португалии до Англии.

В чем же тогда оригинальность? Располагая к описанию переживаний души и событий частной жизни, эта форма обычно переносит внимание на то, что у персонажей внутри, на их чувства и взаимоотношения, и для нее не так уж характерен лихо закрученный сюжет. Однако очень непросто найти среди таких произведений историю, построенную на детективной интриге. В одном из интервью после выхода нового романа Лоран Бине упоминает такую попытку у итальянского писателя Андреа Камиллери, автора цикла о комиссаре Монтальбано. Возможно, читатель вспомнит и другие подобные примеры, но, как бы то ни было, они все же редки. В романе «Игра перспектив/ы» расследование таинственных обстоятельств гибели живописца Якопо Понтормо ведет Джорджо Вазари, художник, зодчий и литератор на службе у герцога Флорентийского Козимо I. Выбор формы обуславливает ограничения — говоря о них, также сошлемся на высказывания автора: в письме можно сообщить только о событиях, которые уже произошли, и это заставляет искать нестандартные приемы создания саспенса — мы не просто следим за тем, что происходит с персонажами, но ждем, что они предпримут и как сами об этом расскажут. Причем писать следует только о том, чего адресат еще не может знать — во всяком случае, по мнению отправителя, и это довольно чувствительное формальное ограничение. Однако нет уверенности, что персонажи всегда говорят правду, не лукавят. Так что роль следователя постоянно примеряет на себя и читатель.

По словам Бине, эпистолярная форма позволила ему заняться более глубокой, по сравнению с предыдущими романами, проработкой характеров. Ранее это лишь отчасти удалось в «Седьмой функции языка», но ни в «HHhH», ни в «Цивилиzациях» в силу конструктивных особенностей мы этого не видим. При этом за всеми персонажами романа «Игра перспектив/ы» стоят реальные исторические фигуры — такой прием уже стал для Бине характерным. Как и отсылки к художественным, философским и историческим текстам, которых в «Игре перспектив/ы» тоже немало. Эти «оммажи», разбросанные по тексту, подчас лишь в виде более чем деликатного намека, помогают найти нужную тональность — да и почему бы писателю таким способом не воздать должное именитым предшественникам?

Отвечая на вопросы о «первоисточниках», Бине прежде всего называет «Опасные связи» — влияние де Лакло несложно будет угадать в одной из сюжетных линий. Другой авторский ориентир — Стендаль с его «Историей живописи в Италии» и «Итальянскими хрониками», их мотивы есть в авторском предисловии. Заметим, что произведения Стендаля могли послужить литературной основой всей книги, но затем изначальная идея изменилась. Среди других литературных отсылок, мелькающих в тексте романа, кто-то наверняка узнает пассажи из Бенвенуто Челлини, автора собственного жизнеописания, из «Декамерона» Боккаччо, «Тартюфа» Мольера, «Фьоренцы» Томаса Манна, из «Опытов» Монтеня, из сочинений Макиавелли, образы из поэзии Петрарки и Микеланджело — и это далеко не полный перечень как завуалированных, так и вполне узнаваемых фраз. Придирчивый критик может усмотреть в таком подборе эклектичность: время действия — середина XVI века, а столько текстов из более поздних эпох. Но не оправдано ли это художественным вымыслом? В конце концов, как знать, кто и при каких обстоятельствах собрал эту пачку писем и в чьих руках она побывала за пять столетий!

Как бы то ни было, особого внимания требуют еще два литературных источника, очень важных для этой книги. Во-первых, это «Жизнеописания прославленных живописцев, ваятелей и зодчих» Джорджо Вазари — издание, появление которого принято считать отправной точкой для истории искусств и искусствоведения. Первая публикация «Жизнеописаний…» датируется 1550 годом — вполне понятно, что уникальный для того времени труд не раз обсуждается участниками переписки. Да и сам Вазари периодически цитирует самого себя, ведь многие известные мастера, ставшие прототипами персонажей или просто упомянутые в романе, удостоились появления в этом биографическом собрании. Со временем оно выросло, и в 1568 году появится расширенное издание, насчитывающее 178 персоналий. Разносторонность Вазари, исторического лица и литературного персонажа, характерна для Ренессанса, поздний этап которого мы наблюдаем, — в настойчиво проявляющихся признаках смены эпох: в мировоззрении, эстетических канонах, восприятии искусства.

С просветительным и занимательным содержанием «Жизнеописаний…» контрастирует «Моя книга» — дневник, который вплоть до своей кончины вел Понтормо. Этот опус весьма показательно создает приземленный образ его автора, сочетая в себе обыденные, порой откровенно физиологические подробности быта художника с будничными замечаниями касательно последнего его труда, его opus magnum — росписей в базилике Сан-Лоренцо.

Для того времени Якопо Понтормо — знаковый живописец, один из основоположников флорентийского маньеризма — течения, в котором выразился характер переломного момента, проявились мотивы болезненности, иррациональности, надломленности, присущие эпохе. Ренессанс воспел человеческую природу и дух, теперь идейный маятник качнулся в противоположном направлении. Эстетический консерватизм, все чаще насаждавшийся в то время, шел вразрез с видением художников, в чьем творчестве, хоть и с известной осторожностью, можно усмотреть черты, схожие с искусством декаданса. Понтормо среди них — один из наиболее заметных.

Недавно ушедший от нас искусствовед Аркадий Ипполитов, в научных интересах которого значительное место занимает итальянское искусство XV–XVII веков, в своей книге о Понтормо [1] сопоставляет и комментирует его биографию авторства Вазари и дневник самого живописца. Это, пожалуй, наиболее подробная монография на русском языке, посвященная Понтормо, но она также дает представление о взглядах и фигуре Вазари. Рекомендуем ее всем, кто пожелает углубиться в подоплеку романа Бине, прототипами героев которого стали эти две фигуры.

Трудно судить о том, могли ли росписи в Сан-Лоренцо, которыми занимался Понтормо последние десять лет своей жизни, соперничать с плафоном Сикстинской капеллы Микеланджело: в XVIII веке они были уничтожены, сохранились только отдельные подготовительные рисунки. Некоторые из них ныне находятся в коллекции Эрмитажа. Ипполитов видит в этих работах «исповедь флорентийского мастера: тоска по классическому переплетена с умопомрачительной экстравагантностью, высокая трагедия — с эротикой. Это стон флорентийского Ренессанса в сгущающихся сумерках медичийской деспотии — а ранний флорентийский маньеризм и есть стон умирающего Ренессанса, причем не разберешь, то ли это стон отчаяния, то ли крик протеста» (с. 157). Стоит вслушаться: в этих словах можно уловить настроение романа.

Всем, кто приступает к чтению, предлагаем также взглянуть на картину, которая появляется в романе в качестве макгаффина. Это «Венера и Купидон» [2], написанная Понтормо в 1533 году по рисунку Микеланджело, созданному предположительно годом ранее, незадолго до отъезда Буонарроти из Флоренции в Рим. Сюжет, благодатный для бесчисленных аллегорий, был весьма популярен в живописи не одно столетие. К образам богини любви и ее спутника обращались и другие живописцы, ставшие прототипами персонажей романа, — например, Аньоло Бронзино и Сандро Аллори. Практика создания живописных произведений на основе рисунков другого автора также была широко распространена. Интересно, что версию с картона Микеланджело выполнил не только Понтормо: целых три живописных копии сделал Вазари — и не он один. Гротескный дух этой вещи, проявляющийся во всем — от отталкивающего облика Венеры и ее спутника до двух масок, привязанных к луку Купидона, и странной, напоминающей марионетку фигуры, лежащей в ящике, — в полной мере созвучен книге.

Микеланджело Буонарроти, к которому большинство персонажей «Игры перспектив/ы» относятся с большим почтением, для расследователя Вазари — умудренный опытом советчик. А в качестве типологической фигуры помощника детектива выступает Винченцо Боргини, бенедиктинец, единомышленник Вазари, впоследствии один из основателей флорентийской Академии рисунка.

С образами живописцев связан еще один мотив романа — мотив призвания. Ответственен ли художник, творец, наделенный даром свыше, за то, чтобы этот дар воплотить? Что есть искусство, а что — ремесло и тяжелый рутинный труд, — и благодарный ли он, этот труд? В связи с этим интересна фигура монахини Плаутиллы Нелли, выбравшей в мужском мире, казалось бы, недоступное для женщин поприще живописца.

Заметим, что при всей серьезности затронутых тем «Игра перспектив/ы» — ироничный роман. Пожалуй, все — или почти все — его герои рано или поздно попадают в какую-нибудь нелепую ситуацию. Это их очеловечивает, а нам не дает заскучать.

В коротком введении не упомянуть всех главных персонажей: у читателя при желании еще будет возможность в них разобраться — самостоятельно или заглянув в комментарии. Нам же хотелось бы в самых общих чертах обрисовать исторический фон, напомнить события, предшествовавшие времени действия романа и определившие расстановку политических сил в Италии на тот момент.

Год 1557-й относится к последнему этапу Итальянских войн, продолжавшихся более шести десятилетий — с 1494 по 1559 год. Основными противниками в этой серии военных конфликтов стали, с одной стороны, Франция, с другой — Испания в составе Священной Римской империи, которой правили представители династии Габсбургов. В Итальянских войнах участвовало Папское государство под началом верховного понтифика и итальянские города-государства, среди которых важную роль играли Венеция, Мантуя, Феррара и, безусловно, Флоренция. При этом некоторые военно-политические игроки, включая главных антагонистов, периодически находили общие интересы со вчерашними противниками и вступали в коалиции, которые через некоторое время вновь распадались. Смысл их действий можно резюмировать простой фразой: кто правит в Италии, тот правит в Европе.

Итальянские войны делятся на несколько периодов, хронологические границы которых в различных историографиях разнятся. Поэтому обозначим только главные события, так или иначе имеющие отношение к роману «Игра перспектив/ы». Во второй половине XV века между итальянскими государствами сложилась своего рода система равновесия — во многом благодаря тогдашнему герцогу Флорентийскому Лоренцо Медичи «Великолепному» (1449–1492). Образовалась Итальянская лига, объединившая, в частности, Флоренцию, Милан и Венецию в северной части полуострова, Папское государство в центре и Неаполитанское королевство на юге. Но, как говорится, ничто не вечно: в 1494 году французский король Карл VIII заявил о своих притязаниях на Неаполь — по праву династического родства и заручившись поддержкой герцога Миланского. В итоге Франция захватывает Неаполитанское королевство. В ответ складывается антифранцузская коалиция при участии Испании, войск Священной Римской империи и папства. Вскоре французы будут вытеснены из Италии, затем попытаются взять реванш и поделить влияние на юге с Испанией, однако к 1504 году Неаполитанское королевство полностью перейдет под испанский контроль.

Между тем Венеция решит упрочить свои позиции в соперничестве с Римом и Габсбургами, но и ее попытки в 1509 году будут остановлены действиями Камбрейской лиги, в которой вновь соединятся основные игроки европейской политики, включая Францию, Испанию и папство. Но с 1511 года папа Юлий II выступает против временных союзников, чтобы не допустить усиления влияния Франции на севере Италии, а Испании — на юге. Военной силой на стороне папы становятся швейцарские наемники.

Что касается Флоренции, где происходит действие романа, с 1494 года там демократическая республика, которая все это время сохраняет нейтралитет. Но в 1513 году папа Лев X восстанавливает там власть Медичи, будучи сам представителем этого семейства.

Франция продолжит воевать на севере Италии и на протяжении многих лет неоднократно будет овладевать Миланом и терять его. В 1525 году французский король Франциск I в битве при Павии попадает в испанский плен, но вскоре обретет свободу ценой ряда существенных уступок. Впрочем, позже ему ничто не помешает нарушить большинство договоренностей.

Теперь войска Карла V, легально избранного императора Священной Римской империи, в которую входят Испания, Германия и Нидерланды, в свою очередь становятся той силой, против которой объединяются остальные — в мае 1526 года создается Коньякская лига с участием Франции, Рима, Венеции, Флоренции и Милана. Империя показывает всю свою мощь: в 1527 году армия императора захватит и разграбит Рим. Теперь на уступки придется идти папе. А в 1529–1530 годах Карл V после изнурительной осады возьмет Флоренцию.

Главными силами дальнейшего противостояния останутся Франция и Испания в составе Священной Римской империи. Французские войска будут пытаться отвоевать утраченные позиции как на севере, так и на юге, в Неаполе. Император Карл V, теперь официально коронованный папой римским, станет выстраивать отношения с итальянскими правителями и привлечет в союзники Англию. Франция же объединится с Османской империей в совместных кампаниях 1540-х и начала 1550-х годов.

Одним из важных эпизодов, упомянутых в романе, станет сначала, в 1552 году, обретение независимости Сиеной, восставшей против испанцев, а затем, в 1554 году, — осада и взятие города объединенными войсками императора и герцога Флорентийского. Французские войска, помогавшие защищать Сиену, будут разбиты.

Незадолго до описанных в романе событий, в 1556 году, Карл V передаст испанский трон своему сыну Филиппу II, а имперскую корону — младшему брату Фердинанду I. Франция, где правит теперь Генрих II, продолжит попытки восстановить влияние в Италии, но успеха добьется совсем в другой части Европы — в Кале, откуда в 1558 году заставит уйти Англию, для которой это была последняя территория в континентальной Европе, обретенная в средневековый период. Италию же французам почти полностью придется оставить. Все завершится в 1559 году Като-Камбрезийским миром, которым многие представители французской аристократии и военных останутся недовольны. Францию ждут внутренние распри, которые в итоге обусловят кровавые события Варфоломеевской ночи 1572 года и гонения на гугенотов.

Но это случится позже, а пока нам предстоит наблюдать, как в 1557 году правитель Флоренции Козимо I ищет выгодных политических союзов и пресе-кает смуту, желая получить от папы титул великого герцога Тосканы. Его усилия вознаградятся, правда значительно позже — в 1569 году, и это будет уже другая история.

И все же главные персонажи этой книги — не сильные мира сего. «Игра перспектив/ы» — роман о материях занимательных, он об игре ума и воображения, о том, что точка зрения порой неожиданным образом меняет восприятие, а каждый индивидуальный взгляд может быть отличен от других. Отсюда и название. Перед нами роман о смене культурных эпох и драме творчества. Вечные темы, не так ли?

Попробуйте-ка по цвету слов понять, кто я такой!

Орхан Памук. Имя мне — Красный [1]

Времена неблагосклонны к искусству [2].

Микеланджело, из письма к отцу

Предисловие

И все-таки меня нельзя упрекнуть в неумении признавать ошибки.

Мои представления о Флоренции и флорентийцах были вполне определенными: они рассудительны, хорошо воспитаны, весьма вежливы, даже приветливы, но нет в них страсти, не знают они ни трагедий, ни безумств. То ли дело Болонья, Рим или Неаполь! Отчего (думал я) Микеланджело покинул родину и больше туда не возвращался? Рим, который он, кстати, всю жизнь поносил, оказался кладезем, столь ему нужным. А что другие творцы? Данте, Петрарка, да Винчи, Галилей! Беглецы и изгнанники. Флоренция создавала гениев, а затем изгоняла их или не могла удержать — потому и утратила блеск со времен славного Средневековья. Я был бы не против вернуться во времена гвельфов и гибеллинов, но чтобы в более поздние — увольте: мне казалось, что года после 1492-го, когда не стало Лоренцо Великолепного, там все угасло. Монах Савонарола не только погубил красоту, повелев Боттичелли сжечь свои холсты. Он свел на нет жажду идеала, подменив идеализм собственным зашоренным фанатизмом.

Что осталось после отъезда Леонардо и Микеланджело? Точнее — кто? Я не особо ценил всех этих Понтормо, Сальвиати Чиголи, а Бронзино с его фарфоровыми красками и жесткой манерой казался мне слишком сухим, слишком холодным. Ни один из этих маньеристов, думалось мне, не выдерживает сравнения с любым живописцем болонской школы, и Вазари был мне не указ: ловко же он впарил нам своих флорентийских собратьев! Сам я боготворил Гвидо Рени, полагая, что тот вознес красоту до предельных высот, достижимых человеком. Я отдавал флорентийцам должное: они умели рисовать, но мне не хватало экспрессии. Все было слишком сдержанным, слишком гладким. В глубине души я заранее предпочитал любого голландца!

Так вот, признаю: я заблуждался, и если бы не обстоятельства, о которых сейчас собираюсь рассказать, не избавиться мне от слепоты. А зрить — значит мыслить. Зритель тоже должен быть достоин картины. Я же был глупцом, каким, собственно, и остаюсь, но теперь хотя бы готов воздать дань справедливости: Флоренция середины XVI века была не только горнилом бушующих страстей, но и благодатной почвой для гениев — одно, разумеется, объясняет другое. Суть в манере!

В общем, несколько лет назад я оказался в Тоскане и пока в одной лавке рылся в поисках сувенира, чтобы привезти друзьям во Францию, однорукий антиквар предложил мне вместо какой-нибудь этрусской статуэтки приобрести пачку пожелтевших от времени писем. Я с недоверием втянул в себя ее запах и попросил разрешения пролистать содержимое, чтобы удостовериться в подлинности манускриптов, — тот согласился. На третьем письме я уже доставал кошелек и довольно дорого заплатил за весь пакет. Я неплохо разбираюсь в итальянской истории XVI века и полагаю, что сколь бы невероятной ни казалась эта переписка, все, о чем в ней идет речь, чистая правда. Вернувшись в отель, я на одном дыхании прочел всю описанную ниже историю.

Да, это целая история, и кем бы ни был тот, кто терпеливо собрал эти письма, он не зря проделал потрясающий титанический труд архивиста: вместе они образуют целое, от которого я не мог оторваться до рассвета, а с утра уже снова читал. Сначала я понял, ради чего стоило собрать все эти письма. А под конец — почему надо было хранить их в тайне. Ведь говорится в них о вещах более чем значительных, глубину которых историкам еще предстоит оценить. Засим умолкаю: мысль о том, что кто бы ни прочел эти послания, ему придется испытать те же чувства, что и мне, лишь продлевает колоссальное потрясение, ожидавшее меня, когда я закончил чтение. Полагаю, это единственная причина, безоговорочно заставившая меня перевести эти письма с тосканского диалекта.

Перевод этот, потребовавший от меня большой тщательности, занял не меньше трех лет моей жизни. Теперь он завершен, и хочется верить, что знание итальянского языка и итальянской истории позволило мне наиболее точным образом передать не только стиль, но и образ мыслей участников переписки. И все же если читатель заметит ошибку или удивится избитому выражению, да проявит он доброту, решив для себя, что их, пожалуй, не следует относить на мой счет или же что они допущены намеренно, ведь переписку XVI века на тосканском диалекте нужно было представить в таком виде, чтобы она была понятна сегодняшнему французу, мало знакомому с далекой и, осмелюсь сказать, основательно позабытой эпохой. Ради удобства я изменил принцип летоисчисления в соответствии с нашим григорианским календарем: так, если письмо датировалось январем или февралем 1556 года, то я, зная, что флорентийский год начинался тогда лишь 25 марта, исправлял его на 1557-й. Зато я не стал делать сноски внизу страницы, которые выгодно подчеркивают эрудицию составителя, но так некстати возвращают читателя в реальность собственной комнаты. Ведь знать вам нужно только одно: дело происходит во Флоренции во время одиннадцатой и последней Итальянской войны.

Тем не менее, из великодушного человеколюбия, вопреки великому искушению бросить вас в воду, не научив прежде плавать, я решил составить список участников (персонажей — хотелось сказать!), дабы облегчить чтение, которое, надеюсь, напомнит вам знакомство с протяженным произведением живописи или, выразимся точнее, с фреской на стене итальянской церкви.

Б.

Участники переписки

Козимо Медичи: герцог Флорентийский, отпрыск младшей ветви династии Медичи, волею случая пришедший к власти в 1537 году после того, как Алессандро Медичи был убит своим кузеном Лоренцино, известным под именем Лоренцаччо.

Элеонора Толедская: герцогиня Флорентийская, племянница Фернандо Альвареса де Толедо, герцога Альбы и вице-короля Неаполя, воевавшего с Францией и Римом, находясь на службе у императора Карла V и его сына Филиппа II, короля Испании.

Мария Медичи: старшая дочь герцога и герцогини.

Екатерина Медичи: королева Франции, супруга короля Генриха II, законная наследница Флорентийского герцогства.

Пьеро Строцци: маршал Франции, двоюродный брат Екатерины Медичи, сын Филиппо Строцци, сторонника республиканского строя, убитого Козимо, предводитель фуорушити[1] (так называли флорентийских изгнанников), заклятый враг и соперник Козимо в вопросе контроля над Тосканой.

Джорджо Вазари: живописец, архитектор, автор «Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих», приближенный советник Козимо — тот доверяет ему исполнение все более ответственных задач, в том числе масштабные восстановительные работы в палаццо Веккьо.

Винченцо Боргини: историк и гуманист, настоятель Приюта невинных, близкий друг Вазари, которому помогал в работе над вторым томом «Жизнеописаний».

Микеланджело Буонарроти: скульптор, живописец, архитектор и поэт, вел работы по завершению строительства собора Святого Петра в Риме.

Аньоло Бронзино: живописец, некогда — ученик, а затем близкий друг Понтормо, официальный портретист семейства Медичи.

Сандро Аллори: живописец, ученик и помощник Бронзино.

Джамбаттиста Нальдини: живописец, ученик и помощник Понтормо.

Сестра Плаутилла Нелли: настоятельница монастыря Святой Екатерины Сиенской, художница, идейная последовательница монаха Джироламо Савонаролы (1452–1498).

Сестра Екатерина де Риччи: настоятельница монастыря Прато, убежденная сторонница Савонаролы, была в дружеских отношениях с настоятельницей, упомянутой выше, позировала ей.

Сестра Петронилла Нелли: сестра Плаутиллы.

Бенвенуто Челлини: ювелир, скульптор и авантюрист, автор бронзового Персея, установленного рядом с Давидом Микеланджело на площади Синьории во Флоренции.

Малатеста ди Малатести: паж герцога Флорентийского.

Марко Моро: работник, краскотер Понтормо.

Эрколе д’Эсте: герцог Феррары, отец Альфонсо д’Эсте, чья недобрая слава вдохновила Роберта Браунинга на создание знаменитого стихотворения «Моя последняя герцогиня».

Джованни Баттиста Скицци: регент Миланского герцогства.

Павел IV: папа римский с 1555 года, выходец из знатной неаполитанской семьи Карафа, прежде возглавлял римскую инквизицию. Заклятый враг протестантов, евреев, художников и книгоиздания, автор Индекса запрещенных книг. Союзник Франции в противостоянии с Испанией. Его непомерный непотизм помог возвышению его племянников: герцога Палиано и его брата, кардинала Карло Карафы, двух негодяев, о которых, может быть, я расскажу в другой раз.

Якопо Понтормо: живописец.

Мне подсказывают, что следует упомянуть и тех, кто, не будучи ни автором, ни адресатом нижеследующих писем, все же в них появляется. На мой взгляд, это неуважительно по отношению к читателям, которым и без того хватает ума — они не дети, чтобы водить их за руку. Можно подумать, что когда я сам все это читал, у меня был список персонажей! Ну да ладно. Назовем некоторых: Баккьякка, пожилой художник, занимался росписью мебели и оформлением интерьеров; Пьер Франческо Риччо, наставник Козимо, а затем его секретарь и мажордом, впоследствии был освобожден от своих обязанностей и в 1553 году помещен в лечебницу из-за умственного расстройства; Бенедетто Варки, некогда сторонник республики, ставший историком режима, зачинатель paragone [2], знаменитой дискуссии об иерархии искусств, был для Козимо примерно тем же, кем Анджело Полициано — для Лоренцо Великолепного. И довольно. Пора открывать занавес, место и время действия — Флоренция, 1557 год.

1. Мария Медичи — Екатерине Медичи, королеве Франции

Узнай мой отец, что я вам пишу, он бы меня убил. Но как отказать в невинной просьбе ее величеству? Пусть он мой отец, но разве же вы мне не тетя? Что мне до ваших распрей, вашего Строцци и всей этой политики? Сказать по правде, вы даже не представляете, как я была рада вашему письму. Подумать только! Королева Франции нижайше просит поведать ей о событиях в ее родном городе, предлагая взамен свою дружбу. Могло ли Провидение сделать подарок лучше одинокой душе, бедняжке Марии, чье окружение сплошь дети и служанки? Младшие братья только и знают, что играть в принцев, а малолетние сестры клянутся не выходить замуж, ибо нет для них на свете достойной партии, — будь то хоть императорский сын, — зато я замечаю, как в холодных стенах нашего старинного дворца матушка о чем-то сговаривается с отцом, но мне при этом — ни слова, так что можно даже не сомневаться: свадьба готовится для меня. С кем? Об этом никто до сих пор не счел нужным мне сообщить. Впрочем, я уже злоупотребляю нашей дружбой: довольно обо мне!

Вообразите, дорогая тетушка, что во Флоренции разыгралась чудовищная драма. Вы, верно, помните живописца по имени Понтормо: говорят, среди всех творцов, коих обильно плодит наше отечество, его называли одним из самых видных еще в ту пору, когда вы не успели отправиться из Италии во Францию, где вас ждал королевский жребий. Представьте себе, он был найден мертвым в главной капелле базилики Сан-Лоренцо, прямо на месте работ, которые вел там с незапамятных времен — одиннадцать лет! Говорят, будто он сам лишил себя жизни, ибо остался недоволен результатом. Мне случалось видеть этого Понтормо у его друга Бронзино: с виду он походил на полоумного старика — такие вечно что-то бормочут себе под нос. Но все равно: печальная история.

К счастью, не все наши новости столь трагичны, хотя другие, полагаю, вас ничуть не удивят: уж вам-то известно, что из года в год подготовка к карнавалу начинается все раньше и раньше, поэтому наши площади уже во власти строителей, занятых возведением подмостков, а швеи в домах хлопочут над своим рукоделием. Вы, должно быть, сочтете меня глупой, если я признаюсь, что люблю Флоренцию, когда она облачается в праздничный наряд, но так и есть! Мне радостно это бурление, да и нет у меня иных развлечений, кроме как позировать Бронзино для очередного портрета, коих не счесть: отец поручил ему изобразить всех членов семьи, как живых, так и мертвых. Часами сидеть неподвижно — судите сами, насколько это весело.

Сын герцога Феррары Альфонсо д’Эсте, с которым вы могли видеться во Франции, поскольку мне сказали, что он сражался во Фландрии на стороне вашего супруга короля Генриха, на этой неделе прибыл засвидетельствовать почтение моему отцу, и тот непременно хочет меня с ним познакомить. Говорят, он мрачная личность — час от часу не легче! А вот и матушка меня зовет. Новая подруга горячо целует вам руки. Письмо ваше я сожгла, как вы того пожелали, и последую вашим указаниям, чтобы мое послание дошло до вас в строжайшей секретности. Как жаль, что вы не в ладах с моим отцом! Но уверена, размолвка будет недолгой, скоро вы приедете навестить родных и наконец вновь увидите красоты Флоренции. Кто знает, вдруг Бронзино выполнит и ваш портрет?

2. Джорджо Вазари — Микеланджело Буонарроти

Любезный мой маэстро, на сей раз пишу вам не по просьбе герцога, дабы умолять о возвращении во Флоренцию. Увы, иной повод заставил меня потревожить течение ваших римских будней, полных, как мне известно, достойных восхищения трудов, но и многочисленных препон, с коими ежедневно сталкивается ваше искусство, особенно после избрания нового верховного понтифика, который, по-видимому, мало расположен ценить красоты древности и наших дней, в отличие от его предшественников.

Помните, как пятнадцать лет назад я всегда приходил к вам за наставлением? В своей доброте вы тогда делились со мной советами, благодаря им я вернулся к изучению архитектуры, еще более методичному и плодотворному: без вас, верно, мне бы этого не удалось. Методичность нужна мне и теперь, но совсем в другом. Герцог решил почтить меня доверием, поручив миссию столь же деликатную, сколь необычную.

Якопо Понтормо, чей талант вы восхваляли, когда он был еще подававшим надежды ребенком, нынче не стало. Он был найден мертвым в капелле базилики Сан-Лоренцо, возле своих знаменитых фресок, кои до той поры скрывал от посторонних глаз за деревянными щитами. Сама эта новость побудила меня взяться за перо, ведь должен же кто-то сообщить вам о случившемся несчастье. Между тем обстоятельства смерти живописца вполне оправдывают мое новое к вам послание.

В самом деле, тело нашли с резцом, воткнутым прямо в сердце из-под ребер, так что сразу изложить версию происшествия оказалось сложным. Потому герцог повелел мне пролить свет на этот прискорбный случай, тем более что неясностей здесь хватает, о чем оставляю вам составить мнение самостоятельно: на теле Якопо, помимо смертельной раны от резца, были следы сильнейшего удара по голове, нанесенного молотом, найденным на полу капеллы среди других инструментов. Несчастный лежал на спине возле фрески на сюжет Всемирного потопа, фрагмент которой, судя по следам свежей краски, он переписал перед смертью, рискуя при этом оставить зримую границу. Вы не хуже меня знаете, что в работе Якопо был столь же нетороплив, сколь требователен к себе и без конца что-то переписывал, но эта правка на небольшом участке стены, где неизбежно должен был остаться след, разделяющий надвое изображенную фигуру, не могла меня не удивить. Зная его, я бы предположил, что он скорее переписал бы весь элемент, будучи недоволен хоть малой частью целого.

Этим, однако, странности не ограничиваются. Когда обнаружилось тело, в дом Якопо на виа Лаура тоже пришли: жил он в помещении, напоминавшем чердак, куда можно было попасть по лестнице. Там же, в мастерской, среди уймы рисунков, эскизов и моделей, было найдено полотно, которое вам хорошо известно, ведь вы сами некогда выполнили егоэскиз: вы наверняка вспомните «Венеру и Купидона», пользовавшуюся таким успехом, что ее копии стали появляться по всей Европе — быть может, вы знаете, что мне самому выпала честь выполнить несколько версий, они ни в коей мере не сравнятся с работами Понтормо, но все же имеют счастье нравиться другим, ибо все созданное по вашим рисункам непременно хранит след вашего божественного гения. Было это до возвращения инквизиции, в те кажущиеся ныне далекими времена, когда кардинал Карафа еще не стал Павлом IV, а обнаженная натура не успела впасть в немилость и, напротив, на нее был особый спрос. Сегодня, разумеется, никому бы и в голову не пришло написать такую вещь, но вам известно, каким сумасбродством отличался наш славный Якопо. Впрочем, не это привлекло наше внимание, ведь если не принимать в расчет те четыре года, когда сердцами непритязательной публики овладел монах Джироламо Савонарола, можно сказать, что мы, флорентийцы, способны разглядеть красоту человеческого тела, не усматривая в нем дьявольское непотребство. Кстати, на представшем нашим глазам полотне не было драпировки, которую Понтормо ранее дописал, чтобы прикрыть бедра богини. Но еще больше удивило нас, — тут я даже затрудняюсь подобрать правильные слова, дабы не оскорбить чьи-либо чувства, и уж тем более представителей семейства его светлости, — что вместо лица Венеры Якопо изобразил черты старшей дочери герцога, синьорины Марии Медичи.

Как видите, дело может оказаться весьма неприятным, а потому герцог решил доверить его человеку верному, повелев одновременно пустить слух, будто несчастный Якопо положил конец своим дням, исполнившись крайнего собой недовольства. Тем не менее все это никак не рассеивает окружающую меня завесу тумана, и потому, чтобы распутать хитроумный клубок, я позволю себе воззвать к вашей великой мудрости, зная, что она почти не уступает вашему таланту и сполна раскрывает ваш гений.

3. Микеланджело Буонарроти — Джорджо Вазари

Мессер Джорджо, дорогой мой друг, не могу передать, насколько я разбит: кажется, не вставал с постели целую вечность. Признаться, я и без того был подавлен всеми заботами, связанными со строительством собора Святого Петра, но смерть Якопо, можно сказать, нанесла последний удар, и я омыл слезами ваше письмо. Он был живописцем большого таланта, как по мне — одним из лучших не только в своем поколении (явившемся на свет между моим и вашим, ведь я уже на пороге смерти, а вы еще пребываете в расцвете лет), но и просто среди современников. Уж не знаю, в ту ли дверь вы постучались за помощью, чтобы найти виновного в этом преступлении, немыслимом в глазах Господа и мира: опасаюсь, что вы несколько переоцениваете глубину моей мудрости, ибо в Риме меня давно уже называют выжившим из ума стариком. И все же, дабы уважить вас и почтить память Понтормо, я готов помогать вам по мере сил. Быть может, и в самом деле взгляд, так сказать, в иной перспективе, то есть направленный на Флоренцию извне, принесет пользу в вашем дознании. Если браться за дело со строгостью и логичностью какого-нибудь Брунеллески или Альберти, то, чтобы найти виновного, следует прежде установить, подходил ли случай и какова причина преступления, или же сначала найти причину, а потом разобраться со случаем. Кто мог желать смерти несчастного Якопо? И кто, находясь с ним в тот вечер, нанес смертельный удар? Пишу эти строки, и мои глаза увлажняются слезами: так и вижу, как он лежит в луже крови, с пронзенным сердцем, поверженный одним из тех инструментов, которые для нас, художников, стали средством к существованию, убитый собственным резцом, сраженный собственным молотом — как если бы его предали самые верные друзья. Но что бесплодные излияния! Слезы мои — дань памяти нашему другу, но они не помогут нам найти убийцу. И вот первый вывод: виновник во Флоренции, среди вас.

Боюсь, мой добрый Джорджо, больше мне помочь нечем за неимением иных подробностей. Как-никак я лишь скромный скульптор, а из Рима базилику Сан-Лоренцо не видать. Станьте же ради Якопо моими очами и, прошу, держите меня в курсе дознания.

Только вы ничего не написали мне о его фресках. Как они вам? Говорят, герцог велел создать достойный ответ Сикстинской капелле. Поделитесь своими чувствами, милый Джорджо, вы же знаете, мне всегда дороги ваши суждения.

4. Джорджо Вазари — Микеланджело Буонарроти

Любезный маэстро, спешу вас обнадежить: вашу Сикстинскую капеллу капелла Понтормо не превзойдет. Как вы и просили, опишу увиденное: в верхней части капеллы, отделенные друг от друга — Сотворение Адама и Евы, Вкушение запретного плода, Изгнание из рая, Возделывание земли, Жертвоприношение Авеля, Смерть Каина, Благословение детей Ноя и постройка Ковчега. Далее, на одной из стен в пятнадцать локтей по высоте и ширине — Всемирный потоп с множеством мертвых тел и Ноем, который беседует с Богом. Возле Потопа и нашли несчастного Понтормо, именно на этой стене он переписал фрагмент целого, когда все остальное давно успело просохнуть. На другой стене он изобразил Воскресение из мертвых, где царит смятение, какое, собственно, и ждет нас всех в день конца света. Напротив алтаря по обеим сторонам — группы из обнаженных фигур, они выходят из-под земли и возносятся в небеса. Над окнами ангелы окружают Христа во славе, тот воскрешает умерших, чтобы предать их суду. Признаться, мне не понять, почему в ногах Христа Якопо поместил Бога Отца, создающего Адама и Еву. Удивляет также его нежелание разнообразить как лица, так и палитру; могу упрекнуть его еще и в том, что он вообще не принимает в расчет перспективу. Словом, прорисовка, колорит и живописное исполнение этих фигур вызывают такое уныние, что хоть я и называюсь художником, вынужден сообщить, что увиденное выше моего понимания. Хорошо бы вам взглянуть на это своими глазами, вы бы мне все объяснили, хотя сомневаюсь, что ваше суждение значительно отличалось бы от моего. В композиции, конечно, встречаются великолепно проработанные торсы, некоторые части тел, запястья и лодыжки, ведь Якопо не поленился выполнить глиняные модели, поражающие тщательностью проработки, но все это грешит недостатком цельности. Большинство торсов слишком велики, а руки и ноги слишком коротки. Головы напрочь лишены грациозности и той особой красоты, какие можно наблюдать в других его живописных работах. Как будто здесь выборочное внимание к деталям оборачивается небрежением к самым важным из них. В общем, в этой работе ему не удалось превзойти не то что божественного Микеланджело, но и самого себя, а это доказывает, что в попытке совершить насилие над природой мы лишаем себя достоинств, коими обязаны ее щедрости. Но разве Якопо не вправе ждать от нас снисхождения? И не склонны ли художники ошибаться, как все остальные люди? Остается вопрос, на который теперь не найти ответа, поскольку Якопо унес его с собой в могилу: почему перед смертью ему вздумалось переделать фрагмент Всемирного потопа? Кто скажет, о чем в глубине души ему грезилось?

Как бы то ни было, завершить фрески герцог в своей великой мудрости доверил Бронзино.

5. Микеланджело Буонарроти — Аньоло Бронзино

Мессер Аньоло, Вазари сообщил мне об ужасной драме, потрясшей Флоренцию и всех нас, ценителей искусства и красоты, драме, в которую вовлечен ваш наставник и друг, поверженный на том самом месте, с которым связаны его самые большие надежды, но еще — и об этом я слишком хорошо знаю по опыту, обретенному дорогой ценой, — величайшие из мук. В самом деле, что может быть ужаснее, чем писать фрески? Целый день проводишь, изогнув шею и запрокинув голову в десяти или пятнадцати футах над полом, и что есть сил водишь кистью, пока не высох грунт, ведь иначе придется все начинать сначала. Скажу честно, если бы мессер Вазари не изложил мне обстоятельства смерти Понтормо, исключающие двусмысленное толкование, я бы не удивился, когда бы узнал, что несчастный свел счеты с жизнью, ибо мысль эта и меня одолевает в иные вечера от отчаяния, когда шея и спина надорваны тяжкой работой, а оттого, что все время опущена голова, вырастает зоб, не говоря уже о разных интриганах и докучателях, гораздых распространять клевету и строить козни. Уж вы-то знаете, какие нападки и хулу без малого двадцать лет терпит мой Страшный суд, а Арети-но, этот сукин сын, да сжалится над ним Господь, даже сравнил его с борделем, устроенным в самой большой капелле христианского мира. Критики эти не то что не перевелись, их племя только ширится и крепнет. Настолько, что нынче папа Павел IV, поначалу замышлявший просто-напросто уничтожить мое произведение, поручил моему доброму другу мессеру Даниеле де Вольтерре одеть мои обнаженные фигуры, и пришлось бедняге выполнить эту недостойную задачу, так что в Риме его уже наградили прозвищем Штанописец. Вот до чего дошло. Далеки те времена, когда папы одаривали меня роскошью. Даже Павел III, которому мир обязан возвратом римской инквизиции, преподнес мне чистокровного арабского жеребца, утверждая, что на всем Востоке и Западе нет скакуна быстрее. Тогда все средства были хороши, чтобы удержать меня на службе. Многострадальное животное томится в конюшне, как я в своей берлоге.

Не сомневаюсь, что Якопо пришлось пройти через такие же унижения, ведь я не забыл недоброжелателей, завистников и разных клеветников, которых полно было во Флоренции, когда я оттуда уехал, и не вижу причин, чтобы они не оставили подражателей. А потому хочу услышать из ваших уст, как приняли фрески Понтормо, а главное, узнать ваше мнение о его работе, ведь притом, что нет причин не доверять сдержанному отзыву Вазари, я не перестану считать, что два мнения лучше одного, если исходят от людей здравомыслящих и прямодушных.

6. Аньоло Бронзино — Микеланджело Буонарроти

Вы не были во Флоренции двадцать три года, не так ли, дорогой маэстро? Хотя вас неоднократно требовал к себе его светлость герцог и, вторя ему, звали друзья. Быть может, новый повод заставит вас уступить, а значит, наш бедный Понтормо совершит то, что не удалось другим: клянусь вам, его фрески столь блистательны, что подобных после вашей Сикстинской капеллы никто не видел. Это зрелище великий Микеланджело должен созерцать самолично, ибо нет таких слов, чтобы его описать.

Не верьте мессеру Джорджо: он хоть и наделен вкусом, а честность его не вызывает сомнений, но он еще и придворный и умеет угодить своему господину. Вы как никто знаете, и ваше письмо тому залог, насколько нагота претит духу святости с тех пор, как Римская курия изволила возложить папскую тиару на голову великого инквизитора, этого Карафы, невосприимчивого к красоте искусства и полагающего всякое изображение обнаженного тела оскорблением Господа. Потрясающий Всемирный потоп имел несчастье не понравиться герцогине, чьи испанские вкусы едва ли сочетаются с подобным экстраординарным ви´дением: неповторимым замыслом и рукой Якопо явлена груда обнаженных тел, некоторые из них словно взбухли от долгого пребывания в воде. Изображено это так правдиво, что по городу разлетелся слух, будто вместо натурщиков Якопо использовал трупы утопленников, которые сам собирал по больницам. Разумеется, это россказни, сущий вымысел, но поразительное произведение Понтормо допускает подобное преувеличение: никогда еще утопленники не представали в столь живом облике, как на этих стенах.

Его светлость Козимо, не разделяя предрассудков герцогини касательно изображения плоти, не будучи ни Карафой, ни женщиной, ни испанцем, тем не менее с давних пор жаждет именоваться королем Тосканы, чтобы не зависеть от папы, который один только и может даровать ему этот титул. Потому он воздержался от каких-либо признаков одобрения, когда фрески показали узкому кругу избранных, ради которых герцог велел убрать щиты — ими Якопо прикрывал свои работы. Но я-то знаю, что как бы то ни было, росписи герцогу нравятся, и вот тому доказательство: он оказал мне честь, доверив их завершить, ибо знает, что как самый верный ученик Понтормо я его наследие не предам. Дай бог мне не подкачать, и тогда, завершив творение Якопо Понтормо, я с гордостью поставлю рядом с его именем свое собственное. Это станет отмщением, нашим общим, ибо нет сомнений, что убит он был из-за этих фресок, в духе новых времен, определенно мрачных и чуждых таким, как мы.

7. Сестра Екатерина де Риччи — сестре Плаутилле Нелли

Дорогая сестра, едва ли я смогу описать нескрываемую радость, какую принесла в наш монастырь весть о смерти содомита. В трапезной девочки ликовали и подбрасывали чепцы, вознося хвалу Господу нашему Иисусу Христу и напрочь забыв о сдержанности. (А ведь они еще не слышали о непристойных фресках в базилике Сан-Лоренцо.) Статус настоятельницы заставляет меня хранить самообладание в любых обстоятельствах, и я, естественно, не стала предаваться с ними веселью, но и корить их мне не хотелось, пусть и негоже радоваться чужой смерти. Накануне ночью мне было видение: козла с раздвоенным хвостом поразил белокурый ангел, и рассеченный пополам труп животного сбросили в воды Арно; у ангела было лицо святой Екатерины Сиенской, твоей и моей покровительницы. Господь карает злодеев и вознаграждает тех, кто ему служит, делая их орудием своей кары. Лишь очистившись от пороков, сможет Флоренция избежать гнева Всевышнего, а иначе сбудутся пророчества брата Джироламо Савонаролы и вернутся французы или нахлынут из Германии лютеране, или город разгромят силы Империи, как это некогда произошло в Риме, вновь вспыхнет чума, тысячи бедствий обрушатся на наши головы, и на этот раз некому будет нас спасти: брата Джироламо, храни Господь его душу, рядом не окажется. Я видела во сне армию, шедшую по равнине, ее вел князь с волчьей головой. Говорят, Понтормо был протестантом. Если бы рука, умело направляемая свыше, не привела его к Создателю, рано или поздно Священная инквизиция разоблачила бы его и сожгла. Сколько бы Рим ни оставался рассадником порока и греха, ныне им правит понтифик, который не намерен потворствовать ереси, и это уже хорошо, пусть даже в остальном Павел Четвертый ничуть не лучше Третьего, да и других своих предшественников в нашем столетии (за исключением Борджиа, превзошедшего их всех в гнусности). Потому отправить на тот свет живописца-содомита и протестанта, чье наказание если не в этой жизни, то в иной было неминуемым, не есть преступление. Напротив, это благое дело, и оно зачтется его исполнителю в час Страшного суда. Господь попросту не мог более терпеть подобное оскорбление и выбрал тебя — так же, как и меня, а прежде — брата Джироламо, чтобы спасти Флоренцию.

Ждем тебя в обители Сан-Винченцо с холстами и кистями, как повелось из месяца в месяц. Буду тебе позировать, а ты расскажешь нам все в мельчайших подробностях. Пока же, прости Господи, буду скрывать свое нетерпение. Хвала Ему, сестрица, и тебе тоже хвала.

8. Сестра Плаутилла Нелли — сестре Екатерине де Риччи

Ты ведь знаешь, сестра, что мою любовь к тебе превосходит лишь любовь в Господу нашему Иисусу Христу, с которым ты обручилась, будучи совсем юной. Однако при всем моем уважении и восхищении, прошу, больше так не откровенничай, когда пишешь, ибо попади это послание не в те руки, не миновать нам бед.

Мне тоже не терпится возобновить сеансы позирования, и я надеюсь закончить новый портрет до наступления весны. Но что касается дела, о котором ты пишешь, не хочу, чтобы ты заблуждалась. Что бы ни внушало тебе воображение, к смерти этого содомита я не имею отношения. Это не значит, что он не заслужил кары. Его фрески, бесспорно, очередное нечестивое свидетельство разложения, охватившего Флоренцию, но увидела я их благодаря божественному промыслу. Обещаю, при встрече ты всё узнаешь. А пока молю умерить ликование. В отличие от тебя, познавшей раны Господни, я не была Им избрана. Я лишь несчастная грешница, лобзающая твои и Его стопы.

9. Джорджо Вазари — Винченцо Боргини

Мне известно, с каким почтением вы относились к Понтормо, он был вашим другом, но уж вам-то я могу сказать прямо: его фрески являют самое плачевное зрелище, какое мне случалось созерцать, жаль, что такой мастер (он и впрямь достоин дантовского определения) растратил свой недюжинный талант на эту мазню. Вам мои убеждения известны: истинный виновник здесь Дюрер. За все в ответе немцы. Нельзя упрекать Понтормо за то, что ему вздумалось подражать тевтонскому стилю, который словно дал червоточину в душах всех наших прославленных мастеров, но упрека заслуживает другое: скупость немецкого письма проявилась в выражении лиц и позах персонажей. Не желая в чем-либо уличить покойного, тем паче вашего друга, да еще столь зверским способом убиенного, больше я ничего не скажу о заблудшем горемыке. Якопо довелось познать терзания, а погубила его любовь к изменчивости, но при всех его ошибках не иссякнут оставленные им доказательства большого таланта. Даже старый добрый Гомер порой нет-нет да и вздремнет, не так ли? И все-таки вам следует увидеть эти фрески, уверяю, вы со мной согласитесь: они безобразны.

Тем не менее едва ли это достаточный повод, оправдывающий или объясняющий его убийство, если только какой-то живописец или почитатель живописи, потеряв рассудок, тайно не проник за щиты, выставленные в капелле, а затем, пораженный представшей ему жуткой картиной, дождался ночи и набросился на свою жертву. Конечно, наши соотечественники бывают порой несдержанны и слишком взыскательны, когда дело касается искусства, но пока эта гипотеза не кажется мне достойной рассмотрения.

Следуя советам нашего маэстро, мессера Микеланджело, я попытался понять, выпадал ли подходящий случай и каковы мотивы у тех, кто мог желать смерти вашего друга, имея возможность привести свой замысел в исполнение. Покамест все сходится на его помощнике Баттисте Нальдини, который жил у него не один год, и краскотере Марко Моро, отвечавшем непосредственно за щиты. Известно, что оба повздорили с мастером незадолго до его гибели, но с Якопо многие ссорились: сами знаете, характер у него был трудный. Потому я не стал тратить время на пустые домыслы и сосредоточился на воссоздании событий того вечера, когда произошло убийство. Якопо ужинал с мессерами Бронзино и Варки, по словам которых, съел почки и выпил фьяску вина, после чего пожаловался на рези в животе и, раньше времени покинув сотрапезников, отправился спать. Но если верить Нальдини, к себе он так и не вернулся. Из чего я делаю вывод, что он направился прямиком в Сан-Лоренцо писать Всемирный потоп, ведь уже не раз с наступлением темноты его видели на пороге капеллы, куда он проникал, чтобы продолжить работу. Почему в тот вечер был переписан только фрагмент стены, а не вся плоскость, и в результате осталась заметная граница? Это не похоже на Понтормо, он без кон-ца переделывал свое произведение, переписывал целиком и оставался недоволен, искал совершенства, существовавшего, видно, только в его воображении. Он не мог не знать, что если писать по успевшей высохнуть штукатурке, опытному глазу будет виден след, как припарка на пострадавшей части тела. Понтормо, которого мы все знали, такого бы не допустил.

Еще больше запутывает дело другое вскрывшееся обстоятельство: в один из дней минувшего месяца, когда самого Понтормо не было на месте, к нему приходила женщина. Лестница, по кото-рой можно попасть в его жилище, не была убрана, и дама, хоть ей и мешало платье, решила туда подняться. Столкнувшись нос к носу с молодым Нальдини, она смутилась и, рассыпавшись в извинениях, поспешила ретироваться. Так, во всяком случае, утверждает Нальдини, не сумевший ее описать, поскольку на ней был монашеский капюшон и говорила она шепотом.

Если по дороге обратно в Венецию вы заглянете в Ареццо, посмотрите фрески Пьеро делла Франчески, это непреходящее чудо.

10. Мария Медичи — Екатерине Медичи, королеве Франции

Тетушка, я в отчаянии и едва смею поделиться своим стыдом, но кому еще я могу довериться? Вообразите, в мастерской Понтормо нашли картину, изображающую Венеру (с позволения сказать, богиню любви), в откровенной позе, голую, с разведенными бедрами, между которыми скользит нога маленького пухлого Купидона, и, — лучше бы умереть, чем писать эти строки, — у этой римской шлюхи мое лицо! Вообразите, возможно ли большее унижение? Почему проклятый художник выбрал моделью меня, рисуя эту непристойность? Клянусь, я не сделала ему ничего плохого и ничем не обидела. Да я была с ним едва знакома и уже писала вам, что лишь пару раз в жизни, не более, видела его у Бронзино.

Я бы так и не узнала об этом бесчестье, если бы мне не удружил отцовский паж: он пожалел меня и решил, что весть о собственном позоре не должна дойти до меня в последнюю очередь. А я и не сомневаюсь, что весь город уже шепчется у меня за спиной, хотя на воскресной мессе ничего такого не заметила. Этого юного пажа, сумевшего меня ободрить, зовут Малатеста ди Малатести; если бы не его уважение и доброта, наверное, я погрузилась бы в самую черную меланхолию. Истинные друзья познаются в беде, не так ли? И все же я очень боюсь скандала, то и дело теряю самообладание, смущаюсь, когда ко мне обращаются, бормочу что-то невнятное, готова лишиться чувств: вы, верно, пожалели бы меня, увидев, как я дрожу всякий раз, появляясь на людях. Из-за этого я не смогла связать и двух слов, когда мне представили сына герцога Феррары — ему это показалось милым, но его веселый вид и досада на лице моего отца лишь добавили мне смущения. К тому же я так сильно переживала, что не припомню, обменялись ли мы хоть парой фраз, хотя мне задавали много вопросов, и это было мучительно, теперь я не могу даже описать вам его, но мне показалось, что вид у него был весьма довольный. Да и на здоровье, мне-то что! Когда он уехал, ко мне тотчас вернулся дар речи, и я стала молить отца сжечь отвратительную картину, но этот мучитель, который ни во что не ставит старшую дочь, напротив, решил ее сохранить и, хуже того, отвел ей место в своей так называемой гардеробной, а это просторная зала, куда по пятьдесят раз на дню наведываются несметные полчища мастеров и пытаются разнюхать что-нибудь под предлогом, что эта вещь будто бы может пролить свет на загадку смерти художника. Ах, шел бы он к черту со своей загадкой! Мне-то что до того, кто убил Понтормо? Хочу, чтобы картина исчезла раз и навсегда, иначе, чувствую, из-за нее мне не жить.

11. Екатерина Медичи, королева Франции — Пьеро Строцци, маршалу Франции

Вашу отвагу, дорогой кузен, еще вчера хвалил король Франции, который видит в вас одного из самых истовых своих слуг, и весь Лувр только и говорит о ваших подвигах. Но да будет вам известно, господин маршал, что побеждать врагов можно не только шпагой. И вам, и мне нужна Флоренция, она наша, должна быть нашей, но Козимо Пополано, у которого нет и трети вашей доблести, ни четверти моих титулов, слишком долго стоит у нас на пути. Пока этот безвестный отпрыск Медичи остается под защитой Испании, вам будет сложно, — я могла бы сказать «невозможно», не будь мне известна ваша доблесть, — взять город военным путем. Но вы же знаете этих флорентийцев: достаточно искры, и они уже кричат: «Даешь республику!» Конечно, ваши друзья-изгнанники в Риме или в Венеции такую искру не подбросят. Мы оба помним их полную беспомощность, когда Лоренцино убил Алессандро, — это просто-таки поразительное неумение воспользоваться случаем, раз уж тот представился, не оставляет сомнений: на этих людей рассчитывать не приходится. Пусть они и дальше собираются друг у друга в домах и затевают заговоры сколько душе угодно: такой случай больше не выпадет. Но вы-то из другого металла выкованы. Вы немедленно улучили бы момент, чтобы отправить Козимо в небытие, где ему самое место.

Дело в том, что я нашла способ надолго ослабить его власть. Способ этот самый верный и губительный: Козимо надо высмеять. Есть во Флоренции картина, изображающая старшую дочь герцога в самом мизерном облачении и в позе чрезвычайно непристойной. Достаньте эту картину, отправьте ее в Венецию, напечатайте копии и распространите по всей Италии, Европе, туркам отправьте. Покажите ее Аретино, не зря же его прозвали Бичом государей, пусть воспользуется, он это умеет. Мир между Францией и Испанией не будет вечным. Посмотрим, чего стоит слабый Козимо, когда у Филиппа есть другой театр действий.

Я не хочу сказать, что задача проста: Козимо хранит доску в собственной гардеробной. Здесь все решит правильный выбор: человек должен быть вхож во все двери, храбр и не обременен угрызениями совести. Что до меня, я слишком давно покинула Флоренцию. Вы, часом, не знаете нужного человека?

12. Элеонора Толедская, герцогиня Флорентийская — Козимо Медичи, герцогу Флорентийскому

Видно, вы не на шутку боялись моих упреков — не потому ли сбежали? Что за повод, более важный, чем грандиозный скандал, угрожающий вашей старшей дочери, побудил вас пуститься в путь на заре, не соизволив даже явиться и поцеловать супругу? Может, турки захватили Пизу, и вам пришлось броситься туда, оставив все дела? Знаете, что я вам скажу? Эта постыдная картина грозит сорвать свадьбу, герцог Альфонсо может отвергнуть нашу дочь. Раз уж вы похвалялись, что сильны в политике, вам ли не знать, сколь ценен альянс с Феррарой? Но кому нужна жена, которую один из самых именитых живописцев при дворе изобразил похотливой шлюхой?

Молю вас, прикажите уничтожить мерзкую вещь, а заодно и фрески этого отвратительного художника. Право же, его смерть — Божья милость. Горе тому, кто не замечает знаки Всевышнего! Будь эти фрески просто скабрезными, я, быть может, простила бы вашу снисходительность, раз уж вы не испанец и вам с детства не привили дух целомудрия и представление о приличиях, но вы не можете не замечать, что ересью от этой пачкотни веет на много верст. Во всем тлетворность Хуана де Вальдеса, он что Лютер для этого живописца! Не думаете ли вы, будто Рим пожалует титул короля или хотя бы великого герцога распространителю инакомыслия? Заклинаю вас, друг мой, сделайте все как надо, уничтожьте картину и велите Бронзино побелить стены капеллы. Тем самым вы обрадуете меня, спасете честь дочери и поступите в собственных интересах. Говорю вам: пусть нынче ваши отношения с папой прескверны, это не значит, что они таковы навсегда. В сущности, если вдуматься, у Великого инквизитора больше общего с испанцами, чем с безбожниками-французами, пусть не надеется купить себе у них безопасность. Карл V передал испанский трон сыну, а Филипп — не то что его отец, он не допустит очередное разграбление Рима. И потому, с вашим непревзойденным политическим чутьем, без которого вы не достигли бы нынешнего положения и не удержались бы среди львов и лисиц, нельзя не признать истину: с будущим не шутят. Храни вас Бог, откликнитесь поскорее.

13. Козимо Медичи, герцог Флорентийский — Элеоноре Толедской, своей супруге

Элеонора, любезный друг, государственные дела не сводятся к браку нашей дочери и мир не прекращает движение оттого, что нам нужно уладить проблему в доме. Принц Феррарский волнует Тоскану так, словно это какая-нибудь этрусская статуя. Вам хочется новой осады Сиены? Пиза должна знать, кто ею правит. Мне же надобно контролировать, чем занят мессер Лука Мартини, дабы убедиться, что осушение болот идет по верному пути, а иначе болотная лихорадка продолжит опустошать местность. Хотите ли вы этого, притом что так любите проводить время за городом с нашими детьми? Завтра я отправлюсь в Ливорно, а оттуда, возможно, в Лукку, но обещаю вернуться через три дня. Покамест наше дело поручено Вазари. Услышьте меня, друг мой: если убивают живописцев, если убийца ходит по флорентийским улицам, я должен его найти. А главное — добраться до истины в этой истории. Нужно, чтобы фрески и картина, столь вам ненавистные, заговорили, ибо у них есть секрет, а от герцога Флорентийского секретов быть не может. Понтормо мертв, ликуйте, но во благо государства мы обязаны пролить свет на причины его смерти. Государь, блуждающий впотьмах, обречен. Прощайте, любезный друг, ничего не предпринимайте, дождитесь моего возвращения и, прошу вас, дайте Вазари действовать, а Бронзино оставьте в покое. Вы же знаете, что обоим можно доверять. Что до папы, излишне полагаться на сродство характеров лишь по той причине, что очаг Священной инквизиции, к которой он себя причисляет, изначально затеплился в вашей родной стране: как-никак, Хуан де Вальдес, которого вы хулите, называя воплощением Лютера — притом, что влияние оного на итальянской земле, насколько нам известно, пока весьма ничтожно, — тоже ведь чистокровный испанец, не так ли?

14. Козимо Медичи, герцог Флорентийский — Джорджо Вазари

Мой дорогой Джорджо, прошу тебя, поспеши разобраться с этим делом, ибо меня донимает герцогиня, ты же знаешь ее нрав. Мне надо выдать замуж дочь, успокоить супругу, править страной и поддерживать город. (Из четырех этих дел супруга — не самое простое.) Ввиду этого нет у меня времени на тайны. Ты говорил о ссоре с краскотером. Приглядись же к нему. Известно, к чему приводят дурные повадки черни.

15. Джорджо Вазари — Козимо Медичи, герцогу Флорентийскому

Следуя наивернейшим советам вашей светлости, я расспросил работника Марко Моро, что за размолвка, о которой мне доложили, случилась у него с Понтормо накануне смерти оного, и вот что краскотер сказал в свою защиту: как вам известно, с тех пор, как Понтормо взялся расписывать базилику Сан-Лоренцо, вот уже одиннадцать лет он никому, даже друзьям, не позволяет не то что туда заходить, но заглядывать хоть краем глаза. Однако вышло так, что в минувшем году какие-то юнцы, рисовавшие в прилегающей ризнице, оформленной Микеланджело, взобрались на крышу церкви и, сняв черепицу, проделали дыру, через которую (как сказал Понтормо работнику Моро) увидели все, что он создал. Якопо это обнаружил, и поговаривают, будто помышлял им отомстить, но сдержал гнев и ограничился тем, что еще плотнее все затворил. А поскольку за подготовку ведущихся работ и деревянные щиты, предназначенные, чтобы защищать росписи от посторонних взглядов, отвечал Моро, живописец резко отчитал его за нерадивость. В ответ работник напомнил о задолженном ему жалованье (что на тот момент было правдой, коей, по его утверждению, все еще остается) и сказал, что если Понтормо желает возвести щит до самой церковной крыши, он может сделать это собственными руками, а еще следует соорудить вторую крышу под первой так же, как Брунеллески поступил с куполом Санта-Мария дель Фьоре, но за такую работу и заплатить ему хорошо бы, как Брунеллески.

После этой перебранки, утверждает работник Моро, не было ни дня, чтобы Якопо к нему не цеплялся, он чуть ли не бредил, опасаясь, что щиты кто-нибудь сломает или найдет способ проникнуть в капеллу в его отсутствие. Он ругал краскотера то за разгильдяйство, то за негодяйство, будучи уверен, что стоит ему отвернуться, как тот начинает впускать в капеллу всех без разбора, устраивая посещения за несколько флоринов серебром. Последняя их ссора также не обошлась без привычной головомойки, только на этот раз Понтормо утверждал, будто видел, как по капелле бродят чьи-то тени, и знает, что они ищут, а Марко Моро списал это на очередное умопомрачение хозяина.

16. Пьеро Строцци, маршал Франции — Екатерине Медичи, королеве Франции

Ваш план был бы безупречен, дорогая кузина, когда бы Аретино не отошел в мир иной три месяца тому назад. Странно, что эта новость не дошла до вас из Венеции. Говорят, умер он, как и жил: дюже хохотал над очередной своей непристойной шуткой. Дело было на пиру, он опрокинулся со стула и проломил себе череп. Дивный конец для Бича государей, не так ли? Едва ли кто-то может мечтать о лучшем. Но как бы то ни было, ваш прекрасный план пошел прахом, что не отнимает у меня желания сделать вам комплимент: вот что значит флорентийский характер! Дай бог вам его вовек не утратить. Так бывает, когда судьба делает даму, наделенную изрядным умом, причастной политике: она настолько превосходит всех нас, способных лишь месить грязь на полях сражений, что нам остается склониться перед подобной гибкостью мысли.

Кто знает, Екатерина, когда нам суждено встретиться? Война — скверное дело, но Господь выбрал меня для него. Покамест целую руки вашего величества и остаюсь бесконечно преданным слугой славного короля Генриха, как служил его отцу, великому Франциску.

17. Козимо Медичи, герцог Флорентийский — Джорджо Вазари

Рассчитываю, мессер Джорджо, что вы не оставите в покое этого краскотера, от чьих речей, вами изложенных, веет пороком и алчностью. Не он ли сам заявил, что спор из-за денег столкнул их с Понтормо? Здесь надо копать глубже — посмотрим, куда это нас приведет. Кстати, догадались ли вы проверить, не похищена ли какая сумма из дома живописца? Что сказал Нальдини?

Чем быстрее мы закроем дело, тем раньше сможем вернуться к нашим обширным планам. Между прочим, в Пизе мне пришла мысль, которую надо будет с тобой обсудить. Я бы хотел доверить тебе [3] работы большой важности во Дворце старейшин, а еще поручить сооружение церкви для рыцарей, которых я всеми силами собираю на защиту христианства. Знай, воля моя — основать орден, который будет носить имя святого Стефана в память о победе, одержанной нами над Строцци два года назад в Марчано, в Стефанов день. Конечно, придется убедить папу, а для этого выполнить столько поручений, что я уже загодя от них устал, но, когда речь идет о служении величию Флоренции, меня, как тебе известно, ничто не остановит, и от тех, кто мне служит, я жду такого же самоотречения. К тому же Христовы наместники тоже смертны, а папе восемьдесят.

Как видите, мессер Джорджо, в мои планы не входит оставить вас без дела на ближайшие недели, месяцы и годы, поэтому могу лишь пожелать, чтобы вы поскорее вернулись с новостями, застав врасплох этого краскотера. Поговорите же с Нальдини и доложите мне обо всем по моем возвращении с Божьей помощью завтра или послезавтра.

18. Пьеро Строцци, маршал Франции — Екатерине Медичи, королеве Франции

Утро вечера мудренее, любезный мой Макиавелли: ночью, в тишине бивака, нарушаемой лишь уханьем совы да шагами часовых, у меня было довольно времени, чтобы обдумать ваш хитроумный план. Может статься, смерть Аретино не будет серьезным препятствием для его осуществления. Вы спрашивали, знаю ли я человека, достаточно храброго, чтобы устроить кражу из гардеробной герцога. Что бы вы сказали, если бы он к тому же отличался ретивостью и мог бы выгодно заменить того, кого называли Бичом государей? Так вот, мне такой человек известен, как, впрочем, и вам, моя королева. Хочется верить, что я сохранил за собой маломальское влияние и некоторых последователей во Флоренции, и если так, вы скоро получите от него вести. Знайте, что я передал для него письмо, которое наверняка убедит его присоединиться к нашему скромному начинанию. На сем прощайте, кузина. Рукой я принадлежу Франции, сердцем — вам, и да будет так, ибо вы с нею суть одно.

19. Аньоло Бронзино — Микеланджело Буонарроти

Любезный и досточтимый маэстро, пишу с трудом, ибо не могу избавиться от груза печали после утраты того, кто был мне одновременно отцом, братом и другом, кто научил меня искусству живописи и сделал тем, кем я стал, кто спас меня от чумы и приютил, когда я был еще ребенком, кто всю жизнь относился ко мне с большой любовью. Но полагаю, именно в ваших руках и не в чьих иных эта небольшая тетрадь будет к месту. Это своего рода дневник, который вел Якопо, фиксируя все, что касалось его здравия, трапез, труда в Сан-Лоренцо и самых незначительных событий, наполнявших его дни. Юный Баттиста Нальдини, верный, по-сыновнему преданный ему ученик, нашел тетрадь среди вещей мастера, когда прибирал в комнате. Поскольку в ней нет ни одного факта, проливающего свет на причины смерти живописца, я счел, что незачем отправлять ее мессеру Вазари, ведь она будет без надобности в его расследовании и не раскроет убийцу. Зато, надеюсь, поможет вам вместе с нами сохранить живой образ того, кто справедливо почитал вас своим наставником и, несомненно, был лучшим среди нас, ваших учеников.

20. Микеланджело Буонарроти — Джорджо Вазари

Мой дорогой друг, мессер Джорджо, как жаль, что ваш дар наполнять жизнью слова в восхитительных текстах не сможет оживить несчастного Понтормо… По крайней мере, надеюсь, вы сумеете воздать ему должное, если когда-нибудь, как о том уже говорят, соберетесь дополнить свои «Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих» новыми именами и он обретет подобающее место в следующем томе. Боюсь, может статься, что прочесть его мне не доведется, поскольку я и так уже одной ногой влез в могилу, а теперь кончина Якопо, отняв у меня сон и разбудив подагру, того и гляди вгонит меня туда насовсем. Пока же прикладываю к этому письму копию, выполненную по моему распоряжению с дневника, который он вел три последних года: его любезно прислал мне мессер Бронзино. Как вы убедитесь, там лишь заметки о его трапезах и здоровье, о том, как продвигается работа, есть небольшие рисунки на полях, а еще Понтормо сообщает, где бывал, описывает встречи с друзьями (среди которых были и те, с кем вы тоже дружны — как мессер Варки, мессер Мартини или мессер Боргини). Между тем — это, конечно, лишь мелкая подробность, но чем-то она меня задела, — я обратил внимание на обстоятельство, которое не могу объяснить: в дневнике дважды упоминается, что в Сан-Лоренцо наведывался герцог, в первый раз в одиночестве, а затем с герцогиней. Я всерьез сомневаюсь, что в двух этих случаях Понтормо смог не допустить высочайших посетителей туда, где велись работы. А еще, дорогой Джорджо, вы заверили меня, что ни одна душа не могла видеть фрески Якопо вплоть до его жестокой смерти. В дневнике, однако, уточняется, что некто Марко Моро велел заколотить хоры и «запереть Сан-Лоренцо». Но если считать этого Марко Моро, выходит, что вместе с герцогом и герцогиней как минимум трое побывали на месте работ до трагедии. Это значит, что запрет распространялся не на всех и некоторым, напротив, фрески были знакомы. В этом, быть может, и есть ключ к разгадке.

Скорее всего, эти рассуждения — лишь фантазии, рожденные умом старого безумца, и потому прошу меня за это простить, но все же вы сами просили о помощи. Как видите, по мере моих весьма скромных возможностей, несмотря на работы в соборе Святого Петра, не оставляющие мне передышки, я вам не отказываю. По правде говоря, дружеские чувства к вам — не единственное, что будит во мне интерес к этому делу. Это еще и сочувствие к бедолаге Понтормо. Не скажу, что хорошо его знал, нам редко доводилось общаться, ведь я уже давно в Риме, зато мое сострадание к нему сегодня как никогда глубоко, ибо сдается мне, что характер у нас был схожий: мы мятущиеся одиночки, и так же, как я, весь свой пыл он отдавал искусству во имя немеркнущей славы Господа.

21. Джорджо Вазари — Винченцо Боргини

В общем, мало того, что дело и так довольно мутное, так еще, представьте себе, Понтормо вел дневник, который едва ли сможет прославить тосканское наречие. Судите сами:

«понедельник, написал пару писем и начался понос. вторник написал бедро, понос усилился, много желчи, с кровью и без, среда еще хуже, пришлось в десять раз больше бегать, позывы каждый час поэтому остался дома, на ужин было немного бульона».

«в пятницу вечером ужинал с Пьеро понос похоже прошел и боли тоже».

«четверг утро опростался двумя плотными фекалиями а в них как будто длинные хлопковые  волокна, это белый жир, хорошо поужинал в Сан-Лоренцо было немного отменного вареного мяса и я закончил лицо».

«воскресенье утром обедал у Бронзино (приписка на полях: рыба и баранина) вечером не ужинал, в понедельник утром болезненные колики; встал было холодно и ветер поэтому вернулся в постель и оставался там до 18 часов[4], весь день плохо себя чувствовал. Вечером однако поел немного вареных щечек в свекольном соусе с маслом а теперь сижу и не знаю что со мной будет, думаю, возвращаться в постель мне совсем не на пользу, хотя уже четыре[5], можно и лечь».

Посвящая нас в эти желудочные подробности, мессер Якопо дает также подсказки касательно предмета нашего первоочередного интереса, а именно продвижения его работы:

«четверг закончил руку

пятница другая рука».

«среда закончил голову под той фигурой так что (неразборчиво на полях)

четверг бедро

пятница спина».

«шестого дописал торс.

седьмого завершил ноги».

Доводилось ли вам читать нечто более содержательное и захватывающее? Куда до этого Аристотелю! Остальное в том же духе: «обедал с Бронзино курицей и телятиной», «накануне Рождества ужинал у Бронзино остался ночевать ужинал вальдшнепом», «ужинал с Бронзино унцией хлеба», «обедал и ужинал с Бронзино пирогом с кровью и печеночными биточками», «воскресенье ужинал у Даниелло вместе с Бронзино, были биточки» и так далее и тому подобное. Невероятно, сколько времени Бронзино проводил с этим стариком!

Но в конце концов каждый сам себе хозяин, и добавить мне тут больше было бы нечего, не посети его весьма странная идея отправить всю эту чушь в Рим. Не знаю, что вздумалось маэстро и что мог внушить ему Бронзино, распалив его воображение, но после знакомства с этой душеспасительной прозой мессер Буонарроти не нашел ничего лучше, чем предложить мне, почти открытым текстом, проверить версию, связанную с герцогиней, под предлогом, что она якобы видела фрески задолго до случившейся драмы, после которой их открыли для нас. (Уж мы-то знаем, сколь чужды подобные фрески испанскому вкусу, не так ли? Можно подумать, что вдохновившая их готика когда-то отвечалавкусам урожденных флорентийцев! И что Тридентский собор не осудил развратность наготы еще до воцарения Карафы на Святом престоле...)

Как бы то ни было, мне неведом ход мысли Микеланджело. Неужто он думает, что я потребую у герцога аудиенции, чтобы спросить, где была его супруга в ночь преступления?

Тем не менее в дневнике есть разная информация, которая может пригодиться для моего расследования, в этом направлении я и собираюсь копать. В самом деле, Понтормо жалуется на своего подмастерье Нальдини, с которым постоянно ссорился, обвиняет его — дескать, неблагодарный, бессердечный и вечно норовит припрятать лучшие куски (похоже, пищей входящей и выходящей старец одержим куда больше, чем живописью), да еще и подворовывает. Сказать по правде, с нашим стариком было нелегко, и кстати, судя по дневнику, Бронзино и тому порой доставалось. Вот запись от воскресенья, 22 марта 1556 года: «Бронзино позвал меня к обеду, а потом в сердцах сказал: „Можно подумать, вы пришли в дом к врагу“, — и позволил мне уйти». Ясно, что Бронзино схитрил, обратившись к Микеланджело: хотел тем самым отмыться от обвинений, ведь паскудный документ легко замарал бы и его. Как-никак, это ему, Бронзино, достался заказ, столь почетный, что уступает только работам в палаццо Веккьо, порученным вашему покорному слуге. В конце концов, кому это преступление принесло больше выгод?

И вот еще, если будете в Сиене, посмотрите «Благовещение» Амброджо Лоренцетти. Насколько я помню, было в этом произведении что-то особенное, но не помню, что именно, и не нахожу о нем ничего ни в своих, ни в ваших записях. Скажите, надо ли упоминать его в следующем издании.

22. Элеонора Толедская, герцогиня Флорентийская — его святейшеству папе Павлу IV

Вы не хуже меня знаете, пресвятой отец, что приспешники Лютера теперь повсюду, поборники Содома больше не прячутся: это они все заметнее множатся вокруг нас, набирают силу, прикрываясь масками искусства и добродетели. Флоренция защищена от них не более, чем Рим, и хотя бы это, несмотря на вопрос Сиены и другие разногласия, связывает вас с его милостью герцогом общностью интересов в справедливой борьбе, которую вы оба ведете со скверной, как подобает всякому доброму христианину. Сердце мое страдает при виде того, как два наших города, которые, когда бы им удалось объединиться, могли бы сообща, в полной гармонии управлять всей Италией, вместо этого терзаемы чужими распрями.

Вы, должно быть, уже знаете о скандале, недавно потрясшем Флоренцию в самых что ни на есть святых стенах, ведь как бы ни старался герцог сохранить случившееся в тайне, слух — что крылатый дракон, его не остановить, и я не сомневаюсь, что он уже долетел до Святого престола. Даю слово вашему святейшеству, что ни герцог, ни я сама не были осведомлены об этих непристойных изображениях, ибо художник, давно выживший из ума, никому не позволял на них взглянуть, и длилось это годами.

По счастью, Всевышний решил призвать к себе старого безумца, и смерть, ниспосланная ему провидением, хоть и наступила в прискорбных обстоятельствах, все же не позволила ему довести до конца свою святотатственную затею, которую герцог пресек, едва увидав эти еретические фрески. Посему имею честь сообщить его святейшеству, что второй Сикстинской капелле во Флоренции не бывать ни сегодня, ни завтра, ни впредь.

23. Элеонора Толедская, герцогиня Флорентийская — Аньоло Бронзино

Могу лишь поздравить себя, любезный Señor[6] Бронзино, с выбором, который сделал герцог, доверив вам завершить фрески в Сан-Лоренцо, ибо мне известно, что вы лучше всех своих собратьев сумеете выполнить задачу, на вас возложенную, из любви к отечеству своему.

Разумеется, полагаюсь на вас, querido maestro[7]: вы ведь скроете все эти ужасные нагие фигуры, которым не место в доме Божием? Мне известно о вашей душевной привязанности к несчастному Понтормо, так что прошу из любви к нему: спасите его творение, вернув достоинство, кое старость у него, по-видимому, отняла. Герцог полностью разделяет мои чувства и ожидает, что вы привнесете в эти фрески порядок со всем изяществом, тонкостью и целомудрием, коими вам всегда удавалось озарять прекрасные портреты представителей нашего семейства, и потому, Бог даст, мы еще долго будем поручать вам эту работу. Со своей стороны не сомневаюсь, что вы сумеете исполнить нашу волю, а в знак доверия вот триста флоринов, которые по моему поручению доставит вам мессер Бернадоне, поставщик Монетного двора.

24. Бенвенуто Челлини — Екатерине Медичи, королеве Франции

Господь, должно быть, очень любит вас, мадам, коль скоро скрестил наши пути. Вам известно, что великий король Франциск, ваш свекор, покуда был жив, питал ко мне самые добрые чувства и называл своим другом. Истинно могу сказать: своим нынешним положением, всем благим и прекрасным, что мною сотворено, я обязан этому замечательному королю. Теперь время, не колеблясь, служить его сыну, христианнейшему Генриху, при благосклонном участии вашего величества. За время моей богатой событиями жизни у меня находили немало пороков: убийца, вор, нечестивец, содомит, а еще утверждают (и, по правде говоря, не без оснований), что я горделив, дерзок, рисков сверх всякой меры и слишком ревностен в отношении собственной свободы. Но быть неблагодарным — никогда. Родился я во Флоренции, это верно, но сердцем принадлежу Франции. А потому я дважды ваш слуга.

Маршал Строцци, великолепный солдат невиданной в этом веке доблести, оказал мне честь, поручив дело, в котором вы заинтересованы, и правильно поступил. Не та ли рука, что сегодня отдана в ваше распоряжение, сразила некогда коннетабля де Бурбона выстрелом из аркебузы? Мессер Строцци вкратце пояснил мне, в чем суть: есть картина, которую нужно похитить из сердца палаццо Веккьо — личной гардеробной герцога, где каждый день он проводит не один час в окружении толпы придворных и стражей, а затем, покинув дворец, тайно вынести ее за ворота Флоренции и переправить в Венецию. Прекрасно! Мне всегда нравилось осуществлять самые немыслимые начинания. А если вместо Аретино вы поручите мне сочинить хлесткий пасквиль, которым сможете распорядиться по собственному усмотрению, то, несомненно, только выиграете: если не считать его напыщенной и колкой, а оттого действительно затейливой, но не самой изысканной и слишком прихотливой манеры изъясняться и обыкновенного красноречия, я не вижу, чем еще этот, с позволения сказать, Бич государей превосходил бы средних авторов нашего века.

Что до меня, дабы хоть малейшее подозрение в вероломстве не омрачило чистоту нашего взаимопонимания, скажу, что не признаю за собой долга верности перед герцогом, который давно уже ни в грош меня не ставит и ни разу не счел нужным воздать должное моим заслугам, а тем более перед испанкой-герцогиней, которая высокомерна и мрачна, как все ее племя, и ненавидит меня, хотя я никогда и ничем не пытался ей навредить. Потому рад буду вам услужить, выполнив эту миссию, и с удовольствием обведу их вокруг пальца. Ее величество скоро получит от меня вести.

25. Марко Моро — Джамбаттисте Нальдини

Тяжкое нынче время для нас, горемычных. Сожги, сотоварищ мой, это письмо и все предыдущие, больше мне не пиши и ни в коем случае не приходи в Сан-Лоренцо, не ищи со мной встречи, не пытайся заговорить. Щиты по приказу герцога пока остаются на месте, я же перехожу на службу к Бронзино, поскольку тот занял место предшественника. Здесь в итоге ничего не поменялось, разве что новый мастер проводит в церкви меньше времени и не появляется по вечерам, по крайней мере пока. Но нам следует вести себя осторожно. Твои услуги всяко мне больше не нужны. Если что-нибудь понадобится, я тебя разыщу. К письму прикладываю пачку листов, раздай в мастерской, а кому именно, ты сам знаешь.

26. Марко Моро — работникам цеха лекарей и аптекарей

Сотоварищи мои, вследствие событий, о которых вы все осведомлены, нам придется приостановить наши собрания до нового распоряжения и держаться незаметно. Это значит не появляться вблизи Сан-Лоренцо. Передайте это в другие цеха, всем, кто был на прошлых встречах или выказывал желание прийти. Но будьте осторожны, не болтайте направо и налево. Сами знаете, злейшие враги — это предатели, которые притворяются, будто защищают наше дело, а в действительности преследуют лишь свой интерес. Действуйте с оглядкой. Наш час еще пробьет.

27. Винченцо Боргини — Джорджо Вазари

Благодарю, любезный Джорджо, что подсказали мне проехать через Ареццо, я и забыл, сколь необыкновенны фрески Пьеро делла Франчески. Пользуясь случаем, навестил вашу супругу, она спрашивает, не собираетесь ли вы вернуться до конца месяца. Вам известно, как привязана к вам Николоза и как скучает по вас, а вы слишком уж часто оставляете ее в полном, можно сказать, одиночестве, и потому я не перестану убеждать вас чаще наведываться в Ареццо, хотя бы только для продолжения работ в вашем дивном жилище. Или же привезите свою госпожу во Флоренцию, тогда она сможет ухаживать за вашей матушкой, да и вам облегчит домашние заботы. Я позволил себе сказать, что вы не успели даже купить всю нужную мебель, хотя уже без малого год, как обосновались на виа Ларга. Будете жить втроем под одной крышей и сможете бывать в Ареццо, когда захотите отдохнуть и насладиться одиночеством. Поверьте, когда я возвращаюсь к себе в Поппьяно, в сельскую глушь, я словно попадаю в рай.

Что касается вашего расследования, связанного с несчастным Понтормо, коль скоро вы оказываете мне честь быть вашим другом и советчиком, считаю своим долгом напомнить вам несколько истин. Начну с того, что Дюрер не всегда казался вам исчадием ада — помните, было время, в юности, когда вы даже признавали, что ему не чужда красота? В отношении фресок Сан-Лоренцо, которые вы безжалостно ругаете, будто это не живопись, а мясной прилавок, тут мне, конечно, нечем вам возразить, поскольку я их еще не видел, но, судя по вашим описаниям, сама идея чем-то напоминает Сикстинскую капеллу. То есть когда Микеланджело громоздил обнаженные тела, — поправьте меня, если я ошибаюсь, но пока это не опровергнуто, все же скажу, — вам это казалось великолепным. Понимаю, что времена меняются, но вам вовсе не обязательно меняться вместе с ними.

Что до задачи, на вас возложенной, позвольте дать вам еще несколько советов: здесь нужна методичность. Отриньте страсти. Взгляните на факты холодно и взвесьте их с заведомой непредубежденностью. Да не исказят вам картину недобрая память или некий интерес. Помните уроки мудрого Марсилио Фичино: счастье в истине. Не сомневаюсь, что вы примете мои скромные рекомендации в расчет, ибо когда совет справедлив, убеждать легко и приятно. Составьте список, никого не исключая: кто мог бы желать или кто желал убить Якопо (а еще лучше — и тех и других). Если я все верно понял, у нас есть работник Марко Моро, о котором ничего сказать не могу, потому что не знаю его; есть ученик Баттиста Нальдини, который мне знаком, я нанимал его преподавать рисование в Приюте невинных, и он ни разу не доставил мне ни малейших хлопот; есть наш друг Бронзино (пусть это предположение кажется невероятным, заставим себя рассмотреть и его); есть герцогиня (да-да, считайте, что это просто упражнение для ума, не более) и есть таинственная женщина, приходившая к Якопо в его отсутствие (со слов Баттисты). Добавим все же герцога, чтобы вы не упрекнули меня в избирательности! По правде говоря, это преступление могли бы совершить все, кто находился тогда во Флоренции, не так ли? Но лишь кто-то один нашел в нем столь сильный интерес, что привел свой план в исполнение. В чем же его интерес? Это нам и нужно выяснить. Кроется ли за этим плачевно закончившаяся ссора, в коем случае гнусное деяние могли побудить страсть и гнев? Или денежный спор на почве алчности? Соперничество ли в ремесле, диктуемое гордыней или завистью? Политический или религиозный мотив, с которым дело становится еще более щекотливым? Вы, как и я, знаете, что Понтормо не остался равнодушен к желаниям реформировать Церковь, и хотя имя Хуана де Вальдеса теперь во Флоренции под запретом, нельзя отрицать, что его тезисы были в ходу стараниями мессера Франческо Риччо, а тот не просто служил у герцога мажордомом (вы слишком умны, чтобы этого не знать), его влияние на всех нас было куда более значительным, пока он не лишился рассудка. Не забудьте, что герцог велел запереть его в Борго-Сан-Лоренцо, где он и пребывает на покое уже три года. Может быть, вам его навестить? Мне говорили, что он не до такой степени сошел с ума, как решил представить это герцог. Я же по-прежнему пребываю в разъездах по Италии ради нашего будущего издания, пересмотренного и исправленного, но главное —дополненного! В связи с этим думали ли вы уже, что напишете о Понтормо? Зная вас как никто другой, уверен, вы уже приступили к посвященной ему главе «Жизнеописаний», по крайней мере в уме, если не на бумаге.

Не забудьте, что я сказал вам об Ареццо. Николоза ждет вас каждый божий день. Напишите ей хотя бы. Согласитесь, это самое малое, что может сделать столь знаменитый автор, как Вазари.

28. Микеланджело Буонарроти — Джорджо Вазари

Мой дорогой друг, мессер Джорджо, чем больше я думаю, тем прочнее утверждаюсь в мысли, что ключ к тайне кроется в картине «Венера и Купидон». Зачем придавать лицу черты дочери герцога? Несмотря на то что эскиз некогда создал я сам, не имея иного намерения, кроме как показать красоту Любви, но также ее опасности и ловушки, не могу не признать, что такая подмена выдает дерзкий и недружелюбный замысел в отношении герцогской фамилии, ибо не сомневаюсь, что у юной Марии, которой от роду едва ли больше семнадцати весен и которую отец, несомненно, помышляет выдать замуж, весьма мало общего как с телесным обликом, так и с нравом моей Венеры, чувственной и зрелой. С другой стороны, едва ли я могу представить, чтобы наш славный Понтормо, разменяв седьмой десяток, проникся вдруг порочным влечением к юным девственницам. Думаю, дело тут не в девице, а в ее отце. Но с чего вдруг Понтормо точить зуб на своего покровителя и благодетеля, трудясь на него более десяти лет, а если как следует посчитать, то и без малого все двадцать? Вот тайна, которую я объяснить не могу. Вы видели картину и у вас опытный взгляд, вы сам живописец: не заметили ли что-нибудь? Допустим, Нальдини говорил правду о ночном визите женщины под капюшоном: что же тогда ей понадобилось, не будь это связано с произведением? И кого, кроме герцога и его семьи, подобная картина могла бы оскорбить? Не знаете, известны ли претенденты на руку юной Марии? Мог ли кто-то из них прослышать о такой выходке и, восприняв ее близко к сердцу, дать волю гневу? Прошу вас, любезный Джорджо, держите меня в курсе того, как складывается ваше расследование.

29. Джорджо Вазари — Микеланджело Буонарроти

Дражайший маэстро, второй творец после Бога, никаких слов не хватит, чтобы отблагодарить вас за мысли, которыми вы так щедро со мной делитесь. Действительно, на руку девицы Марии есть претендент. Это сын герцога Феррары, молодой принц Альфонсо, у которого, по правде говоря, не лучшая репутация, что, впрочем, для молодых мужчин не редкость, и я не хочу делать из этого никаких преждевременных выводов. Между тем мне удалось спокойно рассмотреть картину, и готов подтвердить: если зрение меня не подвело, вся она написана Понтормо по вашему рисунку. Так что не исключено, что дама в капюшоне приходила в ночи именно ради этой вещи и резонно рассчитывала, что сможет похитить ее, пользуясь отсутствием художника, но не учла, что Нальдини, находившийся там, нарушит ее планы.

Могу представить, как герцогиня, крадучись, точно воровка, движется по улицам Флоренции под покровом ночи. Но если предположить, что к Понтормо наведалась сама юная Мария, тогда ей должно было быть известно о существовании картины, однако ничто пока не позволяет мне это утверждать. Впрочем, следуя вашим советам, которые, как я знаю, продиктованы добрым расположением и любовью как к моей скромной персоне, так и к справедливости, я вынужден буду решиться на то, чтобы ее расспросить.

30. Марко Моро — Джамбаттисте Нальдини

Сотоварищ мой, можешь ли ты свести меня с учеником Бронзино? С неким Сандро Аллори. Мне сказали, что он живет там же, у своего учителя.

31. Аньоло Бронзино — Микеланджело Буонарроти

Чума на этих испанцев! Герцогиня хочет, чтобы я переписал фрески по ее вкусу, но за пригоршню флоринов она меня не купит. Я закончу произведение учителя: постараюсь не грешить против совести и угадывать его волю в меру скромных возможностей, которыми одарил меня Господь. Клянусь вам в этом памятью нашего покойного друга. O tempora, o mores[8]: у них только Цицерон на устах, но и нам есть чем ответить. Эти люди считают себя поборниками всех добродетелей, но не замечают, что, упустив смысл Библейского послания, сделались душами заблудшими и развращенными.

32. Микеланджело Буонарроти — Аньоло Бронзино

Не могу передать, мессер Аньоло, какое облегчение принесла мне ваша клятва, однако душа моя отнюдь не спокойна после кончины нашего несчастного друга. Не видев фресок Понтормо, я все же убежден, что их необходимо сохранить любой ценой, ибо в них выражена идея искусства и божественного начала, которую, знаю, мы оба разделяем. Идея, мой дорогой Бронзино! Нам обоим ясно, что нет ничего превыше. Вот почему я не сомневаюсь, что вы, как никто другой, ничуть не хуже меня сумеете сохранить верность идее, заложенной вашим учителем, завершив его творение в том духе, каким он его наполнил. Тем самым вы присоединитесь к борьбе, которую мы ведем против весьма темных сил, так что вас ждут смертельные опасности, ибо недруги подбираются к нам подобно паукам. В Риме у меня ни дня не обходится без тревог за росписи в Сикстинской капелле, и порой я спрашиваю себя, не лучше ли позволить бедняге Вольтерре прикрыть моих обнаженных как меньшее из зол, дабы не рисковать, что будет уничтожено все написанное. На самом деле я даже помышляю о смерти, чтобы не видеть, что станет с моим произведением, поскольку не испытываю ни малейших сомнений в том, что долго оно не проживет. Да и вообще чувствую, что конец близок: усталость валит с ног, и даже не знаю, как мне еще удается, превозмогая боли, каждый день являться на строительство собора Святого Петра. Не будь я убежден, что должен служить славе Господней, и если бы не тревога за племянника Леонардо, которого пришлось бы покинуть, да за семью дорогого мне усопшего Урбино, заботы о которой на меня возложены, думаю, я бы уже позволил себе умереть в собственной постели. Жестокие нынче времена, друг мой, для тех, кто защищает искусство и красоту.

33. Мария Медичи — Екатерине Медичи, королеве Франции

Дорогая моя тетушка, вот копия письма, полученного мною от этого благородного юноши, пажа моего отца герцога, которое, не скрою, не оставило меня равнодушной, хоть я и чувствую, что это нехорошо. Ответить ему в самом деле было бы очень скверно? Он видел картину, и из-за этого я умираю со стыда. Но речи его до того любезны, что легко вгоняют меня в краску. И все же я не могу забыть об этом порочащем меня деле: мессер Вазари, один из ближайших советников моего отца, явился расспросить меня о смерти художника. Самое поразительное — я вдруг почувствовала вину, только в чем она? Понятия не имею.

34. Малатеста ди Малатести — Марии Медичи

Я сделался бы пунцовым от собственной вольности, мадам, когда бы кровь и без того не пульсировала у меня в висках под влиянием чувства, куда более благородного и глубокого, чем это мое сумасбродство. Разумеется, я отдаю себе отчет в том, что горячность, подталкивающая меня написать вам, могла бы показаться дерзостью неспособному заглянуть в мое сердце. Но я вверяю себя вашему суду и потому не стану утаивать, что творится в моей груди. Вот и сейчас слышу, как сердце стучит с такой силой, словно хочет вырваться наружу. И не будет мне сна, пока я не допишу это письмо. А раз уж вы читаете эти строки, значит, я еще и набрался смелости вам его передать. Сомневаюсь, впрочем, что оно откроет вам нечто новое, если в последние дни вы соблаговолили наблюдать за мной хотя бы несколько мгновений. «Посланье сердца на челе прочти», — учил нас великий Петрарка, и ваши взгляды, обращенные навстречу моим, все же поведали вам о тех нежных чувствах, кои я к вам питаю. Мне известно, каково мое положение и каково ваше. Но хоть я и не принц, это не умаляет во мне благородства, а воспитание, которое дали мне родители, позволяет разглядеть тонкость и красоту, когда они мне встречаются. «Более совершенной красоты не могли вообразить величайшие из живописцев». Ариосто, должно быть, думал о вас, когда писал эти слова, а если нет, то и зря, хотя, конечно, он об этом не подозревал, поскольку не имел счастья вас знать. Да что я говорю? Думаю, он вас знал, и доказательство тому — следующие строки:

И кудри светлые ее, струясь волною за волной,

Блеск источают золотой…

Или просто это я вижу вас повсюду, даже в книгах? Смеетесь, должно быть, над несчастным Малатестой, потерявшим из-за вас голову?

Знаю, мадам, как вы страдаете из-за постыдного произведения, найденного у покойного живописца. Напрасно. Картина в надежном месте, укрыта от посторонних глаз в шкафу гардеробной герцога. Лично я, не скрою, имел удовольствие ее созерцать. Конечно, едва ли это образчик уважительности, какой молодая особа вправе ожидать от художника, находящегося на службе при дворе ее отца. Но, набравшись смелости, я бы сказал, что, несмотря на оттенок непристойности и вызывающую позу богини любви, сие произведение не лишено красоты, ибо несет в себе частицу вас. Клянусь жизнью, что пока я погружался в созерцание этого образа, мой взгляд был прикован лишь к вашему лицу. Что мне тело, ежели оно не ваше и не может быть таковым, ведь у вас, разумеется, нет ничего общего с этим похотливым созданием: девственную чистоту невинной юности вы сочетаете с горделивой статью, унаследованной от вашей царственной родительницы. Герцогиня, королева, принцесса — вот кто вы в моих глазах, и даже больше, когда с наступлением ночи в мыслях о вас я отхожу ко сну.

Какое облегчение — открыть вам свое сердце, дрожащая рука может наконец успокоиться. Не жду от вас ничего взамен, кроме ответа.

35. Джорджо Вазари — Винченцо Боргини

Вот и новости из Флоренции, милый мой Винченцо: я расспросил синьорину Марию, которая не только ничего не знает о Понтормо и видела его всего пару раз в жизни, но и не ведает, что обещана сыну герцога Феррары. Подобное простодушие не позволяет отнести ее к вероятным совершителям преступления. Не думаю, что эта юная особа могла задумать какое бы то ни было бесчестное деяние. Теперь стоит обратить внимание на Альфонсо д’Эсте, за которого ей предстоит выйти. Доходили ли до вас слухи о нем? Говорят, он неразговорчив и груб. Не будет ли у вас возможности наведаться в Феррару под предлогом знакомства с фресками Туры и дель Коссы, чтобы собрать там какие-нибудь сведения? Его отец, герцог Эрколе, примет вас со всем радушием, он гуманист, покровитель искусств и, уверен, не отпустит вас, не показав коллекцию фламандских гобеленов, которую высоко ценит.

36. Элеонора Толедская, герцогиня Флорентийская — Козимо Медичи, своему супругу

Любезный друг, мне сообщают пренеприятные вещи о принце Альфонсо. Дескать, он бьет своих приближенных и груб с женщинами. А знаете, что говорят еще? Что в результате неудачного падения с лошади еще в детстве он лишился мужской силы. Заклинаю вас, отмените свой план. Неужто вы собираетесь отдать нашу дочь скопцу, да еще неотесанному мужлану, который не способен обеспечить продолжение как своего, так и нашего рода и умеет только измываться над супругой? Вы герцог Флорентийский, все самые знатные дома Италии и Европы сочли бы за честь породниться с вами. Почему не Орсини, Фарнезе или даже Габсбурги? Хотелось бы заметить, что младший сын императора Фердинанда, ни больше ни меньше эрцгерцог Австрии и граф Тирольский, по-прежнему холост. Неужели он отказался бы от самой завидной партии в Италии? Сжальтесь над ней, друг мой. Из любви ко мне напишите герцогу Феррарскому. Скажите, что наша дочь слишком юна, страдает приступами меланхолии, что у нее французская болезнь, придумайте что-нибудь! Вы великолепно владеете дипломатическим языком, воспользуйтесь этим, скажите, если надо, что ее мать сошла с ума и не хочет отпускать от себя дитя, сошлитесь на состояние моего здоровья, найдите любой предлог, но не продавайте ему Марию. Кровь Медичи стоит большего, чем может предложить дом д’Эсте. Продавайте, если уж надо продать, но не сбывайте с рук.

37. Козимо Медичи, герцог Флорентийский — герцогу Феррарскому Эрколе д’Эсте

Дорогой герцог, настоящим письмом подтверждаю то, что уже должен был сообщить ваш сын: знакомство с моей дочерью состоялось, и не побоюсь сказать, что впечатление на молодого принца она произвела великолепное. Больше всего желаю, чтобы это было взаимным, и тогда мы могли бы выбрать день, приходящийся на весну. Естественно, церемония пройдет во Флоренции, как и положено, со всеми почестями, подобающими вашей семье, и пышностью, на какую только здесь способны. Не сочтите, будто, определяя сроком весну, я желаю повременить с делом, которое как ни одно другое дорого моему сердцу, но видите ли, мой герцог, Мария хоть и достигла семнадцатилетия, по натуре еще дитя, она очень привязана к родителям и своему городу, так что для нас с герцогиней пара месяцев не будут лишними, чтобы подготовить ее к великому счастью союза с вашим сыном.

38. Екатерина Медичи, королева Франции — Пьеро Строцци, маршалу Франции

Мой дорогой кузен, хотелось бы адресовать вам два вопроса, недавно пришедшие мне на ум. Почему нет никаких новостей о вашем человеке и порученной ему миссии в палаццо Веккьо? Прошла целая вечность с тех пор, как он обещал мне совершить чудо из чудес, но ничего не происходит. Отсюда мой второй вопрос: не рассматривали ли вы вероятность, что этот человек в сущности обыкновенный прохвост? Да, король Франциск высоко ценил его искусство, но лично мне запомнился распутник и большой бахвал, он только и делал, что требовал денег за произведения, которые никак не мог закончить. Поэтому позвольте сказать, что вам следовало бы подумать о другой кандидатуре, ибо видится мне, что если мы хотим заполучить картину, то время не ждет: хранить ее будут, лишь пока не откроется истина касательно смерти живописца, после чего уничтожат.

39. Бенвенуто Челлини — Екатерине Медичи, королеве Франции

Мадам, ваше право во всем сомневаться, но одно сомнению не подлежит: я готов решиться на все, что в человеческих силах. Вы поручили мне невыполнимую миссию. А невыполнимое требует времени. Представьте себе, дело не только в том, чтобы проникнуть в крепость, где тысяча охранников, и на виду у всех вынести оттуда деревянное панно шесть на четыре фута. Сначала надо его найти: задача сама по себе не из легких. Вы сообщили мне, что картина в гардеробной герцога — прекрасно, однако в помещении полный раскардаш из-за работ, едва ли мыслимый, пока не увидишь это воочию, причем герцог не посчитал нужным повесить произведение на стену для удовольствия герцогини, чьи апартаменты расположены по соседству, и это создает некоторые дополнительные сложности. Полагаю, что указанная картина спрятана в одном из бесчисленных платяных шкафов, но здесь часто появляются и сам герцог, и герцогиня, и их дети, постоянно приходят художники, ювелиры, кустарные мастера, а потому предпринять обыск в помещении затруднительно. Вообразите, в этот самый момент старик Баккьякка трудится над резными деревянными скульптурами, которые должны украсить ложе герцога, и обычно проводит за этим занятием весь день, так что одно его присутствие — серьезная помеха моим поискам. Не смелости недостает мне для выполнения задачи, которую вы столь дальновидно на меня возложили, а времени. Знай я точно, где спрятана картина, то, уж верно, улучил бы момент, чтобы ею завладеть, это делается в мгновение ока.

40. Бенвенуто Челлини — Пьеро Строцци, маршалу Франции

Что обещал, я сделаю. Но ни королеве Франции, ни вам, мессер Пьеро, не представить тех непреодолимых препятствий, которые встречает ваш покорный слуга. Флоренция, какой вы ее знали и какой она, дай бог, станет вновь, сейчас похожа на улей, в котором снуют туда-сюда мелкие пчелы, и кажется, будто все они стремятся попасть не куда-нибудь, а в гардеробную герцога. С утра до вечера через эти покои проходит весь город, а ночами тысяча стражей встает их охранять. Я мог бы связать это бурление с подготовкой к карнавалу, но не хочу вводить вас в заблуждение: работы в палаццо Веккьо длятся уже пятнадцать лет и нет причин полагать, что в один прекрасный день они закончатся; этим вечным строительством мы обязаны Вазари, подстилке герцога: он скор только на словах, а на самом деле превосходно умеет растягивать заказы, чтобы дождь из дукатов не прекращал проливаться на его крысиную башку.

Добавьте к этому, что попасть в гардеробную можно, только пройдя через апартаменты герцогини. Так вот, со времен запутанной истории с колье, в подробности которой я не вижу нужды здесь вдаваться, она питает ко мне такую неприязнь, что даже вида моего не выносит. В результате каждый раз, когда я прихожу во дворец, мне приходится подолгу томиться в ожидании, поскольку герцогиня по своим нуждам часто пребывает в передних, через которые мне предстоит пройти. А поскольку ей постоянно нездоровится, я не могу миновать ее, не потревожив. Случалось, я неожиданно и бесшумно появлялся в ее покоях и заставал там герцогиню, которая в этот момент облегчалась. Видите, от чего зависят самые честолюбивые планы: от проходимости кишок чопорной испанки.

Но, даже преодолев первую преграду, придется выдержать еще одно испытание, и оно посложнее, чем отыскать один-единственный парус, обозревая весь флот турецкого султана, или золото Атауальпы в горах Перу. Чего в гардеробной хватает, так это живописи. На стенах развешаны портреты Медичи, которые по прихоти герцога дополнились образиной этого старого негодяя Аретино, собственноручно написанной Тицианом. Изображения юной Марии, как вы догадываетесь, там нет. Зато стеллажи ломятся под весом этрусских статуэток, от которых герцог без ума. Кровать герцога занимает как минимум шестую часть помещения вместе с Баккьяккой, который целый день вокруг нее хлопочет. Там еще много разных более или менее экстравагантных вещиц: зеркало, увеличивающее ваше лицо в тринадцать раз, засушенный хамелеон, стеклянные пузырьки с отравленным маслом, каменные осколки с отпечатками рыб, длинная холстина, к которой подвешены семь камней, наделенных, как говорят, некоторыми полезными свойствами; остальное, менее интересное, я здесь опускаю. Если вам удалось перешагнуть через весь этот хлам, не наступив на старика Баккьякку, и вас не укусил малютка Джорджо, злобная шавка, которая там все время рыщет, остается поочередно распахнуть всего-то шкафов тридцать: в них, помимо множества других картин, вы найдете серебро, фарфор, гобелены и всевозможные ткани. Когда обнаружится то, ради чего вы пришли, останется только вернуться через комнаты, где что есть сил тужится герцогиня, и с добычей в руках покинуть здание, поклонившись всем барджелло. Согласитесь, это не так просто.

41. Мария Медичи — Екатерине Медичи, королеве Франции

Дорогая тетушка, на помощь, я погибла. Отец вынес мне приговор и боюсь, обжалованию он не подлежит, как и все, что бы он ни решил. Я должна выйти за сына герцога Феррарского, этого Альфонсо д’Эсте, который показался мне таким мрачным, да и говорят о нем ужасные мерзости. Ждать утешения от матери не приходится, она подпишется под любыми планами супруга, как делает это всегда: эти двое нашли друг друга, я ни разу не видела, чтобы они хоть в чем-то были не согласны. Кроме вас, мне и обратиться не к кому. Если не ошибаюсь, вы общались с герцогом при французском дворе: прошу вас, скажите мне, что этот принц — благородный человек, более приятный, чем кажется с виду, и что брак — не тюрьма, как мне это видится. А главное, скажите, что я по-прежнему смогу встречаться с моим Малатестой.

Да, раз уж вы мне этого открыто не запретили, знайте, что я ответила на его письмо, и это произвело весьма заметный эффект: прежде он ходил в глубокой печали и вдруг озарился счастьем. Невероятно, как способны влиять слова, начертанные на бумаге. К нему вернулась веселость, он встрепенулся и расхрабрился: с этого момента не упускает случая заглянуть ко мне, и мы беседуем, как будто он мой брат и знает меня с рождения. Сказать ли вам, что он улучил момент, когда все вышли, и увлек меня в часовню моей матери, где решил сорвать поцелуй? Клянусь, я пыталась устоять, но губы отказались меня слушаться. Чувство было божественное, я словно вознеслась на небеса. Не понимаю, почему считается, что это плохо.

И вот, пока я купаюсь в безмерном счастье, на горизонте замаячила тень беды. Жизнь всегда такова? Или мне одной настолько не везет? Почему Господь так жесток и спешит отнять то, что сам даровал? Хочу верить, что во всем этом есть какой-то смысл, но растерянность и смятение, терзающие меня, не дают его разглядеть.

42. Екатерина Медичи, королева Франции — Пьеро Строцци, маршалу Франции

Господь не покинул нас, дорогой мой кузен! Вот письмо дочери Пополано и мой ответ, который я для вас переписала. Предупредите вашего человека, что паж будет ему в помощь и поможет выяснить все, что нужно, так что у него не останется оправданий, чтобы тянуть с делом.

Признаюсь вам, мне эта девица все больше нравится: за обликом совершенной дуры, исполняющей роль, которую от нее ждут, и старательно копирующей некий образчик, скрывается безошибочная интуиция: она знает, какое это несчастье — родиться женщиной, и при этом стремится избежать рокового удела, что для нас весьма полезно, если все сложится в нашу пользу. Благодаря этой юнице мы сможем направить Козимо по нужному нам пути и ослабить его настолько, что для полного его краха много сил не понадобится.

43. Екатерина Медичи, королева Франции — Марии Медичи

Позвольте, милое дитя, говорить с вами, как будто вы моя родная дочь.

Некогда я тоже мечтала о любви. Но родиться Медичи — тяжелый крест, да и быть женщиной — доля незавидная, так что я быстро поняла: не в планах Господа нашего, чтобы его создание с лихвой познало беспечность и счастье. Осиротела я сразу после рождения, росла у тетушки, которую рано призвал Господь, во время смуты в 1527 году сперва укрывалась в одном монастыре, затем стала узницей в другом, остриженная наголо, питалась гнилой ослятиной, в десять лет республиканцы-бунтовщики чуть не отправили меня в бордель, спас родной дядя, папа Клемент; воспитывалась я вашей бабушкой вместе с вашим отцом, тогда он еще не занимал сегодняшнего положения и ничто этого не предвещало; была влюблена в кузена Ипполито, отравленного его кузеном Алессандро; во Францию отправилась как товар, чтобы выйти за младшего сына славного короля Франциска, уже закаленная в ту пору превратностями судьбы, померкшая от бед, ожесточенная от унижений, не забывающая обид, не достигнув и пятнадцати лет от роду, прибыла ко двору со смешанным чувством, соединившим горечь изгнания и надежду на новый очаг. Но ни один двор, как вы скоро убедитесь и, верно, уже догадываетесь, не назовешь тем пристанищем, о котором мечтает девичья душа. Почести были под стать моему положению, но пришлось познать коварство и интриги, куда более опасные, чем в Италии. Меня обвинили в убийстве дофина, поскольку его смерть сулила мне корону, и только доброта и искренняя приязнь короля отвели от меня топор палача. Десять лет враги называли меня яловой овцой: мне не удавалось подарить новому дофину наследника, и я жила в вечном страхе, что брак расторгнут. Став матерью, а затем королевой, от оскорблений я не избавилась. Французы любят итальянцев, только когда те живописцы или изобретатели, во мне же по-прежнему видели чужестранку, а настоящей королевой считали фаворитку Генриха, мою кузину герцогиню Диану, и, чтобы быть до конца откровенной, дитя мое, должна признаться, что король куда чаще, чем следует, предпочитает мне эту шлюху. Тем не менее именно я приняла регентство, когда Генрих отправился воевать во Фландрию, на меня — и только на меня одну легли все заботы о государстве, я обеспечила снабжение французской армии, а иначе императорские войска дошли бы до Парижа. Сиротка из Флоренции спасла Французское королевство.

Что до любви, она, как видите, заняла в моей жизни совсем скромное место. Счастливый ли мой брак? Судите сами, но боюсь, в таком свете смотреть на вещи не следует. Если ваш брак с молодым принцем Феррарским состоится, то с единственной целью: породнить вашего отца с могущественным семейством д’Эсте. Мы, женщины, — это фигуры, переставляемые на доске империй: да, мы чего-то стоим, но определенно не вольны совершать ходы самостоятельно. Долг дочери герцога — повиноваться отцу, долг супруги герцога — потакать всем его желаниям и дарить ему здоровых детей. Желаю вам таких же сил, какие позволили мне произвести на свет десятерых, семеро из которых, слава Богу, по-прежнему здравствуют; не желаю хрупкости моей матери, не пережившей моего рождения. Молча сносите все прихоти своего господина, его гнев, его неверность, и дай Бог, он будет хорошо с вами обращаться, хотя, судя по тому, что мне доводилось слышать о характере молодого принца, я бы не слишком на это уповала.

Видя между тем, что вы влюблены в этого юного пажа, о котором рассказываете с нескрываемой страстью, а он, как я погляжу, влюблен в вас, я изменила бы долгу наперсницы и тетушки, если бы не предостерегла вас от мыслей, которые неминуемо посещают девичий ум. Разумеется, во Франции вас встретили бы с распростертыми объятиями, когда бы вы вместе решились на безумный побег, оставив вашу родину и семью. Отец в конце концов, конечно, простил бы вас, отцы всегда прощают. Но подумайте, какой будет скандал: вы в некотором смысле подтвердите, что отвратительная картина, из-за которой у вас столько неприятностей и которая заставляет вас беспокоиться о своей репутации, справедлива. Пока это произведение находится во Флоренции, вам тоже следует там оставаться. Если же, вопреки моим решительным запретам, вы выберете опасности бегства и похождений с мужчиной, которого любите и который любит вас, картина должна исчезнуть.

Так вот, по крайней мере в этом деле, не оценивая решение, от которого будет зависеть ваше счастье на всю оставшуюся жизнь, возможно, я могу вам помочь. Скажите своему другу, пусть он сообщит мессеру Челлини, где находится тайник с картиной. Тот сам поймет, что делать.

Прощайте, дорогая племянница, и умоляю вас, не совершайте глупость, помните: для женщины нет ничего важнее чести и долга.

44. Марко Моро — работникам цеха лекарей и аптекарей

Сотоварищи мои, случившееся в Сан-Лоренцо не должно и не может скомпрометировать наше начинание. Остановка — еще не конец. Наше дело правое, победа будет за нами, всему свое время. Теперь нам нужно прокрасться по улицам под носом у людей герцога, которые, словно псы, обнюхивают каждый закоулок. Кто убил живописца? Этот вопрос нас не интересует, он нас не касается. Наше жалованье и наши права — вот что важно. Нищета и голод — вот наша забота. Когда найдут убийцу Понтормо, станет ли наш удел лучше? Псы герцога рано или поздно устанут, и тогда, через неделю, через месяц, мы возобновим наши собрания — в Сан-Лоренцо или еще где-нибудь.

Многие из нас боялись собираться по собственному почину, хоть и делали это ради неимущих — думали, что их обвинят в самонадеянности и честолюбивых помыслах. Но мы обратили внимание, сколько флорентийцев каждый день без всякой опаски собираются в частных владениях или разнообразных ассамблеях, и не ради общего дела, а в личных интересах, и подумалось нам, что раз так, то собираться ради пользы и блага множества тем более не опасно, коль скоро нет опасений у радеющих об обогащении равных себе либо о целях ничтожных. Что же мы увидели? На каждой встрече наши ряды стали пополняться мастерами других цехов, потому что всего того, что мы хотим для себя, они себе тоже хотят, то, что интересует нас, интересно им точно так же, потому что наше положение такое же, как у них, а их положение равноценно нашему, — словом, потому, что мы братья, а значит, логично и законно группироваться по-братски, не ограничиваясь ремеслами и упраздняя различия между гильдиями.

Герцог положил конец войнам аристократов, он изгнал их из Флоренции, конфисковал их имущество или казнил. Но что сделал он, узнав о тайных собраниях философствующих сочинителей? Наказал ли он их? Напротив, объединил в академию, которую сам для них создал. Герцог сохранил гильдии искусств и ремесел и прежние учреждения республики. Да, он правит Флоренцией железной рукой, но принципиально не враждебен к различным собраниям и их представителям, о чем изо дня в день зримо напоминают консулы гильдий, щеголяющие вкрасивых одеждах, пошитых из лучших тканей. У герцога скоро не останется выбора, кроме как согласиться на наши требования, ибо они законны, а нас с каждым днем все больше, и вот к чему оные сводятся: мы, будучи никем, хотим стать чем-то.

45. Винченцо Боргини — Джорджо Вазари

Очень я на вас сердит, мессер Джорджо, ибо вам следовало знать, что, отправляясь в Феррару, как вы мне велели, я проеду через Флоренцию. И вот я обнаруживаю, что в городе сплошная чехарда — менестрелей, музыкантов, состязателей, танцоров и танцмейстеров хоть отбавляй, и вездесущий Варки тут как тут, и деревянная статуя Боккаччо на колеснице, сам герцог вернулся на карнавальные празднества, а Вазари и след простыл. Неужто так надо было именно на этой неделе отправиться в Ареццо? Поклонитесь от меня хотя бы вашей супруге. Утешаю себя тем, что она вместо меня вкусит радости встречи с вами и расцелует вас так же любовно, как это сделал бы я.

Что до наших забот, знайте, что я посетил мессера Франческо Риччо в его богадельне, поскольку вы, не послушав моего совета, этим пренебрегли, тогда как я полагал, что сия миссия окажется полезна для вашего расследования. Так вот, друг мой, все было не зря, теперь я в этом еще больше уверился. Для начала сообщу, что наш друг совершенно здрав умом и пребывает все в той же светлой памяти, как и в бытность мажордомом у герцога, на которого он в свое время имел немало влияния. Вы ведь, верно, помните, что последний не принимал без него ни одного решения о заказах вам, флорентийским художникам, отсюда жалобы и обиды, которые, наверное, не обходили и вас. Кстати, это он вместе с Варки определил сюжет фресок в Сан-Лоренцо, и именно его в той же, если не в большей мере, чем самого Понтормо, вы можете упрекнуть за то замешательство, в которое они вас ввели, но к этому я еще вернусь.

Что на самом деле произошло? Передаю в точности все, о чем поведал мне Франческо, а что касается безумия, даже если тяжкие заботы, возложенные на него, не оставили ему сил, причиной его удаления из города стало отнюдь не здоровье. Герцог утверждает, что выслал его, чтобы защитить, поскольку на фоне всего обсуждавшегося на Тридентском соборе счел, что не сможет более гарантировать безопасность мажордома, учитывая приверженность оного взглядам Вальдеса, которые теперь названы еретическими. При всей своей снисходительности к этим идеям, в сущности, герцог защищает свои личные интересы (так говорит Франческо). Стремясь обрести титул короля Тосканского, его светлость Козимо пожертвовал самым верным из слуг. Сполна осознавая необходимость, диктуемую государственными интересами, но не растекаясь в благодарностях за то, что господин выслал его и оставил в заточении, мессер Франческо не судит его строго. Ни для кого не секрет, что аристократы сами подневольны, а нам, соотчичам Макиавелли, это известно, как никому.

У меня нет возможности проверить все сказанное Франческо. Быть может, он прав, связывая свою опалу с амбициями герцога, а может, и нет. Но в одном мы уверены: Франческо Риччо жив и не безумен. Располагая этими двумя фактами, можно с уверенностью сделать следующий вывод: если кто-то в окружении герцога и велел умертвить Понтормо, герцог тут ни при чем. В самом деле, раз он сохранил жизнь Риччо, чьи философские и художественные пристрастия могли доставить ему немало неудобств, то не отдал бы и приказа убить Понтормо, которого, кто бы что ни говорил, он высоко ценил. (Между прочим, герцог не тронул Варки, тот сохранил свое место, стал еще влиятельнее и при этом, как уверил меня Риччо, питает те же предосудительные симпатии, да и к замыслу фресок причастен не меньше.) Так что можно благополучно отвергнуть скандальную гипотезу, которая, как мы прекрасно помним, не от вас и не от меня исходила.

И еще: я навестил Бронзино в Сан-Лоренцо, где продолжаются работы. Как вы знаете, я редко не соглашаюсь с вашими суждениями, они для меня самые весомые на свете, а наши вкусы и взгляды почти во всем совпадают. Но я видел фрески: они не такие, как вы о них говорите. Мне не приходилось созерцать ничего страшнее этого нагромождения тел, но именно в этом их мощь; и, кстати, о «скупости»: здесь Понтормо сумел показать нам человечество во всем его величии и ничтожестве. Если Бронзино добросовестно выполнит задачу, а я уверен, он на это способен, клирос Сан-Лоренцо сможет соперничать с Сикстинской капеллой. Вам хорошо известно, что не столько люди меняют свои вкусы, сколько политика меняет людей. Помимо наготы тел, ныне неприличной, в этой живописи повергает в изумление отсутствие святых (конечно, за исключением святого Лаврентия), ангелов, пап и епископов как напоминание, что Иисус превыше их всех, и потому художник осмелился изобразить его над Богом Отцом: Риччо и Понтормо решили, что важно показать прямую связь людей со Спасителем, без лишнего посредства, а этого, как вам тоже известно, тем более делать не следует, ведь теперь протестанты мерещатся Риму за каждой дверью, отчего дело нередко пахнет костром.

Ни к чему напоминать, дорогой друг, что это письмо, отдельные пассажи которого могут быть неверно истолкованы, не должно попасть не в те руки.

46. Джорджо Вазари — Винченцо Боргини

Мессер Винченцо, поверьте, я в отчаянии, что не принял вас лично по вашем возвращении, но рассчитываю, что вы дождетесь меня, прежде чем отправиться в Феррару, и мы вместе попируем, празднуя встречу. Внезапная поездка пришлась как никогда некстати, в разгар карнавала, когда представления могут срываться в последнюю минуту, и я нужен всем, чтобы улаживать множество проблем: то декорации, то сено для лошадей, то надо починить колесо повозки, или порванный костюм, или выловить из Арно пьяного музыканта... В Ареццо я, разумеется, подался не ради собственного удовольствия, меня вызвал городской Совет приоров, в который я вхожу и некоторое время назад с одобрения герцога был избран его гонфалоньером. Совету потребовалась моя помощь в одном весьма непростом деле: уже несколько месяцев в лечебнице в Ареццо располагаются монахини, укрывшиеся там после того, как война в Сиене заставила их покинуть родной монастырь. Совету не удается их переселить, а между тем лечебница никого не принимает, поскольку все койки заняты сестрами. Судя по всему, они настроены скорее дать себя убить, чем освободить место. Вот меня и просят уладить этот casus belli[9].

Но не буду больше утомлять вас этой чепухой, возвращаюсь к занимающему нас предмету. Я очень рад, что вы увидели фрески, поскольку хотел знать ваше мнение о переписанной части Всемирного потопа с этой грубой границей, которую я никак не могу себе объяснить. Вы же знаете: Понтормо никогда не позволил бы себе оставить исправление зримым и переделал бы работу целого дня — во всяком случае, тело Ноя, овцу справа и ноги жирафа, чтобы дойти до угла, образованного стеной. Меня вдруг посетила странная мысль: что, если эту часть фрески переписал не он? Если Ноя, овцу и жирафа переделал кто-то другой? Но зачем? Не знаю, как к этому подступиться. Пусть мое предположение невероятно, не более вероятна и версия, будто Понтормо не удосужился скрыть границы. Я как мог тщательно исследовал фрагмент, и вывод вверг меня в еще большую растерянность: рисунок настолько схож со всем остальным, что не позволяет сомневаться — это один и тот же автор. Впрочем, в выборе цвета, насколько я могу судить теперь, когда работа почти просохла, есть нечто такое, что, по правде говоря, неуловимо отличается, диссонирует, словно Понтормо добавил насыщенности и без того ярким краскам, которые всегда любил: розовый цвет набедренной повязки Ноя, синеватые отливы на спине у овцы, светло-желтая шкура жирафа... как будто все это переписывалось второпях, без учета изменений после высыхания.

Право же, мессер Винченцо, не стоит придавать слишком большое значение бреду сумасшедшего, коим я сделался, рассматривая это дело со всех возможных сторон. Сам не знаю, зачем веду рассказ, в котором концы с концами не сходятся. Мало мне было сомнений, зародившихся при изучении фрески, я решил снова взглянуть на картину «Венера и Купидон», которую герцог хранит в гардеробной. Не знаю, что я рассчитывал там увидеть, хотя, вообще-то, знаю слишком хорошо, да только не обнаружил: картина эта, безусловно, копия с картона Микеланджело, но я почти уверен, что вся она выполнена рукой Понтормо, никто больше не мог перерисовать лицо и изобразить дочь герцога. Во всяком случае, следов этого я не нашел. Между тем, друг мой, раз вы видели фрески, не могли бы вы посетить дворец, чтобы, в свою очередь, рассмотреть там Венеру с лицом Марии и поделиться со мной впечатлениями? Быть может, ваша проницательность поможет заметить то, что от меня ускользнуло.

Я же тем временем надеюсь придумать, чем задобрить моих монахинь, чтобы ускорить собственное возвращение, как только это станет возможным, и заключить вас в объятия. Отправляйтесь же к Гадди за бутылью треббьяно, я вернусь с Божьей помощью — глазом моргнуть не успеете.

47. Сестра Екатерина де Риччи — сестре Плаутилле Нелли

Прости им, Господи, ибо они не ведают, что творят! Знай, Плаутилла, что портрет настолько тебе удался, что это чудо неизбежно вызвало зависть даже в лоне монастыря. Перст Господа, некогда коснувшийся моей колыбели, благополучно защитил меня от нападок, которых после моего избрания только прибавилось, как берег меня с самых юных лет, когда я, оставив детские шалости другим девочкам, разыгрывала мистерии, изображая Страсти Христовы перед распятием в монастыре, куда определили меня родители. Помню, как позже некоторые не верили в мой экстаз, когда Спаситель доносил через меня свое слово, и, бывало, подозревали, будто я сама наношу себе раны, как у Него. Но если все, включая папу Павла III, в итоге признали подлинность моих видений, то послание, которое Христос распространял моими устами двенадцать лет, неизменно посещая меня по четвергам, так и не искоренило на земле грех зависти, каковой с каждым днем все явственнее представляется мне главным из смертных грехов. До чего же невосприимчиво творение к учению Творца!

Слава Богу, он сводит нас на пути с такими, как Плаутилла, но надо принять и то, что мир полон испытаний, которые посланы нам свыше, чтобы их преодолевать. Раньше сестра Мария Габриэлла Маскальцони называла меня обманщицей. После твоего отъезда, когда все мы восхищались божественной красотой твоей картины, вдруг зазвучала старая песня: сестра Мария Серафина начала, а сестра Мария Перпетю и сестра Мария Модеста (да простит их Господь) подхватили — дескать, позволив тебе изобразить мое лицо на портрете святой Екатерины Сиенской, я впала в грех гордыни и лицемерия. Чума на этих злоречивых бабенок! К счастью, Господь, никогда меня не оставлявший, вновь пришел мне на помощь, введя в удивительный транс, в котором мне явился сам брат Джироламо, в полуобгоревшей рясе, с сияющим ореолом, и заверил меня: раз у нас нет способа выяснить, как выглядела святая Екатерина Сиенская, то совершенно правильно и уместно, чтобы именно я позировала для ее образа, чтобы у нее были мои черты, ведь я следую по ее стопам с тех пор, как сменила имя Александра на Екатерина, а Господь посылал мне верные знаки, наставляя на этот путь. Он также добавил, что твоя картина необычайно красива и нужно выставить ее на всеобщее обозрение, так что, по общему согласию с помощницей настоятельницы и отцом исповедником, мы повесили портрет в трапезной, чтобы все сестры могли созерцать его за едой не менее четырех раз в день. (А заядлые чревоугодницы — пять: ты же знаешь, что в Сан-Винченцо в этот грех впадают все. Дай Бог, чтобы эта картина сподвигла их вспомнить о воздержанности, более подобающей нашему положению.)

48. Сестра Плаутилла Нелли — сестре Екатерине де Риччи

Как тебе известно, в моем сердце вы со святой Екатериной Сиенской суть одно, и я не могла бы изобразить ее иначе как с твоим лицом, ибо считаю, что в святости вы уже сравнялись, и не сомневаюсь, что ты будешь причислена к лику блаженных. Как бы то ни было, мне необычайно радостно знать, что мой портрет пришелся тебе по вкусу, и даже если он этого недостоин, для меня честь, что ты поместила его в трапезной монастыря Сан-Винченцо. Если там процветает грех чревоугодия, то пусть твой образ наставит сестер на путь истинный примером, который ты им подаешь, ведь, как мне говорили и как я сама могла наблюдать, ты воздерживаешься от мяса и даже яиц не ешь, а питаешься лишь травами и овощами.

Но все же я не считаю сестер из Сан-Винченцо, вверенных твоим заботам, великими грешницами, а если ты хочешь увидеть истинный рассадник порока, навести меня во Флоренции, где сейчас правит отнюдь не воздержание: каждый год во время карнавала здесь царят разврат и пьянство, так что мы с сестрами предпочитаем сидеть взаперти, нежели показываться на улицах, по которым разносится невыносимый запах мочи, и невольно думаешь, что долетает он, наверное, даже до Прато. Впрочем, мне это не мешает, ведь я работаю сейчас над новой картиной и посвящаю ей почти все свое время: «Снятие с креста» будет написано в новой манере, и надеюсь, что этой вещи посчастливится впечатлить тебя не меньше, а то и больше всех моих предыдущих работ.

49. Марко Моро — Джамбаттисте Нальдини

Аллори не хочет нам помогать и отказался сообщать мне о передвижениях своего мастера. Между тем, если мы хотим возобновить собрания, необходимо точно знать, что Бронзино не застанет нас врасплох. Пока что мне неизвестно, случается ли ему возвращаться к работе над фресками во внеурочный час, но риск слишком велик, а если живописец нас застанет, то нет уверенности, что промолчит. Судя по тому, что мне известно о происходящем при дворе, весьма вероятно обратное: он выдаст нас герцогу. Старый осел Понтормо был непредсказуем, Бронзино вроде бы отличается к лучшему, и это сулит некоторые преимущества, но и добавляет опасности: если он хоть что-то расскажет о наших встречах, к нему прислушаются, ему поверят.

Не буду напоминать тебе, чтó именно поставлено на карту, и заодно — как все это касается лично тебя. Рассчитываю, что ты сможешь убедить молодого Аллори, которому, как и тебе, следует помогать нашему делу, пусть даже, как в твоем случае, из-за денег.

50. Сандро Аллори — Джамбаттисте Нальдини

Баттиста, скажи, кто такой Марко Моро? Этот чудной тип пришел ко мне и стал что-то втолковывать, но я не понял ни слова. И кстати: почему мы, художники, относимся к цеху лекарей и аптекарей?

51. Джорджо Вазари — Винченцо Боргини

Вы себе не представляете, мессер Винченцо, с каким упорством эти проклятые доминиканские сестры защищают занятую территорию. Обещания, угрозы — всё без толку, они ни под каким видом не хотят уходить, Совет приоров вынужден чуть ли не взять в осаду лечебницу, где они держат оборону. Приняв во внимание, что я гонфалоньер Ареццо, они со скрипом удостоили меня аудиенции, но лишь для того, чтобы сообщить: они принципиально не намерены сворачивать лагерь, во всяком случае, пока им не подыскали другой кров, где им всем будет достаточно места.

Мне и правда не выставить их на улицу. Я отправил в Сиену просьбу, чтобы они могли вернуться в свой прежний монастырь, но сиенская администрация все еще под испанским управлением, и боюсь, нашим имперским союзникам нет дела до горстки монашек, у них заботы поважнее — им бы добраться до республиканцев, укрывшихся в Монтальчино.

А пока больных выхаживают в соборе Святого Доната, но это лишь временная мера, хотя бы потому, что жалуется кюре: ему стало очень тяжело служить мессы. Поэтому Совет приоров упросил меня остаться до разрешения запутанной ситуации, так что я вынужден отложить свое возращение во Флоренцию на несколько дней. Честно сказать, я не знаю, как это распутать, и подумал: вдруг ваш Приют невинных, куда более вместительный, чем лечебница в Ареццо, мог бы принять несколько десятков монахинь — не насовсем, разумеется, только на тот срок, который понадобится на поиски им нового обиталища. Что скажете? Вы бы мне так услужили! Как бы то ни было, я вернусь во Флоренцию в течение двух дней, пусть мне придется брать цитадель монахинь штурмом.

52. Винченцо Боргини — Джорджо Вазари

Боюсь, мессер Джорджо, нам достаточно забот и без ваших святых сестер, и я немало удивился бы, когда гонфалоньер Ареццо, узнав то, о чем я собираюсь вам сообщить, не оседлал бы первого же скакуна и не погнал бы его во весь опор во Флоренцию, куда зовут его обязательства, куда более срочные и важные. Впрочем, извольте! Раз уж вам это дело пришлось так близко к сердцу, я согласен из любви к вам принять в Приюте невинных полдюжины ваших монашек, не больше. Но умоляю, не будем больше об этом, уж простите, что не готов посвятить все внимание этим распрям в раблезианском духе. Будьте уверены, что лечебница Ареццо станет теперь последней из ваших забот. Друг мой, не будь я сам вестником, не поверил бы в невероятную новость, которую поведает вам это письмо.

Повинуясь вашему наказу, я отправился в дворцовую гардеробную рассмотреть постыдную картину. С этой целью я взял в проводники пажа герцога, который среди знакомого вам беспорядка подвел меня к шкафу, где она хранилась. Бог свидетель, Джорджо, я не тот человек, чтобы сочинять небылицы: картина исчезла. Я велел открыть все шкафы, мы провели там все утро, все перевернули. Картины нигде не было. Встревоженная нашей суетой, герцогиня, которую я не встретил, проходя по комнатам, и потому считал, что ее там нет, пришла узнать причину суматохи. Надо ли описывать ярость, охватившую ее, когда нам пришлось ей все объяснить. Я было подумал, что сейчас по ее велению мы повторим судьбу Пацци, да и теперь полагаю, что, пока пишу эти строки, она по-прежнему помышляет о том, чтобы повесить пажа и меня, а заодно и всех присутствовавших: старика Баккьякку, трудившегося над ложем герцога, молодого Буонталенти, рисовавшего планы, Челлини, протиравшего этрусские статуэтки, всех стражей и слуг, пребывавших на этаже. Опасаюсь, однако, как бы ее гнев не оказался слабым прохладным ветерком в сравнении с гневом герцога, которого, по счастью, сейчас нет во Флоренции: он осматривает свое Тосканское королевство. Не сомневаюсь, впрочем, что герцогиня предупредила супруга, и мы ожидаем его возвращения с часу на час. Молю вас поторопиться, мессер Джорджо, если вы не хотите увидеть, как труп вашего друга болтается под окнами палаццо Веккьо, ибо герцог никого не слушает, кроме вас, и вы один умеете успокоить его неистовство.

53. Джорджо Вазари — герцогу Флорентийскому Козимо I

Дабы сполна раскрыть его светлейшей милости все подробности, кои ему угодно знать об обстоятельствах, связанных с необъяснимым исчезновением картины, обнаруженным одиннадцатого февраля мессером Боргини, вот отчет, составленный сего дня по велению вашей милости его смиренным слугой Джорджо Вазари, живописцем, архитектором, историографом, членом Тайного совета его светлости.

Двенадцатого февраля в шестом часу настоятель Приюта невинных дон Винченцо Боргини направился по просьбе Вазари в гардеробную вашей светлости, чтобы произвести осмотр вышеназванной картины с целью выявить, не содержит ли она признаков или следов, которые могли остаться без внимания в ходе нашего дознания, и именно в связи с этим была обнаружена ее пропажа. Предположив поначалу возможность ошибки, мессер Боргини велел открыть все остальные шкафы — безуспешно. Он покинул указанные покои, выслушав речи, коими был милостиво удостоен ее светлостью герцогиней и из коих следовало, что картину переместили отнюдь не по приказу ее или его светлости, то есть она, вопреки всякой видимой логике, похищена.

Первые выводы, сделанные мною благодаря содействию вашей светлости, говорят, что картину могли изъять только между шестым февраля, когда ваше светлейшество в последний раз видели, как ее убирают в шкаф, и позавчерашним днем. Установлено, что на протяжении этих пяти дней в гардеробную заходили мессеры Варки, Боргини, Баккьякка, Амманати, Бандинелли, Бронзино, Челлини, Бернадоне, столяр Джироламо, кладчик Мариано ди Симоне, перевозчик песка Доменико ди Паскино, пажи его светлости, стражи, лакеи и еще множество работников и слуг, выполняющих разные поручения, число которых в совокупности с тем обстоятельством, что точный день и момент, когда могла произойти кража, нам неизвестны, делает затруднительной и, по правде говоря, иллюзорной возможность заподозрить в этой толпе одного, а не другого, ибо нет мотива, который связал бы с кем-то из них наши подозрения, тем более что, во-первых, никто ничего не видел, а во-вторых, ни о каких картинах, размеры и форма которых соответствовали бы похищенной, не упоминается в книгах учета при выходах. Поскольку речь идет о картине, написанной по дереву, а не о холсте, который живописцы используют ныне, следуя набирающему популярность обычаю, то ее невозможно свернуть, а значит, нельзя было бы и спрятать, вследствие чего ее исчезновение кажется сродни чуду.

И все же похититель придумал какой-то хитроумный способ, чтобы вынести вещь из дворца, обманув стражей, или прибег к иной уловке, ведь, несмотря на все старания, ее не найти. В чем бы ни состояла эта загадка, осведомители вашей светлости что есть сил ищут следы, а барджелло обыскивают жилища всех, кто успел побывать во дворце в последние пять дней. Между тем, учитывая, что его светлость желают избежать в этом деле излишнего резонанса, действовать следует осмотрительно, а потому барджелло не могут произвести обыски во всех домах каждого городского квартала.

В связи с этим, коль скоро все замыкается на убийстве Понтормо, мы ведем поиски и в других направлениях, в чем, смею уверить вашу светлость, многообещающе продвинулись, и рассчитываем вскоре предъявить плоды этого труда — я имею в виду поиски женщины, которую видели в жилище художника, и причины странности, замеченной на одной из секций базилики Сан-Лоренцо, ради которой я специально вернулся и, рассмотрев, констатировал, что краски на переписанной части, сохшей несколько дней, оказались некоторым образом отделены от остальной части изображения и слегка отличаются, так что обновленный фрагмент теперь отчетливо виден, и означать это может только одно: изобразил его весьма искусный художник, но не Понтормо.

Нет никаких сомнений, что, прояснив загадку смерти живописца, мы поймем также тайну картины и ее исчезновения. Вот почему я вновь прошу о доверии, которое ваша светлость во всей своей доброте оказывает мне уже два года, с тех пор, как я вернулся во Флоренцию, чтобы поступить в полное ему услужение: с Божьей помощью и при поддержке настоятеля Боргини обещаю вашей светлости раскрыть это дело и отыскать картину.

54. Джорджо Вазари — Винченцо Боргини

Винченцо, эту записку я доверяю офицеру гвардии и надеюсь, что он отыщет тебя в Приюте невинных. Я передал свой отчет герцогу, описав в нем продвижение следствия в самом благоприятном свете, но, по правде говоря, мне особо нечем успокоить его нетерпение. Эти болваны из дворца Барджелло подняли муть со дна, хватают всех городских шлюх, попавшихся под руку: представь себе, так они рассчитывают добраться до нашей ночной посетительницы! Да и я не лучше: хожу с ними, притворяюсь, будто занят делом, а еще в Сан-Лоренцо, впав чуть ли не в ступор, тщетно пытался разгадать секрет Понтормо и во все глаза рассматривал его «Всемирный потоп», пока Бронзино хлопотал вокруг панно «Воскресение из мертвых». Бронзино не тот старый медведь, каким был Понтормо, но, как все художники, ненавидит, когда за его работой наблюдают, поэтому я решил оставить его в покое. Я так дотошно изучал фреску, что, кажется, сам раздулся подобно одному из этих безобразных утопленников, жертв гнева Божия. Соглашусь с вами, есть что-то впечатляющее в этих росписях, в священном ужасе, который они внушают погрузившемуся в их созерцание. Я задыхался, но теперь вот сижу за столом в борделе возле базилики Санто-Спирито и строчу это послание, пока барджелло хватают за шиворот честных шлюх в нижних юбках, те вырываются и визжат, а я наконец дышу свободно. Эта веселая суета помогает мне прояснить рассудок. Разумеется, не здесь надо искать женщину, приходившую к Понтормо под покровом ночи. Но, учитывая все, что нам известно о пристрастиях мастера в таких делах, гипотезу галантного свидания, сулившего Понтормо утехи, придется отвергнуть и, возможно, ход мысли должен быть следующим: женщина искала не живописца, она пришла к нему, потому что знала, что его не застанет. Если я прав, что же ей было нужно? Предположим, Нальдини нам не солгал — эта женщина существует, и допустим, что пришла она из-за картины: тогда я вынужден признать, что нельзя исключить ни герцогиню, ни ее дочь — они единственные, у кого, насколько нам известно, была причина как завладеть картиной, весьма чувствительной для их чести, так и отомстить за это оскорбление. Может статься также, что Нальдини солгал, и в этом случае подозрения следует перенести на него. Есть и третья гипотеза, которую важно не обойти вниманием: Нальдини не солгал, женщина приходила в жилище Понтормо среди ночи, только не за картиной. Но будь это нечто иное — что же тогда? Помимо картин, картонов, рисунков, красть-то там нечего. В основном одни только подготовительные эскизы для росписей в Сан-Лоренцо. Наверняка есть какая-то связь между хорами Сан-Лоренцо и мастерской Понтормо, и она касается той самой фрески. Как бы то ни было, я все равно не возьму в толк, к чему это нас ведет. Прошу вас, друг мой, мне очень нужна ваша помощь, чтобы развеять густой туман в этой щекотливой истории: давайте встретимся вечером у Даниелло, разопьем бутыль белого вина, велим зажарить козленка, а если встретим там Варки, пусть он тоже поделится предположениями, но, разумеется, ни слова герцогине и ее дочери.

55. Джорджо Вазари — Микеланджело Буонарроти

Почему вы не во Флоренции, маэстро, единственный и неповторимый, и не можете взглянуть на фреску своими глазами, когда ваш взгляд ни с чем не сравнимой проницательности нам бы здесь и нужен. Теперь я почти уверен, что замеченное мною исправление в Потопе написано не рукой Понтормо, поскольку есть разница в цвете, проявившаяся через несколько недель, когда фреска высохла, и объяснение этому я вижу всего одно: сделавшему это были неведомы рецепты, которыми пользовался Понтормо, смешивая краски, и он не мог предвидеть, как изменятся тона после высыхания, поэтому просто постарался добиться максимальной похожести. Но если я прав, выходит, фальсификатор достиг потрясающего сходства, а значит, перед нами необыкновенно умелый живописец, одаренный недюжинным талантом. (И это заведомо, с двойной уверенностью исключает краскотера, знавшего рецепты, но не владевшего искусством живописи.) Талантливых живописцев здесь хватает, и подозревать приходится всех, за исключением мессера Сальвиати, который уже год оформляет во Франции замок кардинала Лотарингского. Но в чем их подозревать? В том, что они переписали кусок стены? Мне все не уловить, как связаны между собой эта роспись и смерть Понтормо, однако связь определенно есть. Возможно, Понтормо застал кого-то за переписыванием его Потопа? Он не выносил, когда по его вещам скользит посторонний взгляд и тем боле — чужая кисть. Быть может, он разозлился? Вот вспыхивает ссора. Переходит в драку, во время которой непрошеный гость оглушает его молотом и добивает ударом резца. Если сцена, которую я себе рисую, хоть отдаленно напоминает ту, что в действительности разыгралась перед алтарем в Сан-Лоренцо, мотив убийства нужно искать в соперничестве. А если добавить к этому невероятное мастерство имитации стиля Понтормо, то все сходится на одном человеке. Едва ли молодой Нальдини, если учитывать, чего он достиг в обучении, способен, подражая мастеру, на такое совершенство письма. На самом деле из всех учеников, прошедших через мастерскую Понтормо, лишь один может претендовать на уровень, достаточный для схожего результата. Скажите, божественный маэстро, что вы думаете об этих измышлениях, от которых мой лоб покрывается испариной и уходит сон, но которые нужно излить до конца, чтобы потом со спокойной душой отвергнуть.

56. Аньоло Бронзино — Микеланджело Буонарроти

Необычную работу назначило мне непостижимое Провидение, великую печаль обернуло для меня великой честью, сначала отняв Якопо, а затем поручив завершить его труд. Господу угодно, чтобы я был этого достоин, но если окажется, что задача для меня непосильна, причиной тому будет вовсе не леность души или недостаток самоотречения.

Не мне учить божественного Микеланджело, что значит преданность своему искусству душой и телом. Должен вам, однако, признаться в чувстве, вами, быть может, забытом, ибо с тех пор, как вы были юным подмастерьем у Гирландайо, вам не доводилось служить иному гению, кроме собственного. Оттого вам едва ли понятно то состояние восторга и страха, в которое погружают меня работы в Сан-Лоренцо. Тяжело бремя, обязывающее меня завершить фрески Якопо. Зато какая радость идти по его стопам! День ото дня я проникаюсь зрелищем, которое являют эти стены: Всемирным потопом, Христом, Моисеем, утопленниками и бестиарием, я живу среди львов, жирафов и овец, трепещу перед гневом Господним, хмелею вместе с Ноем, умираю с мертвыми, воскресаю с избранными, поднимаюсь на Ковчег, а затем, вместе с другими душами, на небеса, и, пока до изнеможения продолжаю искать нужные тона, руки мои кровоточат, как у Адама и Евы, сгорбленных непосильным трудом... В Раю я или в Аду? Сам не знаю. Подобно Эвридике, следующей за Орфеем, я ступаю там, где остался след Якопо, я стал его тенью и между тем отдаю себя на милость его гения. Дописывая созданное им, прикасаясь кистью к стене, я едва замечаю вокруг себя докучливых зрителей, пришедших поглазеть на его и мою работу. Я один на один с Якопо. Я должен так же, как и он, чувствовать, видеть, писать, так же мыслить. Должен усвоить его язык. Мой голос должен слиться с его голосом. Я должен просочиться в его душу. Конечно, никто не знал его лучше меня: было время, наши произведения путали, ведь в обучении у него обрел форму мой стиль, схожий с его собственным. Но знаете, божественный маэстро, стиль — ничто без духа, а точнее, стиль и дух суть одно. Чем больше я тружусь над его произведением, тем глубже, кажется, проникаю в его тайну, но даже вы, маэстро, не знающий себе равных, чей гений скорее божественный, чем земной, не можете не ведать, сколь ненадежны тропы вдохновения: в любой момент чары могут рассеяться. В любой момент призрак Якопо может вернуться, указать на меня осуждающим перстом и, не произнеся ни слова, прогнать, как назойливую муху. Я должен спокойно и решительно углубляться в сумрачный лес его души, знать в нем каждое дерево, каждую ветвь, каждый ком земли, текстуру мха на древесном корне, знать, где поместить певчую птицу, лису, только что выглянувшую из норы, грибы, что просятся в корзину, самку кабана, кормящую свой выводок, древесный сок, струящийся по стволу. Я должен ощущать себя в его творении, будто в собственном мире. Должен поселиться у Якопо.

В то же время я не могу перестать быть собой. Я как толмач, который переводит текст чужестранца: он с точностью, на какую только способен, переписывает то, что понял, но сам выбирает слова. В общем, я должен стать Понтормо, оставшись при этом Бронзино. Я должен не просто ему подражать. Я должен стать им. И вместе с тем не могу перестать быть собой, хотя осознавать это следует только мне или, скажем, тому, кто так же хорошо знаком со мной и с моим искусством, как я знаком с Якопо и его творениями.

Что до технической стороны дела, к счастью, я могу рассчитывать на его краскотера, тот просвещает меня по части подготовки смесей и помогает сохранять тона такими, какими мастер задумал их при жизни, так что больше всего на свете я желал бы услышать ваше мнение. Я почти уверен, что ни герцог, ни Вазари, ни все флорентийцы, вместе взятые, не сумеют отличить, что создано мной, а что Якопо, и я этим не кичусь. Но именно вашему взору в качестве высшего испытания хотел бы я предъявить наше совместное творение — Якопо и мое.

Вы угадали, маэстро Микеланджело, в одном лице прославивший искусства и словесность, я, как и все здесь, мечтаю, чтобы вы вернулись на родину, но, со своей стороны, помимо желания, чтобы сияние вашего гения непременно распространилось на всех нас, питаю надежду, что вы окажете мне честь, навестив меня в Сан-Лоренцо. Не знаю, позволит ли Вазари к тому благословенному дню исправить совсем легкое изменение колорита головы Ноя, которую он не дает переписать, ибо ее изображение есть последний фрагмент стены, расписанный Якопо, но, в сущности, это не беда, ведь там разве что краски окислились чуть больше, чем следует, а тонкость письма и выразительность подачи столь же блестящи, как и все остальное.

57. Микеланджело Буонарроти — Джорджо Вазари

Мессер Джорджо, дорогой мой друг, бог свидетель, против своей воли и с величайшей неохотой взялся я десять лет назад по велению папы Павла III за строительство собора Святого Петра в Риме, но если бы работы продолжались так же, как и тогда, это сооружение было бы теперь на той стадии, когда я мог бы отправиться во Флоренцию, как сам того желаю. Однако нехватка средств все замедлила как раз в тот момент, когда мы дошли до самых важных и сложных частей. Если бы я отрекся от родины, то не смыл бы позора; впрочем, грехом было бы и обесценить все тяготы, которые я перенес за десять лет из любви к Господу.

Возвращаясь к предмету наших забот: в самом деле, надо бы мне самому увидеть исправленную часть стены, которая, похоже, являет для вас большую важность в расследовании. Но уверены ли вы, что один лишь Бронзино мог переписать Ноя с жирафом и овцой? Видели ли вы последние работы Нальдини? Вдруг успехи этого юноши значительнее, чем вы себе представляете? А помощник самого Бронзино — не молодой ли Аллори, чьи достоинства уже расхваливают, и справедливо, как я лично смог убедиться, пока он был в Риме? Кстати, как насчет вас? Разве вы сами не смогли бы выполнить эту правку? Видите, если как следует поискать, подозреваемых во Флоренции более чем достаточно. К тому же вовсе не обязательно, что автор имитированного фрагмента и есть убийца, как нельзя, вопреки вашей блестящей дедукции, полностью исключать, что Понтормо сам переписал собственное произведение. Вы основываете свои подозрения на противоречии правилам фресковой живописи, как и на сведениях, какие вам известны о живописце и мешают вашей приверженности логике, но не вы ли столько раз внушали мне, что мессер Понтормо был по меньшей мере человеком эксцентричным, если не сказать — полусумасшедшим? Я не пытаюсь вести расследование вместо вас, но лишь обращаюсь к вашему благоразумию. Мне представляется преждевременным обвинять Бронзино, ведь, право же, у вас нет доказательств. И уж верно, тот, кому злодеяние выгодно, не всегда сам злодей. Кстати, Герцог Козимо, возглавивший Флоренцию в восемнадцать лет в результате убийства, к которому никак не причастен, тому живой пример.

58. Микеланджело Буонарроти — Аньоло Бронзино

Мессер Аньоло, бог свидетель, против своей воли и с величайшей неохотой взялся я десять лет назад по велению папы Павла III за строительство собора Святого Петра в Риме, но если бы работы продолжались так же, как и тогда, это сооружение было бы теперь на той стадии, когда я мог бы отправиться во Флоренцию, как сам того желаю. Однако нехватка средств все замедлила как раз в тот момент, когда мы дошли до самых важных и сложных частей. Если бы я отрекся от родины, то не смыл бы позора; впрочем, грехом было бы и обесценить все тяготы, которые я перенес за десять лет из любви к Господу.

Поверьте, мне очень жаль, ведь ваше письмо распаляет мое любопытство, и мне еще сильнее хочется, будь это осуществимо, увидеть фреску, так что, пока Всевышний не призвал меня к себе, я не теряю надежды, что мне это удастся, когда ваши-ми стараниями она будет завершена, ибо считаю вас выдающимся художником, который ни в чем не уступает безвременно ушедшему мастеру. Что касается упомянутой вами необычности колора, если вы полагаете, что эта часть лишает естественности всё в целом, надо к ней вернуться и переписать. Если же, напротив, разница в оттенке незначительна и столь мало заметна, что не меняет восприятие целого, тогда, пожалуй, оставьте всё как есть.

Вам представляется, будто мне не доводилось бывать на вашем месте, когда нужно продолжить и завершить чей-то труд: тут вы мне льстите, любезный Аньоло: очевидно, что в вас говорит художник. Чем, по-вашему, я столько лет занимаюсь в Риме? Нельзя отрицать, что Браманте — самый достойный из архитекторов еще с античных времен. Он первым начертил план собора Святого Петра, который не погружен во мрак, а светел и строг, лучист и ни с чем вокруг не смыкается, а потому не прерывает ни одну линию дворца. Как вы трудитесь над произведением Понтормо наперекор герцогине, желающей его уничтожить, так и я защищаю и пытаюсь сохранить наследие Браманте, несмотря на глупость Сангалло (сжалься Господь над его душой) и всех недругов искусства, коих ныне в Риме, да и по всей Италии хоть пруд пруди.

59. Марко Моро — Джамбаттисте Нальдини

Неужто ты, Баттиста, думаешь, будто положением своим подобен мне или к своему мастеру? Мастер-то умер, и что, занял ты его место? Странная история: что ни день, почему-то на Бронзино, а не на тебя я натыкаюсь в Сан-Лоренцо. Это к Бронзино наведывается герцог, Бронзино принимают в палаццо Веккьо. Это он щеголяет в придворных одеждах, пока ты ходишь в сальных лохмотьях. Бронзино водится с аристократами, пишет их портреты, на равных беседует с Варки, Вазари, Боргини. А до тебя кому есть дело? Думаешь, тебе позволят долго жить в доме мастера? Вот увидишь, он достанется Бронзино, который прогонит тебя взашей, или какому-нибудь дальнему родственнику, невесть откуда взявшемуся.

Понтормо обращался с тобой не как с учени-ком, а как со слугой. Я растирал ему краски, ты ходил за покупками, он вечно был всем недоволен, то и дело орал и на тебя, и на меня, только вот я уходил от него, отработав день, а ты возвращался на ночлег. Вы, подмастерья, много мните о своем даре к рисованию. Сдается мне, однако, что умение рисовать до сих пор мало чем тебе помогало. Как ни верти, когда идешь на рынок, чтобы было из чего состряпать обед, познания в живописи, ваянии, рисунке и музыке не особо нужны.

А помнишь ли ты, Баттиста, как без конца бранился на мастера? Был ли ты рад тогда своему положению? А после его кончины, что, лучше стало? Скажешь — Бронзино некогда был на твоем месте, так что, глядишь, придет и твой черед? Ты только пойми, сотоварищ мой: не всем дано быть, как Микеланджело. Я справился насчет Сандро Аллори: он сын преуспевающего кузнеца, разбогатевшего на продаже шпаг. По матери внук одного добропорядочного пизанца. Бронзино старый друг его отца, постоянно у него обедал. Из этого я и смекаю, почему он не хочет нам помогать. Кто ты такой? Простой сын моряка, вырос в Приюте невинных, потом тебя, нет, не усыновил, скорее выкупил желчный старик, обращавшийся с тобой как с рабом. Все они — popolo grasso[10], в сговоре со знатью, чье место некоторое время тщетно мечтали занять, как прежде Медичи заняли место Альбицци и Строцци. Но ты-то из popolo minuto[11], смотри, как бы не оказаться вновь среди черни, с которой надеялся навсегда распрощаться.

Не жди, когда это случится, Баттиста! Присоединяйся к нам! Если мелкие ремесленники, коммерсанты, подмастерья объединятся с мастеровыми, прислугой, батраками, это будет выгодно каждому, ведь мы станем достаточной силой, чтобы требовать создания новых гильдий, не вертикальных, а межцеховых, наделенных новыми правами. Ремесла старшие и младшие всегда распределялись по направлениям, их выстраивали подобно античным колоннам: сукно, ростовщичество, шерсть, шелк... Их представители — всегда богатые негоцианты, чем бы они ни торговали, но никогда — те, кто на них работает. Взять чесальщика шерсти: не больше ли у него общих интересов с прядильщиком шелка, чем с нанимателем-торговцем? А у посыльного — с батраком, нежели с менялой. Как насчет тебя, Баттиста? Какой верный способ ты видишь, чтобы улучшить свою долю? Дождаться, когда сверху соизволят обратить внимание на твой труд и удостоят тебя заказа? Только с чего бы, если в их распоряжении все эти Бронзино, Вазари, Сальвиати, Бандинелли? Напоминает игру в лотерею, ведь не все из них будут столь любезны пасть от руки убийцы. А даже если бы Бронзино перешел в мир иной, о ком подумали бы, выбирая преемника? О тебе или об Аллори? Видишь, какой это ненадежный путь? Я предлагаю тебе другой, тоже по-своему тернистый, но он избавит тебя от одиночества, ты обретешь братьев, каких у тебя никогда не было и коих Аллори, бьюсь об заклад, не заменит. На самом деле ни о чем особенном я не прошу: постарайся при следующей встрече выяснить, когда Бронзино ждет гостей к ужину, и поскорее сообщи мне.

60. Малатеста ди Малатести — Марии Медичи

Выше голову, мадам, ибо досаждавший вам предмет исчез благодаря волшебству, гордость от причастности к которому борется во мне со счастьем знать, что вы избавлены от мучений, отнимавших у вас сон. Пусть не страх посещает вас, а любовь, как и должно быть, ведь вы принцесса, и потому я почтительнейше намерен дать новое наполнение вашим грезам, коль скоро доброта ваша дала мне понять, что вы не остались безразличны к моей персоне, и льщу себя надеждой, исполнившись дерзости, которой сам не перестаю изумляться, что сумею позаботиться о безмятежности ваших ночей.

Между тем если угроза вашей репутации благополучно отведена, то другая напасть, могущая повлиять на всю вашу дальнейшую жизнь, по-прежнему таится упорога, изготовившись прокрасться в вашу опочивальню и проскользнуть на ложе. Прошу, скажите, не изменились ли вы во мнении. Способны ли, не ужаснувшись, представить себя супругой герцога Феррарского? Готова ли богиня, подарившая мне свои уста, вверить все остальное другому? Одно ваше слово, и я, в свой черед, безутешно исчезну, оставив службу у вашего отца, так что больше вы обо мне не услышите.

Но если ваша благосклонность неизменна, во что я хочу верить, поскольку не сомневаюсь, что постоянство принадлежит к числу ваших достоинств, значит, время радоваться: вы свободны, или дело за малым. Нас ждет Франция. Берите только самое необходимое. Есть ли служанка или верная наперсница, готовая за вами последовать? Поиск экипажа и лошадей беру на себя. Вам нужно только назначить день отъезда. Молю вас, поспешите и помните, кому вы обещаны: каждый новый день приближает вас к этому ужасному браку.

61. Пьеро Строцци, маршал Франции — Бенвенуто Челлини

В чем дело, друг мой? Вся Флоренция шумит о твоих подвигах, а ты отмалчиваешься? В бытность при дворе короля Франциска ты не приучил нас к подобной скромности. Королева сгорает от нетерпения, желая знать, как, черт возьми, тебе это удалось, а ведь ее величество, могу теперь в этом признаться, не очень-то верила в тебя или, по крайней мере, в успех этого предприятия. Главное, дай мне знать, как ты собираешься вывезти предмет из города, а если тебе нужна помощь, я подумаю, чем можно пособить. Слава Богу, не перевелись еще во Флоренции люди, которые из любви к моей семье и к республике будут готовы тебе помочь. Скажи, друг мой, что тебе понадобится, пока же прими горячие поздравления от королевы, а заодно и от меня. Мастерский трюк ты провернул. Немногие нынче способны поддерживать собственную репутацию. Остается лишь завершить начатое и добраться до Рима, где тебя ждет прием по заслугам. Творцам твоего калибра работы здесь хватает, и пусть папа не самый большой друг искусств, мы, Строцци, их почитаем, а с нами и другие республиканцы в изгнании, но если этого тебе покажется мало, я познакомлю тебя с влиятельными римскими семействами Орсини и Колонна (с Фарнезе ты, кажется, уже знаком). По твоем приезде я устрою большой пир в твою честь и, если хочешь, приглашу Микеланджело, который уже двадцать два года одаривает меня своей дружбой с тех пор, как я принял его у себя и заботился о нем после осады Флоренции. Но если ты предпочтешь вернуться во Францию, где я наверняка тоже скоро окажусь, как только герцог де Гиз, собравшийся идти на Неаполь с моими людьми, откажется от этого безрассудного плана, прием там будет не менее приятным, а королева Екатерина лично позаботится, чтобы у тебя не было недостатка в заказах. Поспеши, Бенвенуто, ибо что во Франции, что в Риме тебе будут одинаково рады.

62. Мария Медичи — Малатесте ди Малатести

Похоже, вы очень торопитесь, друг мой, лишить меня родительской любви! Должна признаться, ваше письмо меня перепугало! Думаете, я могла бы в одночасье взять и пуститься неизвестно куда, как цыганка? И вообще, кто вам сказал, что моя репутация спасена? Да, мне известно, что проклятой картины больше нет в гардеробной моего отца, но как я могу быть уверена, что она уничтожена? Или вы сами это сделали? Принесете мне пепел? Насколько я могу судить по крикам матушки, разносившимся по всему дворцу, и настроению отца, который не перестает гневаться, эту ужасную вещь по-прежнему не найти, но это не гарантирует, что она где-нибудь не обнаружится. Подумайте о том, что пока картина находилась у отца, он мог хотя бы следить, чтобы ее никто не видел, а теперь, если она вдруг попадет не в те руки, кто знает, как ею могут воспользоваться и что тогда будет с бедной Марией?

63. Малатеста ди Малатести — Марии Медичи

Бросаюсь к вашим ногам, мадам, и молю о прощении. Вы по праву вините меня в бесцеремонности, какой свет не видывал. И правда, каким надо быть мужланом, чтобы потребовать от девушки оставить дом, семью, отечество и пуститься вместе с ним, считай, куда глаза глядят с котомкой за плечами и без оглядки! Это все равно что предложить вам выпрыгнуть из окна среди ночи в разгар грозы!

Соблаговолите все же принять во внимание следующее: как бы то ни было, к концу года вы уже не будете жить в палаццо Веккьо. Знаю, чего вам стоит расставание с прекрасной Флоренцией, но раз уж этого не миновать, то не лучше ли направиться в Париж, чем в Феррару? Там ждет не герцог д’Эсте, чужой вам человек, а родная тетушка, королева Франции, доказавшая вам свою любовь, издалека найдя решение весьма щекотливой задачи. А главное, я буду рядом, буду оберегать вас, холить и лелеять до самой смерти.

Что до картины, не бойтесь: она у нашего человека, за которого я отвечаю головой.

64. Бенвенуто Челлини — Пьеро Строцци (с копией Екатерине Медичи, королеве Франции)

Нечеловеческая задача, которую вы, господин маршал, мне поручили, выполняется, хотя еще не завершена. С вашего позволения я поведаю о необычных обстоятельствах, из-за которых ситуация в нашем деле сейчас такова, какова она есть, и объясню, отчего еще не положил к вашим ногам искомый предмет.

Отвага и хитрость послужили щитом и мечом Персею, умертвившему Медузу, вот и я, переживший чуму, разграбление Рима, осаду Флоренции, застенки Ватикана, ничем иным не пользовался в своих начинаниях.

Так вот, пока я слонялся по гардеробной, делая вид, что тружусь над небольшой золоченой вазой, покрытой резными барельефами с фигурами и всевозможными изысканными орнаментами, ко мне с заговорщическим видом, что издалека бросалось в глаза, подошел какой-то молодой хлыщ. Он что-то забубнил вполголоса, и я дал бы ему хорошего пинка, если бы галиматья, которую он нес, вскоре не убедила меня, что этого сопляка подослали вы, чтобы тот показал, где картина. Так он и сделал, указав на шкаф, в котором ее спрятали. Самое сложное было позади, оставалось только вынести доску, зажав ее под мышкой, перед носом у всего двора, стражи, герцогини и самого герцога. На мою беду, герцог действительно много времени проводит в своей гардеробной, да еще любит часами наблюдать за моей работой. До чего удачно вышло, что его ждали дела вдали от Флоренции, так что, по крайней мере, это препятствие на время было устранено, но я знал, что необходимо действовать до его возвращения.

Самое досадное, что, хоть с герцогом, хоть без него, там все время копошился назойливый людской рой: старик Баккьякка сооружал герцогу кровать наподобие венецианской галеры, юные золотильщики ходили за мной по пятам — им хотелось выведать секреты моего искусства, Варки вечно сопровождал то турецкого посла, то римского кардинала, немецкого обивщика или порученца императора, а еще были эти гнусы Бандинелли и Амманати и вонючка Вазари. Но когда Вазари, в свою очередь, пришлось покинуть Флоренцию с неизвестной мне целью, я понял, что Господь все же предоставляет мне долгожданный случай.

Снаружи продолжались карнавальные гульбища. С приходом ночи, когда раздались первые залпы фейерверка, юные золотильщики, охваченные желанием полюбоваться зрелищем, бросились к дворцовым окнам. Их восторженные крики привлекли всех остальных, вскоре в комнате остался только Баккьякка. Хранитель гардероба с головой ушел в свои записи, так что я был со стариком один на один. Великий Цезарь быстро мыслил и быстро действовал. Вот и я так же. Бросаюсь к шкафу, достаю картину из ниши, оттуда — к кровати герцога, просовываю ее под каркас, и теперь увидеть ее можно, только если лечь плашмя. Фейерверк слышен вдвое громче, как и восхищенные возгласы моих собратьев, я закрепляю картину с помощью досок, прибив их снизу к кровати так, что получился своеобразный кофр, а саму вещь не видно вовсе. Все это заняло какой-то миг под оцепенелым взглядом нечастного Баккьякки. Пока все не вернулись, я велел ему помалкивать, пообещав иначе убить, а поскольку он меня знает, мы старые друзья, то послушается. Поначалу никто не заметил, что картины нет на прежнем месте, но, чтобы не будить подозрения, я продолжал приходить во дворец каждый день до тех пор, пока ее исчезновение не обнаружилось — из-за этого дурака Боргини.

Теперь картину ищут по всему городу, а она никуда не делась. Грех жаловаться, трюк мастерский, но, как видите, синьор Строцци, королеве Франции придется еще немного подождать, прежде чем она получит своего Понтормо.

65. Малатеста ди Малатести — Марии Медичи

Пришла мне на память история прежних времен, которую я поведаю вам, мадам, ради вашего блага и, быть может, моего собственного: был один молодой человек, он сбежал от междоусобицы в Англии, где был менялой, и подался во Флоренцию повидать своих дядьев. Вышло так, что путь его лежал через Брюгге, где он встретил молодую англичанку, она тоже бежала из родных мест по причине, которую сохраняла в тайне, как и свое имя, ведь облачена она была в одежды аббата. Молодые люди подружились, решили вместе продолжить путь до Италии и как-то раз остановились на постоялом дворе, где было полно народу, так что им пришлось разделить последнюю свободную постель, какая была у трактирщика. Когда юноша обнаружил, что вместо аббата на его ложе женщина с округлыми, упругими и нежными грудями, она поведала ему о любви, воспламенившей ее за время их странствования бок о бок, отчего он ощутил живейшую радость и, ничего больше о ней не зная, согласился взять ее в жены. Сидя на кровати перед картиной, изображавшей Господа нашего, и надев ему на палец кольцо, она сделалась его супругой. А потом, соединившись в тесных объятиях к величайшему взаимному удовольствию, они всю ночь предавались утехам.

Дева была ни больше ни меньше дочерью английского короля, которую отец хотел выдать за короля Шотландии, глубокого старика: потому она и бежала, переодевшись мужчиной, и, прихватив с собой часть королевских сокровищ, направилась в Рим, чтобы пасть на колени перед папой. Когда ей и в самом деле случилось предстать перед понтификом, она попросила его открыто освятить ее брак, заключенный с молодым флорентийцем перед лицом одного лишь Господа. Понимая, что назад пути нет, его святейшество соблаговолил откликнуться на ее мольбу, провел церемонию венчания и отпустил молодых людей, перед этим их благословив. Молодой меняла и принцесса изволили побывать во Флоренции, а затем прибыли в Париж, где их с почестями принял король Франции. Оттуда два рыцаря из свиты дамы выдвинулись в Англию, чтобы хлопотать о ней перед королем, да так успешно, что тот сменил гнев на милость и принял ее с ликованием, как и своего зятя. Вскоре он торжественно произвел его в рыцари и подарил графство Корнуолл. Молодой человек проявил себя так достойно, что примирил отца с сыном и положил конец войне, что во многом пошло на благо острову, а ему принесло почитание и любовь всех жителей.

Надеюсь, мадам, что вы так же, как и я, оценили эту правдивую историю, пусть она подскажет вам, как следует поступить, и вдохновит на предстоящие решения.

66. Мария Медичи — Екатерине Медичи, королеве Франции

Простите, тетушка, снова я к вам пишу, уж очень мне надо с кем-то поговорить, с тем, кому я могу… кому осмелилась бы открыться. Вы ко мне так добры! А мне так нужны ваши советы. Кавалер Малатеста уговаривает меня скорее покинуть вместе с ним Флоренцию, словно я воровка. Он уверяет, что картина в надежном месте. Что делать? Я дочь герцога, а не преступница. Как же быть? Скитаться по большим дорогам, бежать, бродяжничать? Предать отца? Не пожалеть мать, которая умрет от горя? Уверена, она не переживет потерю даже одного из своих детей. На самом деле, что мне эта картина. Будь что будет. Я Медичи. Принадлежу своей семье, роду, Флоренции и Богу.

Но я должна вам кое в чем признаться. На правах отцовского пажа Малатеста может сколько душе угодно ходить по дворцу, так что вечером он проник ко мне в опочивальню, чтобы обсудить подготовку к нашему тайному отъезду. Он уговаривал уехать той же ночью, а убеждая меня, обнимал за талию и шептал на ухо, ведь важно было не разбудить мою компаньонку в соседней комнате. Кавалер Малатеста был так настойчив, с такой силой сжимал меня в объятиях… Клянусь, я пыталась сопротивляться, но тело словно отказывалось слушаться — оно, а не я, шептавшая: «Нет! Нет!» — и поддалось его ласкам. Я не могла никого позвать, иначе прислуга застала бы его у меня и мой отец его повесил бы, в этом я уверена. У меня не было кинжала, чтобы поступить, как Лукреция, я не владела собой, меня охватил обжигающий огонь. В довершение всего, кажется, я лишилась чувств. По счастью, никто ничего не услышал, хоть я ужасно боялась, что нас обнаружат, и кавалер Малатеста покинул меня среди ночи с клятвами верности до гробовой доски, не попавшись никому на глаза. Он говорит, что мы муж и жена перед Господом, и доказывает это тем, что я будто бы в какой-то момент, не помню, когда и на что в ответ, я сказала «да». Но сомневаюсь, что мой отец взглянул бы на это в том же свете. Слава богу, его сейчас нет во Флоренции, а то я не выдержала бы его взгляда.

Остаток ночи я провела в состоянии ступора, смешанного со смятением, и не смогла сомкнуть глаз, а с утра не перестаю лить слезы, отчего матушка, будучи в неведении касательно их причины, тревожится и полагает, что я захворала. Ах, как же я несчастна! Сказать по правде, в какой-то момент этой ночью, когда я не понимала, что происходит, мне показалось, что я умираю, и лучше бы так и случилось. Ради бога, скажите, что мне теперь делать. Или мне конец? Кстати, почему нельзя просто уничтожить картину, раз уж она попала к нему в руки? О, я сойду с ума. Вы одна могли бы мне помочь, но вы так далеко. Доверяю это письмо преданной горничной, которая знает, как доставить его ко двору во Франции, не навлекая на меня подозрений.

67. Екатерина Медичи, королева Франции — Марии Медичи

Милое дитя, не терзайте себя больше нужды и позвольте повторить вам некоторые истины, которым научила меня жизнь. Самое главное в вашем рассказе то, что вы сумели сдержаться и не закричали. Это очень хорошо, ведь нас, женщин, порочит скандальна огласка, но что бы ни говорил ваш исповедник, если вы имели глупость описать ему это ночное происшествие, все равно — молчанием скрытый грех грехом назвать нельзя. Помню, что сказала одна почтенная дама, мне тогда и ваших лет еще не было. Уважение света — единственная опора для чести, вот почему женщине следует использовать все свои таланты, чтобы помешать пересудам, ведь честь воистину не в том, что было и чего не было, а в том, как показать себя в выгодном свете. Грешите, если не можете устоять, но берегите репутацию. Для этого в вашем случае самый верный способ — тайно сочетаться браком с вашим пажом. Я имею в виду — не просто обменяться клятвами наедине в вашей спальне, перед лицом Господа, но произнести их перед священником и тем самым исправить то, что могло бы остаться минутной слабостью, которую вы скрыли в своем сердце и одна храните о ней память. Когда же все будет сделано, как велит Господь, то не останется и препятствий для вашего появления перед родителями рука об руку с супругом. Они, конечно, поначалу рассердятся, но при виде столь трогательной картины — их дочь по всем правилам вверена достойному шевалье — непременно признают, что в очередной раз и вопреки всему свершилась Божья воля.

68. Екатерина Медичи, королева Франции — Пьеро Строцци, маршалу Франции

Что ж, дорогой кузен, хороша работа, нечего сказать! Что нам с того, в каком месте спрятана картина, если она не покинула замок, а ваш человек как был, так и остается не способен вынести ее оттуда и доставить нам?

У юной Марии здравомыслия побольше вашего, она сразу смекнула, что к чему, и не тронется с места, пока не получит доказательства, что вещь попала к нам или уничтожена. Впрочем, это неважно, так даже лучше. Явись она ко двору Генриха, тем более чтобы обвенчаться со своим любовником, действия Франции, принявшей ее с распростертыми объятиями, были бы расценены однозначно: не просто как подрыв стабильности, но как настоящее объявление войны герцогу, который, уж верно, догадался бы, что это я приложила руку к происходящему. Пусть отношения наши холоднее некуда, я предпочла бы, насколько это возможно, избежать излишних дипломатических сложностей. Еще один кризис и без того полному опасностей и смут христианскому миру ныне ни к чему. Точнее так: устроить кризис во Флоренции — трижды да, но так, чтобы официально не вовлекать Францию. В политике, как и во всем, правило номер один — не попадаться. Правило номер два — наносить удар быстро и внезапно. Если бедная девочка все же решится на побег со своим пажом, лучше всего отправить ее в Венецию, в Наварру или в какую-нибудь дальнюю провинцию.

69. Пьеро Строцци, маршал Франции — Екатерине Медичи, королеве Франции

Как вы, однако, строги, милая кузина, а ведь этому человеку, скажу я вам, способностей не занимать, и подтверждение тому — последний его кунштюк, вызвавший во мне легкую зависть, до того хорошо он был придуман и так четко осуществлен: не скрою, хотел бы я сам быть его исполнителем. Вы требовали отваги, но взгляните, здесь есть нечто несравненно более значительное и редкое — воображение. Теперь, когда все думают, что картина украдена, украсть ее по-настоящему будет намного проще. Пока барджелло обшаривают весь город, никому больше не приходит в голову охранять гардероб. Где только не ищут, и всё не там, где надо: вот в чем гениальность! Безусловно, мы лишь на половине пути, но хочу верить, что самое сложное позади: все взгляды отныне обращены вовне, и стража закономерно ослабит бдительность, следя за тем, что выносят из палаццо Веккьо.

Терпение, дорогая кузина: задуманное вами реализуется как нельзя лучше. Что до вероятного бегства юной Марии с пажом, не могу не одобрить, что вы ее к этому подталкиваете: ничто не потешило бы меня больше, чем исполнение плана, унижающего одновременно герцога Флорентийского и герцога д’Эсте, о котором все как один говорят как о сущем идиоте.

70. Воззвание Марко Моро к работникам цеха лекарей и аптекарей

Призрак бродит по Италии — призрак чомпи! Все правители и знать, кои столько лет грызутся между собой, разоряя наши города и поля от Неаполя до Венеции, все от папы до императора, тотчас бы примирились и действовали бы сообща, когда бы им предстояло помешать этому призраку явиться вновь в виде союза людей неимущих и незнатных.

В момент создания гильдий для многих работ, выполняемых неимущими и незнатными, собственной гильдии не нашлось. Вот и пришлось этим людям примкнуть к различным цехам, наиболее близким к их профессии. Поэтому, если их труд оплачивался в недостаточной мере или ими помыкали хозяева, обратиться они могли только к приорам цехов, к которым были прикреплены, и не знали справедливости.

В то время гвельфы и гибеллины вели нескончаемую войну, и уже никто не помнил, из-за чего она вспыхнула. Когда гвельфы все-таки победили и изгнали из Флоренции всех гибеллинов до последнего, они раскололись на две новые группы — белых гвельфов и черных, чтобы и дальше беспричинно воевать. Кто из них одержал верх — белые или черные? Не имеет значения. Важно ли агнцу, какой масти волк, который его сожрет? А в нашем скорбном мире девятьсот человек из тысячи живут, как те овцы, не поднимая головы, полной отчаянных и недобрых мыслей, тогда как горстка избранных покупает себе местечко на небесах, пользуясь чужим трудом. Понаблюдайте, кто как себя ведет, и убедитесь, что те, кто богаче и влиятельнее других, добились всего обманом или силой; а еще увидите, что бесчестную свою добычу они называют прибылью, узаконивая тем самым то, что присвоили надувательством и силой. Кто по недостатку благоразумия или избытку глупости отвергает подобные методы, влачит жизнь зависимую и убогую. Привыкшие прислуживать так и останутся в услужении, а люди порядочные будут нищенствовать.

Знаю, что некоторые из вас — за республику. Но на что она, эта республика, если власть в руках нескольких человек, а всем остальным — шиш? Неужели вам снова нужен весь этот балаган с синьорией, приорами и бобами, которые вытаскивают из кошельков — тянут жребий, и по нему всегда выпадают одни и те же имена? Думаете, Строцци, вернувшись, стали бы вас защищать? Один у нас правитель или несколько — разница невелика. Справедливость, а не республика нам нужна, мы произносим «республика» — подразумеваем «справедливость».

Есть и такие, самые безропотные, кто уповает на Царство Божие и в скорбной земной юдоли тешит себя надеждами на жизнь небесную. Но не рая после смерти мы хотим. Нам нужно Царство Божие на земле, здесь и сейчас, во Флоренции, в год Божьей милостью тысяча пятьсот пятьдесят седьмой.

Когда чомпи шли на штурм Синьории, вот чего они требовали и вот что получили: создать три новых цеха, первый — для чесальщиков и красильщиков, второй — для прядильщиков, изготовителей дублетов, закройщиков и представителей схожих ремесел, третий — для неимущих; в каждом из трех цехов, как и во всех остальных, должно быть по три приора; новым цехам положено выделить местá, где собираться; их членов — освободить на ближайшие два года от долгов, не превышающих пятидесяти дукатов; обязать казначейство не взимать проценты, чтобы возмещался только основной долг. Но действовали они беспорядочно и стали жертвами предательства со стороны своих же предводителей, поэтому вскоре судьба отняла у них все завоеванное отвагой.

Ныне, сто семьдесят лет спустя, наши требования все те же, что и у народа в ту пору, но, чтобы заполучить и сохранить желаемое, горячности мы предпочтем осмотрительность, сумятице — терпение, а когда станем достаточно сильны и организованы, добьемся того же, чего добились чомпи, только в отличие от наших братьев из минувших времен мы никому не дадим все это у нас отнять.

71. Сестра Екатерина де Риччи — сестре Плаутилле Нелли

Дьяволу, сестра моя, решительно не занимать орудий в войне с нашей святой Церковью, по-прежнему гонимой.

Я получила твою картину. Хорошо, что больше ее никто не видел. Как бы я показала ее другим? Мне кажется, дорогая моя Плаутилла, лицезрение непристойностей, написанных Понтормо, повредило твой ум. Неужто ты думаешь, что восхвалять Господа нашего Иисуса Христа можно, подражая манере этого окаянного содомита? Надо ли напоминать тебе, что сейчас он милостью Божией горит в аду? Конечно нет.

О, эта плоть! Кажется, прости Господи, будто тело разом охвачено разложением и похотью, пробуждая низменные инстинкты у тех, кто его окружает и кому полагалось бы лить слезы при виде этого зрелища, а не впадать в экстаз. «Дух животворит, плоть не приносит никакой пользы»[12]. Неужто ты забыла слова Иоанна? Простая служанка, живопись умудрилась, подобно шлюхе, искусить немало сынов Церкви и в итоге вселила в оную плотское желание. Так женщины порой смешивают яд с мукой и, не думая об осторожности, прячут его в разных местах, чтобы поубивать вредителей. Но их дети находят спрятанное, съедают яд вместе с мукой и от муки´ умирают.

Цель живописца — внушать людям добродетельные мысли через надлежащее изображение, ведь точно так же пища отталкивает, если придать ей отвратительный вид, или, напротив, возбуждает аппетит, будучи предъявлена во всей красоте и великолепии. Отчего, милая сестра, ты решила сменить прежнюю манеру, такую чистую, правдивую, невинную? Молю тебя, опомнись ради бога, пока лукавый окончательно не проник в твое нутро. Приди в себя, Плаутилла. Жду твоего следующего приезда. Мы начнем новый портрет. Ничего ведь не изменилось? Все вернется на круги своя.

72. Джорджо Вазари — Винченцо Боргини

Винченцо, друг мой, бросьте все дела и отправляйтесь в монастырь Святой Екатерины. Наши осведомители, следившие за посыльным из Прато, обнаружили письмо необычайной важности. Я выхожу из Синьории в сопровождении шести людей, встретимся на месте. Мы будем ждать вас возле Сан-Марко.

73. Сестра Петронилла Нелли — сестре Екатерине де Риччи

Сестрица, простите, что рука моя дрожит, мешая правильно оформить слова, которые я наспех вывожу. Этим утром случилось нечто неслыханное. Настоятельница нашего монастыря, с которой меня связывают узы крови, ибо это моя младшая сестра, была арестована стражей герцога. За ней явились восемь человек. Только и позволили ей надеть плащ. Пока они рылись в келье, я прибежала, встревоженная необычной суматохой, и она усела шепнуть мне на ухо, что нужно предупредить вас: так я и делаю в надежде, что вы избавите меня от замешательства, в которое я введена этим невероятным событием. Что происходит? Чего от нее хотят? Что с ней будет? Никто мне не ответил. Просветите меня ради бога, сама я только одно поняла: искали какую-то картину.

74. Винченцо Боргини — Джорджо Вазари

Мессер Джорджо, возможно, нижеследующее вас заинтересует. Мы прибыли в монастырь Сан-Винченцо незадолго до обеденного часа и потребовали выйти сестру Екатерину де Риччи, которой показали ее письмо, она же, не проявив чрезмерного замешательства, не смогла дать и удовлетворительного объяснения: что именно имела в виду под «непристойностями, написанными Понтормо». Зато мы нашли в ее комнате труды доминиканского монаха Савонаролы, а в топке камина — обугленные остатки того, что могло быть картиной, размеры которой вполне соответствуют той, что мы ищем, хотя состояние вещи, практически обратившейся в пепел, не позволяет с уверенностью это утверждать. Мы также забрали ее переписку.

Вечером рассчитываю вернуться во Флоренцию вместе с сестрой Екатериной, которую доставлю в Синьорию, чтобы завтра с самого утра вы могли ее допросить.

75. Джорджо Вазари — герцогу Флорентийскому Козимо I

Дабы немедля оповестить его высочайшую светлость о новых подробностях касательно смерти Понтормо и исчезновения связанной с оным картины, вот отчет, составленный вашим преданным слугой со слов двух доминиканских монахинь: сестры Плаутиллы Нелли, настоятельницы монастыря Святой Екатерины Сиенской на площади Сан-Марко, урожденной Пулисены Маргариты, дочери торговца Пьеро ди Луки, и сестры Екатерины де Риччи, настоятельницы монастыря Сан-Винченцо в Прато, урожденной Алессандры Лукреции Ромолы, дочери Пьера Франческо, банкира, — их опрашивали раздельно в Синьории начиная с рассвета дня предыдущего, воскресенья 3 марта, не прерываясь, до трех часов пополудни дня сегодняшнего.

Итак, эти две монахини принадлежат к ордену Святого Доминика, и как это часто бывает с доминиканцами, хранят память о покойном брате-проповеднике Джироламо Савонароле, находясь под влиянием его сочинений: они вбили себе в головы, что, подобно охотнику, загоняющему дичь, должны преследовать безбожие, царящее (как это им видится) в среде флорентийских художников, находящихся на службе у вашей светлости, в частности тех из них, кого они называют (независимо друг от друга, лишь немного расходясь в выражениях) «содомитскими вырожденцами, чьи души в наказание за скотские повадки должны гореть в аду».

Узнав, какие слухи ходят про фрески в Сан-Лоренцо, желая лично убедиться в пресловутой злокозненности этих изображений и, несомненно, намереваясь во всеуслышание изобличить непристойность, они решили, что хотя бы одна из них должна увидеть росписи, чтобы установить факт богохульства, что и вязла на себя сестра Плаутилла, поскольку живет во Флоренции недалеко от капеллы, тогда как другая живет в Прато.

Ныне установлено, что сестра Плаутилла в ночное время неоднократно проникала в капеллу Сан-Лоренцо, пользуясь попустительством церковного сторожа, который впускал ее из-за сана (так он утверждает), не считаясь, таким образом, с полученными указаниями, причем весьма четкими, и она же явилась в дом Понтормо, что подтвердил синьор Нальдини, вспомнивший и опознавший ее. Да и сама она от этого не отрекается.

Зато отрицает, что хоть как-то могла быть причастна к смерти художника. Между тем письмо, перехваченное службами его милости, почти не оставляет сомнений в том, что к ней в руки попала «Венера», картина, найденная у Понтормо, которую она отправила сестре Екатерине в Прато, а та уничтожила ее до нашего прибытия, полагая, по-видимому, что Плаутилла написала ее сама. (Невероятные обстоятельства похищения картины еще предстоит раскрыть.) Сестра Плаутилла непрестанно клянется всеми святыми, что это было «Снятие с креста», ее собственное творение, отправленное сестре Екатерине, но эти слова ничем не подкреплены, тогда как все остальное наводит на мысль о выдумке ради того, чтобы себя выгородить.

С наибольшей вероятностью можно предположить, что здесь имеет место заговор обеих монашек, ополчившихся против извращенной, по их мнению, работы живописца, чьи нрав и манеру они осуждали. Озлился ли Понтормо на сестру Плаутиллу, застав ее в капелле, ударила ли она его, чтобы скрыться неузнанной, или злодеяние было ею спланировано? Это пока неясно. Как бы то ни было, сестра Екатерина как будто бы не сомневается в виновности своей подруги, действовавшей якобы ради вящей славы Господней.

В любом случае верно и то, что сестра Плаутилла сама занимается живописью, причем не без успеха. Так, написанную ею «Тайную вечерю» можно созерцать в трапезной монастыря Святой Екатерины на площади Сан-Марко, а несколько портретов сестры Екатерины де Риччи — в монастыре Сан-Винченцо в Прато. Таким образом, даже если сама сестра Плаутилла формально еще не созналась в лиходействе, почти определенно она могла выбрать удобный случай и, наверное, обладает способностями (хотя с этим выводом стоит быть осторожнее, и далее я объясню, почему), чтобы совершить преступление в установленных нами обстоятельствах, а именно: она могла ударить старого и немощного живописца, а затем переписать поврежденный фрагмент фрески. В самом деле, если так же, как и я, придерживаться мнения, что исправленную часть стены с изображением Ноя в окружении животных выполнил не сам Понтормо, а его убийца или кто-то еще — некто, находившийся рядом во время убийства, — выходит, что владение сестрой Плаутиллой искусством живописи только умножает и без того высокую вероятность ее причастности к событиям, происходившим в ту ночь (пусть даже мы еще не знаем, почему она взяла на себя труд заново оформить участок стены, притом что осуждала трактовку сюжета). Не проясняется также гипотеза, по которой картина, обнаруженная у Понтормо, была написана или, по крайней мере, исправлена ею, как думает, судя по всему, сестра Екатерина. Преступление против чести правителя в этом случае можно было бы объяснить желанием оскорбить вашу светлость как лицо, чьей волей были созданы непристойные фрески в базилике Сан-Лоренцо. Но поскольку картину нашли у художника, это предполагает другие, более ранние визиты или даже встречи с Понтормо, а это нам представляется весьма маловероятным.

Второй повод для сомнения — совершенство техники подражателя Понтормо. Несложно, впрочем, найти множество примеров, подтверждающих, что женщины сумели блеснуть во всех науках и искусствах, которыми пробовали заниматься. Да, поначалу сестра Плаутилла проявила себя в искусстве создания копий. Хотя «Рождество Христово», выполненное с работы Бронзино, показывает, каких высот она могла бы достичь, если бы, как все живописцы, имела возможность писать с натуры. Зато в ее собственных работах женские лица, над которыми ей позволено было трудиться сколько душе угодно, получаются несравнимо лучше мужских, которые ей приходилось представлять в воображении. Она часто воспроизводила на своих картинах черты различных дам с такой безупречностью, что и не придерешься. Чего не скажешь о мужчинах, которые в ее произведениях напоминают безжизненных кукол. Возникает следующий вопрос: если допустить, что сестре Плаутилле хватило умения наделить лицом синьорины Марии тело Венеры, была бы она способна изобразить голову и тело Ноя в манере Понтормо, да так, чтобы подделку никто не распознал?

Обязуюсь оповещать вашу милость о новых умозаключениях, какие в состоянии буду изложить.

76. Козимо Медичи, герцог Флорентийский — Джорджо Вазари

Мои поздравления, мессер Джорджо. В который раз ты оправдал мое доверие знанием дела, кое ни разу не подводило тебя за все четыре года, что ты мне служишь. Вижу, что некоторые подробности этой истории еще требуют прояснения, но полагаю, что нет таких тайн, которые не раскрыла бы дыба. В остальном у меня нет ни времени, ни желания погружаться в подробности заговора двух приспешниц Савонаролы. Пришли мне подробное признание монашки, когда оное получишь, и мы повесим ее на окне Синьории вместе с сообщницей, как в старые времена. Я не хочу придавать этому делу огласку шире, чем оно того заслуживает, и поэтому мы не будем распространяться о причинах наказания, тем не менее излишняя снисходительность до добра не доводит. Потому вот наша воля: тела обеих заговорщиц до конца карнавала скормить воронью.

Вы же, мессер Джорджо, зайдите ко мне завтра утром, часам к девяти, я расскажу вам о наших планах во дворце Питти и в его садах.

77. Винченцо Боргини — Джорджо Вазари

Джорджо, Варки приглашает нас отужинать с ним и отпраздновать арест смутьянок. Встретимся чуть позже у Даниелло. До вечера, господин инквизитор.

78. Винченцо Боргини — Джорджо Вазари

Не знаю, как вам, мессер Джорджо, а мне думается, что Вакх — неблагодарное божество: уж мы-то вчера вечером сполна воздали ему дань, а он в ответ наградил меня шмелиным хором в ушах да телесной слабостью, от которой все из рук валится и нет сил даже из дома выйти. Еле дотащился до стола, чтобы написать это письмо, предварительно вернув земле изрядную часть восхитительного треббьяно, которое я, дурак неосмотрительный, вливал в себя на беду, не зная меры. Потому сегодня утром я не предстану пред ваши очи в палаццо Веккьо, умоляю меня за это простить. Вот что значит не суметь вовремя остановиться, забыв, что для меня уже настала осень жизни и телом я не тот, каким был в молодости, когда за вечер мог пропустить через себя целую бочку, а утром выступить в боевой поход свежим, как майская роза, ну или почти. Тем не менее, никоим образом не желая обмануть доверие, залог вашей дружбы, я попытаюсь как смогу собрать себя по крупицам и выполнить ваше вчерашнее поручение, а именно, изучить письма сестры Плаутиллы, перехваченные мною в келье сестры Екатерины в Прато. Непременно дам вам полный отчет и немедля оповещу, если найду хоть одну улику, способную помочь вам снять последнюю завесу с этого таинственного дела.

79. Джорджо Вазари — Винченцо Боргини

Собирайте крупицы, дорогой мой Винченцо, и отдыхайте сколько потребуется, ибо мне нужно, чтобы за дело вы взялись со свойственной вам сосредоточенностью. Мы и впрямь позволили себе вчера некоторые излишества: полагаю, Варки нынеш-ним утром чувствует себя не бодрее нашего. Во всяком случае во дворце он пока не появился. Сам же я с превеликим трудом вытащил себя из постели и постоянно ощущаю тиски, сжимающие мой череп. Ну да не беда, хорошо посидели! Правда, мы много потеряли, не последовав примеру Альберти, который записывал свои застольные речи. Но вы и так не хуже меня знаете, что терпение герцога на исходе, а палач уже плетет веревку, на которой должны повесить обеих монашек. Время торопит нас на поиски истины. Ночь только добавила мне скептицизма, которым я с вами вчера поделился, почему — сейчас объясню.

Вам ведь известно, что, пока мы пировали, несчастные монахини подверглись допросу, затянувшемуся глубоко за полночь. Утром человек, который вел допрос, представил мне донесение. Как всегда, полученные ответы не совпадали. Сестра Плаутилла утверждает, что ей абсолютно ничего не известно о картине, изображающей принцессу Марию в образе Венеры, и упорно твердит о «Снятии с креста», которое якобы отправила в Прато. Сестра Екатерина де Риччи, в свою очередь, категорически отрицает, что получила «Снятие…», и отказывается говорить, какую картину и по какой причине сожгла. Одна заявляет, что невиновна, другая, похоже, убеждена в виновности подруги. Сестра Плаутилла написала признание, я его для вас переписал: увидите, оно не помогает нам сдвинуться с места. Как понять, кто говорит правду? Я вернулся к письму сестры Екатерины, которое привело нас к сестре Плаутилле, и обнаружил в нем повод для размышлений, которыми хочу поделиться.

Что, если охваченное «разложением и похотью» тело, о котором она говорит, принадлежит не Венере, а испустившему дух Христу? Будь это сладострастная Венера, написанная с картона Микеланджело, с какой стати созерцающим тело «полагалось бы лить слезы при виде этого зрелища», когда задача живописца — изобразить так называемый «триумф любви»? Вы скажете, что сестру Екатерину, как и монаха Савонаролу, ее пастыря, верно, возмущает оскорбление чувства стыдливости, и она считает, что созерцающему подобное непотребство следует лить слезы со стыда. Такое истолкование приходило мне на ум, но я считаю его отчасти надуманным, ведь, по всей видимости, говорит сестра не о зрителях, а о персонажах картины — тех, «кто его окружает». И, кстати, кто же, по ее выражению, «впадает в экстаз»? На картоне Микеланджело, как и в версии Понтормо, рядом с Венерой и Купидо-ном только гримасничающие маски, аллегория коварств любви. Зато если согласиться, что Екатерина де Риччи говорит о «Снятии с креста», то все проясняется: в исступлении показана мать мертвого Христа и те, кто обычно ее сопровождает, — Мария Магдалина, Иосиф, Никодим и, быть может, пара ангелов, как знать… Если выбрать эту гипотезу, то не бесстыдство раздвинутых бедер Венеры заставляет негодовать монахиню, а блаженный вид Марии и других персонажей, которые, по ее словам, радуются смерти Сына Божьего (если допустить, что она говорит правду, то характер изображения можно было бы оправдать с теологической точки зрения, ведь жертва Христа несет искупление людям, хотя многих такая картина все равно бы шокировала, а преисполненных набожности церковников и подавно, как все, что противоречит традиции).

Кстати, ты ведь видел «Венеру» Понтормо: ты бы назвал ее тело «разлагающимся»? Конечно, восклицание Риччи «О, эта плоть!» к ней больше подходит. Но разве ненависть к плоти не присуща некоторым служителям Господа? Не ею ли был одержим Савонарола и ему подобные? Мне известно «Распятие» Бронзино с Христом, который, при всей своей телесной исхудалости, вогнал бы в краску не одну сестру.

И наконец, если имеется в виду «Венера» Понтормо, почему сестра Екатерина убеждена или изображает убежденность, будто произведение написано Плаутиллой? Есть какой-то условный знак? Или Рикки настолько несведуща в живописи? В общем, если мои предположения верны и в камине Екатерины сгорело «Снятие с креста» Плаутиллы, то мы идем по ложному следу.

80. Сестра Плаутилла — герцогу Флорентийскому Козимо I

Я виновна, ваша светлость, коль скоро должна написать признание.

Виновна, что еще ребенком встретилась с Господом и сестрой Екатериной.

Виновна, что научилась находить в Писании благую весть, что пыталась ее понять и с ней сверяла правила жизни.

Виновна, что мечтала о мире, очищенном от скверны, идя по стопам брата Джироламо Савонаролы. Виновна, что вслед за ним пожелала творить дела во имя величия Господа, препятствуя людскому развращению. Виновна, что поборола гордыню и дала обет смирения. Виновна, что решила помогать ближним, заботиться о бедных и наставлять заблудшие души на праведный путь.

Виновна, что с юных лет училась рисунку и живописи, что не бросила в колодец кисть, врученную мне отцом. Виновна в настойчивости, проявленной в этом искусстве, и в том, что достигла некоторых успехов. Виновна, что захотела сравняться в этом деле с мужчинами.

Я желала смерти Понтормо, что правда, то правда. Когда я увидела фрески Сан-Лоренцо, первым моим позывом было схватить факел и все сжечь, но Господь удержал мою руку, ибо это стало бы святотатством в доме Его. Я осветила факелом стены и мало-помалу разглядела, как в этих формах, которые я сперва сочла творением дьявола, проступает нечто иное. Стоило взглянуть ближе, и ужас сменился восхищением. Пусть этот человек не отличается чистотой нрава, не Сатана вдохновил его. Я увидела, как в этом скоплении изогнутых тел, в чертах, искаженных страхом смерти и высшего суда, развертывается история человечества, его проклятие, искупление, спасение в еще более реальном и устрашающем виде, чем во всех моих снах, вместе взятых. Ощущение было как от проповедей брата Джироламо. При виде этих стен я вдруг пришла в исступление, как это случается с сестрой Екатериной. Я не бывала в Риме и, в сущности, мало знаю о жемчужинах Флоренции, но через тела и лица, написанные Понтормо, мне открылись сила и мощь, о которых я и не подозревала.

С этого момента мне захотелось учиться, в этом я также виновна. Каждый вечер я стала возвращаться и, дождавшись ухода Понтормо, неслышно проскальзывала за ограждение капеллы, где в свете факелов, обжигавших мне пальцы, созерцала формы, знавшие всё об участи и драме человеческой. Но было темно, а я каждый раз опасалась, что меня застанут. Мне так хотелось глубже проникнуть в тайны его искусства. Желание понять его технику прибавило мне смелости, я стала приходить к его жилью в надежде похитить какой-нибудь картон, чтобы он послужил мне образцом. Но Господу моя затея оказалась неугодной: то сам Понтормо был на месте, то его подмастерье, хотя тем вечером, когда тот меня застал, я-то твердо полагала, что на этот раз внутри никого и мне наконец удастся попасть в мастерскую, где должны храниться несметные сокровища, так что моя нога уже оперлась о первую ступень лестницы, когда молодой Нальдини высунул голову и до того меня напугал, что отбил охоту снова там появляться.

Но остановиться я не могла: формы, запечатленные альфреско на стенах, преследовали меня, отнимали сон, поэтому я вернулась в капеллу. В тот вечер, когда умер Понтормо, я увидела, что внутри горит свет, что художник не один, и отправилась к себе на площадь Сан-Марко. Мне не впервой было ретироваться несолоно хлебавши: слышать внутри голоса случалось и прежде, и тогда я поворачивала назад, не пытаясь ничего больше выяснить.

Вынуждена прервать письмо, ибо виновна также в том, что вывихнула плечо — стараниями тюремщиков, которые подвесили меня за руки, связав их перед этим за спиной, а затем несколько раз приподняли и бросили, чтобы я всем своим весом упала вниз. Господь пожелал, чтобы я снесла это испытание, и я благодарю его, ведь то, чему научили меня фрески Понтормо и его манера, столь же ценно, как если бы моим учителем был сам Микеланджело Буонарроти.

81. Винченцо Боргини — Джорджо Вазари

Мессер Джорджо, снова диктую ответ, будучи прикован к постели, ибо от творящегося что во чреве, что внутри черепа состояние мое решительно нелучшее. Тем не менее ко мне возвращается ясность сознания, и это побуждает немедля поделиться мыслью, возникшей у меня за чтением вашего письма: в отличие от вас, я бы не сказал, что признания сестры Плаутиллы нам ничего не дают. Ведь узнаём мы вот что: наведываясь в Сан-Лоренцо, она основательно изучила искусство Якопо. Не вы ли сами согласились с тем, что она одарена в имитации, упомянув великолепное «Рождество», копию, которую она сделала с работы Бронзино? Отчего бы ей не скопировать «Венеру» Понтормо? Или просто-напросто переписать лицо Венеры с чертами принцессы Марии? Да, в один из вечеров Нальдини застал ее, помешав пробраться в мастерскую Якопо, но разве у нее не осталось возможности сделать это в другой день?

Что до фрески в Сан-Лоренцо, переписанный фрагмент которой всегда виделся вам ключом к разгадке, здесь вывод напрашивается сам собой, поскольку внимательное исследование манеры живописца могло дать монахине то, чего ей не хватало, помимо мотива (по крайней мере, для убийства, если уж нам не понять, почему так странно выполнена правка) и удобного случая: она научилась изображать мужские тела.

Это не обязательно делает ее убийцей Якопо, я лишь хочу сказать, что не следует исключать ее из малого числа художников, способных сравниться с ним в совершенстве и имитировать его технику. Будучи в нынешнем своем удручающем состоянии и размышляя об этих живописцах, дабы отвлечься от собственных хворей, я решил, что потешу себя попыткой составить список и представлю его на ваш просвещенный суд.

Для начала следует исключить тех, кто может потягаться с Понтормо, но не живет во Флоренции или в момент убийства отсутствовал в городе: Микеланджело, Даниеле да Вольтерра сейчас в Риме, Тициан и Тинторетто — в Венеции, Сальвиати — во Франции. По правде говоря, наш город до того богат талантами, что и без них лист не останется пустым: Бронзино, Аллори, Нальдини, Бандинел-ли, придется добавить к ним Плаутиллу Нелли... и вас, мессер Джорджо, ибо не включить вас в список столь авторитетных имен было бы оскорбительным, ведь ни их таланту, ни репутации вам завидовать точно не приходится! Не знаю, вносить ли имя Челлини: этот плут — всего лишь ювелир, а не живописец, но не был он и скульптором до того, как отлил своего Персея, который, надо признать, всех восхищает и соперничает с Давидом Микеланджело.

82. Джорджо Вазари — Винченцо Боргини

Благодарю, дорогой Винченцо, за вашу неоценимую помощь, неизменную даже сегодня, когда ваша душа как будто еле держится в теле.

Несколько замечаний к вашему списку у меня действительно есть. Согласен, что сведения, собранные за последнее время, не позволяют исключить из него Плаутиллу Нелли. Продолжив ваши блестящие размышления касательно остальных, придется признать, что мы упускаем из виду успехи Нальдини, и то же самое, если не в первую очередь, относится к Аллори, чьи ранние произведения уже выдавали многообещающий талант. Зато я, напротив, сомневаюсь, что Бандинелли, художник сложившийся и давно достигший зрелости, мог бы внезапно начать совершенствоваться и поднялся до уровня Понтормо.

Не могу с вами не согласиться, Винченцо: какими бы странными, отмеченными немецкой манерой, которая червоточиной въелась в разум Понтормо и, как видно, довела его до безумия, ни были эти сплетающиеся тела, подступиться к такому дано не каждому, и, несмотря на уязвленное самолюбие, должен признаться, что сам я едва ли сумел бы написать подобные фрески.

Остается Челлини, и это, что правда, то правда, случай не вполне ординарный. Не знаю, что сказать. Наверное, вычеркивать его не следует. Возможно, стоило бы прямо его спросить: «Мессер Бенвенуто, смогли бы вы написать точно такие же фрески, как в капелле Сан-Лоренцо?» Если ответит нет, при его-то тщеславии, ставшем притчей во языцех, значит, можно не сомневаться: он и есть убийца!

Однако хватит досужих домыслов. Чем дольше я рассматриваю ваш список, тем явственнее высвечивается в нем, выделяясь подобно позолоте на картине Джотто, одно имя. Чего бы ни стоило мне это произнести, единственный, вокруг кого непосредственно сходятся все известные нам условия, кто вернее всех приблизился к уровню Микеланджело, лучший ученик Понтормо, преуспевший в копировании учителя, от которого мы так долго не желали его отличать, это не кто иной, как Бронзино.

83. Аньоло Бронзино — Микеланджело Буонарроти

По Флоренции прошел слух: я убил Якопо. Слух пустил Вазари. В самом деле, кто, кроме меня, мог бы переписать фрагмент фрески, столь точно подражая манере моего усопшего учителя? Не мне ли больше всех была выгодна его смерть, коль скоро герцог поручил мне завершить эту почетную работу? Что до Венеры, написанной по вашему картону, подменить ее лицо изображением принцессы Марии мне было бы раз плюнуть, ведь она не один месяц мне позирует, не так ли?

Но я и сам умею строить гипотезы. Да, Вазари заурядный художник, чье главное достоинство — в скорости исполнения, а иные назвали бы его мастером «абы как». Однако вам, любезный маэстро, не хуже меня известен закон природы, который даже самого посредственного художника не лишает мига озарения. Вам знаком его портрет Лоренцо Великолепного? Поразительная оригинальность для столь бледного живописца. Как лучший из мастеров может порой загубить картину, точно так же, должно быть, непременно случается, что и плохой художник за свою жизнь однажды проникается искрой гения и вдруг пишет нечто очень чистое, насыщенное вдохновением, хлынувшим из глубин его души, овеянное божественным дыханием, блистающее гармонией красок, наполненное персонажами таких совершенных пропорций, что они кажутся живее живущих, и благодаря всему этому одна картина, одна-единственная, внезапно возводит его в ранг величайших мастеров своего времени.

Лично я думаю, что Вазари был послан герцогом, чтобы уничтожить фреску Якопо, которая при всей необычайной красоте не отвечает духу времени: ныне Рим борется с наготой. Кто знает, как далеко зайдут зашоренные фанатики на Тридентском соборе? Мы с вами ведь одинаково видим этого треклятого Павла IV. Но оба знаем, что герцог готов будет угодить самому дьяволу, если это принесет ему титул Тосканского короля, даровать который может только боров, взгромоздившийся на Святой престол. Приказал ли герцог Вазари покончить с Понтормо, или это была роковая случайность? Застал ли его Понтормо? Проснулся ли церковный сторож? Может, Вазари и не было поручено убить Понтормо, но его смерть позволяла прекратить работы. У герцога и герцогини не было иного выбора, кроме как доверить мне завершение фресок: Вазари слишком занят новой отделкой палаццо Веккьо, и они решили, что могут рассчитывать на мою нижайшую покорность, однако в корне просчитались, ибо я лучше тоже умру, но буду защищать произведение учителя. Бог даст, оно переживет труды Вазари.

84. Козимо Медичи, герцог Флорентийский — Джорджо Вазари

Мессер Джорджо, я так и не вижу двух монашек, повешенных на окнах Синьории. А ведь вы обычно быстро исполняете мои распоряжения. Из-за чего волокита, пожалуйста, объясните.

85. Винченцо Боргини — Джорджо Вазари

Будь проклято пьянство! Джорджо, я вас подвел, не оправдал доверия и теперь молюсь, чтобы мои серьезные упущения не возымели необратимых последствий. Пока я на днях отходил после возлияний, вы поручили мне изучить переписку сестры Екатерины де Риччи, но вместо этого я, дурак эдакий, предпочел вывалить на вас свои измышления вместе со списком художников, способных или неспособных подражать Якопо. За этим занятием я не заметил в пачке писем, перехваченных в Прато, одно, оправдывающее сестру Плаутиллу и написанное ее рукой. Вот, прочтите: «Впрочем, мне это не мешает, ведь я работаю сейчас над новой картиной и посвящаю ей почти все свое время: „Снятие с креста“ будет написано в новой манере, и надеюсь, что этой вещи посчастливится впечатлить тебя не меньше, а то и больше всех моих предыдущих работ». В свое оправдание замечу, что этот абзац был в конце письма, и я его пропустил — просматривал слишком быстро. Но письмо датировано 11 февраля, это соответствует ответу сестры Екатерины де Риччи, подтверждающей получение картины, возмущаться которой она будет в письме от 1 марта.

Умоляю, сделайте все необходимое, мессер Джорджо, чтобы спасти невиновной жизнь.

86. Джорджо Вазари — Винченцо Боргини

Дорогой Винченцо, не волнуйтесь. Пусть тот, кто ни разу не выпивал лишнего, первым бросит в вас камень, ежели захочет, но это точно буду не я.

Скажу честно, ваше открытие крайне важно, но не оправдывает монахиню. В самом деле, если абзац, который вы приводите, говорит о том, что «Снятие с креста», написанное сестрой Плаутил-лой, действительно существовало, то оскорбленный тон сестры Екатерины показывает, что манера письма Плаутиллы в корне изменилась, а это делает правдоподобным и то, что она была в состоянии подражать стилю Понтормо, а значит, изобразить как Ноя на фреске, так и Венеру с картона Микеланджело. Но как бы то ни было, информация эта достаточно ценна если не для освобождения сестер, то хотя бы для того, чтобы отложить их казнь.

А главное, если «Снятие с креста» навсегда осталось в камине сестры Екатерины, это означает следующее: другая картина не уничтожена, она где-то спрятана, и мы должны ее найти.

87. Бенвенуто Челлини — Пьеро Строцци, маршалу Франции

И все-таки для самых сложных задач, мессер Пьеро, решения надо искать самые простые. Вчера все отправились к Санта-Кроче посмотреть на игру в кальчо с командой Санто-Спирито, которая с момента вашего отъезда заметно набрала силу и теперь превосходит игроков Санта-Мария Новелла, так что дворец был практически пуст. Оставались стражи, которым было приказано проверять любые, хоть самые незначительные пакеты, проносимые через двери палаццо Веккьо, после исчезновения картины они сделались бдительными двойне: им, должно быть, здорово досталось после той немыслимой оплеухи, хоть они и не могли ничем помешать ловкому похищению, виновником которого я стал. Что же делать? В который раз я собирался полагаться на тактику, единственно мне известную и ни разу не подводившую, — решительность, мать внезапности. Чтобы не попасться стражам у дверей, достаточно… не проходить через двери.

Когда все ушли и опять остался только старик Баккьякка (он словно пустил корни в гардеробной, в следующий раз надо будет его полить), я разобрал каркас кровати, вытащил картину, завернул ее в плащ и поднялся на стену замка, где заранее припрятал веревку, выбрав место над самым дальним углом площади, что, впрочем, оказалось излишней предосторожностью, ибо внизу было еще безлюднее, чем во времена черной чумы. Я обвязал картину веревкой и спустил вниз вдоль стены. Дело было за малым: покинуть здание через центральные двери на виду у стражей, с пустыми руками, налегке, а затем пойти и забрать свою вещь.

Увы, и меня, и вас, мессер Пьеро, жизнь научила, что все всегда идет не так, как задумано, вот и это предприятие не стало исключением. Спускаясь со стены, я услышал, как по лестнице поднимаются стражи. Причины находиться наверху у меня не было: столкнись я с ними, оправдать свое присутствие мне вряд ли бы удалось. Поэтому я спешно поднялся обратно. Но вы лучше меня знаете палаццо Веккьо, вам известно, что спрятаться на террасе, тянущейся вдоль стены, негде. И вот я подбегаю к зубцам: прыгнуть с такой высоты — смертельный номер, даже для меня. Но Господь помогает храбрым: у подножия стены стоит телега с сеном, брошенная каким-то конюхом. Дальше все случилось молниеносно: решено — сделано. Я вскочил на парапет, раскинул руки, как Иисус на кресте, закрыл глаза и полетел вниз. Падая, я услышал в небе пронзительный крик орла. А приземлился, как на пуховую перину, без единой царапины.

Оставалось подобрать картину, спрятать ее в сене и увезти, таща за собой телегу.

Теперь добычу нужно было схоронить в надежном месте. Хоть я и улизнул от стражей и никто не видел мой отчаянный прыжок, репутация моя такова, что у меня предмет лучше не держать. И мне пришло в голову другое укрытие: я решил, что можно спрятать вещь у того, кого сейчас точно и вполне объяснимо нет дома. Так что я направился к жилищу Баккьякки, где пристроил нашу картину среди старых, покрытых пылью картонов в глубине мастерской. Там она и лежит сейчас, пока я пишу это письмо. Передайте от меня поклон королеве Екатерине и не скупитесь на подробности, рассказывая о моих подвигах: французский двор достоин о них узнать.

88. Марко Моро — Джамбаттисте Нальдини

Послушай, Баттиста, историю сына чесальщика шерсти по имени Донателло. Когда гениальный скульптор состарился и оказался на пороге смерти, к нему явились родственники в надежде заполучить угодье, которым он владел в Прато. И вот что этот великий человек сказал им в ответ: «Ничем я вам помочь не могу, ибо мне видится правильным оставить угодье крестьянину, который трудился в поте лица, постоянно его возделывая. Вы же ради меня палец о палец не ударили, а теперь решили, что навестите и наследство станет вашим. Ступайте с богом».

Известно ли тебе, Баттиста, что за дальний родственник твоего учителя скоро явится и выгонит тебя из мастерской, где сам раньше ни в жисть не бывал? И кто тогда поднимется защищать твои интересы?

89. Джамбаттиста Нальдини — Марко Моро

Через четыре дня я ужинаю с Аллори у Бронзино. Путь будет свободен с вечера до утра: он не из тех, кто станет заниматься росписями посреди ночи.

90. Джамбаттиста Нальдини — Джорджо Вазари

Вам известно, мессер Джорджо, сколь привязан я был к своему учителю, славному Якопо, который хоть и бывал иногда в дурном расположении духа, со мной всегда обращался отечески. Потому, зная, что перед вами стоит задача воздать виновнику за его смерть, я хочу вам помочь. Через четыре дня в Сан-Лоренцо будет подпольный сход. Ничего больше сообщить не могу, будучи сам не осведомлен, но может статься, люди, которых вы там встретите, связаны с преступлением. Соберутся они в главной капелле в час ужина.

91. Джорджо Вазари — герцогу Флорентийскому Козимо Медичи

Дабы его бесподобная милость получила представление о деле, порученном вашему покорному слуге на основе сведений, предоставленных синьором Нальдини касательно тайного собрания, имевшего место в базилике Сан-Лоренцо, вот подробное изложение событий, происходивших вчерашним вечером, с полной расшифровкой речей, звучавших в ходе вышеуказанного действа.

Итак, убедившись, что в ночи здание заполнили необычные для этого места посетители, барджелло окружили его, после чего ваш покорный слуга проник в церковь через новую ризницу, неслышно приблизился к хорам и укрылся в тени под кафедрой с рельефами Страстей Христовых работы великого Донателло, где увидел и услышал нижеследующее.

Человек шестьдесят, положения довольно низкого, если судить по их виду, слушали выступавшего, который взобрался на леса, оставленные Понтормо, и, обращаясь к аудитории, вел крамольные речи.

Сначала я решил, что здесь проходит собрание еретиков, и ожидал услышать богохульные высказывания какого-нибудь Хуана де Вальдеса или Реджинальда Поула, ищущих, как перед очами Господа, в лоне Церкви, которой принадлежат предки ее милости, впрыснуть в тело Флоренции яд святотатства, изготовленный немецким монахом.

Но вскоре, привыкнув к темноте, я узнал работника Марко Моро (за которым ваша светлость в своей дальновидности повелели мне следить особо внимательно) и, прислушавшись к тому, что он говорил, понял, что он призывает к бунту против знати, как некогда брат Савонарола (впрочем, в отличие от монаха, Моро не напоминал через слово про гнев Всевышнего). Сказать по правде, несмотря на то что краскотера вполне можно было принять за проповедника на кафедре — он взобрался на леса и со всей страстью внушал собравшимся губительные идеи, — его речи были политическими и касались весьма приземленных тем, в чем его светлость сможет убедиться из расшифровки, приложенной к настоящему отчету.

Когда услышанного оказалось достаточно, чтобы полностью увериться в запрещенном характере и мятежных целях проходящего собрания, я тихо удалился через ризницу туда, откуда пришел, и велел капитану гвардейцев немедля задержать всех находившихся в капелле.

Как ни печально, вопреки моим наставлениям, барджелло не сочли нужным проявить осторожность, чтобы их оружие и доспехи не звенели, ко-гда они будут входить в церковь, поэтому возникла суматоха, мешающая их задаче, ведь они все равно что возвестили о появлении папы или императора, трижды протрубив в горн. Это вспугнуло бунтовщиков, они бросились врассыпную, словно стая птиц: кто — в капеллу Брунеллески, кто — в монастырский сад, кто — в проходы вдоль нефа. Одного настигли даже при попытке спрятаться в саркофаг синьоров Пьеро и Джованни, прославленных предков вашей светлости.

Между тем арестовать удалось пятьдесят четыре человека, то есть почти всех участников, большинство из которых — работники различных живописных мастерских, а остальные трудятся в мастерских печатных или на ткацких мануфактурах. Есть также один чулочник, замóчный мастер и чесальщик шерсти. Сбежать удалось немногим, однако с великим сожалением вынужден сообщить его светлости, что в их числе — работник Марко Моро.

Первые из допрошенных говорят, что собрания проводились в капелле несколько месяцев, зачинщиком всегда был он. Заговорщиков предупреждали за несколько дней, иногда накануне или день в день записками, тайно передававшимися из одной мастерской в другую. Цель собраний, как они утверждают, улучшить их положение.

В завершение, чтобы не отнимать драгоценное время вашей бесподобной светлости, считаю своим долгом упомянуть о происшествии, случившемся из-за вмешательства барджелло и начавшейся сумятицы. Его милость, конечно, помнят восхитительные тондо из стукко в старой ризнице, которые маэстро Донателло посвятил евангелистам. Одно из них пострадало, не знаю, при каких обстоятельствах и от чьей руки, но, к счастью, это поправимо, и, если вашей светлости угодно вновь почтить меня доверием, я лично прослежу за реставрацией, поручив ее Амманати или Бандинелли, которые прекрасно справятся с этой задачей, за это я отвечаю.

91-бис. Марко Моро — работникам цеха лекарей и аптекарей

Сотоварищи мои, вспомните старинный девиз Медичи: «Эпоха возвращается». Сделайте его своим девизом и будьте готовы. Сообщите новость всем вокруг: эпоха возвращается. Тем больше сторонников вовлечем мы в наше дело и тем больше у нас будет сил, когда мы потребуем, чтобы герцог дал нам желаемые права. Рыбаки и торговцы рыбой, для которых даже цеха не нашлось, — наши братья. Дети из Вольтерры, что без продыху батрачат на богатых суконщиков, — наши братья. Крестьяне, возделывающие тосканские земли для городских хозяев, — такие же наши братья, как и крестьяне германские, коих тридцать лет назад поубивали князья за то, что те восстали против их беззакония. Если мы не хотим дождаться той же участи, наша позиция перед герцогом должна быть совершенно тверда, чтобы требовать защиты от алчности торговцев, которым мы служим. Так вот, когда popolo minuto соберется в армию, которой не видно будет конца, мы добьемся законов, запрещающих, чтобы скупость избранных топила в нищете большинство. Кто думает, что все это пустые мечты, а не разумные требования, тем надо напомнить вот что: есть вещи, которые нигде, кроме как во Флоренции, невозможны. Только здесь предписано, сколько стали должно пойти на изготовление шлема. Только здесь лавочнику могут запретить продажу товаров, на которых специализируется его сосед. Так что в городе, где столько законов на все случаи жизни, герцогу не составит труда издать еще один, который закрепит минимальный заработок.

92. Козимо Медичи, герцог Флорентийский — Джорджо Вазари

Итак, насколько я понял, Флоренция, город, доверенный мне Господом, вдобавок к заговорщицам, наследницам Савонаролы, наводнен мятежными чомпи? Всё, довольно, заразу необходимо вымести. Отыщите этого Марко Моро, арестуйте и бросьте в самую сырую темницу. Я начинаю жалеть, что избавился от львов, распространявших смрад по дворцу. Впрочем, что теперь! Коль скоро краскотер решил поиграть в Спартака, так и быть, я распну его вместе с подельниками, пусть висят вдоль виа Ларга.

Славное будет зрелище к новогоднему празднику.

93. Джорджо Вазари — Винченцо Боргини

К дьяволу сестер из Сан-Марко, Прато, Ареццо и всех прочих! Бросайте своих сирот и приходите ко мне в палаццо Веккьо, как только получите это послание. Герцог отвел нам на поиск работника пять дней. Стража всех городских ворот усилена, а значит, он все еще во Флоренции. Прячется, вот только где? А лучше уточним: у кого?

94. Марко Моро — Джамбаттисте Нальдини

Страх, Баттиста, никогда не споспешествовал великим делам. И, напротив, часто порождал самые подлые. Сукин ты сын, я знаю, что это ты предупредил людей герцога. Думал, сдашь меня барджелло и тебе ничего не грозит? Только я изучил Сан-Лоренцо лучше, чем твой отец твою мать, зачиная тебя, ублюдка. Когда Вазари спустил герцогских псов в церкви, я был на лесах и, воспользовавшись переполохом, поднялся к дыре, проделанной ранее студентами-рисовальщиками, решившими рассмотреть фрески, скрытые за щитами. Оставалось только снять несколько черепиц, которыми я сам же ту дыру заделал, да убежать по крыше. Так что я по-прежнему на свободе. В конце концов, хоть какая-то польза от одержимости Понтормо: это она меня спасла.

Ну а ты выбрал, на чьей быть стороне, предпочел клан господ, в который самому тебе не попасть. Прозорливость тебя подвела, но на предательство смелости хватило. Без обид, друг мой, буду молить Бога, чтобы он хранил тебя и даровал здравие. Береги себя, не забывай почаще оглядываться на улице, не подходи близко к берегам Арно, а как заглянешь в таверну, убедись, что в бокал не подмешали яд. Передай от меня поклон своим новым друзьям. Служи им, как верный пес, Баттиста, ты ведь к этому стремился. Пусть швыряют тебе побольше костей. Но берегись и запомни хорошенько: смерть Понтормо — знак, волки между собой грызутся. Ты точно хочешь с ними за один стол? Позволь дать тебе последний совет: оставайся псом, не пытайся стать волком. Не натягивай кафтан, когда он не по плечам.

95. Бенвенуто Челлини — Пьеро Строцци, маршалу Франции

Да отыщет это послание адресата в лице прославленного и доблестного синьора Строцци, о котором ходит молва, будто кружит он над Неаполитанским королевством, как Юпитер над Ледой. Так пусть же, мессер Пьеро, ваша отвага послужит примером для олухов-французов и вселит в них хоть каплю ярости, какой некогда могли похвастаться их предки, — хотя, по правде сказать, мне всегда казалось, что они больше преуспели в искусстве отступления. Как бы то ни было, не сомневаюсь, что кампания под вашим командованием окажется успешнее, чем сложилась у почившего Карла VIII.

Что до вашего покорного слуги, то меня лишь собственная предусмотрительность спасла от застенков герцога. Невозможно представить переполох, охвативший в эти дни всю Флоренцию, и знайте, что карнавал здесь ни при чем. Барджелло шерстят город вдоль и поперек, якобы ловят какого-то бунтаря, краскотера: говорят, он собирался поднять чернь и свергнуть герцога. Злобные ищейки не пропустили ни одной мастерской и в результате пожаловали ко мне. Разумеется, ничего не нашли, ведь в нашем общем деле я похититель, но не хранитель. Только рано или поздно они, конечно, вспомнят про старика Баккьякку. Если вы хотите их опередить и завладеть картиной, нужно найти того, кто с этим справится, ведь за всеми нами следят шпионы герцога, и на сей раз ваш преданный Бенвенуто не может взяться за эту работу сам. Поверьте, никто не защищен: они даже Аллори арестовали, любимчика Бронзино.

96. Аньоло Бронзино — Микеланджело Буонарроти

Как мудро вы поступили, сбежав отсюда в Рим, и какие же мы глупцы, что не последовали вашему примеру! Не возвращайтесь во Флоренцию, справедливость здесь больше не живет. Да, вы по праву ропщете на Карафу, ненавистника творцов, но он хотя бы не бросает их в тюрьму. Вот как герцог платит своим самым преданным слугам: мой лучший ученик, мой сын, мой друг — молодой Аллори арестован. Не знаю, какие работы Сандро вы могли видеть, когда он ездил на учебу в Рим, но не сомневаюсь, что вам, безошибочно подмечающему вдохновение и благодать, и одно и другое, должно быть, открылось в этом юноше.

В его комнате нашли эскизы с принцессой Марией, чьи черты уж больно напоминают ее же в образе нашей Венеры. Подумать только! К тому же он водит дружбу с Нальдини, а значит, мог попасть в мастерскую Якопо, вот и подозревается в том, что приложил руку к этой проклятой картине. А может, и к смерти нашего друга причастен — почему нет? Не важно, что Сандро всегда относился к нему с истинно сыновней почтительностью, что его сестра Алессандра потчевала нас ужинами, от которых Якопо был на седьмом небе, что вся родня Аллори обращалась со стариком в высшей степени уважительна. Сегодня для обвинения в убийстве ничего больше не надо. Сандро ударяет Якопо молотом со спины. Сандро пронзает резцом сердце человека, которого любил, как родной сын. Бедный Сандро! Несчастная Флоренция! Сколько лет в тяжких трудах служить герцогу верой и правдой, писать портреты Медичи, живых и мертвых, оформлять часовню герцогини, выполнять все их заказы, видеть, как мои картины дарят всем заезжим князьям, и вот мне награда. Долгое время я думал, будто могу рассчитывать на защиту герцога, ведь от долетавших до нас новостей о Тридентском соборе день ото дня все заметнее веяло костром. Но он ни перед чем не остановится ради тосканской короны! О, презренная покорность! Царствовать — значит карать, и если он решит, что голова моего Сандро — подходящая цена за власть, то без зазрения совести принесет в жертву жизнь невинного юноши. Чума на этих Медичи! Чума на здешний их дом и на дом толедский. Понтормо был прав. Уходит наша эпоха. Мир от нас отвернулся, нет нам в нем больше места, и те, кто им правит, заставят нас это понять, — говорил он.

97. Джорджо Вазари — Винченцо Боргини

Мессер Винченцо, рассчитываю, что вы найдете это послание по возвращении. Я отправился ждать вас в таверне, потому что, оставшись в Синьории, я и сам, пожалуй, кого-нибудь бы убил. Ведь после того, как недоумки барджелло перевернули весь город и не нашли Марко Моро, они арестовали Аллори из-за нескольких картонов, валявшихся в его комнате, и это неподражаемая глупость: будь злосчастная картина написана его рукой, почему ее нашли у Понтормо? А ответ прост: если картину нашли у Понтормо, значит, Понтормо ее и написал. Зато фрески правила другая рука! Но как объяснить это безмозглым головорезам? Впредь им запрещено являться к живописцам или скульпторам без сопровождения в вашем или в моем лице. Сожалею, друг мой, что приходится просить вас о помощи в этом неблагодарном деле, но опыт показывает, что мы не можем позволить солдафонам полагаться только на свой скудный ум. Пусть ищут Марко Моро у цеховых работников, пока не надоест. Найдут — прекрасно. Но этот тип, видно, похитрее их будет, и пока что, должен признать, он и нас хитрее. Бог знает, где этот дьявол укрылся.

Аллори освободят только через несколько дней, чтобы герцог не мог упрекнуть нас в том, что мы не использовали все зацепки. Парень скажет то, что мы и так уже знаем: он набивал руку, копируя портреты принцессы Марии, написанные его учителем Бронзино. Загадка картины в самом деле еще ждет объяснения, но если здесь кто и замешан, так это учитель, а не ученик. Что касается истории с Марко Моро, я глубоко сомневаюсь, что живописец, столь прочно обосновавшийся при дворе, причастен к заговору мастеровых.

98. Аньоло Бронзино — Микеланджело Буонарроти

Снова я вам пишу, божественный маэстро, ибо на этот раз нуждаюсь в помощи, и не абы в чьей, а именно в вашей.

Я пустил к себе и спрятал краскотера из Сан-Лоренцо. Несчастного преследовали люди герцога, ему некуда было податься, арестовали всех его друзей. Поводом, как он мне поведал, стали запретные собрания работников цехов. Во дворце говорят более определенно: попытка бунта, какой устроили чомпи. Впрочем, мне все равно. С тех пор как он у меня работает, жаловаться мне не приходилось, а пообщавшись с ним, я убедился, что он не убивал Якопо, так что Вазари я его не выдам. И не выдам никого! Мой краскотер не отправится вслед за моим учеником в застенки Барджелло. Покамест он живет в комнате Сандро, куда никому не придет в голову сунуться.

Но по приказу герцога его ищут повсюду: один раз уже приходили, вернутся снова. Необходимо вывести его из города, время поджимает, а все ворота под строгим контролем. В этом, божественный маэстро, вы и можете оказать нам помощь, ведь именно вы, не так ли, возводили флорентийские стены во времена республики, когда нас осаждали испанцы? А потому должны знать способ тайно выбраться: проход, лаз, подземный коридор или нечто подобное. Быть может, вы построили его своими руками. Помогите этому несчастному, маэстро, в память о республике, которую вы когда-то защищали.

99. Малатеста — Марии

Как только завершится месса, ты сошлешься на недомогание и попросишь разрешения отдохнуть в своих покоях. Сделаешь вид, что направилась во дворец, а сама пойдешь к воротам Сан-Галло с единственной своей служанкой. Там я буду ждать с подорожной грамотой, которую твой отец подписал не читая. Позаботься, чтобы на тебе был плащ с капюшоном, под которым ты сможешь скрыть лицо. В разгар праздника тебе не составит труда раствориться в толпе, но постарайся все же не привлекать внимания. Необходимо, чтобы об отъезде дочери герцога из города узнали как можно позднее. Я выбрал двух надежных испанских лошадей, которых утром велю запрячь. До полудня я погружу твои вещи в экипаж, пока ты еще будешь в соборе Санта-Мария. Приходи — и в путь, во Францию! До завтра, моя возлюбленная, отныне я твой навсегда.

100. Элеонора Толедская — Козимо Медичи

Я приказала предъявителю этой записки найти вас, чего бы это ни стоило, и тотчас ее вам вручить, будь вы хоть в обществе самого императора. Ваша дочь исчезла! Никто не видел ее с тех пор, как она вышла из собора Санта-Мария. Я уже кое-что выяснила: пропал один экипаж, две наши лучшие лошади и ваш паж Малатести. Что же вы, друг мой, столь небрежны в выборе окружения? Этот совратитель, должно быть, воспользовался новогодним празднеством, чтобы похитить ее, и, судя по всему, эта дурочка пошла за ним по собственной воле. А я так за нее переживала! Но вы тоже хороши: репутация этого Альфонсо, полуживотного, полуевнуха, уж точно не помогла ей взглянуть на перспективы брака с должным беспристрастием. Как бы то ни было, если вы твердо намерены продать ее герцогу д’Эсте и отправить в Феррару, придется ее сначала найти. Найдите мою дочь!

101. Козимо Медичи — Элеоноре Толедской

Срочные дела вновь зовут меня в Пизу и вынуждают ехать немедля, чтобы поспеть к завтрашнему утру, но в одном вы можете не сомневаться: дочь будет доставлена вам в кратчайший срок, даю слово. Подонка Малатести я велю кастрировать садовым ножом — тогда Марии не о чем будет жалеть, не так ли? Клянусь также в следующем: до наступления лета она станет женой принца д’Эсте. Вы утверждаете, что он не способен к зачатию, но как знать: вдруг наша дочь быстро подарит ему наследника? Такие чудеса уже случались. Вы не хуже меня знаете, что по всей Италии при дворах полно бастардов, родившихся раньше срока. Как бы то ни было, из-за ваших упрашиваний мы порядком потеряли время. Видите, как дочь отблагодарила вас за преданную заботу? Мария не посчиталась с авторитетом отца и за это, вернувшись во Флоренцию, сразу отправится в Феррару, хотя бы для ее сопровождения пришлось снарядить целый полк.

102. Козимо Медичи, герцог Флорентийский — Джорджо Вазари

Берите сколько нужно людей. Ваша задача найти, арестовать и доставить во Флоренцию синьора Малатесту ди Малатести и принцессу Марию. Дочь должна быть невредима, а Малатести жив.

103. Мария Медичи — Екатерине Медичи, королеве Франции

Добрейшая тетушка, не ругайте меня. Сердце вот-вот выпрыгнет из груди, но не знаю, от ужаса ли это или от восторга. Я совершила безумство: бежала с моим Малатестой. Я последовала за ним, ибо отныне мы соединены перед Богом, хотя покамест не перед людьми, и он поклялся мне, что картина уничтожена одержимой монашкой.

Итак, я оставляю позади слишком жестокосердных родителей и любимый край. Но вы раньше меня познали, что такое изгнание, и ваш пример придает мне сил, столь нужных в таком предприятии. Я беглянка, вас же продали, как рабыню. Не знаю, чья судьба более незавидна. Пожалуйста, расскажите мне о Франции, это добавит мне храбрости. Правда ли, что нас готовы принять при дворе короля Генриха? Но какая же я глупая! Вы не сможете мне написать, не зная, где я нахожусь: я и сама этого не знаю. Я в темном леcу. Как же выйти из него без вашей поддержки?

Мы оставили Флоренцию в Новый год по старому календарю и с осторожностью движемся, избегая больших дорог, чтобы не нарваться на людей моего отца, которых он непременно пошлет в погоню. Я трепещу от страха за моего Малатесту, ведь чувства герцогу не чужды, но нам от этого только хуже: он не знает жалости, зато ему знаком гнев. Здесь, в Тоскане, да и за ее пределами гнев моего отца — что гнев Господень. Уж вам-то известно, как он расправился в Венеции с Лоренцино через одиннадцать лет после убийства оным Алессандро, их кузена. Говорят, его труп сбросили в лагуну. Вот я и думаю, не те же ли головорезы преследуют теперь нас.

104. Джорджо Вазари — Винченцо Боргини

Герцог знает, что моя преданность ему безгранична, и этим излишне пользуется. Во Флоренции я все же был бы полезнее, чем в погоне за заблудшей принцессой, пусть даже она его дочь. Я живописец и архитектор, но не нянька и не наставница. Тем не менее надеюсь вскорости вернуться, ибо сомневаюсь, что барышня и ее сердечный друг успеют далеко уйти. На двух молодых людей, пустившихся в путь без сопровождения, предоставленных самим себе, рано или поздно обратят внимание, а то и затребуют за них выкуп. Мальчишке повезет, если его труп не останется где-нибудь в канаве. Девице же, насколько я понимаю, цветок невинности беречь уже не приходится, что в некотором смысле лишает ее персону веса и делает менее ценной. Блаженны те, на кого пал дамоклов меч, особенно когда они сами перерубили нить.

105. Пьеро Строцци, маршал Франции — Бенвенуто Челлини

Скажем прямо, дорогой мой Бенвенуто: до того, чтобы Неаполь стал нашим, нам ох как далеко, оттого твое письмо все еще застает меня в Риме. Монлюк, единственный мало-мальски здравомыслящий француз, сумел на какое-то время обуздать утопические планы герцога де Гиза. Карлу VIII хотя бы удалось войти в Неаполь, прежде чем его погнали из Италии. А нам даже из Лация не выйти. Я освободил Остию и Тиволи, но войска герцога Альбы по-прежнему снуют тут и там. Честное слово, если дать волю этому проклятому семейству Толедо, то после Флоренции и Неаполя они приберут к рукам весь полуостров. Ты писал о своих хлопотах с герцогиней, но поверь, ее дядя ничуть не лучше, особенно с тех пор, как стал вице-королем Неаполя. Он, может, и не испражняется часами, но у него есть армия и он умеет ею управлять.

Что до нашего дела, я предпринимаю все необходимое. Через три дня жди на месте человека, который займется Баккьяккой.

106. Екатерина Медичи, королева Франции — Пьеро Строцци, маршалу Франции

Прочтите письмо Марии, которое я для вас скопировала. Ну не забавно ли? Не восхитительно? А как затейливо, если угодно! Поможем им добраться до Франции! Позже всегда успеем выслать их куда-нибудь еще. Но нам по-прежнему не хватает картины. В идеале хорошо бы ей объявиться где-нибудь в Венеции, чтобы венецианцы сами могли оценить сходство модели с изображением. Признаться, хотела бы я увидеть и то и другое. Точнее, всю эту троицу.

107. Мария Медичи — Екатерине Медичи

Ах, тетушка, вы бы только знали! Как прекрасно, если вам это тоже знакомо. Когда кавалер Малатести обнимает меня и целует, я чувствую себя женщиной. Я не жалею о том, что сначала казалось безумством, и, напротив, твердо уверена перед лицом Господа, что приняла правильное решение, ибо ощущаю дыхание Господне каждой Божьей ночью. Разве Господь не сделал людей свободны-ми? А женщины, разве они не есть также создания Божьи? Я теперь не та, что прежде, ни телом, ни духом. Я сбежала от отца, да, это грех, но тем самым я стала ближе к Богу, в этом я уверена. Подтверждение тому — в этом месяце я не кровила. Не это ли означает, что Господь искупил мои прегрешения на кресте?

108. Микеланджело Буонарроти — Аньоло Бронзино

Мессер Аньоло, вот план фортификаций, который пришлось поискать в бумагах: не представляете, сколько за всю проведенную в трудах жизнь у меня накопилось рисунков, чертежей, контрактов, счетов, не говоря об учетных книгах. Я указал, где находится проход, через который вы сможете тайно вывести своего человека.

109. Джорджо Вазари — Винченцо Боргини

От одного постоялого двора к другому: я — как браконьер, выискивающий кроличий помет. А наши голубчики — те же зайцы: путают следы, уходят от собак. Не знаю, когда вернусь во Флоренцию, а потому полагаюсь на вас, друг мой, и поручаю вам лично наведаться к живописцам и остальным творцам, по тем или иным причинам попавшим в наш список. (Вообще-то, думаю, в нем должен быть всякий, кто мало-мальски умеет держать кисть.)

Я в любом случае рассчитывал направить вас к Челлини, поскольку тот меня на дух не переносит. Загляните также к Бронзино. Кто знает, вдруг вы найдете там то, что пропустили деревенщины-барджелло, когда пришли за Аллори. Постучитесь к Амманати и Бандинелли. А если я и через неделю не вернусь, ступайте к старику Баккьякке: так мы сможем сказать, что проверили все гипотезы. В конце концов, где-то ведь этот краскотер прячется. И, может, отыскав его, мы найдем при нем и картину, а заодно сообщника или даже убийцу.

110. Аньоло Бронзино — настоятелю картезианского монастыря Галуццо

В ближайшие дни с Божьей помощью в ворота вашего монастыря постучится человек и скажет, что он от меня. Соблаговолите, отец мой, из любви ко мне принять моего друга, как некогда принимали меня, и не задавать ему вопросов, да и меня ни о чем не спрашивать в память о фресках, написанных у вас Якопо, к которым волей Господа я имел честь приложить руку.

111. Джорджо Вазари — Винченцо Боргини

Друг мой, сделали ли вы то, о чем я просил?

Двух моих голубков видели в Модене и Парме, но теперь они, похоже, направились в Мантую. Честно говоря, опасаюсь, что они не знают, куда податься, от этого их передвижения хаотичны, и выслеживать их тем труднее. Невозможно предугадать, как поступит тот, чьи намерения зыбки, неясны и скрыты от него самого. Сознание юных душ подобно песку. Хочешь проникнуть в него — и вязнешь. Это я к тому, что порученная мне миссия грозит держать меня вдали от Флоренции еще бог знает сколько дней. Я глубоко опечален тем, что бросаю вас одного, но придется вам самому совершить визиты, о которых мы говорили. Времени теперь в обрез. Ищите всюду, впредь ни с кем не церемоньтесь. Ответственность за расследование и поиск краскотера легла на вас. Расскажите, друг мой, что дадут посещения, а главное — что удастся найти у Бронзино.

112. Винченцо Боргини — Джорджо Вазари

Знайте, мессер, что вы всегда можете рассчитывать на верного Винченцо, он выполнит ваши поручения, даже если исключительные обстоятельства вынуждают его действовать с небольшим опозданием. Итак, по вашей просьбе я отправился ко двору герцога д’Эсте и, дабы не заставлять вас больше ждать, в подробностях излагаю свои суждения.

Для начала надо отдать должное герцогу Эрколе: он умеет принимать гостей. Не бывает вечера, чтобы он не устроил для своих визитеров пир, достойный французского двора. Скажу честно, брюхо мое не пустеет уже четыре дня и тугое, как барабан, так что справлять нужду приходится каждый час, чтобы не лопнуть. Я словно попал во владения Гаргантюа, а в ушах не перестает звучать музыка, ведь герцог так любит музыкантов и менестрелей, что за весь день ни минуты не проходит без лютни, своимзвучанием сопровождающей театральное представление или танец.

Герцог и впрямь большой любитель искусств, об этом говорит не только его коллекция фламандских шпалер, но и обилие картин, созданных живописцами, которыми он привык себя окружать, — среди них некогда были братья Досси, Джироламо, скончавшийся прошлым летом, о чем с сожалением вынужден вам сообщить, это молодой Бастианино, идущий по их стопам, и лучший из всех, на мой взгляд, Гарофало: пусть он и не поднялся до наших флорентийских мастеров, чтобы оправдать прозвище Феррарский Рафаэль, которым город, конечно, излишне похваляется, но все же мог бы удостоиться места в ваших «Жизнеописаниях», не выбиваясь из общего ряда. Должен вам сказать, что вместе с Досси он участвовал в росписи алтаря, порадовавшей мой глаз, и хочется верить, что если однажды Господь направит сюда ваши стопы, то эта живопись удостоится и вашего снисхождения.

Не подумайте все же, будто герцог д’Эсте лишь покровитель искусств и кутила. Он правит своими владениями железной рукой, жалость — абсолютно чуждое ему чувство. Он сам рассказал мне в присутствии супруги, как заточил ее в застенки замка, когда она примкнула к лютеранам, и оставил в руках инквизиции, пока она не согласилась снова ходить к мессе. В этих же казематах он держит своего дядю, некогда участвовавшего в заговоре против его отца: тому семьдесят девять лет, из которых пятьдесят один год он провел взаперти, но герцог, видимо, унаследовавший отцовскую злопамятность, упорно отказывается его помиловать.

Если сын пошел в него, то могу понять, что принцесса Мария не горит радостью, мечтая поскорее стать его женой. Не знаю, верны ли слухи, которые всюду ходят, но молодого принца я видел: мне не показалось, что он наделен качествами, которых ждешь от благородного человека. Недобрый взгляд, презрительность, суровость в обращении с другими, граничащая с жестокостью, подводят меня к выводу: вот кого не хватает в нашем списке. Право слово, у этого человека нрав убийцы. Кстати, не в тот ли момент, когда убили Якопо, он как раз находился во Флоренции? Представьте, что он обнаружил картину, столь оскорбительную для его будущей супруги. Кто знает, как отреагировал бы человек холерического темперамента, гневливый от природы?

Список наш расширяется, однако я очень надеюсь, что из него можно будет исключить имена двух монахинь. Перед отъездом я навестил несчастную Плаутиллу, которая приходит в себя после допроса, принес ей принадлежности для живописи и попросил воспроизвести «Снятие с креста», которое, по ее же словам, она подарила сестре Екатерине де Риччи. Посмотрим, на что она способна и как изображает мужские тела.

И еще: чтобы работы в палаццо Веккьо в ваше и мое отсутствие не затягивались еще больше, я нанял молодого Нальдини. Думаю, он будет вам прекрасным помощником.

113. Джорджо Вазари — Винченцо Боргини

Винченцо, проклятый осел, при чем тут Феррара и ее герцог! Зачем мне ваши рассказы про пиры, флейтистов, стариков в застенках и супругу-протестантку? Да пусть муж хоть жаркóе из нее сделает, если ему так нравится! Чума на это семейство! Герцог д’Эсте и его сын показались вам вырожденцами? Эка невидаль. Неужто вы один не знали, что матерью герцога была потаскуха Лукреция, дочь Борджиа? Долго вы еще намерены изучать местные нравы и обычаи? Убийца — художник. Сын герцога умеет держать в руках кисть? Разве я не просил вас побывать у Бронзино? Вот где надо искать, я это чувствую, но сам обречен гоняться по всей Италии за порученной мне добычей. Никак не пойму, куда хочет попасть наша ветреная парочка — во Францию или в Венецию. Я уже приближался к Пьяченце, когда понял, что они взяли курс на север. Я в бешенстве от того, сколько времени они у меня отнимают. А ваше письмо искало меня больше недели! Умоляю, друг мой, не тратьте больше ни минуты на феррарских пачкунов, о которых вы мне все уши прожужжали, и немедля оставьте заколдованный замок, вскруживший вам голову и скрутивший кишки.

114. Мария Медичи — Екатерине Медичи, королеве Франции

Если все, кто служит у моего отца, столь же хитроумны и толковы, как мой Малатеста, то батюшке здорово повезло! Но в том, что это так, по правде говоря, я глубоко сомневаюсь. Вы бы слышали, что он выдумывает, объясняя, почему молодой паре пришлось вот так пуститься в путь. На этот раз он сказал трактирщику, что мы только что поженились и он везет меня, чтобы показать свои земли в Ломбардии. Кстати, представляет он меня не иначе как свою жену, и от этого мне делается покойно. Как я его люблю! И как хочется, чтобы вы полюбили его не меньше. Впрочем, нет, не до такой степени, вот ведь какие глупости я говорю! Просто мне чудится, будто я попала в новеллу Боккаччо: стала одной из тех загадочных женщин, которые хранят какую-то тайну, путешествуют инкогнито верхом, иногда — переодевшись в мужское платье, и в пути встречают любовь. Вот это приключение! Порой мне становится так страшно, что подступает тошнота, ну да ничего! Я ни о чем не жалею, и мое решение бесповоротно. Пусть тот, кто держит штурвал моей судьбы, расправляет паруса! А ведь я раздумывала, ехать ли с ним... Теперь же предпочту умереть, нежели вернуться во Флоренцию. С Божьей помощью мы скоро попадем в Милан, оттуда в Швейцарию, а потом во Францию. Да хранит нас Бог! Целую вас, тетушка, Малатеста зовет меня на балкон, куда сам вышел посмотреть на небо, чтобы понять, какой завтра ждать погоды (он еще и секреты природы умеет разгадывать, и вообще столько всего знает!), я же рассчитываю, что мы скоро увидимся.

115. Винченцо Боргини — Джорджо Вазари

Я удручен тем, что моя поездка в Феррару пришлась вам не по вкусу, тогда как, отправляясь с визитом к герцогу д’Эсте, я, напротив, рассчитывал выполнить просьбу, которую вы недвусмысленно выразили. Я, конечно, глупец, но глупец послушный и верный, вечно стремлюсь вам угодить. Признаться, ваше письмо заставило меня устыдиться и смутило, мне очень жаль, что я вызвал ваше неудовольствие. Но, как вы знаете, повторять дважды мне ни к чему. Едва дочитав ваше послание, я уже держал путь во Флоренцию, даже не попрощавшись с герцогом.

К Аньоло меня сопровождал целый отряд. К сожалению, этот визит не подтвердил того, в чем вы были уверены. Гвардейцы перевернули весь дом и мастерскую, все потайные углы, но мы ничего не нашли. Да, были эскизы и незавершенные портреты принцессы, хранившиеся среди десятков, а то и сотен других работ, но что может быть естественнее, если хозяин — с позволения сказать, официальный портретист герцога Флорентийского, его семьи, детей и даже предков? В конечном счете единственным результатом нашего вторжения стало изрядное недовольство Аньоло, мы оставили его в ярости и возмущении. Не удивлюсь, если он пойдет жаловаться герцогу.

Покончив с делом, которое вы мне поручили, я взял на себя вызволение из тюрьмы Плаутиллы, заручившись согласием герцога, который предоставил мне его не раздумывая: уж вы-то знаете его как никто другой, у него сейчас, как говорится, других хлопот полон рот. Я поселил бедную женщину в Приюте невинных, пусть она пишет там в свое удовольствие. Пока что, насколько я вижу, ее картинам, не лишенным некоторого изящества, слишком далеко до terribilità[13] фресок Сан-Лоренцо и пугающей мощи, замеченной Екатериной де Риччи в загадочном «Снятии с креста».

Что касается работника Марко Моро, его по-прежнему не найти, но, в конце концов, следуя вашей логике, не важно, схоронился ли он в какой-нибудь дыре или пребывает на пути в Новую Испанию, ведь он тоже не мог переписать фреску в манере Понтормо.

Джамбаттиста Нальдини вычеркнут из нашего списка по тем же причинам. Могу подтвердить, что его наняли для работ в палаццо Веккьо. Я уже говорил, что знал его ребенком, славный был мальчуган — не сомневаюсь, что таким и остался. И хотя вам представляется, что его живопись еще значительно уступает произведениям учителя (что для него по-своему удачно, ибо оправдывает в наших глазах), кто сказал, что, общаясь с вами и следуя вашим урокам, он не способен приблизиться к нему, а то и сравняться с ним. Ну а пока еще один помощник вам не помешает, так что все в выигрыше.

116. Джованни Баттиста Скицци, член Сената и регент Миланского герцогства — Козимо Медичи, герцогу Флорентийскому

Милан всегда был дружественен к Медичи и рад прекрасным отношениям с герцогом Флорентийским Козимо I. Оттого, дорогой герцог, мы всячески желаем, чтобы наши действия и предмет этого письма были правильно поняты. Не скрою от вашей светлости, что предмет сей отчасти щекотливого свойства.

В недавнем времени мы задержали на нашей территории молодую пару, ехавшую из Флоренции, чтобы попасть во Францию. Юноша от нас скрылся, а молодая особа утверждает, что она ваша старшая дочь. При них и вправду была подорожная грамота, подписанная вашей рукой, но наше внимание привлекло то обстоятельство, что они одни, без свиты и сопровождающих, за исключением служанки, и ночуют на постоялых дворах вместо того, чтобы сообщить о себе городским властям, а весь их багаж — сундук, набитый платьями по испанской моде и дорогими украшениями, и нам показалось, что правильно будет их задержать для дополнительного прояснения ситуации.

Если эта барышня в самом деле дочь вашей светлости, то будь мы заранее предупреждены о ее визите, мы, разумеется, приняли бы ее со всеми почестями, подобающими ее положению. Однако на наши повторяющиеся вопросы особа, назвавшаяся принцессой, в итоге соизволила ответить так: ее якобы отправили с тайной дипломатической миссией к королеве Франции. Молодой человек как будто бы ее страж. Но почему тогда он бежал? На это она не смогла дать сколь-либо удовлетворительного объяснения. При таком стечении обстоятельств дело показалось нам довольно запутанным. Просим вас, дорогой герцог, помочь нам разгадать эту загадку и сообщить свою волю: как нам поступить с этой молодой дамой?

117. Джамбаттиста Нальдини — Аньоло Бронзино

Пишу, мессер Аньоло, чтобы попросить вас передать это письмо Марко Моро, если вдруг вы по случайности знаете, где его искать. Не пугайтесь: я умею держать язык за зубами. Сандро, к которому вы относитесь как к сыну, а я — как к брату, мне все рассказал. Признаю, что ваша радость после его освобождения несравнима с моей, но знайте, что его арест привел меня в отчаяние мрачнее ночи. Будьте уверены, я никогда не совершу бесчестного поступка, который мог бы навредить как ему, так и вам.

118. Джамбаттиста Нальдини — Марко Моро

Я не Микеланджело и никогда им не стану: думаете, я этого не понимаю? Но раз мне, Джамбаттисте Нальдини, сироте из Приюта невинных, удается жить своим искусством, это уже что-то значит, разве нет? По-вашему, если ты не чей-то там сын, то и стремиться не к чему? Осудите ли вы меня за попытку, будучи никем, занять место среди великих мастеров Флоренции, место совсем скромное, не больше ниши где-нибудь под алтарем капеллы в безвестной церкви? А когда бы эта попытка удалась, не стала бы она подтверждением, что я чего-то да стою? Каждый как может пытается обмануть судьбу.

Да, это я выдал вас Вазари. Я направил его в Сан-Лоренцо, где он застал в тот вечер ваше тайное собрание. Согласитесь, догадаться несложно. Кому еще это было бы на руку? Аллори? Ему покровительствует Бронзино, и он уже получает заказы. Может себе позволить недоносительство. Я же остался без учителя, совсем один. Видно, Господь, наделивший меня толикой таланта, дал недостаточно, чтобы мне подняться без всяких ухищрений. В своем безграничном милосердии Всевышний не пожелал, чтобы барджелло вас схватили. Зато позволил мне извлечь из предательства некоторую выгоду: скоро я вольюсь в число помощников Вазари на работах в палаццо Веккьо. Так я позаботился о себе, показав себя лояльным самому востребованному во Флоренции живописцу, не причинив вам непоправимого вреда. Как видите, не стоит судить меня слишком строго. Каждый сопротивляется ударам судьбы теми средствами, какими владеет. Что мне оставалось после смерти наставника? Как бы вы поступили на моем месте? О, я знаю, какой вы выбрали путь. Побуждаете других работников изменить своей участи, объявляете себя их предводителем и толкаете к бунту. А зачем? Собрались прогнать герцога? Но кто сказал, что следующий не окажется еще хуже? Вам нужен новый Савонарола — защищать обездоленных? Знаете, какое наказание человек вроде него уготовит таким, как я? Герцог хотя бы закрывает глаза на поступки, осуждаемые Церковью и неодобряемые в миру. Он, наверное, повесил бы вас, попадись вы ему. А меня сожгли бы живьем, попадись я в руки папы. Не все, как Челлини, способны выжить после обвинения в содомии.

Не знаю, вы ли убили старика Понтормо. По мне, так это возможно, ведь я помню, сколь невыносим он бывал и с вами и со мной, — в иные дни до того злил, что хотелось задушить его собственными руками. Коли так и есть, винить вам следует себя одного, ибо это первично, а все, что случилось с вами впоследствии, отсюда вытекает. Если бы не смерть Понтормо, я бы ни за что вас не выдал. Но независимо от того, есть ли в его смерти ваша вина, неправильно было продолжать собрания, когда барджелло шарили повсюду в поисках убийцы. Вас могли накрыть — и что же, под пытками в застенках дворца, когда от вас истребовали бы отчета о хождениях старика, из ваших уст точно не вылетело бы мое имя? Можете считать, что доносом я вас опередил и вам не пришлось меня погубить. В некотором смысле, заставив вас бежать, я спас нас обоих. Естественно, я не собираюсь ждать благодарности, но хотел бы, чтобы точка зрения, описанная в моем письме, помогла вам взглянуть на вещи в иной перспективе.

119. Марко Моро — Аньоло Бронзино

Перед тем как покинуть пристанище, которое вы мне нашли, спешу оставить эти несколько строк, их передаст вам настоятель. Не знаю, почему вы, человек, приближенный ко двору, помогли мне, простому работнику, но не хочу показаться неблагодарным. Вы меня спасли. За это спасибо. Я отправлюсь в Швейцарию, потом в Германию или, может, во Фландрию. Слава итальянцев в нашем деле столь велика, что найти работу мне не составит труда, где бы я ни оказался. Буду делать все, что в моих силах, чтобы Царство Божие настало на этом свете, а не только на том и было не только для избранных, но для всех.

А что вы собираетесь делать? Освобожден ли ваш подмастерье? Хорошо бы, но, сдается мне, ваши хозяева перестали идти вам навстречу. Помочь мне было смелостью и проявлением непокорности. Если когда-нибудь вы сбросите надетый вам на горло золотой ошейник с поводком, то, быть может, по-своему также ощутите желание сопротивляться в этом презренном мире тому, что кажется вам не вполне справедливым. Засим прощайте. Не сомневаюсь, что вам удастся завершить творение усопшего мастера, воздав дань, которой заслуживает его труд. Конечно, по-человечески с ним было непросто и между нами случались перебранки, но пусть я всего-навсего краскотер, я уважал любовь, какую он вкладывал в свое искусство, и ценил его фрески, признавая их красоту.

120. Екатерина Медичи, королева Франции — Пьеро Строцци, маршалу Франции

Вы, разумеется, помните, что я не возлагала избыточных надежд на эскападу моей племянницы, так ведь? Так вот, дорогой кузен, судите сами, права я или нет: эта бестолочь попалась в Милане. Когда вы получите это письмо, ее, вероятно, уже вернут во Флоренцию. В общем, самая ценная добыча ускользнула, зато нам достался юный паж, и непонятно, что с ним делать: представьте себе, будучи осмотрительным, он решил оставить возлюбленную и добраться до Парижа в одиночку. Может быть, возьму его к себе в свиту: так или иначе, кто лучше этого пажа расскажет мне о его хозяине?

После неудачи утешаюсь мыслью, что Козимо получил назад дочку в деликатном положении и должен потрудиться, чтобы спасти остатки ее репутации. Впрочем, я знаю, как поступила бы на его месте: не мешкая, выдала бы ее за сына д’Эсте, чтобы узаконить будущего бастарда. Козимо не дурак, наверняка он уже и сам так решил. Даст ли герцог д’Эсте согласие? Это другой вопрос.

Наконец, мы все еще можем разыграть изначальную карту, не так ли? Что там с картиной? Есть ли надежда увидеть ее до скончания времен, или эта история будет такой же долгой, как строительство собора?

121. Козимо Медичи, герцог Флорентийский — Эрколе д’Эсте, герцогу Феррары

Простите мне избыточную щепетильность, да что там — малодушие, побудившее меня отложить свадьбу. Полагаю, Мария вполне готова стать супругой вашего сына Альфонсо, а если и нет, что с того: когда детей учат плавать, их бросают в воду. Знайте же, что мы с ее матерью склонны назначить дату свадьбы. Как вам следующий месяц? Скажем, первое мая? Или, допустим, восьмое, чтобы мои люди успели подготовить празднество, подобающее к случаю. Не могу, дорогой герцог, передать ту радость и гордость, коими наполняет меня перспектива союза двух наших домов.

122. Бенвенуто Челлини — Пьеро Строцци, маршалу Франции

Видел я Скоронконколо, которого вы мне сосватали, и скажу сразу, ваша светлость: чует мое сердце, это настоящий зверь. Глаз черный, борода густая, колени гибкие, ростом высок, да еще эта манера говорить вполголоса. И все же я побаиваюсь идти с ним на дело, поскольку его любовь к искусствам показалась мне весьма сдержанной и уж точно недостаточной, чтобы безошибочно распознать работу Понтормо в мастерской Баккьякки. Идти нам скоро, завтра или послезавтра волей Всевышнего. Когда действуешь средь бела дня, это любому предприятию добавляет ненужный риск, но, с другой стороны, только в этом случае Баккьякка заведомо не окажется дома, ведь он будет во дворце, где каждый божий день трудится над украшением кровати герцога, которая должна быть достойна Давида Микеланджело или моего Персея, если бы произведения оценивались исходя из времени, потраченного на их создание.

123. Джорджо Вазари — Винченцо Боргини

Если это не работник, не монашка, не помощник, то остается только один возможный виновник, верно? У него ничего не нашли, но это ничего не меняет. Мы долго медлили, излишне думая о солидарности, но теперь незачем к этому возвращаться: что было, то было, разговор окончен. Как его разоблачить? Прошерстить все рапорты во дворце Барджелло, допросить соседей Бронзино. Во Флоренции я окажусь завтра утром, но поскольку мне предстоит передать принцессу отцу и отчитаться перед ним, то днем, скорее всего, я буду занят. Простите, если мое последнее письмо было чересчур резким, просто мы потеряли довольно много времени. Про Феррару пора забыть. Рассчитываю, друг мой, что вам удастся вывести Бронзино на чистую воду. Я же возьму двух стражей и навещу Баккьякку: сомневаюсь, что несчастный старик как-то в этом замешан, но не хочу, чтобы вы думали, будто я сваливаю на вас всю неприятную работу.

124. Эрколе д’Эсте, герцог Феррары — Козимо Медичи, герцогу Флорентийскому

Мы польщены, любезный герцог, этой внезапной готовностью соединить наши две семьи — поверьте, я тоже жажду называть вас братом. Вспомните, однако, свое предыдущее послание. Ваша слезница растрогала меня. Как не пойти навстречу отцу, который просит за свою дочь? Поэтому настоящим письмом спешу удовлетворить ваше желание в полном согласии с Альфонсо, которому меньше всего на свете хотелось бы торопить суженую. Ваше прелестное дитя в страхе от предстоящего расставания с любящими родителями и, должно быть, опасается холодной строгости замка Эстенсе, представляя, как вдруг очутится при дворе, где ей, разумеется, окажут наилучший прием, но где она никого не знает. Она трепещет, она не готова. Что ж, нет так нет. По большому счету нас ничто не торопит, верно? Разве мало того, что обозначена взаимная воля Эсте и Медичи, твердая и нерушимая с обеих сторон, соединиться через этот или иной брачный союз, чтобы скрепить дружбу наших семейств и альянс двух наших городов? Знайте, герцог, я совершенно не хочу, чтобы вы сомневались в моей готовности вам угодить, и дабы убедить вас, что это не пустые слова, вот доказательство: перенесем свадьбу на осень! За это время рассеются недобрые слухи, которые стараниями подлых клеветников всегда в подобных случаях множатся с избытком. Слышал я, что ваша дорогая Мария недавно побывала в Милане. Надеюсь, она не слишком измождена: такие путешествия всегда утомительны для дам, а для юных барышень и подавно. Позаботьтесь, чтобы ваша дочь восстановила силы, и заверьте ее: ничто так не заботит моего сына, да и меня самого, как ее доброе здравие.

125. Сестра Екатерина де Риччи — сестре Плаутилле Нелли

Всевышний вновь явил нам доказательство своего милосердия, пожелав вернуть тебе свободу. Меня же перевели в Барджелло, где мои страдания продолжатся, пока будет на то Его воля, ибо я обвенчана с сыном Его, Господом нашим Иисусом Христом: и теперь, когда мое тело истерзано веревками так же, как Он истерзан был на распятии, пусть кто-нибудь только попробует это оспорить. Кстати, у меня снова стигматы. Спасибо, Господи, что заставил замолчать сестер Марию Серафину, Марию Перпетю и Марию Модесту, этих нечестивых продажных девок, так и не сумевших смириться с тем, что я избрана свыше. Я бы не удивилась, узнав, что в будущем моим именем будет называться монастырь в Прато.

Жалею я только об одном: что сожгла твою картину, не сумев разглядеть, насколько она ценна. Просто новая манера письма сбила меня с толку. Так и есть? Это было лучшее твое творение. Прости, сестра. Правда ли, что настоятель Приюта невинных дал тебе кров и убеждает не оставлять эту стезю? Я ему верю, это он разрешил тебе написать. Вот как удачно. Он хороший человек. В следующий раз, когда увидишь его, обмолвись из любви ко мне о моем бедственном положении. Моя душа скоро отправится вслед за душой брата Джироламо, но поскольку мне вряд ли предстоит взойти на костер и так же, как он, быть принесенной в жертву, то хотелось бы угаснуть в одной из келий, уготованных Господом, в монастыре, а не во дворце Барджелло.

126. Винченцо Боргини — Джорджо Вазари

Я столько часов провел в стенах Барджелло, что под конец мне казалось, будто я заперт там так же, как все эти горемыки, чьи стоны слышатся мне до сих пор и наполняют эхом черепной свод. Я служу Церкви и потому не мне жаловаться на свою миссию — она в том, чтобы помогать вам, но после целого дня и ночи, проведенных за разбиранием архивов года нынешнего и шести месяцев предыдущего, мне все же хотелось бы получить от вас отпущение за мои похождения в Ферраре! В то же время, сколь бы монотонной ни была такая работа, не стану отрицать, что она принесла некоторые плоды, в чем вы сами сможете убедиться из письма, вложенного в этот конверт, который я доверяю заботам гвардейца, приказав передать его вам лично в руки. В самом деле, после долгих и тщетных попыток найти в рапортах стражей след любого происшествия, связанного с Бронзино, каким бы оно ни было, мне пришло в голову погрузиться в гору писем с доносами, которые каждый день приходят в Барджелло, где их добросовестно хранят. Посмотрите же, что я нашел! Должен уточнить, что это письмо не единственное в своем роде, напротив, таких существует еще с полдюжины, но обратите внимание на дату: она важна.

Простите, что не пришел к вам ни в палаццо Веккьо, ни позже в таверну, но я настолько измотан, что нуждаюсь лишь в том, что поддерживает в нас жизнь, а именно во сне, и потому мне необходимо прямо сейчас оказаться в постели.

127. От неизвестного — во дворец Барджелло

Минувшей ночью, ровно в час (знаю это, потому что как раз прозвенел колокол на колокольне собора), я отчетливо услыхал, как синьор Аньоло ди Козимо ди Мариано, известный под именем Бронзино, живописец, у себя в доме на Корсо дельи Адимари шпигует своего подмастерье Сандро Аллори. Знаю это, потому что слышу их не в первый раз, они даже днем не таятся: Бронзино без стеснения вокруг него вьется: то ущипнет за щеку, то шлепнет по ягодице, словно девку. Вообще-то, весь квартал уже в курсе. Тут никого не обманешь: живут они вдвоем, отдельно от семьи Аллори, у тех дом рядом, за оружейной мастерской покойного Тофано Аллори, храни Господь его душу.

Как и наш добрый герцог, считаю, что содомитов надо карать. Потому исполняю свой долг и довожу до вашего сведения безобразные факты, противные Всевышнему и законам его светлости. Не желаю никому смерти, но зачем тогда законы, если не наказывать виновных? Добавлю, что прошло порядком времени, пока они блудили: угомонились только перед рассветом. Однако я заметил, что, выходя из дома к заутрене, Бронзино не выглядел усталым после ночных непотребств, я бы даже сказал, что вид у него был осанистый. Удивительно, что человек в таком возрасте являет подобную крепость: сдается, что за этим распутством есть какая-то дьявольщина.

А так-то я верный и послушный подданный, который желает, чтобы его сон не нарушался свистопляской соития, скотского и противоестественного, и заверяю вас, что все порядочные соседи по улице думают, как и я.

128. Джорджо Вазари — Винченцо Боргини

Что ж, мессер Винченцо, ваше усердие вознаграждено с лихвой, так что, ни минуты не медля, спешу нижайше вас отблагодарить. Чудеса, да и только! Вы находите оправдание нашему главному подозреваемому в доносительском письме, обвиняющем его в другом преступлении. Какой талант! Искусство парадокса и комедии! Вам бы пьесы для театра писать. В самом деле, алиби Бронзино, мягко говоря, оригинально. Остается, однако, выяснить, насколько оно достоверно.

Ваше письмо вновь спутало мой распорядок, пришлось отложить визит к Баккьякке и постучаться к Бронзино. Я подробнее изложу вам все, что он сказал, когда вы отойдете от спячки, но знайте: стоило мне поведать об обвинениях в его адрес, как он стал громко возмущаться, что изрядно меня удивило, ибо он не может не знать о слухах, ходивших в те времена, когда он еще совсем юношей жил у Понтормо. К тому же, хоть недавние законы и сулят смерть содомитам, большого интереса к сим вопросам герцог никогда не проявлял. Помните, как поссорились Челлини и Бандинелли? Последний назвал «гнусным содомитом» нашего неисправимого распутника, да еще в присутствии его милости и всего двора, что не дало ей закрыть на обвинение глаза, как она не раз делала прежде. Неподражаемый Бенвенуто отделался остротой: «Ах, если бы Господь позволил мне приобщиться к столь благородному искусству!» И давай разглагольствовать о занятии, уготованном лишь для богов античного Рима, императоров и королей: дескать, он, несчастный недоносок, недостоин «подобных изысков». Балаган перешел все границы, остальным ничего не оставалось, кроме как дружно расхохотаться. Герцогу только этого и надо было: он счел себя свободным от необходимости в строгих мерах, и, кстати, те времена не в таком уж далеком прошлом, как можно подумать. Но вот вопрос: почему Бронзино отвергает роль, которая сняла бы с него все подозрения в убийстве учителя? Для меня не все здесь поддается объяснению.

Как бы то ни было, должен признаться, что неожиданный поворот, коим мы обязаны вашему потрясающему упорству, создает для нашего расследования помеху. С Бронзино связывались все три условия, определяющие виновника, зная которые можно его разоблачить: мотив, средства и удобство случая. Если письмо вашего анонимного доносчика правдиво, то, похоже, оно лишает живописца подходящего случая, поскольку исправление части стены наверняка заняло не один час, всю ночь, по правде говоря, ведь перед тем, как переписать фрагмент, надо было положить штукатурку. Выходит, в поисках доказательств виновности вы его оправдали. Не удивительно, что вас настигла потребность сбежать в царство сновидений, я и сам несколько удручен и внезапно почувствовал какую-то усталость. Что делать, если все три условия ни на ком не соединяются? Довольствоваться двумя? Но если отринуть удобство случая, наш список заметно удлиняется: к тем, кто мог бы переписать фреску не хуже Понтормо, следует добавить Сальвиа-ти, он во Франции (тем более что, если память мне не изменяет, именно о нем сначала думали, когда искали живописца для Сан-Лоренцо!), Тициана в Венеции, Микеланджело в Риме. Аж голова крýгом. Можно ли совершить преступление, будучи в другом месте? Бессмыслица какая-то — пожалуй, мне самому пора идти спать. Баккьякка подождет еще немного, прежде чем я почту его своим посещением.

129. Бенвенуто Челлини — Пьеро Строцци, маршалу Франции

Не мне говорить об этом умудренному солдату и уж тем более — лучшему кондотьеру Италии и Европы, но все же вот истина, которая часто напоминает нам о себе: у фортуны женский нрав. Она может отдаться нам или отказать, и никогда не знаешь почему.

Старик Баккьякка занемог и оттого прикован дома к постели. Мне стоило неимоверных усилий убедить вашего лиходея, что сейчас не время наведываться в его мастерскую. Этот тип никак не хотел взять в толк, что картину надо забрать в его отсутствие.

Пусть к вам судьба окажется благосклоннее и вместо проклятой картины вы приберете к рукам хотя бы Неаполь, что, согласитесь, было бы не такой уж скудной платой. А пока — терпение. Прошу не отказывать мне в доверии: это непременно воздастся.

130. Аньоло Бронзино — Джорджо Вазари

Вам, мессер Джорджо, тоже придется решить, кто вы. Движет ли вами любовь к искусству, или вы подобострастный куртизан? Автор «Жизнеописаний живописцев» или исполнитель грязной работы для герцога? Вы еще не поняли, зачем Якопо написал картину, которую вы повсюду ищете? Ваш взгляд столь наметан в отношении живописи, неужто вы так слепы, когда речь идет о веяниях нынешнего века? Папа, церковный собор, католические короли, инквизиция: сколько влиятельных сил, которым наш дорогой герцог обязан присягнуть на верность, если хочет получить титул короля Тосканы — которого, сдается мне в глубине души, ему не видать. Герцог у нас на редкость либерален, добр к художникам, коих бесконечно любит, так ведь? Ему плевать на содомитов и колдуний, на евреев и даже на лютеран, покуда те не грозят пошатнуть государственные устои. Он не из фанатиков, рвущихся доказать Германии и всему миру, что католическая вера не есть гнездилище разврата с распутными монахами и вырожденцами Борджиа. Но в сущности, от этого только хуже. Может, герцог нас и любит, но в угоду нашим ненавистникам и ненавистникам нашей живописи он должен делать вид, будто ему мы тоже ненавистны, и если бы ему пришлось нас умертвить или доставить в Рим в клетках, как скот, он сделал бы это, не колеблясь, ибо все и вся были бы ему безразличны в погоне за тосканской короной. Вот против этого чудовищного лицемерия, против вопиющего двуличия и протестовал Якопо своей картиной, столь оскорбительной для семейства Медичи. Он был в гневе, потому что считал, что его бросили и предали. Разве он не был прав? Как далеко, по-вашему, может зайти герцог, чтобы засвидетельствовать свою лояльность тем, от кого зависит, будет ли у него корона?

Вы подозреваете, что я убил Якопо, и это должно мне льстить, не так ли? Ведь причина в том, что, на ваш взгляд, никто, кроме меня, не способен был сравниться с моим учителем и переписать фреску. Но будьте уверены, если бы мне пришлось переписывать хоры Сан-Лоренцо после убийства, определенно я не стал бы делать точную копию! Я показал бы Ноя пьяным во всей наготе, каким Микеланджело в недавнем прошлом написал его на плафоне Сикстинской капеллы, когда такие изображения еще допускались, и увеличил бы тестикулы и фаллос, чтобы предъявить всем этим Павлам IV, Филиппам II, приспешникам Савонаролы, коих по-прежнему видимо-невидимо, и испанским герцогиням, чья показная добродетель, притворство и спесь до того мне противны, что, когда это видишь, хочется убить.

Но я невиновен в преступлении, оборвавшем жизнь моего учителя. Что до другого преступления, в котором меня обвиняют, — все мы создания Божии, так что пусть ваша совесть решит, заслуживает ли оно кары, предусмотренной в таких случаях законом. Что бы вы ни решили, будьте добры не вовлекать в это Сандро, он еще молод — у него вся жизнь впереди, чтобы вернуться на путь истинный.

131. Бенвенуто Челлини — Пьеро Строцци, маршалу Франции

Чума на этого вашего головореза! Он решил не ждать, когда Баккьякка поправится, так что мне пришлось идти с ним в дом старого живописца на заре (ибо запрет на передвижение по ночам добавляет риска любой вылазке), полагаясь на плащ с капюшоном и собственную отвагу за неимением веры в успех столь ненадежного предприятия. На что он надеялся? Конечно, попасть внутрь было проще простого: нет замкá, который не поддался бы такому ювелиру, как я. Я помнил, где спрятал картину, и мы слышали, как в своей постели стонет старик. Как вы думаете, что было дальше? Баккьяка был хвор, но не глух. До него донеслись наши шаги взад-вперед по его мастерской, и он был не настолько слаб, чтобы не иметь сил подняться с ложа. Он возник на пороге: вид ошарашенный, взгляд лихорадочный, челюсть отвисла, на голове ночной колпак. «Бенвенуто?» — промолвил он, поскольку я снял неудобный капюшон, под которым нечем было дышать. Чтобы заручиться его молчанием, я собрался выдать тираду вроде той, которую произнес, совершая свой невообразимо дерзкий трюк во дворце, и с моих уст уже начали слетать слова, призванные успокоить хозяина, вперемешку с угрозами, не допускавшими возражений, как вдруг ваш Скоронконколо (я так его называю, потому что он не соизволил представиться, но вообще подручный Лоренцино наверняка подошел бы к делу творчески, помогая умертвить Алессандро!) вытащил кинжал и метнул его в Баккьякку, который хрипя рухнул вниз. Идиот! Только еще одного трупа нам не хватало.

В довершение всех бед, словно Господь решил, что мы должны заплатить за глупость вашего человека, не успело тело старика коснуться земли, как на лестнице раздались шаги. Гвардейцы! По какому волшебству они оказались тут как тут? И это не всё: за звяканьем оружия, сопровождавшим их тяжелые шаги, я внезапно узнал голос этого сукиного сына Вазари!

Баккьякка корчится на полу, а у Скоронконколо на лбу словно проступила надпись «убийца»: поздно делать хорошую мину при плохой игре и заговаривать шавке зубы. Но я тотчас принимаю решение, план действий готов: нанести удар первым и быстро бежать. В подобной ситуации решительность — залог успеха. Гвардейцы едва успели наклониться к бедняге Франческо, как я, не дав им опомниться, кидаюсь вперед, точно сторожевой пес. Кинжалом перерезаю горло двоим, набрасываюсь на третьего, вставшего у двери. Испугавшись моего свирепого вида и окровавленного клинка, тот отступает и падает на спину. Я перешагиваю через него и вырываюсь на лестницу, бросив вашего человека отбиваться от других гвардейцев — не знаю, сколько их всего было, но мне показалось, что Вазари привел целый батальон. На улице я давай сразу орать: «Держи убийцу!» — ведь неразбериха только и нужна для бегства; я смешиваюсь с утренними прохожими и исчезаю в переулках, как будто призрак.

Вот так мне чудесным образом удалось не попасть в Барджелло. Злосчастное стечение обстоятельств не позволило забрать картину, и это, поверьте, жестокий удар по моей чести, ибо поручили мне это вы и королева Франции, но, как видите, это не моя ошибка. Ваш человек скрыться с ней не мог, разве если бы всех убил, но Вазари жив, иначе новость о его смерти до меня бы уже дошла. Остается надеяться, что ваш Скоронконколо покинул этот мир, не сумев бежать, или же, если его арестовали, будет держать язык за зубами, иначе мне конец. На всякий случай в любую минуту готов покинуть город, но по опыту знаю, что страх — дурной советчик, и потому решил выждать, не предпринимая ничего такого, что могло бы привлечь ко мне внимание, поскольку почти уверен, что Вазари не узнал меня в чехарде происходящего: слишком уж быстро я действовал, глазом не уследить.

132. Джорджо Вазари — Микеланджело Буонарроти

Право слово, вот уже в десятый раз пересказываю Боргини то, что со мной стряслось, но сам с трудом это понимаю, а уж он тем более, хотя слушает, открыв рот, и крепко меня обнимает. Ведь Винченцо мне друг, но он не художник. А у меня все еще дрожит рука, болит плечо, горит щека, но именно вам я хочу поведать о невероятных событиях этого утра, вам, посланцу Господа на земле, наделенному множеством добродетелей и среди них умением слушать, а значит — видеть на расстоянии. Герцог подождет рапорта. Рассказать обо всем я должен именно вам и тем самым попытаться увидеть случившееся в ясном свете, описывая это невероятное происшествие, как если бы я его рисовал.

Силы всевышние проливают дождь редкостных дарований на избранных вроде вас, о божественный маэстро, всеохватный гений, каких бывает не больше двух на столетие. (Притом что блистательный Леонардо вам уступает: в нем нет этой колоссальной любви к Богу и он не владеет искусством ваяния.) Но милосердный владыка небесный, ниспославший вас на землю, чтобы мы воспринимали красоту мира посредством ваших глаз и рук, а через эмоции при созерцании ваших творений наглядно постигали глубину собственных душ, остается безгранично снисходителен к таким, как я, и не забывает время от времени непостижимым образом также одаривать нас своей милостью. В подтверждение тому — произошедшее ныне утром, когда без вмешательства свыше быть бы мне сейчас там же, где остались трое других, а то и четверо, что полегли навеки.

На рассвете я пошел к Франческо Убертини, прозванному Баккьяккой, вы его вряд ли помните: ученик Пьетро Перуджино, он умело изображал мелкие фигуры и любил гротески, отчего, надо думать, герцог Козимо нередко приглашает его украшать свою мебель. Следы его орнаментов можно видеть в Сан-Лоренцо на пределле с историей мучеников и еще на одной в капелле Распятия, но это не делает его в моих глазах — ни в коем случае! — возможным убийцей Понтормо, ведь даже если в другом столетии и в другом месте Баккьякка был бы среди мастеров первого ряда, в наши дни он оставался лишь одним из многих, терялся в толпе художников и уж всяко не в состоянии переписать фреску в Сан-Лоренцо, не изменив точности. Так, по крайней мере, я полагал. И посетить его решил, только чтобы удовлетворить настояния герцога, дабы у него не осталось впечатления, будто мы что-то упускаем. В твердом убеждении, что Баккьякка в деле никак не замешан, я взял с собой всего двух гвардейцев: этого было достаточно, чтобы обыскать мастерскую, ведь главной задачей по-прежнему оставались поиски исчезнувшей картины.

И вот, оказавшись на месте, мы вдруг слышим непонятный шум, как будто ящик грохнулся на землю, и обнаруживаем, что дверь открыта. Мы идем туда, откуда доносятся хрипы Франческо, и видим его в агонии с кинжалом в груди. Я наклоняюсь, чтобы ему помочь, и узнаю в воздухе свист второго клинка — он вонзается в спину одного из двух гвардейцев, тот падает замертво прямо у меня на глазах. Я едва успеваю поднять голову, пытаясь понять, откуда на нас напали, как третье лезвие, оцарапав мне щеку, прорывает картину, изображающую молодого лютниста, за которым на заднем плане видна заснеженная гора, написанная в технике сфумато, и лошади, волокущие статую Купидона. Отчего ты не отдал мне свой лук, малыш Купидон! Вместе со вторым гвардейцем мы оба понимаем, что нам грозит смертельная опасность, и бросаемся за груду картин. В другом конце мастерской внезапно раздаются шаги: какой-то человек бросается к двери. Гвардеец поднимается, чтобы его остановить, целится из арбалета, но вслед за предыдущим кинжалом, с той же стороны, прямо ему в горло прилетает следующий. Я понимаю, что пособник недолго думая решил сбежать, и слышу, как он со всех ног мчится вниз по лестнице, это явно чей-то соглядатай, мелкая рыбешка, которую вспугнул такой поворот событий, но я также понимаю, что убийца, только что отправивший на тот свет троих, по-прежнему прячется в мастерской и я вот-вот стану его следующей жертвой.

Настал мой последний час: то, что я слышу по другую сторону своего случайного укрытия, окончательно меня в этом убеждает — там раздаются тяжелые шаги, кто-то медленно, зловеще ступает по мастерской. Погибший гвардеец рядом со мной продолжает крепко сжимать в руке арбалет. Я пытаюсь им завладеть, но кулак не разжимается. Приходится разгибать пальцы по одному, однако большой не поддается, тогда я срываю с него перчатку — и вот оружие у меня. Я вскакиваю не раздумывая и хочу выстрелить, но орудие увесистое, а поскольку раньше мне обращаться с ним не случалось, стрела вываливается из паза, и я остаюсь глупо стоять перед великаном, чье костлявое лицо, обрамленное короткой бородой, украшенное шрамом под глазом и приплюснутым носом, выдающим старый перелом, мне совершенно незнакомо. Времени только и хватает, чтобы заметить огненную вспышку и услышать треск фитиля, гремит взрыв, чувствуется жгучая боль в плече, ноги мои подкашиваются, и я оказываюсь за грудой картин: они служили мне щитом, но в падении я задел эту хрупкую пирамиду, так что мне открылся угол одной из работ и я вижу — да, вижу перед собой! — голову принцессы Марии на обнаженной шее вашей Венеры. Неужто Баккьякка (чьи негромкие хрипы все еще различимы) выкрал картину из гардеробной? Но как он сумел вынести ее из дворца?

Времени рассуждать над загадкой у меня не было, я уже слышал, как убийца забивает порох в ствол своей миниатюрной аркебузы. Понимая, что его обнаружили, он решил больше не скрываться. Он тоже знал, что я один, но вооружен арбалетом, и хотя успел убедиться в моей прискорбной неловкости, во избежание риска, несомненно, хотел прикончить меня из пистоля. Вот снова трещит фитиль. С какой стороны он покажется? Может, перешагнет через сваленные картины и нависнет прямо надо мной? Ждать ответа на свой вопрос я не мог, иначе — верная смерть. Плечо пылало, закружилась голова, но мне удалось подобрать с пола стрелу и сунуть ее в арбалет. Очень кстати вспомнился виденныймною некогда чертеж Леонардо, я знал: чтобы зарядить механизм, надо натянуть тетиву, что и сделал с нечеловеческим усилием. Дальше все происходило с быстротой молнии, хотя мне показалась, что прошло столетие, а то и два. Я, можно сказать, ползком выскользнул из своего убежища с оружием в вытянутой руке. Заметил, что незнакомец поворачивает пистоль в мою сторону, разглядел черный глаз дула и догорающий фитиль. И в этот миг случилось нечто сверхъестественное: угрожавший мне человек, все помещение вокруг него, картоны, мебель, рамы на стенах, холсты, подрамники, мольберты, пятна краски на полу, убитый гвардеец на переднем плане и второй, на заднем, умирающий Баккьякка (его хрипы смолкли, звуков не было вообще) — все предстало передо мной в виде идеально выстроенной картины. Но этим не ограничилось: я увидел, как в воздухе проступают линии, образующие выверенную геометрическую решетку, и узнал схему Альберти, его пирамиду из лучей, сходящихся в одной точке. Я узрел законы перспективы, столь четко оформленные, как если бы я сам чертил по линейке; я будто прикасался к разным поверхностям, поскольку больше не видел реальный мир во всей его глубине, точнее, видел, да, но словно сквозь camera obscura мессера Брунеллески — пусть славится его имя до скончания времен, — и на долю секунды мир явился мне плоскостью, искусно расчерченной на квадраты, во всей ослепительной ясности теории, открытой нам непревзойденными гениями: честь и хвала вам, Брунеллески, Альберти, Мазаччо, Тоскана будет гордиться вами вовеки веков! Так вот, покуда этот человек собирался в меня пальнуть, а фитиль, как уже было сказано, горел (это я тоже отчетливо понимал), я увидел — именно увидел! — точку схода, как будто сам Альберти поставил ее у него на лбу, и, памятуя слова великого мастера, придавшие мне отваги: «Бесполезно натягивать лук, если не знаешь, куда направить стрелу», — а я знал, в тот момент уже знал! — я выстрелил, и арбалетная стрела, пролетев по идеальной траектории, которую мой мозг рассчитал, а невидимая рука начертила в воздухе, вонзилась в точности ему между глаз. Он упал навзничь, ответный выстрел растворился в пустоте, а его звук пробудил меня ото сна, казавшегося долгим, но длившегося всего секунду.

Впрочем, это был не сон. Я помнил явление перспективы. И вот что хочу вам сказать, мессер Микеланджело, дорогой маэстро. Мы жаждем найти новую манеру письма, чтобы превзойти или, точнее сказать, обойти идеал наших отцов, а значит, обойти вас с Рафаэлем и Леонардо, — вы назвали гениев прошлых веков предтечами, возвестившими о вашем пришествии, тосканскими пророками, сменявшими друг друга, от Джотто до Боттичелли, пока не явилась Святая Троица, но не забыли ли мы из-за этой жажды истинную суть совершенства? Не то чтобы мы о ней не ведали: каждый из нас штудировал теорию Альберти. Но мало-помалу все мы, дель Сарто, Россо, Беккафуми, Сальвиати, Понтормо, Бронзино, да и вы сами, впрочем, как и ваши римские друзья, решили освободиться от идеала, отвергли его, презрели. Начали удлинять тела, дали им парить в пространстве, стали вытягивать ракурсы, создавать пейзажи из сновидений и вместо того, чтобы прорисовывать их по правилам математики, которые казались нам слишком строгими, искажали реальность. Порядок, симметрия сделались для нас невыносимыми. Мы вовсе не отвергали наших великих предков — Брунеллески, Мазаччо, Учелло, но, по-прежнему отдавая им должное, отстранялись от них, как от глухих стариков, успевших тронуться умом, которых во время пиршеств сажают у края стола, а гости обращаются к ним лишь с парой незначащих фраз, из чистой вежливости, когда здороваются, и больше не вспоминают за всю трапезу, им не приходит в голову, что без этих стариков не было бы ни блюд, ни вина, ни пиршества. И никто не сидел бы за столом, верно?

Теперь я обязан Паоло Учелло жизнью и понимаю, что отплатил ему черной неблагодарностью: как я мог некогда написать, что он впустую растратил свой талант и здоровье на изучение перспективы? Каким жестоким кажется сегодня Донателло, который в насмешку над другом бросил ему: «Эх, Паоло! Из-за этой своей перспективы ты упускаешь верное и выбираешь неверное. Все это хорошо лишь для тех, кто занимается инкрустациями!» Даю слово, ныне я уверен в обратном. Нет ничего более верного, чем перспектива, ничего более важного и вечного. Она, и только она одна, а не всевозможные сражения, не поэзия и не трактаты Макиавелли или Кастильоне, принесла нашей родной Тоскане бессмертие, благодаря ей о нас будут говорить из века в век, от Китая до Америк. «Ах! Какая приятная вещь эта перспектива!» — восхищенно восклицал Учелло у себя в кабинете, где занимался штудиями, когда жена звала его среди ночи. И правда, будучи приятной мастеру, перспектива благодаря ему оказалась не менее полезной для тех, кто занимался ею впоследствии. Вот о чем напомнило мне утреннее злоключение, этим я и хотел поделиться. Простите вашему другу, любезный маэстро, все эти словеса, навеянные его лихорадочным состоянием.

133. Винченцо Боргини — Джорджо Вазари

После того как вы чудом спаслись, подвергшись смертельной опасности, и несмотря на то, что вокруг все больше покойников, а на самом деле, собственно, из-за смертельного поветрия в вашей гильдии, лучший совет, который я могу вам дать, — оставьте все работы в палаццо Веккьо, в Питти, все-все, и отправляйтесь немного отдохнуть к себе, в Ареццо.

Печально, что именно мы облечены ответственностью за распутывание этого невероятного клубка, в который, боюсь, я вынужден вплести еще одну нить: вот письмо Бронзино, отправленное в Рим, которое службы герцога перехватили и вручили мне в ваше отсутствие. Не спешите ознакомиться с ним прежде, чем вернетесь во дворец, потому что сейчас, после встречи лицом к лицу со смертью, ваши нервы нуждаются в покое, и я ни в коем случае не хочу мешать вашему выздоровлению подробностями, проливающими новый — и без преувеличения тревожный — свет на наше расследование. Если в двух словах, то из письма следует, что Бронзино укрыл работника Моро и помог ему бежать, но самое удивительное, что, по моему разумению, это не главное. Письмо, прямо скажем, содержательное, и должен признаться, от его чтения у меня голова пошла кругом. Сообщите мне потом, одинаково ли мы его поняли.

134. Аньоло Бронзино — Микеланджело Буонарроти

Когда вы получите это письмо, дорогой маэстро, мой Сандрино окажется уже на пути в Рим, где, будьте уверены, для него безопаснее, чем здесь. Знаю, что нынешний папа вас буквально поработил: представляю, сколько неприятностей у вас по его милости, но вам хотя бы не грозит повешение или костер.

Да воздастся вам за благое дело, ибо Сандро удалось покинуть город тем же тайным путем, какой вы по доброте своей изволили открыть нам ранее для бегства работника. И хотя сердце мое печалит этот отъезд, ликует оно не меньше, ведь каждая лига, отдаляющая Сандро от Флоренции, отдаляет его от безумия, которое, похоже, поселилось в этом проклятом городе. Позавчера мертвым нашли Баккьякку. Говорят, его убил Вазари.

Сандро ушел ночью, весь его багаж — врученный мною кошелек да несколько кистей, лошади и той нет. Не Господу вверяю я того, кто мне дороже сына, а вам, маэстро, зная вашу сердечность и позволив себе предположить, что, будучи в Риме в предыдущий раз, этот юноша сумел расположить вас к себе благородством чувств. Хочу также верить, что тронул вас и его многообещающий талант. К тому же нет в мире человека, которым он восхищался бы больше, чем вами, тут даже я не в счет. Потому осмелюсь думать, что вы не откажете ему в дружеском отношении и, что еще важнее, в своем покровительстве. Впавший в отчаяние человек взывает к вам: позаботьтесь о моем ученике. Спасите его, маэстро. В нем одном мое наследие, а потому и ваше.

135. Джорджо Вазари — Винченцо Боргини

Где же вы, друг мой? Я так рассчитывал, что увижу вас во дворце, а получил лишь ваше послание. Я прочел письмо Бронзино и, кажется, понимаю, какая мысль бурлит в вашем мозгу, еще более воспламененном, чем мой собственный: «А ведь мо-жет статься, тому, кто, как мы полагали, находился в Риме, случай как раз и позволил убить Понтормо, коль скоро он знал, каким способом проникнуть во Флоренцию, минуя городские ворота, чтобы в итоге никто ни о чем не знал». Но, Винченцо, это просто-напросто невозможно. Великий Микеланджело едва ли мог бы отсутствовать больше одного дня, чтобы его не хватились. А ему понадобилось бы как минимум два, чтобы преодолеть двести миль, отделяющих Рим от Флоренции, и вернуться обратно. К тому же такая гипотеза годилась бы только для человека в цветущем возрасте, крепкого, в полном здравии, а не для почтенного старца восьмидесяти двух лет, когда последние двадцать пять из них ноги его не было в родном городе, да к тому же он бог знает как давно в каждом письме жалуется на немощь. Ему бы точно целая неделя понадобилась!

Посылаю этот конверт в Приют невинных в надежде, что, какие бы дела вас ни держали, вы сумеете найти время для встречи со мной.

136. Винченцо Боргини — Джорджо Вазари

По правде говоря, сестры из Ареццо доставляют мне немало хлопот: представьте себе, они жалуются на тесноту в кельях, где вынуждены селиться по несколько человек из-за недостатка свободных мест. А они думали, что их пригласили на подворье? Да и вообще, они всеми способами показывают свой строптивый нрав: даже винá, которое любезно поставляют им в трапезную, видите ли, не хватает. Теперь они требуют выделить им стену для игры в мяч — развлечения, которому они, похоже, предавались в Сиене! Я хочу задушить в зародыше эти попытки бунта, пока он не охватил весь Приют, и по этой причине не могу сейчас отправиться во дворец, однако заботящий нас предмет слишком важен, и я не вправе оставлять вас без ответа до вечера (я ведь смогу найти вас в таверне?), а потому улучил минуту для этого торопливого письма.

Меня не назовешь легковерным, а вы, мессер Джорджо, делитесь со мной суждениями, которые ни за что не пришли бы мне в голову. Мыслимо ли, чтобы наш вездесущий гений, которого владыка небесный в придачу к остальным откровениям посвятил в истины моральной философии и дополнил это знание поэтическим даром, тот, кем восхищается весь мир, полагая своим единственным зеркалом, был бы способен на столь ужасное преступление?

Тем не менее вы сами меня учите, что нам надлежит рассматривать все гипотезы, руководствуясь холодной отвлеченной логикой, поэтому мне вспоминается одна история, которую я услышал в таверне: когда великий Лоренцо Великолепный занедужил и оказался на пороге смерти, друзья, естественно, поспешили к его изголовью, а с ними — толпа придворных, и среди них некий Альдобрандино, хваставшийся, будто домчал из Рима менее чем за восемь часов. Над ним тогда потешались, а бахвальство объясняли угоднической натурой. Но этот малый как будто бы стоял на своем. Я мало что смыслю в искусстве верховой езды и не проеду двадцати лиг на своем осле, но все же мне представляется, что на хорошем скакуне математически не исключена возможность преодолеть дистанцию, разделяющую два города, в столь краткий срок.

Так что если счесть историю Альдобрандино правдивой, то в интересующем нас случае невозможное становится теоретически возможным: из Рима во Флоренцию можно попасть за восемь часов. Еще восемь часов — чтобы проникнуть в Сан-Лоренцо, убить Понтормо и переписать его фреску, положив при этом грунт. И еще восемь — на возвращение в Рим. Но все-таки вы правы! Это пустые рассуждения, ведь в таком случае обернуться нужно, не отдыхая ни минуты, что и для человека молодого вроде Альдобрандино кажется крайне маловероятным, — тем более что возвращение не предполагалось, — а тут речь идет о весьма почтенном старце, коим является мессер Буонарроти, будь он хоть посланником Бога на земле (каковая убежденность касательно него вас не покидает).

137. Джорджо Вазари — Козимо Медичи, герцогу Флорентийскому

Не стану говорить его светлости больше того, о чем сам знаю и что могу изложить, но, держась одной лишь истины, сообщу о том, в чем точно уверен, или, в иных случаях, о том, что считаю верным, не имея оказии сполна в этом убедиться, ведь избежать заблуждений в столь запутанном деле почти невозможно.

Во-первых, картина была уничтожена сообразно желанию его милости.

Во-вторых, синьор Франческо Убертини, прозванный Баккьяккой, у которого была найдена картина, остается на волосок от смерти, и допросить его не удалось. Между тем установлено, что Баккьякка почти каждый день был занят в гардеробной его милости, где я сам не раз с ним встречался, и есть свидетели, которые утверждают, что много раз оставляли его там одного, из чего следует, что его справедливо можно считать похитителем картины: видно, он воспользовался неким хитроумным способом, суть которого мы еще не прояснили.

В-третьих, личность нападавшего, который убил двух гвардейцев, остается неизвестной, но его одеяние и ловкость владения оружием заставляют думать, что речь идет о бывшем наемнике, солдате или дезертире, а может, и о наемном убийце. С ним был еще один человек, не оставивший следов, но то обстоятельство, что он бежал, бросив сообщника, когда, по здравом размышлении, они могли бы одержать верх, учитывая расстановку сил, предполагает, что они не были напарниками, плохо друг друга знали и, скорее всего, совсем недавно познакомились.

В-четвертых, картина совершенно точно принадлежит кисти Понтормо, и никого иного. Мотивы вышеупомянутого Понтормо по-прежнему неясны, но представляются связанными с какой-то обидой, которую он, вероятно, затаил на его светлость, выказав тем самым недостаток благодарности к своему заступнику и благодетелю. К тому же старик-живописец успел повредиться умом, и окружавшие его единодушно засвидетельствовали, что характер у него испортился: это проявлялось в сварливости по отношению ко всем вокруг. Тем не менее похоже, что Понтормо не собирался вредить его милости и демонстрировать картину кому бы то ни было, но намерен был тайно хранить эту возмутительную вещь у себя в мастерской. Другое дело Баккьякка. Зачем и для кого взял он на себя труд похитить картину? Самая вероятная версия — ваши недруги-республиканцы, присланные извне, действовавшие по указке фуорушити, или же участники тайного заговора в самом городе. (Последняя версия наименее вероятна, ведь великодушие его светлости уже стало легендой и давно завоевало сердца всех флорентийцев, однако точность обязывает меня упомянуть таковую возможность.)

Те же ли злоумышленники убили Понтормо? Утверждать это нет оснований, ведь гипотеза о заговоре республиканцев не объяснила бы, зачем была переписана фреска в Сан-Лоренцо. Касательно этой части загадки по меньшей мере могу поручиться, что Бронзино к деянию непричастен, как и его ученик Аллори. Осталось надеяться, что Баккьякка оправится от ран и его можно будет допросить, но сейчас он скорее мертв, чем жив. А я тем временем должен проверить еще одну версию, которую мессер Боргини, как обычно, не щадя своих сил, позволил нам обнаружить.

138. Козимо Медичи, герцог Флорентийский — Джорджо Вазари

Ты заслужил передышку, мой славный Джорджо, приказываю тебе провести несколько дней в своем доме в Ареццо. Мне известно, с каким любовным тщанием трудишься ты над его отделкой, украшаешь картинами и фресками. В кои веки ты сможешь уделить внимание себе, а не делам Флоренции. Возьми с собой жену, займись врачеванием ран, распиши изящные люнеты и красивые тондо над дверьми, а потом возвращайся в полном здравии.

Совсем скоро последние темные места в этой истории прояснятся. А пока знай, что я вполне удовлетворен, и прими мою благодарность: ты вернул мне дочь, отыскал картину, в высшей степени оскорбительную для моей семьи, нашел похитителя, раскрыл несколько заговоров против Тосканского герцогства, урезонил сестер-приспешниц Савонаролы, погасил мятеж новых чомпи и даже умертвил убийцу, посланного моими врагами фуорушити (ибо в связи с этим заговором я уверен: если копнуть чуть глубже, мы без труда наткнемся на следы этого пса Строцци). Благодаря тебе всем стало ясно: кто бросит мне вызов, дорого поплатится. Остается окончательно разоблачить убийцу Понтормо — хотя я свой образ мыслей определил и склонен считать, что это Баккьякка, коль скоро все на него указывает.

139. Аньоло Бронзино — Сандро Аллори

Знай, Сандрино, что рассчитывал я не столько на великодушие Вазари, сколько на его вполне понятный интерес. Что бы он выиграл, доверившись порочащим обвинениям анонима? Он не дурак, а герцог не содомский грех поручил ему пресечь, но найти убийцу живописца. Так что, вверяя свою, да и твою судьбу в его руки, я действовал по расчету. Ему молчание ничего не стоило и даже выглядело эдаким проявлением благородства, способным потешить его честолюбие (коего, вопреки внешней смиренности, ему не занимать), именно потому сначала казалось, что он охотно на это пошел.

Увы, все изменилось. В распоряжение Вазари попало письмо, в котором я имел неосторожность признаться, что помог бежать работнику, а это уже совсем иное дело, ибо если герцог при всем желании соответствовать новому духу времени и невзирая на законы, которые он сам же издал, не спешит выявлять содомитов при своем дворе, то простого упоминания о бунте черни достаточно, чтобы он погрузился в пучину страха и гнева. Содомиты — еще ладно, но чомпи — исключено. Государь, усвоивший уроки Макиавелли, точно знает, на что можно закрыть глаза, а чего бояться.

Вазари не выдал меня герцогу, но за свое молчание хочет кое-какую информацию о Микеланджело, которую ты один можешь заполучить. Сообщи, был ли маэстро в Риме между тридцатым декабря и третьим января, что делал, с кем встречался, а иначе скоро коротать мне ночи во дворце Барджелло. Можешь представить, как тягостно просить тебя о подобной низости, но Вазари показал мне письмо, и оно меня уличает.

140. Сандро Аллори — Аньоло Бронзино

Ты же знаешь, что ради тебя я переписал бы Сикстинскую капеллу, повиснув вниз головой, а то, о чем ты просишь, совсем не сложно. Микеланджело здесь ничем не отличается от нашего Якопо: брюзга, одиночка, но у него много друзей и много встреч. Авторитет его по-прежнему очень велик, невзирая на возраст и на то, что он не в чести у папы, так что все, кому выпадает счастье его увидеть, прекрасно помнят день и обстоятельства встречи с маэстро. Поэтому мне не составило труда установить его распорядок дня. Понадобилось лишь немного терпения.

Первую половину декабря наш божественный Буонарроти провел в горах близ Сполето, где он любит гулять в лесах, тешась обществом отшельников вдали от римской суеты. Вернулся он пятнадцатого или шестнадцатого дня и до конца месяца нигде больше не бывал. Каждый день он являлся в базилику и работал над созданием купола: это титанический труд, от которого любой другой на его месте давно бы уже отказался и опустил руки. Тридцатого он был принят папским камерарием, мессером Пьетро Джованни Алиотти, епископом Форлийским, добавившим ему переживаний тем, что заговорил о планах его святейшества полностью закрасить фрески Сикстинской капеллы: на это маэстро горько сетовал своему доброму другу мессеру Даниеле да Вольтерре. Вечером, вернувшись домой, он получил сыр из Кастель-Дуранте, присланный вдовой его дорогого Урбино, чьи дети приходятся ему крестниками, так что ради них он готов отдать себя почти без остатка, а еще письмо, судя по всему, приведшее его в необычайное возбуждение, даже с учетом его нрава, холерического от природы. Знаю я это от двух Антонио, которые заботятся о нем после смерти Урбино: с ними утром тридцать первого он щедро поделился этим самым сыром, который обожает. Видели его также около девяти, верхом на скакуне, некогда подаренном Павлом III: ныне он выводит своего жеребца из конюшни лишь в редких случаях. На строительстве собора в тот день его не заметили, но это никого не удивило, ибо он частенько по несколько дней туда не захаживает, занимаясь другими заказами. В общем, вернулся он на следующий день к вечерне: мессер Себастьяно Маленотти де Сан-Джиминьяно, его куратор на работах в соборе Святого Петра, помнит, как он пререкался с мессером Саллустио Перруци, папским архитектором, явившимся проследить за продвижением строительства. Мессер Себастьяно заверил меня, что такие стычки у них постоянны. Однако мастер Антонио, каменщик, добавляет к этому, что следующую неделю маэстро хворал, лежал в постели и только сочинял сонеты да пенял на судьбу.

Как видите, я не сидел сложа руки, и вот вам ответ на ваш вопрос: судя по всему, никто не видел Микеланджело с середины утра тридцать первого декабря. Но на следующий день, к вечеру, он был на месте.

141. Элеонора Толедская — Козимо Медичи

Друг мой, здоровье вашей дочери не улучшается, она почти не ест, что в ее положении опасно как для нее самой, так и для ребенка, весь день не встает с постели, пребывает в том же обессиленном состоянии, в каком вы ее застали, и только плачет. За день мне из нее и трех слов не вытянуть. Весть о том, что картина уничтожена, как будто не произвела на нее никакого впечатления. Почему вы меня не послушали? Надо было сжечь ее в тот же день, когда она к вам попала! Из-за этой картины Малатесте удалось соблазнить Марию, притворившись ее советчиком и утешителем ввиду нанесенного оскорбления. Бедная моя дочь, невинная жертва безумца, отплатившего неблагодарностью за все те годы, что он был вами обласкан. Вот чему послужили сундуки флоринов, которые вы спускали на заказы, каковых Флоренция, да что там — вся Тоскана удостаивала вашего Понтормо! А он тем временем глумился над небесами, создавая постыдные фрески, высмеивая нашу семью и выставляя в унизительном свете нашу дочь на непристойной картине. Утешает меня лишь уверенность, что он горит в аду среди голых тел, которые обожал.

142. Бенвенуто Челлини — Пьеро Строцци, маршалу Франции

Если верить новостям, которые до нас доходят, то дорога на Неаполь осталась закрыта для армии принца Лотарингского, а испанцы под предводительством герцога Альбы здорово осложнили вам жизнь. Но вы живы, и это хорошо. Ваш Бенвенуто тоже, и это не менее важно. Жаль, не удалось помочь вам добыть победу на поле сражения. Ведь кто знает? Будь я рядом, может, избавил бы вас от Альбы выстрелом из аркебузы, как некогда обошелся с Бурбоном.

После вторжения Вазари к Баккьякке и фиаско, случившегося по вине вашего человека, я, в свою очередь, могу повторить слова почившего славного короля Франциска в бытность его в плену в Павии: «Потеряно все, кроме чести». (Заметим, что его несчастье и слава не грозят герцогу Флорентийскому, ведь Козимо, будучи осторожнее нашего короля-рыцаря, благоразумно избегает появляться на полях сражений.) Но на самом деле, возможно, потеряно не всё. Ваш человек умер раньше, чем успел выдать мое имя, а Баккьякка при смерти и не в состоянии этого сделать; а значит, меня ничто не сдерживает. Если Господь по-прежнему на моей стороне, думаю, я все еще способен заполучить то, что вам нужно.

Направляю это письмо в Рим, где оно будет ждать вашего возвращения, ибо не сомневаюсь, что вы снова окажетесь там с де Гизом или без него, ведь говорят, он не перестает злиться на папу.

143. Пьеро Строцци — Екатерине Медичи, королеве Франции

Пусть сдохнет папа и его племянники-интриганы! Мы бываем весьма несправедливы к судьбе, на которую так часто пеняем из-за наших провалов, а ведь их причины почти всегда надо искать в предательстве. Мало того, что этот старый мерзавец Карафа не прислал обещанное подкрепление и тем самым не оставил нам шанса взять Чивителлу, откуда открылась бы дорога на Неаполь, так еще де Гиз уверен, что этот пакостник ведет тайные переговоры с испанцами, пока безуспешные, и потому, забыв про стыд, но в страхе перед новым погромом, какой уже был тридцать лет назад, святой отец умоляет нас остаться с французской армией для защиты Рима, притом что Рим столько раз подводил нас, когда был нам нужен. Добавим к этому, что флот Сулеймана, который должен был разгромить неаполитанское побережье, не вышел из Босфора, так что, как видите, де Гиз взвалил на себя неподъемную задачу. Впрочем, я ему с самого начала это говорил. Надо было идти на Флоренцию.

Теперь же я возвращаюсь. Со мной для вашего супруга несколько заложников: надеюсь, он будет доволен. Даст Бог, милая кузина, скоро я вас увижу. Увы, сожалею, что не смогу доставить вам обещанную картину, ибо с ней все тоже обернулось не так, как мы рассчитывали. Между тем как будто бы остается призрачная возможность, на которую я особо не рассчитываю, но она нам ничего и не стоит: надо совсем немного подождать, и мы поймем, действительно ли этот дьявол Челлини способен творить чудеса, как утверждает, или же, как вы и думали, он обычный прохвост.

144. Козимо Медичи — Элеоноре Толедской

Как чувствует себя Мария? Заставьте ее есть, хоть по своей воле, хоть силой, она должна как можно скорее выздороветь, пока ее положение не стало слишком заметным. Вообще-то, я с вами согласен. Если герцогу д’Эсте для его вырожденца-сына она больше не нужна, то и не надо! Мы найдем ей другого мужа, даже лучше, ибо сейчас все складывается как нельзя удачно. Знайте же, что из Неаполитанского королевства приходят прекрасные новости, и всё благодаря вашему дяде, да не померкнет его слава! Герцог Альба в самом деле вынудил французскую армию позорно отступить. Де Гиз укрылся в Риме, Строцци уже на пути во Францию. Папа ведет тайные переговоры с вашим дядей, то есть с испанской короной. Когда французы окончательно уйдут из Италии и бросят его, одинокого и беззащитного, у него не будет другого выхода, кроме как покориться королю Филиппу. Вы всегда велели мне потакать святому отцу, хоть он к нам и враждебен, и я рад, что вас послушал. Я покажу ему, что Флоренция не терпит пренебрежения благонравием и он может найти в моем лице своего вернейшего слугу в борьбе с ересью и развращенностью. Тогда вашими дальновидными советами я получу его благословение, чтобы император мог пожаловать мне титул короля Тосканы. И счастлив будет тот, что женится на моей дочери!

Лобзаю вас, моя королева, храни вас Бог.

145. Джорджо Вазари — Винченцо Боргини

Винченцо, вот расчеты, которые я перепроверил после нашего разговора:

— отъезд из Рима на заре;

— во Флоренции к одиннадцати вечера;

— встреча с Понтормо, спор, ссора, убийство. Штукатурка. Роспись;

— отъезд из Флоренции до рассвета, в четыре или пять утра;

— в Риме около пяти вечера, самое позднее в шесть, раз во время вечерни он поругался с папским архитектором.

Ни один конь на свете не проскачет такое расстояние подобным аллюром. Мне стыдно, что я всерьез рассматривал маэстро как возможного виновника столь страшного деяния, противного его доброму нраву и Господу, ниспославшему его — да-да, именно так, — на землю. Никоим образом божественный Буонарроти не мог быть во Флоренции той ночью, а на следующий день — в Риме. Это невозможно, если не оседлать Пегаса.

146. Винченцо Боргини — Джорджо Вазари

Не могу сейчас с вами встретиться, ибо в который раз задерживаюсь в Приюте, где вновь нужно договариваться с сестрами, чей список пожеланий растет с каждым днем, как книга заказов фламандского гобеленщика. Теперь они хотят есть в тех же трапезных, что и мы. Боже правый, мессер Джорджо, ну и удружили вы мне!

Увидимся вечером в таверне, если я с Божьей помощью вынесу все эти капризы!

P. S. На одном скакуне действительно невозможно.

147. Сандро Аллори — Аньоло Бронзино

На этот раз все было не так просто, но кажется, я добыл сведения, о которых просил мессер Вазари.

Тридцать первого декабря мессер Микеланджело отправился в Орвието: по всей видимости, ему внезапно захотелось вновь увидеть потрясающие фрески Синьорелли, украшающие собор. Так он сказал каменщику Антонио, которого встревожи-ло его отсутствие вечером и тем более следующим утром. Мастер Антонио (так его называет маэстро, выражая дружескую привязанность) запомнил это, ведь Микеланджело велел не болтать о поездке, чтобы папа не упрекнул его за самовольство: он оставил строительство собора Святого Петра, не испросив дозволения. Поведав мне об этом (понадобилось много терпения, лести и вина), поскольку у меня не было ни намерения, ни возможности донести об услышанном папе или кому-нибудь из кардиналов в его окружении, каменщик счел, что тем самым он друга не предаст. Но было видно, как сильно он жалеет, проговорившись о том, что следовало держать в тайне, и заставил поклясться, что об этом никто не узнает. Я поклялся никогда и ничем не навредить божественному Микеланджело. Не напрасно ли, Аньоло?

148. Джорджо Вазари — Микеланджело Буонарроти

Бесподобный Микеланджело, перо в руке как будто налилось свинцом, но герцог — мой господин, а я попросту выясняю истину. Умоляю, простите меня за дерзкий вопрос, но я вынужден его задать: не были ли вы во Флоренции в ночь с тридцать первого декабря на первое января минувшей зимой?

149. Микеланджело Буонарроти — Джорджо Вазари

Дорогой мессер Джорджо, вы даже не представляете, какой малости мне стоит ответ, который Божьей волей вы держите в руках, и, напротив, я даже испытываю облегчение, пока пишу.

Вы не привыкли пасовать перед самыми значительными заказами и, следовательно, знаете, какими страданиями и страхами платим мы за честолюбие, а потому верно понимаете, в каком изнуренном состоянии я нахожусь все десять лет с тех пор, как согласился на работы в соборе Святого Петра. Чем больше я бьюсь над его куполом, будь он неладен, тем охотнее готов признать, сколь верным было ваше видéние во время опасного приключения в доме несчастного Баккьякки. Брунеллески — величайший гений, каких не рождала больше Италия и не знала Европа. Мой купол, он двойной, с шестнадцатью гранями внутри и шестнадцатью снаружи, — как вам? Вот уж задача не из легких, правда? Посерьезнее, чем была у него, но без его задачи моя собственная мне бы и не снилась.

Поверьте, я хотел лишь одного: закончить эти работы, вернуться во Флоренцию и там найти покой в обществе смерти, с которой денно и нощно пытаюсь сдружиться, чтобы она обошлась со мной не хуже других стариков. Увы, теперь я знаю, что этому желанию не сбыться.

Брунеллески, открывший законы перспективы, — тот же Прометей, укравший божественный огонь, чтобы дать его людям. Благодаря ему мы научились не просто придавать стенам яркость, как некогда златорукий Джотто, но воспроизводить мир как он есть, в точности. Вот тогда наш брат живописец и счел себя равным Богу: теперь мы тоже могли творить реальность. Затем, жалкие грешники, мы попытались стать выше Господа. Нам удавалось копировать мир настолько правдиво, как если бы мы сами создавали его облик, но этого нам оказалось мало, чтобы утолить жажду творчества, ведь стремления художников, опьяненных полученным могуществом, не знали предела. Мы захотели изобразить мир по-своему. Не просто посоперничать со Всевышним — нам вздумалось изменить Его творение, перерисовать на свой лад. Мы исказили перспективу, отказались от нее, стерли шахматные полы своих предшественников, оставив персонажей парить в эфире, играли с пространством, как пес играет с мячом или как кот терзает трупик воробья, которого сам придушил. Мы отвлеклись от перспективы. Презрели ее. Но всегда о ней помнили.

Как же иначе? Перспектива подарила нам глубину. А глубина открыла двери в бесконечность. Устрашающее зрелище. Не могу без содрогания вспоминать, как первый раз увидел фрески Мазаччо в капелле Бранкаччи. Какое потрясающее знание ракурсов! Человек, распрямленный, представший наконец во весь рост, нашедший свое место в пространстве, обретший вес, изгнан из рая, но твердо стоит на ногах во всей правоте смертного. Образ земной бесконечности — вот что дала нам искусственная перспектива, отнюдь не загоняя в жесткие рамки воображение творцов. Конечно, всего лишь образ, да... в действительности мы не могли сравниться с Создателем, зато лучше священников умели донести его слово в безмолвных изображениях и каменных статуях. Живописцы, скульпторы, архитекторы — любой творец есть пророк, ибо явственнее других узрел Бога, а Бог и есть бесконечность, нечто немыслимое, непостижимое. И все же есть «но». Немыслимое — да, но нельзя сказать — непредставимое. Именно перспектива позволяет увидеть бесконечность, понять ее, прочувствовать. Глубина на плоскости, перпендикулярной оси зрительного конуса, есть бесконечность, к которой можно прикоснуться. Перспектива — бесконечность, досягаемая для всех зрящих. Считается, что чувственное восприятие не знало и не могло знать понятия «бесконечность». Что ж, благодаря живописцам, умеющим создавать оптические эффекты, это чудо свершилось: теперь можно заглянуть в потустороннее. Взгляд может проходить сквозь стены. Полукруглый свод в Санта-Мария Новелла, повторяющий перспективу, разделенный на кессоны с розетками, которые уменьшаются так, что кажется, будто конструкция вклинивается в стену, — конечно, обман зрения, иллюзия, но бесподобная! Не посвященному в тонкости геометрии здесь не место? Допустим, но и это не всё! По мысли Альберти, картина — не только окно, через которое мы наблюдаем часть видимого мира. Но даже если все сводится только к этому, разве перед нами само по себе не чудо, достаточное, чтобы подтвердить Божественную сущность? Мы окна Божии. Да, именно. Конечно, тот, кто преступает пределы отведенной ему земной роли, совершает грех, но уклоняться от предназначения, перекладывать свой груз на чужие плечи или браться за дело легкомысленно — грех неменьший, а потому нельзя недооценивать свои творения, напротив, надо их чтить, заботиться о них и ото всех защищать. И наши собственные, и чужие творения, если они того стоят.

Вы спрашиваете, был ли я во Флоренции тридцать первого декабря минувшего года, а я знаю, что раз вы задаете этот вопрос, значит, ответ вам известен.

Это было в начале зимы. Я возвратился из Сполето, где отшельничество избавило меня от тлена римской жизни, и это спасительное бегство отчасти вернуло мне утраченные силы для продолжения неблагодарного труда в служении Господу. К тому моменту я уже погрузился в прежнюю суету сует и меня вновь как никогда заботила нелегкая задача — каким образом завершить строительство собора Святого Петра в той точке, когда уже нельзя будет ни испортить сооружение, ни изменить мой замысел, но тут я получил письмо от бедного Якопо. И что за письмо! Вы ведь помните, как просили меня о помощи, чтобы пролить свет на тайну его смерти? Он тоже просил о помощи: о, сколько отчаяния было в его послании! Я его толком не знал, он лишь изредка писал мне все те двадцать лет, пока меня не было во Флоренции, но, едва прочтя первые строки, я увидел за ними брата, страдающего от тех же зол, какие выпадают на мою долю здесь. То была долгая жалоба несчастного существа, брошенного покровителями, невразумительный стон животного, которое вот-вот испустит дух, речь безумца, ополчившегося против всего мира как заклятого врага. Но несмотря на бессвязность, прикрытый неизбывной скорбью души и чередой проклятий, этот крик, этот бессмысленный для простого смертного рев мне понятен был слишком хорошо. Я-то знаю, в сколь жестокое заблуждение вводит нас обманная страсть, заставляющая принимать Искусство за идола и властелина, и в какой мере наши желания способствуют нашим несчастьям. Понтормо полагал, что угоден своим благодетелям, раз пишет во славу Божию, но земные часы настроены не по часам небесным. Он пришел к убежденности, что хозяева больше не довольны его персоной и, хуже того, труд, которому он посвятил десять лет жизни, им претит, как будет претить флорентийцам, утратившим желание любоваться истинной красотой. Поэтому он принял решение свести счеты с жизнью и унести в могилу собственное творение. Он клялся, что раз герцог и герцогиня перестали выказывать благосклонность к его фрескам, он, прежде чем покончить с собой, уничтожит росписи и собьет всю штукатурку в капелле Сан-Лоренцо, чтобы она девственно чистой, не тронутой его рукой, не запятнанной следами его пота осталась правителям, доверившим ему убранство этих стен.

С этим я смириться не мог. Я представлял его сбитые фрески и явственно видел, как осыпается мой потолок в Сикстинской капелле или, хуже, как его бездушно покрывают пачкотней негодные маляры. Я обязан был помешать преступлению. А еще хотел увидеть эти фрески. Якопо написал письмо тремя днями ранее, так что нельзя было терять ни секунды. Я решил немедленно отправиться во Флоренцию и боялся прибыть туда слишком поздно. Но ни с кем не мог поделиться этим планом, зная, что папа, удерживающий меня в Риме, словно я его пленник, этого не позволит, и точно так же герцог, прознай он, что я во Флоренции, ни за что не отпустит меня назад. Вам-то известно, как государи спорят друг с другом из-за несчастного Микеланджело, и каждый норовит присвоить себе право владеть мною, как будто я ценный товар, трофей, ставший для них предметом зависти, раб, чей жребий — повиноваться и делать, что велят. Поэтому я отправился в путь рано утром, никого не предупредив и сделав вид — на случай, если папа вдруг меня хватится, — что я в Орвието смотрю фрески Синьорелли. Я оседлал своего чистокровного арабского скакуна, который нисколько не потерял ретивости, и пустился галопом, так что был в Орвието уже через пять часов. Там передал животное заботам церковного сторожа и, даже не заходя в базилику, продолжил путь на почтовых лошадях. Откуда у чахлого старика вроде меня взялись силы скакать верхом двенадцать часов подряд, спешиваясь, только чтобы сменить коня на очередном отрезке пути? Видно, мне помогал Господь. Тем же вечером я добрался до Флоренции, натерев задницу кожаным седлом, измотанный, разбитый, смертельно уставший. Я воспользовался тайным проходом, который сам же проделал, не указав его ни на одном плане, когда Республика доверила мне строительство укреплений в преддверии осады 1529 года, и незамеченным пробрался в Сан-Лоренцо, точно вор, крадущийся вдоль стен.

Я застал Якопо за расписыванием ноги, и это показалось мне добрым знаком: быть может, приступ меланхолии миновал и он решил двигаться дальше? К несчастью, это было не так. Едва заметив меня, он с плачем бросился мне в объятия и стал благодарить Господа. Я же, пока он омывал слезами мое плечо и стонал, прижимая меня к себе, смог рассмотреть фрески, освещенные пламенем свечи. И в свою очередь возблагодарил Всевышнего. Тоскана, мать всего прекрасного! Я все понял с первого взгляда: отныне у Флоренции была своя Сикстинская капелла. Как, скажите на милость, мессер Джорджо, вы могли настолько заблуждаться? Или герцог имеет над вами такую власть, что и зрение подчинил? Эти фрески — чудо, возможное лишь дважды в столетие, а что толпа этого не понимает, так она и солнце, раз его не постичь, назовет тьмой. Несчастная Флоренция. Всевышний, должно быть, спит, коль скоро один человек присваивает себе то, что было даровано многим.

Я не мог сдержать восторга и восхищался, не скрывая изумления, а Якопо рыдал пуще прежнего. «Маэстро! Вы приехали! Приехали!» — восклицал он, весь дрожа. Он благодарил, целовал мне ноги. Говорил, что теперь, когда я увидел его произведение, он может спокойно умереть. Я попытался урезонить его, всячески успокаивал, убеждал, что он, напротив, должен жить и закончить начатое. Но на этих словах он пришел в ярость. Вырвался, отполз в сторону, схватил резец и с криком «После меня хоть потоп!» обрушился на фигуру Ноя. Он бил снова и снова, с каждым ударом фреска все больше осыпалась. Я попытался его остановить, но он меня оттолкнул, так что я упал на пол, а он продолжил уничтожать свое творение в приступе неуправляемой злобы. В замешательстве и ужасе я смотрел, как краска слетает со стен, а он все кричал: «На кой черт, ради чего я родился? Какое счастье будет ничего не видеть, не чувствовать!» Знать бы, что за чудо при этих словах разбудило в нем, всю жизнь державшем в руках лишь кисть, то неистовство, с каким скульптор все глубже вонзает в камень свой инструмент.

Он вдруг на мгновение замер, перевел взгляд на свой Страшный суд и принялся декламировать: «О, смерть, твой мрак для плоти — эликсир, от слез и немощи он избавляет мир, от бремени забот всех праведных спасет». Я было решил, что безумие сейчас прекратится, что усталость наконец возобладала над страстью. Как бы не так! Вот я вижу его взгляд, горящий адской решимостью. Он подходит к центральному панно и заносит свой чертов резец, точно это кинжал. Чем выше поднято орудие, тем сильнее удар, поэтому я уже предвижу роковые повреждения, которые сейчас останутся. И тогда моя рука нащупывает молот, лежащий рядом с другим инструментом, и я, так же не помня себя, не раздумывая, молниеносно бросаюсь следом и ударяю его по голове, да так сильно, что он падает без чувств.

Долго ли я стоял в остолбенении, глядя на это скорбное зрелище? Не могу сказать. Но время — роскошь, которой я ныне лишен. Как вам известно, я неплохой живописец и искусство фрески мне не чуждо. В моей голове сохранилось то, что я видел, хватило одного взгляда, чтобы запечатлеть все в памяти. Я готовлю штукатурку, кладу ее на стену и полностью покрываю пострадавшие места. Краски приходится смешивать самому, потому что моего дорогого Урбино нет рядом, это самая сложная часть работы, поскольку мне неизвестно, каким способом смешивает их Якопо, чтобы добиться характерных для него пастельных оттенков. Переписываю Ноя. В работе моя рука всегда была быстра и тверда. Посредственный художник не сможет подражать мастеру. Мастеру непросто имитировать посредственность. Но Якопо — не посредственность, в своем искусстве он достиг совершенства, поэтому повторить его мне не составило труда. Я закончил работу и тут услышал, что он приходит в себя. Я наклонился к нему, чтобы убедиться, что с ним все в порядке — с учетом обстоятельств и удара молотом. Попытался приподнять его голову и увидел, что он приподнял веки. В его остекленелых глазахмерцало все то же адское пламя. Тут я все понял. Я уеду — приближался рассвет, и мне нужно было покинуть Флоренцию, пока меня не застали, — а через день или через неделю он все равно это сделает. Ничто не помешает ему уничтожить свой труд. И тогда Господь подсказал мне страшное решение. Я схватил резец и, прежде чем Якопо успел полностью очнуться, точным движением, воспользовавшись подробным знанием человеческой анатомии, вонзил инструмент ему в грудь, прямо в сердце, даровав столь желанное избавление. Смерть наступила мгновенно. Зато его творение было спасено.

Забрезжила заря, нужно было спешить. Я выбрался из города тем же путем, каким туда попал. Меня лихорадило, внутри все перевернулось от собственного деяния, я мчался через Тоскану подобно призраку, от одной почтовой станции к другой, навстречу убегающему в бесконечность горизонту, хладнокровие вернулось ко мне только в Орвието, откуда я добрался до Рима еще быстрее, чем проехал это расстояние накануне. В тот же вечер я появился в соборе Святого Петра. Не прошло и недели, как я получил ваше письмо с просьбой о помощи в поиске убийцы Понтормо.

Больше мне вам сказать нечего. Поступайте с этим признанием как вам угодно.

150. Джорджо Вазари — Микеланджело Буонарроти

Любезный маэстро, божественный Микеланджело, простите, что медлил с ответом, но был праздник Святого Иоанна, и на меня, как водится, легли заботы по подготовке. Вы же знаете, как оно во Флоренции устроено: ни недели без праздника, а организация, как правило, взвалена на мои плечи, отчего мне порой бывает крайне сложно, покончив с одними делами, браться за другие, которыми почтил меня герцог, и это не считая работ в палаццо Веккьо, ведь он для меня — что ваш собор Святого Петра, хотя я, конечно, не пытаюсь сравнивать свои скромные познания в архитектуре с вашими, превышающими все мыслимые возможности. В этом году палио оказались зрелищными как никогда, команда Санта-Кроче буквально вырвала победу у Санта-Мария Новелла.

Его светлость поручил мне повторить вам его приглашение: Флоренция по-прежнему ждет вас и хочет только вашего возвращения. Герцог обещает, что вас примут со всеми почестями, подобающими вашему гению, и уверяет также, что фреска в Сан-Лоренцо будет завершена сообразно вашему желанию: он лично проследит, чтобы Бронзино сохранил ее дух в соответствии с замыслом Понтормо.

Что до последнего, герцог гарантирует, что никто не попрекнет вас злосчастными обстоятельствами, стоившими ему жизни, по той причине, что они останутся тайными и знать их, за исключением вас, будут лишь трое: сам герцог, ваш покорный слуга и дон Винченцо Боргини, за которого я ручаюсь, как за себя. Огласки дело не получит. Официально Понтормо покончил с собой. Узкому кругу тех, кто наслышан о ходе дела, мы предложим другую версию и позаботимся, чтобы слух разлетелся далее: Понтормо убит Баккьяккой, они что-то не поделили. Если Баккьякка когда-нибудь оклемается (покамест, будучи тяжело ранен, он пребывает между жизнью и смертью и сознание его воспалено), герцог великодушно предложит ему изгнание как альтернативу повешению, в обмен на его молчание. (К тому же старик ничего не знает и неприятностей доставить не может.) Добавлю, что даже герцогиня не посвящена в эту запутанную историю, герцог не счел нужным сообщать ей подробности, изложенные в последнем полученном мною от вас письме. Знайте, что у его милости и правда нет на вас обид — разве если бы вы приехали во Флоренцию, не предупредив его, и тотчас уехали обратно… Но вы во Флоренцию не приезжали.

На взгляд его светлости (единственно значимый), все встало на свои места. Картина, написанная Понтормо в минуту помрачения и свидетельствовавшая о незаслуженной неблагодарности по отношению к семейству, осыпавшему его благодеяниями, уничтожена. Убийца, нанятый высланными республиканцами, больше не сможет никому навредить. Аналогично положен конец подстрекательной деятельности заговорщика Марко Моро, который вынужден был бежать, тем самым избавив Флоренцию от своего присутствия. Юная принцесса Мария вот-вот выйдет замуж и подарит герцогу внука. С монахинь Плаутиллы Нелли и Екатерины де Риччи окончательно сняты подозрения по делу о гибели Понтормо, а их сочувствие брату-доминиканцу Джироламо Савонароле будет прощено при условии, что они публично отрекутся от его наследия и признают свои заблуждения, а еще если обязуются больше не заниматься живописью. Бронзино будет работать над фресками в капелле Сан-Лоренцо в одиночку, на их завершение он получит две тысячи дукатов. Если его ученик Сандро Аллори решит вернуться из Рима, он будет прощен. С обоих снимут груз обвинений в содомии.

Итак, распоряжением его светлости дело закрыто. Порядок восстановлен. Флоренция вновь обрела покой и ждет вас.

151. Аньоло Бронзино — Сандро Аллори

Помни, Сандро: верить нельзя никому, главное — оставайся в Риме, Флоренция — клоака, здесь полно шелудивых псов. Вчера трибунал вынес вердикт: все наследство отходит к чулочнику. Да, ты все верно прочел: и дом, и рисунки. Герцог лично мне обещал: раз Якопо умер, не оставив наследников, а ко мне относился как к сыну, то мне, и никому другому, предназначалось его имущество. Вот чего стоит слово правителя! Едва объявился из ниоткуда этот торговец чулками, самозваный родственник, седьмая вода на киселе, о котором никто раньше слыхом не слыхивал, как судьи решили дело в его пользу. Их называют блюстителями закона, но правильно было бы говорить «гробовщики правосудия». Еле согласились передать мне эскизы Сан-Лоренцо, чтобы я мог закончить фрески, — да и то придется вернуть их в Налоговую палату по окончании работ!

Не думай, что это все, чаша еще не полна. Подкупленные свидетели под присягой заявили, будто видели этого Скьяцеллу или слышали про них с Якопо: дескать, родные люди, очень близкие, — и в их числе этот прыщ Нальдини. Не сомневаюсь, что объявившийся блудный родич пожертвовал ему несколько рисунков за лжесвидетельство.

Решительно Флоренция превратилась в гнилое яблоко, пора уже Франции или Испании его сорвать. Наш жалкий герцог готов на любую низость, лишь бы понравиться папе и императору, и все надеется, что ему швырнут корону, как бросают кость собакам, что шныряют под столом во время пиров. Кто бы сжалился над ним и лишил этой нелепой пустой мечты? Король обязан быть справедливым и признательным к своим самым преданным подданным. Двадцать лет я изображаю членов его семейства, всех и каждого: мать, супругу, детей. А его собственный портрет в этих несуразных доспехах! Не каждому дано быть королем Франциском. Конечно, Козимо никогда не оказался бы в плену в Павии, и тому есть причина: его ни разу не видели на поле битвы! Мнит себя Александром Великим, а сам всего-навсего Козимо Пополано... Правильно Якопо своей кистью высмеял тщеславие временщика. Ведь право же, оскорбление законно, если это ответ на несправедливость. Не есть ли сатира оружие слабых для высмеивания сильных мира сего? А раз герцог — обычный сводник, то заслужил, чтобы его дочь изобразили блудницей.

152. Мария Медичи — Екатерине Медичи, королеве Франции

Я еще не мертва, тетушка, но думается, ждать осталось недолго, или же я сойду с ума, что, в сущности, одно и то же, ведь тогда я перестану помнить, кто я такая, и пусть тело мое еще способно двигаться, — о, едва-едва и по причинам, не зависящим от моей воли! — душа как будто растворилась в воздухе. Когда вода из озера становится облаком, это все еще озеро или что-то другое?

Родители держат меня под замком, я заперта в палаццо Питти, где из-за нескончаемых работ весь день стоит грохот, и имею право только спускаться в сад, откуда видны тосканские просторы, их созерцание — мое единственное развлечение. Как же я завидую кипарисам, виднеющимся вдалеке на холмах!

Мажордом, благородный человек, которому предстоит отправиться во Францию с дипломатической миссией, проникся ко мне жалостью и согласился передать вам это письмо каким-то хитрым способом. Приходится писать быстро, поскольку он ждет в вестибюле, когда я вручу ему конверт. Умоляю, мадам, передайте кавалеру Малатесте приложенное здесь же послание, которое я заготовила сразу после возвращения из Милана и переписывала ото дня ко дню, так что оно просто ожидало подобного случая, чтобы попасть к адресату.

153. Мария Медичи — Малатесте ди Малатести

Где же ты, мой рыцарь? Добрался ли до Франции целым и невредимым? Мыслью об этом только и продолжаю жить. Ах, как жестоко твое молчание, но я хотя бы знаю, что твоей вины в этом нет. Почему ты не спас меня из когтей этого злодея Вазари? Но я тебя ни в чем не упрекаю: твоя жизнь мне дороже собственной, и я рада была бы умереть, если бы по-прежнему принадлежала себе, но теперь я ношу твоего сына, и пусть он не получит твоего имени, все равно мне чудится, будто это ты вырастаешь у меня во чреве. Бедное невинное создание! Насколько я поняла, герцог д’Эсте не пожелал принять бастарда в свою семью. И прекрасно! Не сомневаюсь, что отец найдет, какому принцу меня продать. А мне совершенно все равно! Конечно, я бы солгала, сказав, что избавление от ужасного Альфонсо — не повод для утешения. Но он или кто-то другой — все равно это не мой Малатеста.

Скажи, там, во Франции, где сплошь одни удовольствия, вспоминаешь ли ты свою Марию, или французские красавицы успели затмить меня в твоей памяти и в твоем сердце? Ах, как же я завидую им и всем остальным, кому дано удовольствие находиться рядом с тобой! Хорошо ли приняла тебя королева Екатерина? За ней ты хотя бы не будешь ухаживать из уважения ко мне, ведь она моя тетя, а еще из почтения к королю Генриху, ее супругу. Хотя, если вдуматься, эти доводы не остановили тебя, негодник, когда ты решил соблазнить дочь герцога, твоего хозяина! Вот бы снова пережить те мгновения, когда ты, трепеща от собственной дерзости, признавался мне в своей страсти...

Приезжай за мной, мой рыцарь! Укради меня снова! Неужели нельзя повторить то, что раз уже сделано? Будь мужчиной, мой возлюбленный, явись за своей женой. Разве не обручены мы перед Господом, если не перед людьми? Приезжай за сыном. Приезжай за ним и за мной. Не дай негодяям называть твоего отпрыска бастардом, а меня блудницей.

Хотя нет, не приезжай! Если с тобой что-нибудь случится, я себе этого не прощу. Остерегайся изменников и убийц. Злые силы подбираются к нам, как пауки к добыче. Флоренция — смертельная ловушка, ты сюда ни ногой, слышишь? Ах, как я страдаю! Что со мной будет? Кому меня отдадут? Впрочем, какая разница. Я должна жить ради нашего сына. (Как же я надеюсь, что это не дочь! Только лишние муки несчастному ребенку.) Судьба не может быть столь суровой, ты что-нибудь придумаешь. Как знать! Моя тетушка Екатерина уже столько для меня сделала. Мне кажется, она способна творить чудеса. Такая добрая и такая сильная. Вот бы мне ее силу и мудрость!

Прощай, не могу выпустить этот лист и молюсь, чтобы он ощутил твои руки, раз уж мне не дано это счастье. Увы! Рассудок меня подводит, но я прекрасно понимаю, что это лишь мечты. Прощай и помни меня. Кто знает? Жизнь, она долгая, надо верить в лучшее.

154. Бенвенуто Челлини — Пьеро Строцци

Дал слово — держи, господин маршал, таков мой девиз и вот результат: картина у меня. Вы спросите, как мне удалось совершить это чудо дважды? Открою вам секрет, который, впрочем, вам, наверное, известен, ибо также применим к искусству войны: никогда не разыгрывать одну и ту же комбинацию.

На этот раз о краже из недр самой неприступной тосканской крепости не могло быть и речи, да и картину наверняка уничтожили по приказу герцога. Поэтому я просто наведался к Бронзино с просьбой выполнить еще одну копию. Я объяснил ему, что, изобразив Венеру с лицом Медичи, он тем самым отдаст дань учителю: в конце концов эта дерзость была его последним деянием. Если честно, убедить живописца не составило труда: похоже, у него есть причины обижаться на герцога, он даже слышать о нем спокойно не может.

Так что картину он написал заново, один в один, без эскизов, по памяти, с поправкой, которая, уверен, вам понравится. Ходит слух, будто юную Марию обрюхатил паж, вот он и пририсовал Венере живот, уже весьма заметный. Получилось презабавно. Этот Бронзино — отменный мастер, вашей кузине-королеве стоит позвать его во Францию.

Вазари удалось раздобыть «Венеру» Понтормо, и теперь я могу хранить эту версию у себя, не боясь, что ее будут искать, ведь никто не подозревает о ее существовании. Вам остается только кого-нибудь прислать за ней, она спокойно вас ожидает, и на этот раз гарантирую, что все обойдется без прежних сложностей. А я уже начал сочинять к ней памфлет и скажу, что занятие это весьма веселое. Текст передам кому скажете или отправлю вам непосредственно.

155. Джамбаттиста Нальдини — Джорджо Вазари

Мессер Джорджо, мне не хватит слов, чтобы выразить признательность вам и мессеру Винченцо за оказанную честь — участвовать в работах в палаццо Веккьо, — как и передать свою гордость, попав в число помощников блистательного Вазари. Я долго не решался вам написать, поскольку не хотел нарушать ваш покой, тем более что наслышан о том, как редко изволите вы отдыхать от многочисленных обязанностей и поручений, а кроме того, я осознаю, что не очень-то хорошо обвинять собрата по цеху, тем более столь уважаемого, однако еще постыднее было бы для меня знать то, о чем мне стало известно (совершенно случайно), и не сообщить об этом вам.

Наведавшись в мастерскую мессера Бенвенуто Челлини, вы обнаружите там одну картину, глубоко оскорбительную для дочери герцога и порочащую честь прославленного семейства Медичи.

Позвольте не сообщать, откуда у меня эти сведения: не хочу никого ставить в щекотливое положение сверх необходимого. В любом случае прошу считать мою болтливость еще одним залогом моей преданности.

156. Пьеро Строцци — Бенвенуто Челлини

Браво, мессер Бенвенуто. Отчего в моей армии не так много людей вашего склада, у которых отвага столь блестяще сочетается с находчивостью? Одно ваше слово, и я произведу вас в капитаны, да что там — в генералы! Ей-богу, с вами мы уже сегодня были бы в Неаполе. А вместо этого французская армия должна защищать Шампань от нападений испанцев со стороны Брюсселя. Но ничего, мы спасены! Павел IV отлучил от Церкви короля Филиппа, которому, впрочем, на это плевать с высокой колокольни. Вот я и говорю: нам бы побольше Челлини и меньше таких, как Карафа. Сам же я возвращаюсь в Рим с мешками экю, которые пойдут на следующую Итальянскую войну.

Из ваших объяснений я понял, что покинуть город с картиной, о существовании которой никому не известно, не представляет труда — так привезите же ее в Болонью, пожалуйста. Там будет ждать наш посланец, который доставит вещь прямиком в Венецию, где наши люди должным образом позаботятся о ее известности и сделают так, чтобы она предстала надлежащему кругу зрителей. Но памфлетом себя не утруждайте. Мы предпочли бы освободить вас от необходимости его сочинения: я знаю одного человека, он из круга Аретино и прекрасно справится с этой работой. Вам он, возможно, тоже знаком, это Лодовико Дольче, весьма разносторонний автор, они дружили, он только что выпустил небольшой трактат о живописи в форме диалога, я вам его переслал, скоро получите.

157. Джорджо Вазари — Винченцо Боргини

Винченцо, я получил от Нальдини письмо, пересылаю тебе копию. Не знаю толком, принимать ли его во внимание и как действовать. Надо ли вообще отвечать? Как по-твоему, не придумывает ли этот юноша заговоры из желания нам понравиться и заручиться нашим добрым расположением? Но даже если он говорит правду, не будем же мы вновь отправлять барджелло с обысками в мастерские живописцев, иначе встретимся с такими протестами, что против нас сплотятся все. Давай поступим так: попроси его, пожалуйста, чтобы смотрел в оба, и подыщи одного-двух гвардейцев проследить за Челлини — только незаметно. Я предупрежу о своем возвращении, но, даст Бог, не так уж скоро, поскольку намерен воспользоваться отдыхом, который заслужил, и не метаться постоянно между Ареццо и Флоренцией.

Если в мое отсутствие придет письмо от Микеланджело, переправь его сюда.

158. Винченцо Боргини — Джорджо Вазари

Мессер Джорджо, друг мой, меньше всего на свете мне хочется сейчас нарушать ваш покой. И все же не могу держать вас в неведении касательно здешних событий. С Божьей помощью сестра Плаутилла избавилась от меланхолии, не покидавшей ее с тех пор, как она побывала в застенках Барджелло. Увы! Она-то теперь и верховодит этими окаянными сиенскими монахинями, и я не удивлюсь, если вскоре они потребуют мою голову и соберутся посадить эту Нелли на мое место. Вот какова благодарность за мое гостеприимство. Я бы от всего сердца желал, чтобы вы отозвали своих святых сестер обратно в Ареццо, а если бы удалось сделать так, чтобы они и сестру Плаутиллу с собой прихватили, то о большем я бы и не мечтал. Посулите им обитель, аббатство, монастырь, да хоть папский престол, если придется, но, ради всего святого, избавьте меня от этих вздорных гарпий.

Что до Микеланджело, вам он не ответил, как не ответил и другим флорентийцам за исключением любимого племянника Леонардо, да и в этом послании исключительно дела семейные. Иных новостей у нас нет и, на мой взгляд, больше не будет.

За Челлини же следят, как вы и велели, но ничего необычного в его поведении наши агенты не отмечают, по крайней мере ничего такого, что заметно отступало бы от его привычек: он пьянствует, затевает ссоры, распутничает и не особо обременяет себя трудом.

159. Бенвенуто Челлини — Пьеро Строцци

Я получил ваш «небольшой трактат о живописи» и, к своему ли несчастью или к вашему, прочитал его. Лодовико Дольче болван, и картину я вам не отдам. Передайте королеве, что мне очень жаль, но я страшно оскорблен вашим недоверием и лучше уничтожу эту вещь, чем позволю высказываться о ней безмозглому венецианцу, который Рафаэля чтит больше, чем Микеланджело, и вообще ставит Тициана выше нашего божественного Буонарроти. К тому же стиль у него беспомощный, и для Медичи написанный им памфлет будет, что комариный укус.

160. Пьеро Строцци — Бенвенуто Челлини

Друг мой, вы сошли с ума? Собрались уничтожить картину, которая самим своим существованием — и даже, не побоюсь сказать, воскрешением — обязана вашему предприимчивому гению! Ничего не делайте. Я скоро буду. Да-да, именно так! Ради королевы, строжайше сохраняя инкогнито, маршал Франции, который, Бог даст, станет преемником нынешнего герцога Флорентийского, primus inter pares[14], направляется к вам, чтобы спокойно, как солдат с солдатом, обсудить, что из сказанного нами могло вас оскорбить. Поверьте, если оскорбление имело место, то непроизвольно и произошло против нашего желания. Право же, я уверен, что это недоразумение, которое мы легко разрешим, как только окажемся друг с другом лицом к лицу.

Судите сами, полагаюсь ли я на вас, вверяя в ваши руки свою жизнь. Мне пока хватает способов тайно попасть во Флоренцию, но если кто-нибудь уведомит об этом Козимо, смерти мне не избежать.

161. Винченцо Боргини — Джорджо Вазари

Мессер Джорджо, на этот раз вы должны вернуться немедленно, и причина тому настолько чрезвычайна, невероятна и противоречит логике, что вы не захотите мне верить, пока собственными глазами все не увидите. Пьеро Строцци в городе. Да-да, именно так! Строцци Младший собственной персоной! Нет, это не бред сумасшедшего, никакого жара у меня нет напрочь и ни капли вина со вчерашнего дня я не пил. Шпионы, следившие за Челлини, заметили его входящим в дом скульптора, они же уверяют, что без колдовства тут не обошлось. Поскольку я хочу, чтобы мое письмо попало к вам как можно быстрее, продолжать не буду.

Мне бесконечно жаль, что пришлось вот так внезапно прервать ваш отдых, да еще заставить вас отправиться в путь при такой дурной погоде, но ваше присутствие здесь совершенно необходимо: барджелло ждут моих указаний, ведь вы передали мне свои полномочия, но мои умения, в сущности, ограничены способностью немного читать на латыни, греческом и древнееврейском, поэтому я жду ваших.

162. Мария Медичи — Малатесте ди Малатести

Снова пользуюсь случаем написать вам из своего заточения, хоть и остаюсь под строжайшим надзором по приказу отца, но вам, кавалер ди Малатести, опасаться нечего: это послание, при условии, что оно к вам попадет, станет от меня последним. Мария, ежели вы еще изволите смутно припоминать имя той, что поверила любовным клятвам и носит ваше дитя, больше вам докучать не будет.

Дошедшие до меня вести о вашем поведении при французском дворе во многом подтверждают справедливость беспокойств, которыми я имела слабость поделиться в предыдущем письме. Судя по всему, вы и впрямь потрудились, чтобы их оправдать. Я простила бы вам любовниц, когда бы могла считать их кислым вином, котором вы безнадежно пытаетесь подменить вкус нектара, у вас отнятого. Вам бы все сошло с рук, когда бы я знала, что в разврате вы топите печаль разлуки со мной. Но все донесения сходятся, а потому пелена с моих глаз нынче спала: вы, как говорят, пребываете в превосходнейшем расположении духа и готовы стать своим на любой пирушке, отчего все, что дамы, что кавалеры, ищут вашего общества. Рада, месье, что вы сумели утешиться, потеряв ту, которой, если мне память не изменяет, вы, однако, клялись всегда хранить верность.

Жестокосердный, как ты мог так со мной обойтись? Что за талант позволяет мужчинам столь быстро забывать предмет обожания? Ведь ты любил меня, я знаю, и если бы утверждал обратное, даже сегодня, когда я прозрела, я бы тебе не поверила. Я была юна, доверчива, никогда не слышала слов, которые ты, исполнившись храбрости, мне говорил, и пожертвовала всем: честью, репутацией, любовью родителей. Можешь быть доволен содеянным. Да, в этой любви мне открылись весьма неожиданные удовольствия, но они обернулись для меня непривычной болью, а волнения души по твоей вине не знают предела. Ну а чем ты пожертвовал ради меня? Что ты для меня сделал? Где ты был тогда, в Милане, когда надо было меня спасать? Какие достоинства проявил, чтобы завоевать мою любовь? Красивые слова, дерзость под видом отваги, энергия молодости и пыл, который неопытная девушка приняла за страсть. Это в конечном счете не бог весть что и, полагаю, присуще любому вроде тебя. Презираю себя за то, что никак не избавлюсь от горькой тоски.

Посыльный, который должен доставить это письмо, торопит: несколько дней непрестанно льют дожди, и он говорит, что если еще отложить отъезд, дороги станут непроходимыми. Но я не закончила, пусть подождет еще немного. Разве я не ждала месяцами, что ты за мной придешь? Раз уж обращаюсь к тебе в последний раз, надо ничего не забыть

Герцог д’Эсте остался при своем. Он не захотел женить на мне своего сына, и раз уж в итоге этому браку помешал ты, я должна тебя поблагодарить. Тем не менее он не отверг планы породниться с семейством Медичи и предложил отцу отдать вместо меня Лукрецию. Бедняжке не так повезло, как мне, ставшей испорченным товаром. Но вообще-то ей всего двенадцать: рановато, чтобы забеременеть от лакея. Выходит, ты сделал несчастной не только меня, но и мою сестру.

А мне мужа искать уже поздно. Кто захочет выставить себя на посмешище, женившись на особе с семимесячным брюхом? Меня ждет монастырь. Быть может, произведя на свет наше дитя, которое у меня сразу отнимут и доверят дрянной кормилице, я достанусь какому-нибудь принцу из краев таких дальних, что слух о моем бесчестье туда еще не дойдет. Венгрия, Польша, а то и куда подальше зашлют. Кто знает? Может, батюшка отправит меня в Америку? Если меня возьмут в плен пираты и я попаду рабыней в Алжир, можно не сомневаться: выкуп он за меня не заплатит. Будь его воля, я бы уже ехала к Сулейману в гарем. Оттуда ты и подавно не стал бы меня вызволять.

Дождь пуще прежнего, надо заканчивать. Прощайте, месье. Предавайтесь удовольствиям, а я постараюсь забыть вас, как вы забыли меня. Ах, мне бы вашу беспечность.

163. Джорджо Вазари — Винченцо Боргини

Я ценю вашу осторожность и дорожу ею ничуть не меньше, чем вашим прямодушием и верой в меня. Вы правильно сделали, предупредив меня прежде, чем что-либо предпринять. Ничего не делайте, мессер Винченцо, и передайте, пусть люди из Барджелло остаются на месте. Новость, которую вы мне сообщили, настолько невероятна, что я хочу сам во всем убедиться, ибо если нам предстоит выломать дверь Челлини, ответственность за это должна быть на мне. Впредь — осторожность. Мы не знаем, на что способен Строцци, если это действительно он, в чем я покуда не убежден.

Вручаю это письмо посыльному, который, видимо, опередит меня на несколько часов, если его не смоет ливнями, обрушившимися сейчас на Тоскану.

164. Винченцо Боргини — Джорджо Вазари

Вот уже двенадцать часов наши люди остаются на страже вокруг жилища Челлини, а у меня все нет от вас вестей. Арно вышел из берегов и наводняет улицы. Мы больше не можем ждать, я вынужден распорядиться о штурме, пока он еще возможен, ибо если вода продолжит прибывать с той же быстротой, скоро мы окажемся в ней по пояс. Передаю эту записку к воротам Сан-Никколо в надежде, что при ее получении вы будете целым и невредимым. Боюсь представить, в каком состоянии дороги, и молю Бога, чтобы этот потоп не унес вас вместе с конем.

165. Бенвенуто Челлини — герцогу Флорентийскому Козимо I

Бенвенуто Челлини, ювелир, скульптор, автор Персея, украшающего площадь Синьории рядом с Давидом мессера Буонарроти, и, что важнее всего, преданный слуга его светлости, желает обратиться с жалобой на возмутительные действия синьора Винченцо Боргини, каковой утверждает, будто он настоятель Приюта невинных, но сам явно еще тот шельма.

Пока я боролся с потоками воды, наполнявшими мое жилище, и пытался приподнять дощатый настил, спасая работы, над которыми тружусь денно и нощно ради прославления вашего величества, ко мне, вышибив дверь, ворвались вооруженные люди, без всяких объяснений, только орали до хрипа. Я было решил, что это какой-то подлый сброд, воспользовавшись беспорядком из-за наводнения, хочет захапать сокровища из моей мастерской, и не собирался, дабы облегчить им задачу, великодушно расстаться с вещами, стоившими мне столько трудов и бессонных ночей; напротив, я был полон решимости, рискуя собственной жизнью, защитить бесценные произведения, и встретил их, размахивая саблей. Конечно, бой предстоял неравный, они устроили такой шум, что было ясно: их там целый отряд, хотя я бы на их месте выдвинулся тысячным войском. Я понимал, что одному против пятидесяти выстоять нелегко. Тем не менее, не раздумывая, по колено в воде, я стал отражать напор непрошеных гостей, пользуясь тем, как выглядело поле битвы. Ведь чтобы захватить мое жилище, неприятелю нужно было преодолеть дверной проем, а это возможно, только встав в цепочку, так что, завершив дуэль, мне приходилось тут же начинать новую и таким образом сражаться с ними по очереди. Едва падал один противник, на его место вставал другой, но они хотя бы не могли наброситься на меня все разом. Так я фехтовал не один час, пока нападавшие не пробили еще одну брешь, через окно. Атака в лоб и с фланга не оставила мне выбора, пришлось сдаться, отвесив напоследок несколько пинков, отчего мои отметины остались красоваться на телесах этого ничтожного отребья.

Каково же было мое удивление, когда передо мной появился настоятель Приюта невинных! Но еще больше я был потрясен, когда он заявил, что действует от имени герцога Флорентийского. Замешательство мое только усилилось, когда оказалось, что эта шайка головорезов громит мою мастерскую под предлогом поисков беглеца, которого якобы я укрываю, и какой-то картины, имеющей отношение, как заверил меня настоятель, к вашему светлейшему высочеству. Сказать по правде, я понятия не имею, что они пытались найти, да так и не нашли. И только перевернув все вверх дном, они убрались восвояси без единого слова, не удостоив меня объяснений или хотя бы извинений. Нижайше прошу вашу милость ответить: случалось ли вам когда-либо видеть такое безобразие?

Потому я обращаюсь к его бесподобной светлости, дабы получить возмещение за дверь и прочий ущерб, причиненный моему жилищу, ибо в ярости они попортили весьма ценные вещи, а также слуховое окно: ключ от него я потерял, а им непременно хотелось его открыть — оно ведет на крышу через верхний этаж. Передаю в распоряжение вашей милости подробный список повреждений от рук этих законченных мерзавцев. Если они и правда служат во дворце Барджелло, как утверждали, пора срочно очистить это достойное учреждение от гнили на благо города и вашего величества.

166. Джамбаттиста Нальдини — Винченцо Боргини

Доверяю это письмо своему помощнику Бастиано дель Джестре (он пловец более ловкий, чем я) с указанием разыскать мессера Вазари или мессера Боргини, где бы они ни находились, и вручить сие послание им лично.

Спасаясь в Приюте невинных от вод Арно, затопивших в настоящее время дом Понтормо, я вновь стал свидетелем события, которое, возможно, вас заинтересует. Пока я с прискорбием наблюдал, как нашу площадь Благовещения захватывает поток, я заметил человека, несшего над головой нечто, размерами и формой напоминавшее картину, завернутую в покрывала.

Передвигался он с трудом, будучи в воде по грудь, так что сестра Плаутилла, также его увидевшая, спустилась и открыла двери, предложив ему убежище. Поэтому мне удалось разглядеть его ближе: ему оказалось за сорок, но он был крепко сложен, борода рыжая, взгляд надменный, и, хотя одет он был с виду просто, могу сказать, что костюм его был пошит из материи отменного качества, особенно сапоги, скроенные из первосортной кожи. На поясе у него висела шпага вроде тех, какие я видел когда-то у Кристофано Аллори, отца Сандро: заметно было, что выкована она из превосходной толедской стали.

Покрывала он с картины не снял, но если судить по крошечному приоткрывшемуся уголку, я бы сказал, что речь идет о той вещи, про которую я вам уже сообщал и которую вы должны были перехватить у мессера Челлини.

167. Винченцо Боргини — Джорджо Вазари

Измена! Переворот! Где же вы, друг мой? Эта чертова Плаутилла, похоже, окончательно решила занять мое место, ибо действует в мое отсутствие так, словно сама управляет Приютом!

Впустую обыскав дом Челлини, — подробности этого трудного предприятия здесь лучше опустить, — я поспешил в нашу обитель, насколько это позволяла катастрофическая ситуация, в которой оказался город: меня срочно позвал Нальдини, и я рассчитывал найти там и беглеца, и картину.

Эта Плаутилла даже не стала отрицать, что собственноручно открыла двери некоему, с позволения сказать, бедолаге, увидев, что тот в затруднительном положении: дескать, наш долг приютить нуждающегося и прочее в том же духе, неслыханно! Но то ли он увидел меня с отрядом гвардейцев, то ли есть тому какая другая причина, как бы то ни было, когда я вернулся, его и след простыл. По словам Нальдини, он вплавь направился к Санта-Мария дель Фьоре, куда устремилась целая толпа, чтобы там укрыться. Картину не найти, а Плаутилла не желает говорить, куда ее дела. (У меня нет сомнений, что вещь где-то спрятана этим дьяволом в женском обличье. Зачем? Неизвестно. Сама возможность бросить мне вызов для нее, несомненно, уже отрада.) Ожидая вестей от вас, я собираюсь, если понадобится, камень за камнем разобрать весь приют в поисках проклятой картины.

168. Джорджо Вазари — Винченцо Боргини

Винченцо, меня десять раз чуть не смыло, но я здесь, жив и относительно невредим. Я получил два послания, которые вы благоразумно передали для меня к воротам Сан-Никколо. Оставайтесь в Приюте невинных, отыщите картину. Я немедленно направлюсь в собор Санта-Мария и возьму с собой отряд гвардейцев, как только мы раздобудем нужное число лодок, ведь в этом болоте скоро и лошадь до дна не достанет.

169. Сестра Плаутилла Нелли — герцогу Флорентийскому Козимо I

Умоляю его светлость не верить тому, что могли сказать ему обо мне в связи с этим новым делом, и клянусь перед Богом, что невиновна как в преступлениях, в коих меня сейчас обвиняют, так и в предыдущих.

Да, я решила помочь человеку, попавшему в беду, — что в этом предосудительного? Позволь я ему утонуть, разве в этом не было бы вины? Я не представляла, кто он такой, да и откуда было бы мне знать, что это злейший враг его милости? Разве не должен был этот Пьеро Строцци, которого я никогда в жизни не видела, находиться во Франции? Что он делал во Флоренции? А главное, как я могла догадаться, кто это? Господь велит мне помогать ближним, и только это всегда определяло мои поступки и направляло меня. Да, я открыла двери убежища постороннему.

При нем была картина, завернутая в покрывала, он оставил ее в келье, которую я ему отвела, дабы он мог отдохнуть, поскольку вид у него был очень усталый. Когда он поспешно скрылся, не взяв картину, молодой Нальдини стал умолять, чтобы я ее показала. Признаюсь, его настойчивость пробудила во мне грех любопытства, присущий моему полу. После ухода незнакомца я пошла в келью и распаковала картину. Вот и все мое признание: кроме любви к Господу, мне знакомо всего одно проявление любовного чувства — любовь к живописи.

Но то, что я увидела, сняв покрывала, привело меня в ступор. Это было бесовское зрелище, рожденное чьим-то одержимым умом, и меня саму увиденное словно околдовало. Из оторопи меня вывело возвращение настоятеля в сопровождении гвардейцев. Я тогда подумала, что он явился за мной и сейчас снова арестует. Придя в ужас от мысли, что это непристойное и кощунственное изображение с моей помощью проникло в стены заведения, слывущего обителью невинности, а не разврата, я решила избавиться от этой вещи и выбросила ее в окно. Следовательно, когда настоятель Боргини предстал передо мной, а точнее, когда я спустилась его поприветствовать, предмета, который он искал, в здании уже не было, его уничтожил поток. Испугавшись, что меня вновь обвинят в каком-нибудь преступлении, я предпочла полностью отрицать в разговоре с доном Винченцо, что имею хоть какое-то представление об этой картине. Когда паводок кончится, может, и найдется покореженная доска, с которой воды Арно смоют краски. Мне, кстати, думается, что Потоп, ниспосланный нам свыше, есть не что иное, как проявление гнева Господня и одновременно средство исцеления от этой нечестивой живописи. Если так, то правосудие свершилось, и, не пытаясь гордиться тем, что послужила его орудием, я рада своему скромному в этом участию.

Клянусь Господом, что изложила все как есть, и молю его светлость о величайшем милосердии: да будет мне даровано право продолжить занятия живописью и позволено вернуться в монастырь Сан-Марко, где я смогу и дальше почитать Екатерину Сиенскую, Господа нашего Иисуса Христа, наш благословенный город и всеми любимого герцога тихо и мирно.

170. Джорджо Вазари — Козимо Медичи, герцогу Флорентийскому

Все нижеизложенное случилось на самом деле. Могу не боясь заверить в этом вашу светлость, ибо находился там, выполняя возложенные вами на меня обязанности. Я все это видел, и даже больше, но думаю, не будет преувеличением сказать, что я и сам принял активное (хоть и скромное) участие в событиях, о которых теперь должен сообщить вашей милости.

Итак, после того, как Пьеро Строцци в спешке покинул Приют невинных, его заметили в соборе Санта-Мария дель Фьоре, куда я и направился в сопровождении солдат. Двери собора были законопачены изнутри, так что вода поднялась там не выше колен: собственно, поэтому, как и в поисках помощи и защиты Господа, там укрылись сотни флорентийцев, отчего войти туда было непросто и тем более отыскать человека, затерявшегося в растерянной толпе. Несколько часов мы обшаривали каждый уголок нефа, трансепта и всех капелл, удостоверившись, однако, что никакого Строцци там нет. Между тем деваться ему было некуда. Из чего я сделал вывод, что остается единственное возможное укрытие: купол. Я велел шестерым гвардейцам подняться со мной. Когда мы, взбираясь по ступеням, уже приближались к первому круговому коридору, впереди мелькнул силуэт, и принадлежать он мог только нашему беглецу. Я крикнул: «Строцци, именем герцога, сдавайся!» В ответ в нас полетели камни и раздались проклятия, которые я не считаю нужным воспроизводить, могу лишь сказать, что выражали они идеи республиканцев, враждебные Испании, императору, Тосканскому герцогству и семейству вашей светлости. Мы приблизились, это был Строцци. Но едва мы успели перекрыть пути отхода, чтобы не дать ему спуститься обратно, как он, будто по волшебству, исчез с лестницы, ведущей к купольному фонарю. Впрочем, у кудесника, который стоит за этим исчезновением, есть имя: Брунеллески. Вашей светлости известно, к какому трюку прибег архитектор, когда строил чудо, возвысившееся над Флоренцией, Тосканой и над всем миром: купол Санта-Мария составляют два свода, как две яичные скорлупы, вставленные в оправу так, что внутренняя позволила построить и поддерживает внешнюю без единого кружала; благодаря этой гениальной идее между двумя конструкция-ми есть проход, в который, словно мышь, и шмыгнул Строцци. Понимая, что он хочет оторваться от нас, добравшись до вершины купола, я бросился в погоню с арбалетом, ведь недавние злоключения не только научили меня им пользоваться, но и убедили, насколько это оружие эффективнее по сравнению с мушкетами, которые не отличаются точностью, выстрел из них требует времени, и они боятся воды, что в той ситуации тем более предвещало осечку. Тем временем мои сопровождающие перемещались по коридору, отрезая беглецу все возможности к отступлению, так что деваться ему теперь было некуда. Да только мы не учли божественный дар Брунеллески. Чтобы построить внутренний купол без лесов, он придумал расположить кирпичи елкой, в таком порядке, какой мог родить лишь гениальный ум, как у него: за счет этого кирпичный свод сам себя поддерживает. И вот само это устроение открыло Строцци путь к бегству: он вскарабкался по внутреннему куполу, опираясь на кирпичи, расположенные то горизонтально, то вертикально, как будто лез по выступающей лестнице. Я увидел, как Строцци лезет вверх по своду подобно саламандре, бегущей по стене. Выстрелил, но стрела не попала в цель, а он, взобравшись на высоту примерно в двадцать пять локтей, прыгнул к одному из круглых окон во внешнем куполе и с поразительной ловкостью протиснулся в него всем телом. Преследовать его с арбалетом я не мог, поэтому оставил оружие и в свой черед полез наверх, становясь ногами на кирпичи, которыми вымостил небеса великий Брунеллески. Я тоже добрался до слухового окна и высунулся из него, приподнявшись над куполом. Пришлось балансировать на раме: ноги оставались внутри, а по лицу хлестал проливной дождь, меня слепили молнии, зигзагами разрывавшие флорентийское небо, оглушал гром, от ледяного дыхания потопа все внутри стыло, и тут мне удалось разглядеть Строцци, который скользил по черепичной крыше благодаря ее выпуклой форме и чуть не свернул себе шею, когда склон сделался вертикальным, зацепился непонятно за что, ведь основание купола не опоясывает карниз, каким-то чудом перескочил на крышу северной апсиды, снова соскользнул по одному из аркбутанов и нырнул в пустоту.

В обычный день выжить при таком падении не смог бы ни один человек, так что мы нашли бы тело, разбившееся о мостовую, но вода на улицах поднялась очень высоко, добравшись почти до вторых этажей, и я решил, что надо убедиться в гибели нашего недруга, быстро вернулся обратно под купол и крикнул солдатам, чтобы искали труп.

Но обстановка мешала исполнить мой приказ. Законопаченные двери было не открыть, иначе воды Арно хлынули бы в собор. Поэтому остававшимся в нефе гвардейцам пришлось разбить витражное окно, расположенное достаточно высоко и не затронутое наводнением. Спускаясь из-под купола, я внезапно услышал их возбужденные крики: «Вон он! Вижу его! Хватайте!» Они в самом деле заметили Строцци, тот проплыл между собором и баптистерием, ненадолго зацепился за двери работы Гиберти, как будто это врата рая, а затем продолжил двигаться к югу.

Солдаты застыли в изумлении, глядя на человека, бросившего вызов стихии и словно оберегаемого богами, но, спустившись к ним, я уже знал, как действовать дальше. Для начала я спросил, кто из гвардейцев умеет плавать. Им я велел снять шлемы и металлические нагрудники, замотать шпаги в плащи, прыгнуть в воду и догонять беглеца. Ко-гда десяток из них справился с задачей, я спрыгнул следом, и мы поплыли в сторону Синьории, куда он подался ранее. По пути я реквизировал лодку, в которую кто-то из флорентийцев погрузил свои пожитки, мебель и тюки с бельем: все это пришлось скинуть в воду, чтобы разместить моих людей. На судно со мной поднялись пять гвардейцев. Из-за этого мы поначалу несколько задержались, но затем, взявшись за весла, оставленные злосчастными хозяевами, сумели наверстать часть упущенного времени.

Строцци греб так мощно, что уже находился у Понте Веккьо. У меня почти не было сомнений в том, что он хочет добраться до холмов Ольтрар-но, подальше как от наводнения, так и от дворца Барджелло. Не представляю, где он взял силы взобраться на крышу, соединявшую строения на мосту. Нагнав его, мы увидели, что он явно устал и запыхался. Он тоже нас заметил и собрался снова бежать, что для него не составляло труда, поскольку из воды он уже выбрался и ему предстояло не плыть, а бежать над домами, выросшими вдоль Понте Веккьо, по крайней мере до противоположного берега (правда, в одном месте череда лавок на мосту прерывается: пришлось бы снова лезть в воду), а там,возможно, продолжив путь по крышам, он думал скрыться от нас (хотя для этого нужен был бы коридор над домами), как вдруг со стороны Ольтрарно появился патруль, подоспевший на лодке, так что Строцци оказался зажат в тиски. Жаль, мы были вынуждены оставить арбалеты и мушкеты в соборе Санта-Мария, чтобы гнаться за ним вплавь, и на расстоянии никак не могли влиять на его перемещения. Гвардейцам необходимо было схватить его, а для этого найти способ до него добраться, что было нелегко, поскольку лодки в этом месте раскачивало течением реки и было очень сложно их зафиксировать, не говоря о запахе, исходившем от кожевенных мастерских и от лавок, где обычно торговали требухой, вызывавшем дурноту и отнимавшем последние силы, и без того существенно подорванные холодом, пробиравшим нас до костей. Пока гвардейцы неумело пытались закрепить лодку и выбраться на крышу (поднимавшуюся при этом всего на три-четыре локтя над водой), Строцци ждал их, стоя со шпагой в руке. Едва кому-то удавалось взобраться наверх, он наносил удар, после чего бежал на другую сторону и точно так же встречал второй патруль. Вряд ли он рассчитывал долго продержаться и не мог не понимать, что ловушка скоро захлопнется. Поэтому он решил выждать на равном расстоянии от двух патрулей, твердо стоя на ногах, опустив голову, но приготовившись драться. Было ясно, что он предпочтет пасть в бою, нежели сдаться. Но пока гвардейцы осторожно приближались к нему, а буря разбушевалась пуще прежнего и набросилась на город с яростью, которую вы могли наблюдать, в русле Арно вдруг поднялась волна невиданной высоты. Гвардейцы, продвигавшиеся вперед на четвереньках, чтобы не потерять равновесие, цеплялись за черепицу, а он стоял, отчего его сбило с ног и понесло течением. На этот раз мы не видели, чтобы он вынырнул. Таким образом, все говорит в пользу того, что выжить ему не удалось и он утонул. Быть может, Арно выбросит его тело по весне или раньше, когда река вернется в свои берега.

171. Джорджо Вазари — Винченцо Боргини

Баккьякка умер, не приходя в сознание. Выходит, свою тайну он унес в могилу, мы вряд ли когда-нибудь узнаем, какова была его роль в этом темном деле и как он сумел вынести картину из палаццо Веккьо. Насколько мне известно, накануне смерти его навестил Челлини. Герцог знает, что я думаю об этом субъекте. Доверия к нему мало.

172. Винченцо Боргини — Джорджо Вазари

Мое послание принесет вам печальную весть, пишу его с тяжелым сердцем. Бедняжка Мария скончалась в родах. Убитая горем герцогиня удалилась в Пизу вместе с сыновьями. Герцог безутешен, но не настолько, чтобы пренебрегать государственными делами. За Альфонсо д’Эсте в итоге выйдет младшая дочь, Лукреция, скрепив тем самым узы Флоренции и Феррары, как и планировалось. Не спешите покидать свой дом в Ареццо. Фрески в палаццо Веккьо никуда не денутся. Кто знает, какой ждать погоды?

173. Екатерина Медичи, королева Франции — Пьеро Строцци, маршалу Франции

День славы настал для Французского королевства, и я ничуть не удивлена, что мой не знающий поражений кузен в который раз к этому причастен. Еще бы! Двести лет Кале принадлежал англичанам, а вы отбили его всего-то после недельной осады! Де Гиз определенно искусен на поле битвы, но я-то знаю, какова при нем ваша роль. Франция может гордиться тем, что у нее на службе такой генерал, как вы, мессер и мой кузен. А теперь покажем Испании! С Божьей и вашей помощью де Гиз вернет свою родную Лотарингию, выдворит испанцев из Люксембурга и разделит наконец бургундское наследство Габсбургов.

Ну а пока вот новости из Франции, которые, быть может, вас позабавят. Помните шевалье ди Малатести, которого приняли при дворе после того, как он обрюхатил старшую дочь Козимо? Он мертв, заколот прямо посреди Парижа, где вел распутную жизнь в обществе наших соотечественников. Его труп выловили из Сены, куда он был сброшен убийцами. Говорят, случилась драка в таверне, но я чую, откуда ветер дует: Козимо злопамятен. Должно быть, он подослал к пажу убийц, как сделал это десять лет назад, чтобы убить Лоренцино в Венеции, и кто знает, возможно, это были те же люди. Его дочь мертва, и это печально, но детей у него еще много, его испанка оказалась плодовитой. Похоже, Пополано удастся продолжить свой род. Что ж, мы не хуже! Слава Богу, у меня есть сыновья, они продлят династию Валуа. Вы, кузен, маршал Франции, а я ее королева. Вы чудом уцелели, когда безрассудство привело вас в родной город, где все сочли, что вы погибли, а тело унесло водой. Вот и прекрасно, будем считать, что это знак. Господь не пожелал вашей смерти, но и успехом вашу затею не увенчал. Быть может, пришло время забыть Флоренцию и Италию. У нас теперь другие заботы.

174. Аньоло Бронзино — Микеланджело Буонарроти

Простите, любезный маэстро, что нарушаю месяцами длившееся молчание, чтобы сообщить вам новости, о которых вы не спрашивали, из города, куда вы не желаете возвращаться. Вы отреклись от Флоренции и правильно сделали. Мне следовало поступить так же, как вы, или как тот краскотер, решивший испытать судьбу.

Вчера на всеобщее обозрение были представлены фрески Сан-Лоренцо, которые я завершил, как мог сохраняя точность. Герцог в итоге позволил мне выбирать любую манеру, герцогиня в глубоком трауре и тоже оставила меня в покое. Хочется верить, что результат соответствует тому, чего хотел Якопо. Однако публика, которой показали фрески, кажется, не разделяет мою удовлетворенность. В самом деле, встречены они были, мягко говоря, сдержанно, на грани приличия, если честно, с той холодной учтивостью, истинный смысл которой ясен и сродни самой громкой хуле. Разве что присутствие герцога уберегло меня от более явного неодобрения. На лицах читались неловкость и замешательство. К этому добавилось еще одно разочарование: все ждали, что вы появитесь на открытии, ведь ни для кого не секрет, что герцог снова вас пригласил и больше всего желает вашего возвращения, ради которого готов пустить в ход все средства. Мне тоже хотелось бы, чтобы вы были там. Кто, как не вы, способен по достоинству оценить творение Понтормо? Но я, по крайней мере, не сомневаюсь, что время воздаст этим росписям должное.

Сандро шлет вам поклон и целует руки. Присоединяюсь к нему. Вспоминайте нас иногда.

175. Микеланджело Буонарроти — Аньоло Бронзино

Поведанное в вашем письме, любезный Аньоло, наполняет меня грустью, но я бы солгал, сказав, что удивлен. Знайте, наше время прошло — даже мое. Лесть, которой осыпает меня герцог, в сущности — надгробная речь. Ваши грустные рассуждения кажутся мне даже слишком оптимистичными. Время не воздаст должное никому. Завтра люди будут не лучше, чем ныне. Все будет уничтожено. В конце концов от нас останутся только пепел и руины. Понтормо это понял. Взгляните, что он мне написал. Я сохранил это письмо и, зная, как вы его любили, отдаю это послание вам. Прощайте, сын мой.

176. Понтормо — Микеланджело

О, мой маэстро! Ну вот, пора. Пришло время платить по счетам. И это очень просто, коль скоро я всем обязан вам. Хочу сказать, что ни о чем не жалею. Близок час, когда мне придется сойти в могилу, и теперь я вспоминаю ваши слова: «Если Господь дарует долгую жизнь этому юноше, он возвысит наше искусство до небес». Было чем гордиться мне, ребенку! Но и какое бремя. Ангел Господень, что ты наделал? С того дня всю свою жизнь я посвятил оправданию твоего пророчества. Могла ли мне достаться более благородная задача? Но при этом какими страданиями пришлось за нее заплатить. Я и правда поднялся до небес, но потом сверзился оттуда. На верхних панно в Сан-Лоренцо я изобразил Адама и Еву, смотрю теперь на них и понимаю как никто: тем больнее падение. В чем я провинился? Не знаю.

Приезжайте, маэстро! Мессер Микеланджело, я с ума схожу от одиночества. Нальдини меня ни в грош не ставит, глумится, крадет мое мясо. Бронзино зарится на мое наследство. Аллори всем семейством обходительны, как с дряхлым стариком. Герцогиня терпеть не может мои фрески. Герцог жалеет, что отдал мне заказ. Варки в лицо лыбится, но ни одного сюжета капеллы не одобрил, а ведь мы их вместе с мессером Риччо придумывали. Он теперь заперт с сумасшедшими, куда и меня бы вскорости упекли, оставайся я на этом свете. Все против меня ополчились и дрожат перед папой, а я тем временем дристаю кровью. Если Господь таким образом дает мне знать, что покинул меня, лучше способа не сыскать, но думается, он также невзлюбил Тоскану, Рим и вообще всю Италию. Даже мой краскотер воротит нос от работы и цепляется ко мне каждый божий день.

Будь проклят Медичи! Герцог одной рукой дает, другой отнимает. Достойно ли это поведение государя? Я отдал одиннадцать лет своей жизни, украшая для него церковь. Он же, право слово, и двух лет не пройдет, как все уничтожит, а если не он, то об этом позаботятся его потомки, ведь эта семейка теперь считает Флоренцию своей собственностью. Проклятый род. Пусть не утруждаются! Я не позволю, чтобы мое творение сбил кто-то другой. Прощай, мой Всемирный потоп! Прощай, Воскресение из мертвых. Прощай, Вознесение душ. Прощайте, Ной и святой Лаврентий, стоившие таких трудов. Но что знают эти люди о чужом труде? О теле, изможденном служением искусству? Определенно, дело это скорее кропотливое, чем выгодное! Когда, исполнившись дерзости, с помощью красок пытаешься копировать нечто существующее в природе, чтобы все казалось точно таким же или даже лучше, чтобы работы выглядели богаче и полнились разнообразием, когда создаешь яркое сияние, ночные огни и иное подобное свечение, облака, пейзажи, далекие и близкие, здания в вариациях перспективы, животных всевозможных видов и расцветок — словом, все, что можно изобразить в одной сцене, но невозможно точно так же встретить наяву… Да еще пытаешься показать эти вещи лучше, чем есть, средствами искусства придать им грациозность, расположив и скомпоновав наиболее удачно. Что знают они о техниках, будь то фреска, масло, темпера или клей, требующих огромного опыта в обращении с разными красками, понимания, какой они дадут эффект, как смешиваются в различных сочетаниях, светлых и темных, обязывающих иметь представление о светотени и бесконечных комбинациях бликов?

Ах, как я тоскую по временам, проведенным в Чертозе, когда я писал Гефсиманский сад. Аньоло тогда был совсем юн и красив, как ангел, которого он изобразил. Слухи о чуме, опустошавшей Флоренцию, до нас долетали редко, дни протекали мирно, и я был счастлив как никогда более. Чума во Флоренцию, быть может, еще вернется, — и вслед за Савонаролой я не далек от мысли, что это будет правильно! — но безмятежных дней, как в Галуццо, нам не видать. От минувшего счастья остается лишь горечь потерянного рая.

Но я не уйду, хоть как-то не отомстив. Представьте себе, картон с вашей Венерой по-прежнему у меня. Герцог и герцогиня оскорбляют меня презрением. Не будет ли справедливо ответить тем же? Я готовлю им одну шалость, для которой ваш картон и послужит. Им не нравятся обнаженные? Ну-ну! Пусть в последний раз взглянут на мои художества.

Так же как Леонардо и вы в зале Совета, я оставлю свои фрески незавершенными, их будет ждать та же судьба. Живопись — золотое руно, добытое в аду, она недолговечна. Ну и пусть! Что есть, то есть. Перед смертью у меня одно желание: чтобы мои росписи предстали очам божественного Микеланджело. Из всех вы единственный до конца понимаете, что это значит: превзойти природу, пытаясь придать фигуре характер, заставить ее ожить на плоскости.

Взгляните на мои фрески, всего раз! Прошу, приезжайте посмотреть на них и посмотреть на меня. Не отказывайте в последнем желании обреченному, который уйдет вместе со своим творением. Только так я смогу спокойно умереть, очистившись от тлена, мирского и своего собственного. В конце концов, если что-то благородное здесь есть, так это рисунок. А человек — лишь бледное пятно на стене.

Благодарности

Спасибо Филиппу Костаманья´, распахнувшему мне двери в мир итальянского маньеризма, и Марчелло Симонетте, ставшему моим проводником по Флоренции Медичи.

Переводчик благодарит автора, Лорана Бине, а также Анну Беспятых, Григория Воробьева, Веру Гефтер, Елену Захаревич и Всеволода Зельченко за помощь в работе над этой книгой.

Комментарии

С. 19. Лоренцо де Пьеро де Медичи Великолепный (1449–1492) — флорентийский государственный деятель, глава Флорентийской республики. Известен как покровитель искусств, наук, философии и литературы. Именно при нем обрели известность Микеланджело Буонарроти и Сандро Боттичелли. Считается одним из наиболее видных представителей рода Медичи.

Якопо Понтормо (1494–1557) — итальянский художник, рисовальщик, один из основоположников маньеристского направления флорентийской живописной школы. Автор дневника «Моя книга», из которого стали известны многие подробности повседневной жизни, быта и творческой работы живописца. Главный персонаж этого романа.

Франческо Сальвиати (1510–1563), настоящее имя Франческо де Росси, известен также под прозвищем Чеккино (Кукушка) — итальянский художник-маньерист, рисовальщик, ювелир.

Лодовико Карди (1559–1613), известный под именем Чиголи (по месту рождения) — итальянский живописец и архитектор, последователь маньеризма, а позднее — барокко.

Аньоло Бронзино (1503–1572) — флорентийский живописец-маньерист, ученик Понтормо, придворный художник семейства Медичи. Еще один значимый персонаж романа.

С. 20. Гвидо Рени (1575–1642) — итальянский живописец и график, последователь болонской школы.

С. 23. Козимо I Медичи (1519–1574) — великий герцог Тосканы, первый представитель младшей ветви династии Медичи, правивший Флоренцией. Потомок Лоренцо Великолепного по материнской линии.

Алессандро Медичи (1510–1537) — побочный сын одного из представителей старшей ветви династии Медичи (историки расходятся во мнении о личности его отца), носил прозвище Мавр из-за смуглого цвета кожи (вероятно, унаследованного от матери). Стал первым правителем Флоренции в титуле герцога, полученном от императора Священной Римской империи Карла V.

Лоренцино Пополано де Медичи (1511–1548), прозванный Лоренцаччо (пейоративная форма от Лоренцино) — итальянский политик и литератор. Стал организатором убийства Алессандро Медичи, после чего вынужден был бежать из Флоренции. Впоследствии был принят при французском дворе, пользовался покровительство Екатерины Медичи. Пытался организовать заговор против Козимо I, но был убит по распоряжению последнего во время пребывания в Венеции.

Элеонора Толедская (1522–1562) — первая жена Козимо I Медичи. По некоторым источникам, пользовалась значительным доверием супруга и умела влиять на него как в семейных, так и в общественных делах.

Фернандо Альварес де Толедо и Пиментель, 3-й герцог Альба, известен как Великий герцог Альба и Железный герцог (1507–1582) — государственный деятель, полководец, с 1552 г. — главнокомандующий испанских войск. Участвовал в трех Итальянских войнах, столкнувших политические интересы Испании и Франции, в том числе в войне 1551–1559 гг. — в этот период и происходит действие романа. В 1556–1558 гг. был вице-королем Неаполя.

С. 23. Карл V Габсбург (1500–1558) — король Испании, император Священной Римской империи.

Филипп II (1527–1598) — сын Карла V, считается одним из самых могущественных монархов Европы своего времени.

Мария Медичи (1540–1557) — принцесса дома Медичи. Скончалась от малярии незадолго до предстоявшей свадьбы с герцогом Альфонсо II д’Эсте, принцем Феррарским, однако после смерти принцессы ходили слухи, будто она была отравлена во избежание скандала, который мог навредить репутации семьи.

Екатерина Медичи (1519–1589) — правнучка Лоренцо Великолепного. Во младенчестве потеряв родителей, долгое время воспитывалась в семье своей тети, Клариче Медичи-Строцци (1489–1528), матери будущего маршала Франции Пьеро Строцци. В ранней юности, после того как в 1527 г. Медичи временно утратили власть над Флоренцией, оказалась в плену и пережила драматичные события, едва не стоившие ей здоровья и жизни, но в результате была вызволена папой Климентом VII, также выходцем из семейства Медичи. Благодаря устроенному Климентом браку с сыном короля Франции Франциска I и будущим королем Генрихом II Валуа стала французской королевой. В дальнейшем, после гибели супруга в 1559 г., оказывала значительное влияние на политику государства, будучи регентом поочередно при трех своих сыновьях. С ней связывают события Варфоломеевской ночи, случившиеся на пятнадцать лет позже по сравнению с временем действия этой книги.

Генрих II (1519–1559) — король Франции с 1547 г. Скончался в результате ранения, полученного на рыцарском турнире, когда осколок сломанного копья попал ему в глаз.

Пьеро Строцци (1510–1558) — флорентийский кондотьер на французской службе, был приближенным Екатерины Медичи и приходился ей двоюродным братом по линии матери, представлявшей старшую ветвь Медичи.

Филиппо Строцци Младший (1489–1538) — представитель известной Флорентийской династии Строцци, кондотьер, банкир, породнившийся через брак с семейством Медичи. В результате возникшего противостояния с правящей ветвью Медичи вынужден был вместе с сыном покинуть Флоренцию. Впоследствии попал в плен к Козимо и, по одним сведениям, совершил самоубийство, по другим — был убит по приказу герцога.

С. 24. Джорджо Вазари (1511–1574) — итальянский живописец, архитектор, литератор, признан одним из основоположников современного искусствоведения, источниковедения, историографии.

Винченцо Боргини (1515–1580) — итальянский филолог, художник, религиозный деятель, собиратель произведений искусства. Служил настоятелем воспитательного дома для брошенных детей — Приюта невинных (другое название — Оспедале дельи Инноченти, или Воспитательный дом), который действовал во Флоренции с 1445 г. и был тогда крупнейшим учреждением такого рода в Европе.

Микеланджело Буонарроти (1475–1564) — этот мастер Высокого Возрождения едва ли не нуждается в дополнительном комментарии; приводим таковой, только чтобы обозначить годы жизни.

Алессандро Аллори (1535–1607) — флорентийский живописец-маньерист.

Джованни Баттиста Нальдини (1535–1591) — флорентийский живописец, представитель позднего маньеризма, ученик Понтормо.

Плаутилла Нелли (1524–1588) — флорентийская монахиня и художница. Известна как первая женщина, изобразившая Тайную вечерю, и первая женщина-живописец, чьи работы сохранились до наших дней.

Екатерина Сиенская (1347–1380) — представительница итальянских терциариев (монашествующих мирян), автор религиозных сочинений, содействовала признанию итальянского языка в качестве литературного, а также возвращению папского престола из Авиньона в Рим. Канонизирована в 1461 г.

С. 24. Джироламо Мария Франческо Маттео Савонарола (1452–1498) — итальянский религиозный деятель, богослов, призывавший к переосмыслению Писания, автор ряда богословских трактатов. Исповедовал взгляды, во многом близкие будущему протестантизму. После изгнания Медичи в 1494 г. на несколько лет фактически сделался повелителем Флоренции с подачи французского короля Карла VIII (1470–1498) и содействовал восстановлению многих республиканских институтов, упраздненных предыдущей властью. При этом отличался радикальностью воззрений, особенно это касалось понятий благочестия и греховности. Кульминацией его деятельности стал так называемый «костер тщеславия», в котором сжигали произведения живописи, книги, дорогие наряды, зеркала, игральные карты, музыкальные инструменты и другие предметы, ассоциируемые с праздностью, тягой к роскоши и недостаточно духовным образом жизни.

С. 25. Святая Екатерина де Риччи (1522–1590) — итальянская католическая святая, канонизированная папой Бенедиктом XIV в 1746 г.

Петронилла Нелли (годы жизни неизвестны) — сестра Плаутиллы, по некоторым источникам — автор биографии Савонаролы.

Бенвенуто Челлини (1500–1571) — итальянский скульптор, ювелир, художник, музыкант, литератор. Его автобиография стала наиболее заметным произведением мемуарной литературы XVI в. Работал как во Флоренции, так и при французском дворе. Участвовал в обороне Рима от войск Карла V в 1527 г. Об авантюрной стороне его натуры свидетельствуют неоднократные пребывания в тюрьме по обвинениям в похищении ценностей, драках и других правонарушениях.

Марко Моро (годы жизни неизвестны) — подручный Понтормо, упоминается в его дневниках.

Эрколе II д’Эсте (1508–1559) — герцог Феррары, Модены и Реджо, меценат, покровитель искусств. Приходился внуком скандально известному папе Александру VI, последнему понтифику из рода Борджиа: мать герцога, Лукреция Борджиа, была его незаконной дочерью.

Альфонсо II д’Эсте (1533–1597) — старший сын Эрколе II д’Эсте. В первом браке был женат на Лукреции Медичи (1545–1561), дочери Козимо I, выданной за герцога вместо скончавшейся старшей сестры Марии. Через два года после свадьбы Лукреция умерла от туберкулеза, что породило слухи о ее отравлении по приказу мужа. Это обстоятельство подсказало английскому поэту Роберту Браунингу (1812–1889) идею стихотворного монолога My Last Duchess («Моя последняя герцогиня», 1842), написанного от лица Альфонсо. В дальнейшем он был женат еще два раза. Все три брака остались бездетными.

Джованни Баттиста Скицци (?–1558) — представитель старинного итальянского семейства, юрист, государственный деятель на службе императора Карла V и его сына Филиппа II.

Джанпьетро Карафа (1476–1559) — богослов, великий инквизитор Священной канцелярии, известный своей жестокостью. В 1555 г. стал папой римским и взял имя Павел IV.

Индекс запрещенных книг, или Index librorum prohibitorum — список публикаций, чтение которых запрещалось Римско-католической церковью под угрозой отлучения. Версии Индекса появлялись в разных частях Европы неодновременно: в 1529 г. — в Голландии, в 1543 г. — в Венеции, в 1551 г. — во Франции. Список, составленный Павлом IV, датируется 1559 г.

С. 26. …двух негодяев, о которых, может быть, я расскажу в другой раз. — Имеются в виду Джованни Карафа (?–1561), несколько лет носивший титул герцога Палиано, пока местность находилась под папской юрисдикцией, и Карло Карафа (1517–1561), ставший кардиналом-племянником Павла IV.

С. 26. Франческо Убертини, прозванный Баккьякка (1494–1557) — итальянский живописец-маньерист флорентийской школы.

Пьер Франческо Риччо (1501–1564) — итальянский ученый, священнослужитель. Был секретарем Козимо I и наставником Марии Медичи.

Бенедетто Варки (1503–1565) — итальянский историк, гуманист, лингвист и теоретик искусств. Автор труда «История Флоренции».

Анджело Амбороджини, прозванный Полициано (1454–1494) — итальянский поэт, драматург, гуманист, один из приближенных Лоренцо Великолепного.

С. 31. …в дом Якопо на виа Лаура тоже пришли… — Дом Якопо Понтормо находился на виа Лаура, позднее разделенной на две отдельные улицы. Та часть, где жил художник, получила название виа Колонна.

С. 33. Филиппо Брунеллески (1377–1446) — итальянский архитектор, инженер, скульптор. Создатель купола над средокрестием собора Санта-Мария дель Фьоре диаметром 42,2 м, при строительстве которого использовал новаторское для того времени техническое решение, описанное в этом романе.

Леон Баттиста Альберти (1404–1472) — итальянский гуманист, ученый, первым сформулировавший математические основы учения о перспективе.

С. 37. Пьетро Аретино (1492–1556) — итальянский литератор, памфлетист, считается одним из «отцов» современной журналистики. В переписке с Микеланджело критиковал его фреску «Страшный суд».

Даниеле де Вольтерра (1509–1566) — итальянский живописец и скульптор, ученик и друг Микеланджело, благодаря ему ставший куратором живописных работ в Ватикане. Автор ряда портретов учителя, чью манеру он во многом повторяет в собственных произведениях.

…наградили прозвищем Штанописец. — Итал. Braghettone — от итал. braghetta, гульфик.

С. 41. …как это некогда произошло в Риме… — Имеется в виду разграбление Рима 6 мая 1527 г. войсками императора Карла V в ходе Итальянской войны 1526–1530 гг. с участием Франции, Испании, Священной Римской империи и ряда других государств за господство в Италии. Папа Климент VII оказался осажден в замке Святого Ангела. Около месяца спустя ситуацию удалось переломить: на стороне папы оставались достаточные военные силы, однако он был вынужден заплатить огромный выкуп и отказаться от некоторых территорий, находившихся во владении Ватикана. Этот эпизод ощутимо подорвал политическое влияние Ватикана на европейские государства.

С. 42. …познавшей раны Господни… — Известно, что у Екатерины де Риччи периодически открывались стигматы.

С. 43. …достоин дантовского определения… — Исследователи творчества Данте отмечают, что в «Божественной комедии» поэт одним из первых использует понятие «мастер» (artista), описывая того, кто, в отличие от ремесленника, стремится постичь сверхчувственное в вещественном:

Se fosse a punto la cera dedutta
e fosse il cielo in sua virtù supprema,
la luce del suggel parrebbe tutta;
 
ma la natura la dà sempre scema,
similemente operando a l’artista
ch’a l’abito de l’arte ha man che trema.
 
Когда бы воск был вытоплен исправно
И натиск силы неба был прямой,
То блеск печати выступал бы явно.
 
Но естество его туманит мглой,
Как если б мастер проявлял уменье,
Но действовал дрожащею рукой.

Данте Алигьери. Божественная комедия. Рай. XIII, ст. 73–78. Перевод М. Лозинского.

С. 44. Фьяска — бутылка, оплетенная соломой.

С. 45. Пьеро ди Бенедетто деи Франческини, или Пьеро делла Франческа (около 1420–1492) — выдающийся итальянский живописец и теоретик искусств.

С. 47. …Козимо Пополано, у которого нет и трети вашей доблести… — Козимо I является внуком Джованни Медичи (1467–1498) и внучатым племянником Лоренцо (Младшего) Медичи (1463–1503), носивших когномен Пополано (от итал. popolano — простолюдин, человек из народа), тем самым дистанцируясь от старшей ветви семейства и подчеркивая свои республиканские взгляды.

С. 50. Хуан де Вальдес (1509–1541) — религиозный автор испанского происхождения, значительную часть жизни провел в Италии и проповедовал протестантские идеи. Основатель собрания единомышленников, известного как Вальдесовский кружок.

С. 51. …словно это какая-нибудь этрусская статуя. — Эпоха Возрождения в Италии, и прежде всего в Тоскане, ознаменовалась растущим интересом к этрусской культуре, изучением истории этрусков, археологическими раскопками и реставрацией некоторых древних памятников. В XVI в. появляются первые коллекции предметов этрусского искусства. Флорентийцы считали этрусков своими предками и часто это подчеркивали.

Вам хочется новой осады Сиены? — Отсылка к отличавшейся особой жестокостью осаде Сиены имперско-флорентийскими силами в 1555 г. Капитуляция города положила конец Сиенской республике, образовавшейся в 1553 г. при поддержке Франции — вопреки попыткам Святого престола в лице правившего тогда папы Юлия III установить над Сиеной контроль. Ключевыми фигурами начавшегося в 1554 г. нового конфликта были, в частности, Козимо I Медичи, которому в этой кампании подчинялись все войска, включая наемников Священной Римской империи, и Пьеро Строцци, представитель Франции в республике. Кульминацией противостояния, переросшего в так называемую Сиенскую войну, стали битва при Марчано и последовавшая за ней почти девятимесячная — с августа 1554 по апрель 1555 г. — осада города, завершившаяся капитуляцией. Сиена перешла под покровительство императора Карла V. В 1556 г. неудачная попытка французских войск под командованием герцога де Гиза восстановить утраченный контроль над территориями в Средней Италии обернулась отменой прежних договоренностей, сохранявших за Сиеной некоторую независимость. Фактическим властителем города стал Козимо I.

Лука Мартини (1507–1561) — итальянский инженер, находившийся на службе у Козимо I Медичи. По иронии судьбы умер от малярии.

С. 55. Дворец старейшин (итал. Palazzo degli Anziani) — дворец в Пизе, построенный в 1286 г. и существенно перестроенный в 1562–1564 гг. Джорджо Вазари по распоряжению Козимо I Медичи. Обновленное здание предназначалось для рыцарского ордена Святого Стефана и стало называться палаццо деи Кавальери, Дворец рыцарей; второе название — палаццо делла Карована, Дворец конвоя, поскольку орден был основан для защиты Тосканского герцогства от пиратов и сил Османской империи.

…сооружение церкви для рыцарей… — Строительство церкви Санто-Стефано деи Кавальери по проекту Джорджо Вазари и Давида Фортини началось в 1565 г.

…в память о победе, одержанной нами над Строцци два года назад в Марчано… — Имеется в виду битва при Марчано 2 августа 1554 г., в которой войска Священной Римской империи и Флорентийского герцогства одержали победу над военными силами, представлявшими Французское королевство и Сиенскую республику. После этой битвы началась осада Сиены.

С. 62. Тридентский собор — XIX Вселенский собор Католический церкви, проходивший в несколько этапов с 1545 по 1563 г. в итальянском городе Тренто (Триденте). Стал одним из наиболее важных в истории католицизма, положил начало движению Контрреформации. В ходе собора были рассмотрены и скорректированы многие религиозные концепции — в том числе представление о браке и различные нравственные понятия.

С. 63. Амброджо Лоренцетти (1290–1348) — итальянский живописец сиенской школы. «Благовещение» (1344), одна из наиболее известных его фресок, была написана в сиенской ратуше, ныне хранится в Сиенской национальной пинакотеке.

С. 66. Карл (Шарль) III де Бурбон (1490–1527) — французский полководец, первый принц крови, занимал высшую военную должность коннетабля. Впоследствии вынужден был бежать из Франции из-за конфликта с королевским домом. Погиб, участвуя в осаде Рима во время войны Коньякской лиги (Седьмой Итальянской войны 1526–1530 гг.). Челлини был одним из тех, кто утверждал, будто именно им был произведен смертельный выстрел.

С. 68. Цех лекарей и аптекарей (итал. Arte dei Medici e Speziali) — один из семи старших флорентийских цехов эпохи Возрождения, объединявших представителей одной или нескольких профессий. В цеховой системе Флоренции поддерживалась иерархия, внутри которой профессии и занятия распределялись между «старшими», «средними» и «младшими» цехами.

С. 69. …обосновались на виа Ларга… — На виа Ларга Вазари переехал из дома на виа Борго Санта-Кроче, указанного на плане на с. 16 наст. изд.

С. 70. Марсилио Фичино (1433–1499) — итальянский философ, гуманист, последователь неоплатонизма и основатель флорентийской Платоновской академии.

С. 76. Франческо дельи Амадори, прозванный Франческо да Урбино (?–1555) — ученик и помощник Микеланджело. После его смерти мастер стал опекуном его вдовы и детей.

С. 79. Козимо Тура (1430–1495) — итальянский живописец, один из основоположников феррарской школы живописи.

Франческо дель Косса (1436?–1478) — итальянский живописец, уроженец Феррары, многие наиболее известные свои работы создал на родине и в Болонье.

С. 84. …со времен запутанной истории с колье… — Отсылка к эпизоду, описанному в мемуарах Челлини, когда от него как от ювелира потребовалось оценить жемчужную нить, которую хотела получить в подарок герцогиня, но герцог ей в этом отказывал, сомневаясь в добротности жемчуга. В итоге он впал в немилость обоих супругов.

С. 86. Барджелло — дворец, служивший резиденцией флорентийского магистрата и городской стражи. В нарицательной форме — распространенное в Северной Италии наименование капитана стражи или, как здесь, гвардейца на службе во дворце Барджелло.

С. 88. …во время смуты в 1527 году… — В 1527 г. власть Медичи во Флоренции была прервана в результате заговора. В обмен на помощь в восстановлении своего влияния в Тоскане папа Климент VII вынужден был короновать испанского короля Карла V Габсбурга в качестве императора Священной Римской империи. В 1530 г. Флоренция была взята после длительной осады. Все три года юная герцогиня Екатерина оставалась там в положении заложницы.

С. 89. Меня обвинили в убийстве дофина… — Имеется в виду Франциск, дофин Франции (1518–1536), старший сын короля Франциска I, скоропостижно скончавшийся при подозрительных обстоятельствах. После его смерти наследником престола стал супруг Екатерины Медичи, будущий король Генрих II.

С. 96. …и, кстати, о «скупости»… — Отсылка к рассуждению Вазари о «скупости немецкого письма», которую, по его мнению, перенял Понтормо (9. Вазари — Боргини, Флоренция, 7 января 1557, с. 43).

С. 97. Гонфалоньер (от итал. gonfaloniere, буквально — знаменосец) — в описанный здесь период — должностное лицо в некоторых городах Италии, возглавлявшее местное ополчение или руководившее исполнительной властью.

С. 106. Пацци — старинный знатный флорентийский род, почти все представители которого были преданы жестокой казни за подготовку и участие в заговоре против дома Медичи.

Бернардо Буонталенти (1531–1608) — итальянский живописец, скульптор, сценограф, инженер-фортификатор, гидротехник, оказавший большое влияние на архитектурный облик Флоренции.

С. 107. Бартоломео Амманати (1511–1592) — флорентийский скульптор и архитектор, один из наиболее заметных представителей флорентийского маньеризма.

Баччо Бандинелли (настоящее имя Бартоломео Брандини, 1488–1560) — итальянский скульптор, рисовальщик и живописец-маньерист.

С. 113. Доменико Гирландайо (1448–1494) — видный флорентийский художник периода Кватроченто. Юный Микеланджело в течение года действительно осваивал в его мастерской художественное ремесло.

С. 116–117. Бог свидетель, против своей воли… …за десять лет из любви к Господу. — В письмах к Вазари (№ 57) и к Бронзино (№ 58) Микеланджело намеренно повторяет первый абзац.

С. 119. Донате Браманте (1444–1514) — итальянский зодчий и живописец, основоположник архитектурного течения, известного как «римский классицизм», автор первого проекта собора Святого Петра в Ватикане.

Антонио да Сангалло (1484–1546) — архитектор флорентийской школы. Был учеником Браманте, после смерти мастера возглавил строительство собора Святого Петра и внес коррективы в его план, впоследствии вновь переделанный Микеланджело.

С. 121. Альбицци — влиятельный тосканский род, игравший особенно заметную роль в жизни Флоренции с середины XIV до середины XV в. Были антагонистами с семейством Медичи.

Жирный народ — сословие обеспеченных горожан, сформировавшееся во 2-й половине XIII в. Тощий народ — бедная категория населения, обычно противопоставлявшаяся жирному народу.

С. 124. Франсуа I Лотарингский, 2-й герцог де Гиз (1519–1563) — французский военачальник и государственный деятель. Участвовал в военных кампаниях Франции во время Итальянских войн, противостоя войскам Священной Римской империи. Ярый католик, впоследствии стал одной из ключевых фигур Религиозных войн и гонений на гугенотов во Франции. Был убит во время осады Орлеана, в то время негласной столицы гугенотов.

С. 127. …разграбление Рима… — Имеется в виду эпизод разграбления Рима 6 мая 1527 г., описанный в комментарии к с. 41 (…как это некогда произошло в Риме…). Челлини участвовал в обороне города и замка Святого Ангела как сторонник папы.

С. 136. Чомпи — от итал. ciompi — так во Флоренции называли чесальщиков шерсти и рабочих суконных мануфактур.

С. 138. Когда чомпи шли на штурм Синьории… — Моро имеет в виду восстание флорентийских чомпи 1378 г.

…изготовителей дублетов… — вид мужской одежды, распространенной в Европе в XIV–XVII вв. Дублет изготавливался из шерстяной ткани с льняной подкладкой и плотно облегал торс.

С.154. …аль фреско — итал. al fresco — по свежему, по сырому, то есть в технике фресковой живописи.

С. 162. Кальчо — итал. calcio — пинок. Популярная во Флоренции командная игра в мяч, послужившая одним из прототипов современного футбола. Упоминаемые здесь команды представляли исторические кварталы Флоренции.

С. 166. Реджинальд Поул (1500–1558) — последний католический архиепископ Кентерберийский. Исповедовал гуманистические идеи, испытал влияние Томаса Мора и итальянских мыслителей. После смерти папы Павла II в 1549 г. претендовал на место понтифика.

С. 168. Стукко — искусственный мрамор, вид высококачественной штукатурки для создания архитектурных деталей и лепного декора.

С. 170. …к новогоднему празднику. — До 1582 г. Новый год во Флоренции отмечался в День Благовещения, 25 марта.

С. 172. …у почившего Карла VIII. — Успешно начавшийся итальянский поход французского короля Карла VIII (1470–1498) фактически остался безрезультатным: после того, как он, не встретив сопротивления, дошел до Неаполя, военная удача оставила его, и он был вынужден вернуться во Францию.

С. 182. Блез де Лассеран-Массенкон де Монтескью, сеньор де Монлюк (1499–1577) — французский полководец, в будущем (с 1574) — маршал Франции, участник Итальянских войн.

Лаций — регион античной Италии в ее центральной части у западного побережья, ныне — область Лацио.

С. 187. В этих же казематах он держит своего дядю… — имеется в виду Джулио д’Эсте (1478–1561), единокровный брат отца Эрколе II, Альфонсо I д’Эсте (1476–1534). Он действительно участвовал в заговоре, носившем не столько политический, сколько личный характер, и провел в заключении 53 года. За два года до смерти был освобожден Альфонсо II, унаследовавшим к тому моменту власть в Ферраре.

С. 198. …такой же долгой, как строительство Собора. — Очевидно, Екатерина имеет в виду кафедральный собор Санта-Мария дель Фьоре, заложенный во Флоренции в 1296 г. и строившийся до 1436 г.

С. 199. Скоронконколо — имя наемного убийцы, нанятого Лоренцино Пополано де Медичи для убийства Алессандро Медичи.

С. 214. Пьетро Перуджино (1446–1524) — итальянский живописец, видный представитель умбрийской школы. Был учителем не только Баккьякки, но и Рафаэля.

Гротески — вид орнаментов в живописи и скульптуре, сочетающих в себе растительные, животные мотивы и изображения человека.

Пределла (итал. predella): в средневековых католических храмах — невысокая надставка вдоль заднего края престола.

С. 220. Бальдассаре Кастильоне (1478–1529) — итальянский литератор, поэт, автор популярного в XVI в. трактата «Придворный», в котором изображен гуманистический идеал придворного как всесторонне развитой и добродетельной личности.

С. 248. Палио — скачки и иные виды состязаний, проводившиеся во Флоренции 24 июня, в День святого Иоанна.

С. 257. Павел IV отлучил от Церкви короля Филиппа… — В попытках ослабить влияние Испании на итальянские земли папа Павел IV действительно предал анафеме Филиппа II, короля Испании, и его отца, императора Священной Римской империи Карла V, однако позже, к концу лета 1557 г., вынужден был заключить с ними перемирие.

С. 258. Лодовико Дольче (1508–1568) — итальянский литератор. На рубеже 1530–1540-х гг. общался с Пьетро Аретино и находился под его заметным влиянием.

С. 285. …когда я писал Гефсиманский сад… — В 1523–1525 гг., скрываясь от эпидемии чумы во Флоренции в монастыре Чертоза ди Галуццо, Понтормо выполнил там пять фресок на сюжеты Страстей Христовых.

С. 286. …как Леонардо и вы в зале Совета… — Имеется в виду зал Совета пятисот в палаццо Веккьо, фреска для которого была сначала заказана Леонардо («Битва при Ангиари»), а затем Микеланджело («Битва при Кашине»). В силу обстоятельств оба художника не смогли завершить работу.

УДК 821.133.1-31 «20» 161.1 = 03.133.1

ББК 84 (4 Фр) 6-44-021*83.3

Б 62

Бине Лоран. Игра перспектив/ы: Роман / Пер. с фр.; Вступ. статья и коммент. А. Захаревич. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2025. — 320 с.

ISBN 978-5-89059-586-7

«Игра перспектив/ы» — захватывающий исторический роман в письмах. Середина XVI в., Позднее Возрождение. Во Флоренции, колыбели Ренессанса, убит живописец-маньерист Якопо Понтормо. За расследование преступления берется Джорджо Вазари, художник, историк и доверенное лицо герцога Флорентийского Козимо I. Между тем в доме Понтормо находят непристойную картину, на которой изображена дочь герцога — юная Мария Медичи, и это грозит грандиозным скандалом правящему семейству.

Действие романа происходит на фоне слома эпох: воспевание человеческого духа и природы сменяется эстетическим и идейным консерватизмом. Политические интриги, инквизиция, заговоры — в этой неспокойной атмосфере персонажи Бине пишут увлекательный, проникновенный и порой ироничный рассказ о власти, творчестве и любви.

© Éditions Grasset & Fasquelle, 2023

© А. Б. Захаревич, перевод,

предисловие, комментарии, 2025

© Н. А. Теплов, оформление обложки, 2025

© Издательство Ивана Лимбаха, 2025

Лоран Бине

ИГРА ПЕРСПЕКТИВ/Ы

Редактор И. Г. Кравцова

Корректор Л. А. Самойлова

Компьютерная верстка Н. Ю. Травкин

Подписано к печати 30.06.2025.

Издательство Ивана Лимбаха

197348, Санкт-Петербург, Коломяжский проспект, 18

(бизнес-центр «Норд Хаус»)

тел.: 676-50-37, +7 (931) 001-31-08

e-mail: limbakh@limbakh.ru

www.limbakh.ru