Мир сошел с ума (СИ) [Greko] (fb2) читать онлайн

Мир сошел с ума

Часть I 1911–1912 Глава 1 Вива, Магон!

Лос-Анджелес накрыла пылевая буря — неистовая, вырвавшаяся из близлежащей пустыни. А наутро, когда она утихла, город сошел с ума — на его улицах в слое песка блестели крупинки золота. Люди бросились их просеивать и возносить молитвы Калифорнии — в этом заповедном краю даже буйство природы было способно подарить богатство. Или пригоршню долларов — кому как повезет.

Мне здесь фартило, я обрел и богатство, и любовь, и верных друзей. Но все изменилось в одночасье — буквально за день до моей свадьбы.

… Если у вас достаточно денег, современная мужская мода позволяла в эту эпоху выглядеть элегантно и и представительно. Но не всегда. Обладателю коренастой фигуры и обвисшего брюшка мог помочь только мундир, довольно искусно маскируя недостатки. Как, например, полицейскому офицеру из Сан-Диего, Алехандро Патерсону, которого ко мне притащил следователь по делу о похищении сына. Сержант Патерсон, типичный калифорнийский креол и любитель тортильи с сырным соусом, разговаривал с заметным испанским акцентом, взмахивая при каждой фразе своими похожими на жирных гусениц усами. Стоило ему закрыть рот, «гусеницы» успокаивались и приобретали солидный вид, подобающий человеку из офиса шерифа.

— У меня две для вас новости, дон Басил.

— Сын жив? — рявкнул я, не имея желания играть словами и сверля полицейских гневным взглядом. Дни шли, расследование не сдвигалось с мертвой точки, круг подозреваемых так и не был четко очерчен.

— Скорее да, чем нет, сеньор, — уклонился от ответа следователь. — Но судя по всему, он уже не в САШ.

— Кто⁈ — зарычал я, с силой сжимая подлокотники кресла. — Кто это сделал?

— Марианна Гонсалес. Вам знакомо это имя?

— Еще бы оно было мне неизвестно. Она работала у меня несколько лет. Ее похитили вместе с Алексеем.

Сержант взмахнул «гусеницами»:

— Боюсь, сеньор, ее не похитили, а она сама сбежала. Прихватив с собой Алекса.

В висках забарабанила кровь, в глазах потемнело. Сам не заметил, как вырвал с мясом один из подлокотников.

«Марианна, Марианна… Нянька Лехи и моя бывшая ночная „грелка“. Сколько раз ты делила со мной постель, и я слышал твои стоны. Видел в свете ночника твои черничные глаза, закатившиеся от экстаза. Разве я не был добр к тебе? Отказывал в чем-то? Деньги? Тебе было нужно лишь попросить, и я дал бы столько, сколько потребовалось. Не знаю в чем твоя проблема — заболел кто-то из родственников или еще что случилось… Но зачем⁈ — я заскрежетал зубами. — Зачем такой способ отплатить мне за заботу? Ревность? Или все сложнее? Твой поступок скрывается за гранью моего понимания».

— Откуда такая уверенность, офицер? — с сомнением уточнил я. — Чем можете подкрепить свой вывод, какие доказательства?

— Мы смогли проследить ее путь, мистер Найнс, — вмешался следователь, чтобы лишний раз показать, что не даром ест хлеб правительства штата. — Он села на поезд в Лос-Анджелесе в день исчезновения вашего сына. Добралась до Сан-Диего. Там присоединилась к отряду магонистас, отправлявшихся в Тихуану. Граница сейчас как швейцарский сыр, через нее шастают все кому не лень. Большие и малые вооруженные группы ежедневно пробираются в Нижнюю Калифорнию. В том бардаке, который сейчас творится в этом штате, разыскать кого-то весьма затруднительно. Вот почему с сеньоритой Гонсалес все сложно, ее следы теряются в Мексике.

— Магонисты? Это кто такие? — спросил я куда спокойнее, чем несколько минут назад.

Сержант это отметил и решил вклиниться в беседу.

— Позвольте, сеньор, я введу вас в курс дела.

Я кивком подтвердил согласие, и он меня просветил насчет творящегося в Мексике вообще и в отношении анархиста Рикардо Флореса Магона — в частности.

С прошлого года соседнее государство сотрясала череда восстаний, заговоров и революций, направленных против диктатуры генерала Диаса. Восьмидесятилетний президент был вынужден бежать, но на этом ничего не завершилось. Стоп-кран был сорван, все противоречия обострились, оружия на руках оказалось достаточно, чтобы окончательно погрузить страну в хаос. Одними из его организаторов были братья Магон. Магонистская революция — так назвали события в Нижней Калифорнии, где разрозненные группы анархистов смогли взять под контроль практически весь штат. Центральное правительство отправило против них войска, сражения были в разгаре. Сам Флорес Магон, неоднократно арестовывавшийся в САСШ, находился на полунелегальном положении, проживая в Лос-Анджелесе.

— Я не понимаю, какое отношение имеет мой сын к этим прискорбным событием и к этим революционерам? — раздраженно спросил я, чувствуя, что снова закипаю. Сбежать от революции в России, чтобы столкнуться с ней в Америке — что может быть трагикомичнее?

— Магон и его дружки тесно связаны с IWW, с вобблистами — их отряды при поддержке наемников захватили Тихуану. Мы полагаем, что именно к ним пробиралась сеньорита Гонсалес.

У меня голова пошла кругом. Революционеры, мексиканские анархисты, социалисты-бомбисты из «Индустриальных рабочих мира», с которыми мне пришлось схлестнуться, и в центре этого калейдоскопа мой сын.

— Я все еще не понимаю! — повторил я с раздражением. — Если бы от меня хотели денег, то уже давно бы прислали требование. Но его нет. Что они хотят от меня? Наказать за участие в деле против подрывников, взорвавших издательский дом генерала Отиса?

— Не исключено, сэр, — серьезно кивнул следователь. — Мы рассматривали такую версию. Как и версию с выкупом, шантажом и прочим. И в то же время мы понимаем, что события на границе развиваются слишком бурно и непоследовательно. И у похитительницы могли измениться как планы, так и возможности.

— С чего вы вообще взяли, что Марианна связана с анархистами?

— По информации, полученной оперативными методами, мистер Найнс, установлено, что сеньорита Гонсалес посещала митинги мексиканских анархистов, а также имела любовную связь с неким Джорджем Ковальски, членом Социалистической партии Америки. Этот тип вместе с товарищами отправился месяц назад в Нижнюю Калифорнию делать революцию. Собственно, все вооруженные силы магонистас состоят исключительно из наших граждан за редким исключением. Из англо-американцев не самого примерного поведения, следует добавить. По многим из них веревка плачет. Ковальски примкнул к ним после того, как была захвачена Тихуана — граничный с Сан-Диего город-порт. Полагаем, что похитительница хотел соединиться с этим преступником.

Мне оставалось лишь покрутить головой в недоумении. Как все запутано, как не хочется влезать в этот ералаш, а придется. Снова иметь дело с анархистами, которых дедуля Отис называл «фанатиками с безумными глазами и дымящимися бомбами в руках»? Еще и Марианна… пригрел, называется змею…

— Понимаете, сэр, — извиняющимся тоном сказал следователь, — дело о похищении ребенка не подпадает под государственное преступление. Мы можем действовать исключительно в границах штата, даже нельзя официально обратиться к властям Мексики…

— Да понял я уже все! Мне придется собрать отряд и двинуть через границу, чтобы вытащить сына, — сердито пробурчал я.

— Я этого не слышал, сэр! — закатил глаза следователь.

— Я вам все устрою в Сан-Диего, — шепнул мне сержант Алехандро, не особо понижая голос. — Но, прежде чем отправляться в рейд, я бы посоветовал поспрашивать здесь тех, кто занимается вербовкой добровольцев в Мексику. Вам не помешают ниточки, ведущие к Ковальски.

— Я поспрашиваю, — рыкнул я. — Ох как поспрашиваю!

… Не машины, а двуколки и велосипеды, запрудившие Третью улицу, со всей очевидностью сообщали о социальном составе предстоящего сборища. Как и поток кепок всех возможных фасонов, вместо соломенных канотье, стремившийся к месту проведения митинга от трамвайной остановки. Сегодня ожидался сам Магон, поэтому собралось так много народу — мексиканцы вперемежку с фабричными. Единомышленники, мать их так, союз молота и орала. Полиция предпочла сюда не лезть. Крепкие ребята, с натруженными руками, суровыми безрадостными лицами и со злыми, уверенными в своей правоте глазами — нырять в эту тусовку не сильно хотелось, даже несмотря на отсутствие в их руках «дымящихся бомб». Издали посмотрим. Для этой цели мы с парнями, Осей и Изей, сняли на день комнату с окнами, выходящими на импровизированную трибуну.

О прибытии виновника торжества нам сообщила улица, разразившаяся криком:

— Вива Магон!

Я высунулся из окна, не особо выделяясь — из окон ближайших доходных домов вывешивались зеваки, чуть не выпадая. Мне хотелось в подробностях рассмотреть того, кто, возможно, являлся виновником моей беды. Пухлощекий усач, он не производил впечатления страдальца. Но оратором был неплохим — сразу завладел вниманием митинга, выкрикивая в рупор набор штампов из своей газеты Regeneracion.

— Мы отказались от лозунга «Реформы, свобода и справедливость», заменив его на «Земля и свобода» (1)! Земля должна принадлежать всем! Частная собственность есть аморальный институт! Бедный крестьянин тоскует по земле, разлученный с ней институтами насилия…

Ну и все в таком же духе: как только уничтожим частную собственность на землю, правительство и государство упразднится само собой, в них не будет нужды… При этом он категорически убеждал всех, что он не анархист, а либеральный антикапиталист. В общем, свистел как Троцкий. Вечно с этими профессиональными революционерами так: они уверены в своей правоте и заражают своей уверенностью толпу, а потом у меня воруют сына с непонятными намерениями.

— К этому Магону нам не подобраться. Смотрите в конце митинга, кто будет проводить запись в добровольцы. Вот его бы нам и прихватить.

— Давай, Босс, я схожу, потолкаюсь, уши погрею, — предложил Изя.

— Нет, тебя могут узнать, больно твое лицо в рекламе примелькалось. Пусть Ося идет.

Преуспевающий бизнесмен Джозеф Блюм на время исчез: Ося специально нарядился в комбинезон работника нашего автосервиса, масляные пятна на котором снимали все вопросы к его владельцу. Слегка взлохматив волосы, он двинул на выход. Я с Изей продолжили наблюдать из окна за вопящими митингующими.

Через полчаса Джо вернулся.

— Есть контакт! Вам отсюда не видно, но около трибуны поставили стол, и за ним сидит человек, ведущий запись добровольцев, готовых повоевать в Тихуане. Прямо скажем, очереди из желающих не наблюдается.

— Пошли! — обрадовался я. — Изя, иди к машине и жди нас. А мы с Осей покрутимся в толпе.

— Не боишься, что тебя узнают?

— Постараюсь держаться незаметно, — пожал я плечами и задрал вверх воротник пиджака, по возможности пряча лицо.

Мы вышли на улицу и разошлись. Ося провел меня к нужному месту. Все было, как он сказал: стол, усатый мексиканец, который что-то втолковывал очередному энтузиасту. Короткая темная куртка с обилием вышивки выдавала в агитаторе знатного сеньора. Такого расколоть будет нетрудно.

Мы взяли его поздно ночью. После митинга наш «клиент» долго сидел с товарищами в убогой «испанской» закусочной. Накачавшись текилы, он вылез на улицу пошатываясь и побрел в сторону Мейн-стрит. Перед ним тормознул автомобиль, крепкие руки схватили его за плечи и втянули внутрь машины. Несколько ударов по почкам сломили слабые попытки сопротивления. Он моментально сдулся, кончики усов обвисли.

— Что вам от меня нужно? Куда вы меня везете? — спрашивал и спрашивал одно и то же этот «дон Педро», пока у меня не закончилось терпение и я не запихнул ему в рот свой платок.

Мы ехали долго, почти всю ночь. Когда забрезжил рассвет, первые лучи солнца осветили знакомый пейзаж — унылая пустыня с редкими корявыми деревьями Джошуа и пышными барханами. Здесь мы снимали сцену из «Великого ограбления банка». Даже яма осталась, в которой Изя чуть концы не отдал, когда его закопали по шею. Именно это мы и собрались проделать с нашим пленником. Спеленали его по рукам и ногам, поставили в яму стоймя и начали ее бодро засыпать песком. «Дон Педро» таращил глаза и мычал.

— Я также по-идиотски смотрелся, когда меня закопали? — спросил нас Айзек.

— Ты же видел себя на экране, — удивился вопросу Ося.

— Так то на экране, а в жизни…

— Хорош лясы точить! — оборвал я их треп.

Парни с сочувствием на меня посмотрели и продолжили орудовать заранее прихваченными с собой лопатами.

Когда мы закончили, солнце уже светило вовсю. Я выдернул платок изо рта терпилы.

— Что вы творите⁈ Я вам не какой-то там пеон, — голос мексиканца был полон презрения, ненависти и страха, по лицу бежали тонкие ручейки пота, отчего роскошные усы напрочь утратив лихость, бессильно обвисли. Хмель из него давно испарился, ему на смену наверняка пришел сушняк. А еще солнце…

— Ковальски и Марианна Гонсалес. Для начала эти два имени, — спокойно спросил я, опускаясь на корточки перед торчащей из песка головой.

— Немедленно меня отпустите!

— К сотрудничеству не готов, так и запишем, — подытожил я, с трудом сдерживая гнев. — Изя, дружок, принеси миску из машины. И фляжку с водой.

Изя принес требуемое. Я поставил миску перед самым носом «дона Педро», но так чтобы он не мог дотянуться до ее края. Налил в нее воды.

— Ты скоро захочешь пить. Очень сильно. Когда будешь готов, позови.

Я поднялся и двинулся в тенек у машины, где уже сидели братья Блюм.

— Так наказывали пеонов в поместье моего отца. Я всегда ненавидел его за это, — крикнул мне в спину «дон Педро». — Постой, не уходи. Давай говорить.

Быстро же он сдался. Наверное, картинки из детства оказали столь мощное воздействие на его психику, что он сразу прекратил упорствовать, сообразив о последствиях. Он знал о них не понаслышке.

Я вернулся. Присел рядом.

— Ковальски и Гонсалес. Рассказывай. Только не пытайся меня надуть — ты не в том положении, когда можно считать себя умнее других.

… У меня не было особо много времени, чтобы толком расспросить мексиканца. Но кое-что интересное из него удалось вытянуть. Это говорящая голова выдала такое, что хоть стой, хоть падай. Эмигрант Ковальски, тесно связанный с профсоюзом мостовиков, с братьями Макнамара, решил отомстить за мою роль в незаконном, как он считал, аресте бомбистов. У этих типов из анархистов в порядке вещей творить лютую дичь. Вот он и придумал план похищения ребенка, когда познакомился с Марианной и затащил ее в свою постель, пока я прохлаждался в долине Оуэнс. Видимо, сразу сделал стойку, разузнав, где работала моя бывшая любовница. Полячишка отправился в Тихуану во второй волне боевиков-добровольцев, Гонсалес должна была присоединиться к нему позже вместе с третьей. Но что-то пошло не так. В Нижней Калифорнии вспыхнули бои, и в этой круговерти следы девушки и ребенка затерялись. «Дон Педро» не был в курсе деталей — так, отрывочные сведения, болтовня в барах, пара слов во время совещания в узком кругу.

— Магонистас — я имею в виду настоящих членов нашей партии, нашу хунту — не имеют отношения к вашей беде, сеньор Найнс, — божился он, с вожделением глядя на миску с водой. Он догадался, кто перед ним, как только я спросил про ребенка. И теперь плохо понимал, чем для него закончится визит в пустыню. — У нас даже нет возможности как-то повлиять на эту ситуацию. Боевики за кордоном действуют на свой страх и риск.

Я категорически не был с ним согласен.

— Вы передайте своему шефу, если выберетесь отсюда, что нам в одном городе не ужиться.

Как же, не виноват он! А кто тут раздул пожар, кто продолжает собирать добровольцев? Откуда вообще берется эта уверенность, что можно облагодетельствовать жителей чужой страны, не поинтересовавшись их мнением на этот счет? 300–500 американцев, наслушавшись его речей или соблазненные деньгами, расхватали винтовки и отправились воплощать идеалы, выдуманные в книжках разных маргиналов (2). Им Магон сказал, что так можно? Что это правильно? Что царство божье достижимо при помощи интервенции? Ведь этот поход на Тихуану не что иное, как революционная интервенция. Эта та идея, которой вскоре суждено превратиться в фетиш леворадикалов и, в первую очередь, коммунистов. Весь мир насилья мы разрушим! Весь!!! Не только свою страну, но и соседние. За морями. За океанами.

Бесят!

Если честно, мне откровенно плевать и на этих безумцев-идеалистов, и на их завиральные идеи. Вернее, было бы плевать, если бы не тронули моего сына. Теперь извините, но я вышел на тропу войны. Кто не спрятался, я не виноват!

Неизвестный мне Ковальски, можешь заранее себе подобрать гробик. Меня обуревали серьезные сомнения в истинности утверждения о твоем бескорыстии. Не тот типаж, чтобы не подумать о собственной выгоде. Что же касается Марианны, то я женщин не убиваю. Но в тюрягу тебя упеку — за шкирку притащу в Лос-Анджелес!

Я вынашивал планы мести, как в лавке зеленщика дотошный повар подбирает себе лучшие овощи. Мотор неприметного «Форда» гудел ровно, все скрипело при езде по этому бездорожью. Сможет ли «Дон Педро» выбираться из пустыни Мохаве, одним местным ящеркам известно. Не моя проблема. Пусть скажет спасибо, что из ямы наполовину откопали и руки развязали.

— Босс, — окликнул меня Ося. — Кого с собой в Мексику берешь?

У парней не было ни малейшего сомнения ни в моей готовности нырнуть в пасть крокодила по имени мексиканская гражданская война, ни в своем участии в предстоящей авантюре.

— Тех, кто на лошади держаться умеет.

— Тогда я подхожу! — обрадовался Айзек. — Не пропали даром уроки верховой езды, пока к роли готовился!

— А я⁈ — вздохнул Джо Блюм, к лошадям испытывавший стойкую неприязнь. Как всякий закоренелый автолюбитель, он видел от них лишь одни проблемы, вроде потерянного гвоздя от подковы на дороге.

— Кому-то же нужно за Олей присмотреть. За хозяйством. И руку на пульсе держать. Мало ли что случится! — попытался его успокоить.

— Вечно так! — сердито стукнул по рулю Ося. — Изе — все самое интересное! А мне — держи ухо востро и гайки крути!

Вдали показались голливудские холмы. Мы с жаром принялись обсуждать, какие стволы нам пригодятся.

… Не перегнул ли я палку, бросая вызов целой политической партии — а у Магона была такая, да еще с боевым крылом? Оказалось, что нет, не перегнул. Положение мексиканских анархистов в Лос-Анджелесе было столь шатко, а Калифорния настолько важна для них с точки зрения стратегии революции, что они поспешили договориться. Снять, так сказать, накал. Уж больно тухлое дельце вылезло наружу, а с моими связями с отцами города… Пока мы спешно готовились к рейду, примчался сгоревший на солнце, но живой «дон Педро» в новой курточке с вышивкой и навощенными усами. Начистоту мы, конечно, не поговорили, но мне было обещано, что препятствий со стороны мексиканцев-магонистов я не встречу. И что обиды за приключение в пустыни нет.

— Еще бы им обижаться! — расхохотался генерал Отис, когда я рассказал о наших планах. — Если я предам огласке историю с похищением ребенка, да еще у такого любимца города, как ты, паршивец, их вышибут из ЭлЭй на раз-два!

— Гаррисон! — укорил я дедулю.

— Ладно-ладно, не пыли! — примиряюще поднял ладони он. — Все понимаю. Пока не вернешь Алекса, шум поднимать нельзя. Значит, рейд? — я кивнул. — Эх, где мои годы! Но и я на кое-что сгожусь. Знакомься, это Пол. Пол Андерс, инструктор по огневой подготовке в кавалерийских частях.

Мы сидели в кабинете генерала в «Бивуаке» не одни. Мой любимый виски из фарфорового поезда молча потягивал, не вмешиваясь в нашу беседу, скромный худощавый мужчина средних лет. Неприметная полувоенная серая форма, пальцы с въевшейся пороховой гарью, цепкий напряженный взгляд из-под редких белесых бровей — я сразу определил в нем старого служаку.

— Пол! — протянул он мне крепкую руку.

— Баз! — встряхнул я его кисть.

— Бывший сержант-артиллерист из «Мужественных всадников» Рузвельта (3), — отрекомендовал Пола генерал. — Вместе воевали против испанцев на Кубе. У него есть что тебе предложить.

— Да, сэр. Есть одна идейка, — кивнул Андерс. — Когда на войне с испанцами нас перебросили на Кубу, мы остались без лошадей. Кавалерия без толкового вооружения и безлошадная. Было отчего впасть в уныние. Во время одной атаки я обратил внимание на тот эффект, который оказали на поле боя пулеметы Гатлинга. Они очень воодушевили наших солдат, когда начали стрелять по испанцам, засевшим на холме Сан-Хуан, с их помощью мы победили. И тогда я подумал: почему бы не придать эскадрону пулеметную команду? И тут узнаю, что в Дании принят на вооружение ручной пулемет Мадсена. Более того, в их армии при эскадронах ввели пулеметные секции. Три ствола на сотню всадников. Вес пулемета позволяет его перевозить на лошади. Дополнительные рожковые магазины — всего одна вьючная лошадь. Я отправился в командировку в Копенгаген, пообщался с офицерами… Результаты очень впечатляющие. По отзывам командиров, всего три пулемета оказались сопоставимы с огневой мощью всего эскадрона. Я загорелся. Отписался по команде в военное министерство. Мне позволили закупить несколько экземпляров. И я прибыл в Калифорнию, чтобы провести их испытания в боевых условиях. Сперва хотел обратиться за помощью к рейнджерам, но потом генерал мне подсказал, что можно сделать еще интереснее… Пулеметы в ходе кавалерийского рейда… Конфетка!

— У вас есть пулемет? Дайте два! — не удержался я от восхищенного возгласа.

— У меня именно два и есть. Но нет второго расчета.

Я радостно рассмеялся.

— Пол, вы не поверите, но у меня есть человек в команде, отлично знакомый именно с пулеметом Мадсена. Казак. Воевал в Маньчжурии.

— Я слышал об этом, — сверкнул глазами Андерс. — В Дании мне говорили, что русские закупили для своей армии, воевавшей против джипов, тысячу единиц.

— А когда они поступили в войска, — продолжил я его мысль, — среди казаков началась буквально драчка за право иметь в сотне свой Мадсен. Их меняли на трофеи — на серебряную посуду, на самурайские мечи… Так мне рассказывал Федор, сибирский казак.

Пол удивленно присвистнул.

— Отличная новость! Конечно, был бы у нас третий пулемет, можно добиться чистого эксперимента действий секции в составе эскадрона…

— С чего вы решили, дружище, что нас будет сотня?

— Но как же… — потрясенно молвил Андерс. — Вы собираетесь идти через мексиканскую границу малой группой?

— Именно так! Пока не было пулеметов, у меня были сомнения. Теперь они исчезли. Какие-то проблемы?

Пол задумался.

— Сержант! — окликнул его Отис. — С этим парнем ты можешь хоть в адское пекло сунуться. Если он говорит «малая группа», значит, ничего лучше не придумать.

Я благодарно кивнул генералу.

Пол развел руками, сдаваясь.

— Так сколько же нас будет, Баз?

— Дюжина, Пол, двенадцать человек.

(1) Лозунг мексиканской революции «Земля и свобода» принадлежал не знаменитому вождю Эмильяно Сапате, а Флоресу Магону. Сапата активно с ним сотрудничал.

(2) Мексиканская революция 1910–1917 гг. — явление до крайности противоречивое, ломающее стереотипы марксистской революционной теории. Как, например, поход нанятых за деньги «солдат удачи» под флагом анархо-социализма во имя построения нового общества на территории Нижней Калифорнии. Звучит как полный бред, да? Но ведь было!

(3) Ordnance-sergeant армии США не имел отношения к артиллерии, он отвечал за военного обеспечение и боеприпасы. «Мужественные всадники» — кавалерийский полк Добровольческой армии США времен испано-американской войны 1898 г.

Глава 2 Банды революции

Поселок Сан-Исидоро в пригороде Сан-Диего являлся не только воротами в Нижнюю Калифорнию для американцев, но и утопической коммуной. Некий энтузиаст создал здесь общество равных, опираясь на странную идею, что человеку для счастья довольно двух акров земли. События на границе изменили обе ипостаси Сан-Исидоро — ворота крепко-накрепко захлопнули с помощью армии САСШ, а якобы не желавшие богатства жители коммуны начали активно зарабатывать на редком шоу «посмотри на революцию из первого ряда». Иными словами, они продавали места на крышах своих домов, стоявших вплотную к пограничной «колючке». Шоу пользовалось популярностью, люди набивались впритык, а ушлые «коммунары» отправляли к ним своих детишек разносить пиво и буррито. Два акра — это, конечно, здорово, но лишний доллар семье не помешает.

Мистер Смит, создатель коммуны «Литтл-Ландерс», бесился, но ничего с этим поделать не мог. А чего он вообще ждал, мечтая создать справедливое общество бедняков в стране оголтелого капитализма⁈

— Привет, сержант! — поздоровался он с Патерсоном и закашлялся так, будто ему в легкие вцепилась лохматая злобная собачонка.

— Болеешь, Уилл? — участливо спросил полицейский офицер. — Что там, в Тихуане, творится новенького?

Смит вытер рот несвежим платком, сплюнул мокроту и разразился проклятиями.

— Ничего особого там давно не происходит, а этим, — кивнул он на толпу зевак, — тут как медом намазано. С тех самых пор, как месяц назад в городе сражались федералисты с магонистами, не случилось ровным счетом ничего особого, за исключением спорадических перестрелок непонятно кого с кем. Но сам видишь: немалая кучка болванов все ж таки надеется, что вот-вот бои возобновятся и они смогут поглазеть, как люди будут убивать друг друга.

— Сеньор Басил! — обратился ко мне сержант, протягивая бинокль. — Я привел вас сюда, чтобы вы могли оценить обстановку в Тихуане.

Алехандро выполнил свое обещание. Он встретил меня и мою группу в Сан-Диего и лично занялся нашей переправкой через границу.

Моя группа — это, в первую очередь, Зигги, Изя, казак Федор (Стеньку-денщика пришлось оставить, ибо он, как и Ося, с конем был не в ладах). Еще в нее вошли двое парней из наших автосалонов, выбранных по рекомендации Оси на роль коневодов, экс-сержант-артиллерист Пол Андерс с напарником и еще четыре «солдата фортуны». Последних подобрал Гаррисон Отис из числа знакомых ему ветеранов из Добровольческого корпуса. За исключением Изи все не просто понюхали пороху, но прошли через активные боевые действия — кто в Маньчжурии, как мои русские, кто в джунглях Кубы и Филиппин. Все были полностью экипированы за мой счет, обеспечены лошадьми, карабинами в седельных кобурах, револьверами и даже саблями — последние были выбраны исключительно для представительности. Зачем сабли, когда есть пулеметы? Мадсены были приторочены к седлам Пола и Федора в чехлах — без вставленного рожкового магазина они ничем не выделялись и были похожи на обычные винчестеры. Рожковые запасные магазины, навешанные на вьючную лошадь, были прикрыты холстиной.

Мы добрались до Сан-Диего на поезде, где нас встретил сержант Патерсон. Выгрузив лошадей из вагонов, распрощались с Ольгой и Осей и поехали в сторону границы. Оба провожающих еле сдерживали эмоции — особенно хмур был Джо Блюм, которому не хватило времени, чтоб его попустило. Он продолжал на меня дуться. Зато Оля была верна себе.

— Порви всех, кто встанет на твоем пути. И особо не задерживайся.

Она чмокнула меня в щеку и поспешила скрыться в салоне для пассажиров первого класса. Ни слезинки мне не показала. Кремень, а не девушка — моя невеста!

— Выдвигаемся! — приказал я.

И вот мы у границы.

Я приложил бинокль к глазам.

Из Сан-Исидора Тихуана выглядела сонным невзрачным городком в стиле Дикого Запада — железная дорога с замершим паровозом на путях, одноэтажные домики, несколько флагов над крышами и праздношатающийся по улицам народ с винтовками в руках. В шляпах, а не в сомбреро! Американцы! Чего или кого они ждали?

— Границу будете переходить примерно в сорока милях отсюда, — пояснил мне Патерсон. — Знакомьтесь, сеньор Базилио, это Мигель, ваш проводник.

Полицейский офицер указал мне на разбитного кучерявого наездника лет тридцати, типичного мексиканского ковбоя. Чарро, ранчеро, вакеро — у подобного типа сельского жителя было много названий. Широкая шляпа, поля которой укрывали ему плечи, короткая черная куртка с вышивкой, шелковый галстук, узкие брюки, лассо на широком роге седла, имевшего две прорези на задней луке. Меня не ввели в заблуждение узоры из серебряных нитей на его одежде и невероятного размера шпоры, похожие на страшные звезды — сбруя из агавы выдавала его социальный статус бедняка.

Вместе с Мигелем получалась из нас чертова дюжина — Патерсон не в счет, он оставался в Сан-Диего. Но меня это обстоятельство не парило, не суеверный. Напрягало совсем иное — то, что время стремительно ускользало, что мой сын находился в чужих недружественных руках и в любую секунду могло случиться непоправимое, а я ничего с этим поделать не мог,

— Сорок миль вдоль границы? — нахмурился я. — Это ж в какую даль придется переться? В пустыню?

— Краешек ее зацепим. Вернее сможем на нее поглазеть с гор Лагуна, — улыбнулся Мигель, показывая, что шутит. — Через горы пойдем. Там дыр полно.

— Дыр?

— Так мы называем безопасные от рейнджеров проходы в Мексику. Правда, сейчас всем стало наплевать — народ валит в обе стороны, хотя, казалось бы, нужно только в одну. Куда только катится эта страна⁈

Какую страну — САСШ или Мексику — имел в виду Мигель, я не понял. Но переспрашивать не стал — мне было все равно, что у него крутится в голове, лишь бы вывел нас к нужному месту. Не дай бог, еще заартачится в неподходящий момент — и все наши планы насмарку. Переть на рожон — в нашем случае это будет верхом глупости.

— Когда окажемся в Мексике? — уточнил я нейтрально.

— Завтра!

Ох уж это мексиканское «завтра»! «Маньяна» — это любимое словечко латиноамериканцев может означать многое, в том числе «никогда» или «возможно, завтра». Произносится оно обычно с таким видом, будто сказавший его не готов побиться об заклад, что все сложится благополучно. Но я знал отмычку. Всем знакомый шорох долларов согнал с лица Мигеля пофигистическое выражение. Теперь он был собран и деловит — насколько может быть в принципе деловит мексиканец.

— Завтра будем в Мексике! — твердо сказал он по-английски.

… Когда мы перешли границу, никто так и не понял. Скалы, каменистые осыпи, немногочисленные родники, заросли чапараля, петли узких тропинок. Следуя указаниям Мигеля, двигались на юго-запад. Его я вперед не пустил — поставил за собой, как только он предупредил, что в этих горах полным-полно бандитов. Раньше они скрывались от преследования закона, но теперь действовали чуть ли ни легально. Особенно прославился в деле грабежа состоятельных путников, асиенд и даже городков некий Хосе Доротео Вилья Второй (1).

— Будем молиться, что он здесь не появится, — с нескрываемым испугом сообщил мне наш проводник. — Вроде, он сейчас должен быть гораздо восточнее, у Сьюдад-Хуарес. Раньше у него была большая банда, а теперь целая дивизия, но как был бандитом, так им и остался. Правда, тут и без него хватает отребья, гордо именующими себя революционерами.

Нам не повезло: на третий день путешествия по этим безжизненным горам, когда мы почти достигли спуска на равнину, мне пришлось притормозить свой отряд. Впереди лежала небольшая седловина, за ней следовал подъем на холм, перпендикулярный тропе — его гребень был густо усыпан скальными обломками.

— Впереди нас ждет засада! — спокойно объявил я группе. — Пол, Федор, расчехляйте пулеметы и выбирайте себе позиции, чтобы держать в секторе обстрела весь гребень холма перед нами.

Мигель всполошился.

— Вы хотите принять бой, сеньор? Нас слишком мало, а бандитов может быть несколько сотен!

Пол, игнорируя причитания проводника, внимательно осмотрел седловину и подъем, вопросительно на меня взглянул. Пришлось ему объяснить.

— Ветер на нас, я учуял запах табачного дыма и услышал клацанье затворов. Хосе, там нет сотен бандитов. Такая толпа никогда не сможет сохранить гробовую тишину. И воняло бы от них куда сильнее.

— Генерал Отис был прав, — удовлетворенно кивнул Пол. — Вы знаете толк в боевых действиях.

В горах и степи, в густом лесу и на пересеченной местности — где мне только не довелось повоевать. Мне было чем похвалиться, но я предпочел продолжить инструктаж.

— Федор, бери Изю заряжающим. Господин Жириновский! На вас, как всегда, снайперская стрельба по самым шустрым. Коневодам вместе с Мигелем принять лошадей и отвести назад в безопасное место. Остальным занять оборону на флангах и следить, чтобы нас не обошли с тыла.

Я распоряжался спокойно и четко, не слезая с коня. Ждал, когда противник себя проявит. Если это бандиты, то они должны быть обескуражены нашим поведением и предпочтут вступить в переговоры, чтобы попугать.

Угадал.

Как только мои люди, особо не скрываясь, рассредоточились и заняли позиции, на гребне холма перед нами показался всадник. Он помахал белым платком и изобразил жест — приглашение встретиться на дне седловины. Я взмахнул своим стетсоном в знак согласия и, раздав последние указания, начал спуск вниз. Всадник с противоположной стороны двинулся мне навстречу.

Позер, но сильный бронзоволикий мужчина — само собой с усами — выглядел как с плаката «ты хочешь стать вождем революции⁈». Патронташ через грудь, белое сомбреро — не широкий крестьянский блин с острым колпаком, но и не вызывающе украшенное вышивкой харипеадо, — сабля на боку, под правым коленом — карабин в чехле прикладом в сторону крупа. Не самый удобный, кстати, вариант для быстротечной конной схватки, но нормальный для «спрыгнул с коня и выхватил винтовку» или подходящий тому, кто уверен, что контролирует ситуацию. Уверенный — вот суть его натуры. А почему? Потому что у него сотня стволов за спиной, а у меня десяток? За скалами на гребне замелькали многочисленные сомбреро.

— Хай, гринго! Какая встреча! — картинный революционер махнул мне шляпой, открыв на мгновение смоляную шевелюру и простоватое лицо метиса. — Удача любит Панчо, так и норовит повернуться к нему пышным бюстом. И тебе повезло, как в лотерею выиграл — ты уж мне поверь! Вот что я тебе скажу: не спугни фортуну, не ошибись. Иначе станешь не самым счастливым, а очень-очень мертвым. Бах-бах-бах! И нету гринго. Зачем? Оружие, лошадей, сапоги-ботинки-куртки сдаем… ах да, забыл — еще деньги. И топайте обратно в свою Америку, поминая меня и мое благородство, мою щедрость в воскресных молитвах.

Столько лет, проведенных бок о бок с мексами, а с кое-какими сеньоритами — очень тесно бок о бок, позволили мне уловить не только нюансы наглости усача, но и ответить в его же стиле.

— Губу закатай, приятель. Я сегодня добрый, поэтому могу изобразить, что тебя не заметил. Шкура целее будет.

Панчо выпятил вперед подбородок, демонстрируя вызов и решительность. Он чертовски хорошо прикидывался тупой деревенщиной, но ярость в глазах выдавала его с головой, а щегольское веракрусское белое сомбреро говорило о нем, как о человеке с амбициями.

— Заканчивал бы ты валять дурака. Если ты не понял, куда я клоню, какой же из тебя командир? — пришлось мне еще надавить.

— У меня острый слух, марикон. Я все хорошо слышу.

Ого, я задел его самолюбие, он посчитал себя уязвленным? Вот и перешел к оскорблениям — вспыльчивая цаца такая! Надо же, обозвал меня педрилой! Нахалов, даже в таких эстетских сомбреро, надо учить. Я тронул пятками коня, понуждая его продвинуться вперед, чтобы фигура разбойника прикрыла меня от случайных пуль. Это был и сигнал моим людям.

Загремел пулемет. За ним второй. Фонтанчики из пыли и мелкой щебенки прочертили линию по гребню, за которым прятались повстанцы. Несколько раз басовито ударила винтовка за моей спиной, кто-то пронзительно закричал, кто-то захлебнулся стоном — Зигги не позволил зайти нам во фланг нескольким сообразительным мучачос. Панчо тискал рукоять своей большой сабли, не сводя глаз с моего Боуи, острие которого уже оказалось в нескольких миллиметрах от его «хозяйства» — пока длилась вся это переговорная чехарда, мой конь не стоял на месте, а приближался к вожаку разбойников. И в итоге, я оказался от него на расстоянии вытянутой руки.

Пулеметы оказались отличным средством для убеждения повстанцев не маяться дурью. Жаль только рожковые магазины хранили всего 25 безрантовых патронов — на пять-шесть коротких очередей. Но даже этого скромного количества хватило мексам, чтобы смекнуть — охотники и дичь поменялись местами. Крики раненых из-за гряды служили лучшим тому доказательством.

— Я не знаю, с кем ты привык воевать, Санчо Панса, но вот тебе мой совет на будущее: увидишь кого-то вроде меня, лучше прячься.

— Я не Санчо Панса! Я Панчо Вилья! — взревел уязвленный бандит.

Ого! Уж не тот ли ты герой Мексиканской революции, которого распиарил Голливуд⁈ Может, грохнуть тебя здесь, Котовский латиноамериканского разлива?

Я тут же одернул себя — не время предаваться внесудебным расправам.

— Скажи своим людям, чтобы проваливали. И не дай Бог, кто-то решит геройствовать. А сам слезай с коня — ножками с нами прогуляешься.

Пулеметы продолжали угощать повстанцев свинцовыми приветами, в их грохоте Панчо трудновато было сообщить подельникам о необходимости полной и безоговорочной капитуляции. Его самого гораздо больше волновало поведение собственного коня — нож я не убирал, и дернись скакун от испуга, революционеру придется на всю жизнь забыть, как горячи бывают сеньориты по ночам в объятиях героев.

— Убери свой мачете, гринго! — взмолился он, когда чуть не съехал на круп коня, чтобы сохранить в целости свои причиндалы. Напускной лоск и бравада слетели с него, как осенние листья под порывом ветра. — Я уже все понял: ты хефе, босс!

Подчиняясь моему повелительному жесту, разбойник именем революции спешился и замахал своим людям. Пулеметы тут же стихли.

— Прикажи своим, чтобы спускались в седловину и складывали оружие.

Панчо поднял на меня затравленные глаза.

— Без оружия нам крышка.

— А с оружием труба, — съехидничал я, но он меня не понял, поэтому пришлось пояснить. — Никто вас оружия лишать не будет. Полежит тут, пока мы не проедем дальше.

— Можно ли тебе доверять?

— У тебя есть иной выход? — переспросил я. — Или хочешь, чтобы мы вас погоняли по горам, пока не перебьем всех до одного?

— Да кто вы такие⁈ — застонал Панчо. — Мы спокойно перехватывали идиотов, шествующих в Тихуану, и раздевали до нитки. Но с подобными вам еще не сталкивались.

Он принялся кричать и махать своим сомбреро, призывая подельников выполнять мои требования. К моему несказанному удивлению, они подчинились. Под дулами пулеметов спустились в седловину, захватив своих раненых, Сложили в кучу разнокалиберные винтовки, среди которых выделялись капсюльные дульнозарядные ружья прошлого века, а также два десятка… луков (2). Они вышли на «большую дорогу» с луками и стрелами — мама дорогая, роди меня обратно! Теперь же сбились в плотную толпу, бросая на меня испуганные затравленные взгляды. Оборванные и босые, со смуглыми скуластыми лицами, с длинными черными спутанными волосами, они походили на индейцев — тех, кого по обе стороны границы не считали за людей, отнимали у них землю, имущество и приучили безропотно подчиняться. Если и было кому в Мексике бороться не щадя жизни за землю и свободу, так это им, коренным жителям страны, ввергнутым в беспросветную нищету…

— Сеньор! — прохрипел один из горе-экспроприаторов, протягивая ко мне руки-веточки. Его тело прикрывала лишь набедренная повязка, несмотря на прохладу, царившую в горах по ночам. — Мы не ели три дня!

Мое сердце дрогнуло.

— Изя! — решился я. — Оставь им половину наших припасов.

— Но босс…

— Не спорь. На равнине за деньги разживемся. Прощай, Панчо Вилья! — раскланялся я с тихуанским Робин Гудом. — Надеюсь, наши дорожки больше не пересекутся.

… Проводник Мигель долго смеялся, когда я поведал ему, кого встретил.

— Да какой этот чернявый пес Панчо Вилья! Все известно, что у Вильи рыжеватые волосы. Объявлениями о его розыске с описанием внешности пол-Мексики было оклеено при Порфирио Диасе! Думаю, этот ухарь промышлял здесь как главарь банды, рассчитывая влиться в ряды дивизии Вильи, когда наберет достаточно оружия. А индейцев, желающих заполучить винтовку тут пруд пруди. Одного убьют, двое на его место встанут. У них даже нет лошадей! Какие из них разбойники?

— Почему правительственные войска тут все не утихомирят?

— Настоящие солдаты? — рассмеялся проводник. — Эти похеро мечтают лишь об одном — всласть предаться безделью и желательно в обнимку с бутылкой мискаля.

Я наградил его испепеляющим взглядом — негоже сравнивать солдат с онанистами. Хосе стушевался и расплылся в извиняющейся улыбке от уха до уха.

— Зря сердитесь, сеньор. Просто вы еще не видели солдат из столицы. Встретите — и тогда признаете мою правоту.

Вскоре представился случай убедиться в словах Мигеля. Спустившись на равнину и немного попетляв между кукурузных полей, пыльных дорог с здоровенными кактусами по обочинам, перейдя вброд пару безымянных речушек, мы уткнулись в бивуак правительственных войск. Вернее, в деревню, в которой они встали на постой. Никаких часовых, до нас никому не было дела. Наступили часы сиесты, которую тут решили провести по-своему. Многие солдаты не устояли перед веселящими свойствами мескаля, и теперь их неподвижные тела можно было обнаружить в самых неожиданных местах. За ними безразлично наблюдали тетки в черном, перебирающие четки, укрывшись от солнца в тени своих лачуг.

В другое время, я решил бы деревню объехать, но нельзя пренебрегать малейшей возможностью нащупать след Марианны и сына. Тут пригодился бы Ося с его прокаченным скилом очаровывать мексиканочек, но за неимением гербовой пишем на простой.

— Изя, покрутись здесь, поспрашивай про молодую девушку с мальчиком-гринго, а я постараюсь установить контакт с местным команданте.

Мне пришлось серьезно облазить деревню, чтобы разыскать офицера — ни у местного алькальда, ни у священника его не было. В конце концов, он нашелся в доме местной знахарки — молодой полковник Герреро, серьезно раненый месяц назад во время первой битвы за Тихуану.

Он уже шел на поправку, но был еще крайне слаб. Но не только его состоянием объяснялась дезорганизация отряда правительственныхвойск. Они потерпели поражение в бою с магонистами, бежали в Калифорнию, были интернированы, потом их отпустили, когда пришло известие о свержении и побеге президента Диаса.

Герреро хватило одного взгляда на мои новенькие сапоги с высокими крагами, чтобы понять, что за птица залетела в его расположение. Он накинул мундир с эполетами, застегнул его на все пуговицы и вежливо сообщил:

— Вы не нищеброд, сеньор. Все американцы, с кем мне довелось сразиться, носят дешевые башмаки со шнуровкой. И вооружены ваши люди что надо. Мне бы ваши пулеметы, чертовы гринго не вышибли бы нас из Тихуаны. Вы тоже гринго, но иной. Из тех, кто укрыл нас, когда припекло. Так что вам нет причин меня опасаться. Что привело вас в эти края?

Разобравшись с моей историей и поверив в нее, офицер сочувственно покачал головой.

— Вместе с нами на север бежали многие жители Тихуаны, бросив свои дома и ожидая вспышки насилия. Потом кто-то вернулся, кто-то скрывается в окрестных деревнях. Здесь все так перемешалось, что проще иголку в стоге сена найти, чем вашего мальчика.

— Есть ли смысл лезть в Тихуану?

— Вы готовы так рисковать? Полтысячи мерзавцев вас не остановят?

— Можно подумать, что у меня есть выбор?

— Вы смелый человек, дон Базилио. Вот, что я вам скажу. Не спешите проникать в город. Поставьте себя на место этого Ковальски. Вы потащите в город, захваченный флибустьерами, молодую любовницу? Или предпочтете укрыть ее поблизости и в безопасности от похотливых солдат?

— В ваших рассуждениях присутствует здравая мысль. Но кто знает, что может прийти в голову мерзавцу, который рассчитывает, что ему обломится жирный куш?

— И все же мой вам совет: начните с пригородных деревень. Только избегайте богатые асьенды — владельцы ранчо Ти Хуан и Эль Росарио, главные местные лендлорды, засели в глухой обороне и откроют огонь без предупреждения.

Мы последовали этому совету, выписывая сложные зигзаги, двигаясь с северо-востока на юго-запад. Тщетно. Никто ничего не знал, хотя я старался добывать информацию не угрозами, а гринбеками. Люди захлопнулись как створки устричной раковины в ожидании надвигающегося социального шторма. Стреляли пока редко, еще деревни не грабили банды мародеров и проходящие войска, еще никто не тащил силком деревенских девчушек на сеновалы, не отбирал последнюю лепешку у детей, не расстреливал забавы ради крестьян — а мексиканцы природными чутьем уже предвидели все это и еще три раза по столько же. Диас был диктатором, но он не набивал своих карманов, при нем страна бурно развивалась, а чего ждать от революционеров? Селяне брали мои доллары, но радости не испытывали от случайно приваливших денег. Какая радость, если завтра тебя ждет что-то очень-очень страшное?

Очередная деревня встретила нас ружейным огнем. Беглым, из-за глиняной стены, укрывавшей крайние дома от всего мира. Судя по торчавшим над краем стены высоким конусам тулий простых крестьянских сомбреро из соломки, нам повстречался отряд местной самообороны. Чего-то ужасного такая встреча не сулила: один высаженный из Мадсена рожок, десяток шляп с дополнительными дырочками для вентиляции — и вот мы уже лучшие друзья селения, кому с удовольствием предложат пива и последнюю, как меня заверили, черную свинью. Питаться всухомятку нам надоело, так что от угощения отказываться не стали. А когда я за него щедро заплатил, градус доброжелательности скакнул до появления маленького оркестрика марьячи в полосатых накидках через плечо и роскошных сомбреро-чарро с серебряными нитями в три ряда на широких фетровых полях. Мы отказались от концерта, музыканты настаивали. Я уступил. Зазвенели гитарные переборы. Слегка хриплые голоса запели песню об удачливом всаднике-скотоводе по имени Валентин, который отправился в горы, чтобы бороться за свободу. «Его расстреляли», — бодро выводили певцы.

— Я ищу девушку с ребенком-гринго лет пяти, — спросил я, отдавая марьячи немалую по местным меркам сумму, когда они закончили петь. — Никто из вас не видел кого-то похожих?

— Да, сеньор, — огорошил меня один из гитаристов. — К востоку от Тихуаны есть неприметное селение, Валье Редондо. Мы выступали там на свадьбе три дня назад и видели девушку с мальчуганом, который не говорил по-испански.

(1) Хосе Доротео Аранго Арамбула, широко известный как Панчо Вилья, один из вождей Мексиканской революции, принял имя Франциско Вилья II, когда был убит главарь банды, Франциско Вилья, принявший в свой отряд скрывавшегося от правосудия Хосе Доротео.

(2) Насчет луков и стрел — это не шутка. Кинохроника мексиканской революции запечатлела отряды лучников в составе революционных отрядов.

Глава 3 Очень шумно в Тихуане

Граница между Верхней и Нижней Калифорниями представляет собой прямую линию, не учитывающую географическое своеобразие разделенных территорий. Просто прямая, придуманная в кабинетах и нанесенная на карту. Но у меня складывалось ощущение, что этот плод ума дипломатов взял да и изменил даже природу — столь велика была разница ландшафта и погоды. Там, на севере, остались цветущие апельсиновые рощи округа Ориндж и форелевые ручьи Сан-Фернандо, а здесь, в окрестностях Тихуаны, унылая пустошь, выжженная злым солнцем и лишенная зелени. Нужно быть большим оптимистом или фанатом текилы, чтобы находить свою прелесть в зарослях остролистных агав. Лишь покинутые нами горы несколько скрашивали пейзаж.

Валье Редондо, нужное нам селение, выглядело подстать царившему вокруг однообразию — такие же, как везде, где мы побывали, каменные или кирпичные коробки без архитектурных изысков, убогая въездная арка, скромная церковь с массивной оградой. В мексиканских деревнях складывалось ощущение, что они вырастали вокруг церкви, а не наоборот, и будь изначально дом Бога побогаче, то и дома вокруг могли бы похвастать большим достатком.

Пейзан мы встретили на подъезде к деревне — они возвращались с работы в полях веселой гомонящей толпой. При виде вооруженных людей на лошадях шутки тут же смолкли, настороженные глаза уставились на нас в предчувствии неприятностей. Здесь, в Мексике, всадник — это знак принадлежности к чему-то более высокому, даже если ты простой скотовод. Разбойники тоже предпочитали передвигаться верхом.

— Мигель! Попробуй их успокоить, — попросил я нашего проводника. Как-никак он выглядел куда более близким к деревенским, чем мы в своих американских костюмах.

Мигель не подкачал. Разливаясь соловьем, расточая комплименты местным дамам, замученным батрацким трудом под палящим солнцем — он растопил лед их недоверия, на лица вернулись улыбки. Чтобы не спугнуть наметившийся контакт, я притворился не говорящим по-испански.

— Спроси их насчет девушки с ребенком-гринго, — спросил я по-английски.

Мигель спросил, да так ловко, что деревенские кумушки наперебой стали отвечать. Да, была девушка, жила в доме старого Кристобаля. И ребенок был — такой хорошенький мальчик, его все любили. Вот только уехали они второго дня, а куда, мы не знаем.

Нам показали дом, где, судя по всему, проживала Марианна с Лехой. Немедленно двинулись туда — мне не терпелось задать вопросы хозяину, и, прямо скажем, они будут далеки от любезностей.

Из двора нужной мне кирпичной халупы, крытой битой черепицей, нам навстречу выехал на осле крепкий мужик лет сорока пяти. Небольшое сомбреро он носил своеобразным образом — веревочки, кои удерживали шляпу на голове, были протянуты не под нижней губой, как тут было принято, а под приплюснутым носом с щетинкой черных усов. Его прожаренное солнцем лицо при виде нас осветилось ослепительной улыбкой.

— На свадьбу приехали? А уже все закончилось, — он шутовски развел руками.

— Ты кто такой? — хмуро спросил я, не поддержав его настроения.

— Я? Вроде родственник старика. Если вы к нему, так он дрыхнет в гамаке. Разбудить?

— Кончай комедию ломать. Где девушка? Где Марианна?

— А я почем знаю? В разгар свадьбы за ней гринго приехал и увез. Куда? Зачем? Не спрашивали. Да меня бессмысленно пытать — не видел ничего, только вчера вечером сюда добрался.

Мекс снова улыбнулся, демонстрируя ослепительно белые зубы. Держался он уверенно и спокойно, не дергался при виде вооруженных всадников. Спрыгнул с осла, поправил простенькое пончо, снял с носа сомбреро и, взмахнув им, гостеприимно предложил:

— Проходите во двор, старик угостит вас огуречным лимонадом.

— То есть ты хочешь сказать, — продолжал давить я, — что с девушкой даже не знаком?

— Не передергивайте мои слова, — обиделся мексиканец. — Марианну знаю с детства, родственница как никак. Но давно не видел. А здесь не застал, когда приехал.

Я еще раз внимательно прощупал его взглядом. Не углядев ничего подозрительного, махнул рукой в сторону въездной поселковой арки.

— Раз ничего не знаешь, то и проваливай.

Мекс два раза себя упрашивать не заставил. Взгромоздился на осла и быстро скрылся с наших глаз.

Я слез с лошади и с бьющимся сердцем прошел во двор, покрытый разбросанной соломой. За загородкой копошились куры, кругом неистовствовали мухи, облюбовав небольшую летнюю кухню. Из-под навеса из тонких жердей доносился храп. Сунул нос в дом, прошел внутрь — все та же чистенькая бедность с мухами, что и снаружи, хотя и прохладнее. Минимум мебели и полное отсутствие чего-либо присутствия. Прятаться тут было негде — ни шкафов, ни ларей, ни чуланов, только большая постель из тощих матрасов. И вот в таком убожестве мой сын провел несколько недель⁈

Мстительная ярость требовала выхода. Я выскочил обратно во двор, подскочил к гамаку, примеряясь к торчащей ноге в веревочной сандалии, и… опустил руку. В гамаке спал древний дед, высохший, беззащитный. Из его рта свисала нитка слюны.

— Кристобаль! — аккуратно потряс его за плечо. — Проснись!

— Ась? — тут же отозвался дед и открыл глаза.

Он проморгался и удивленно уставился на меня. Я стал задавать вопросы, но они вязли в стариковской дреме, как пули в болотном иле, не пробиваясь в его сознание. Меня не оставляла в покое мысль, что напрасно отпустил мужика на осле.

— Мальчик! Алеша! — предпринял я последнюю попытку.

Кристобаль встрепенулся, в глазах мелькнуло что-то осмысленное.

— Алекс? Хороший паренек. Жаль уехал — он мне кур кормил.

Старик задрал рубашку на впалом животе и почесался. Только сейчас я обратил внимание, что рубашка явно стоила дороже всего остального, что на нем было — не иначе как от Марианны перепало. Он спустил ноги на землю, сел перпендикулярно гамаку и, слегка покачиваясь, неразборчиво забубнил под нос.

— Что? — прокричал ему в ухо.

— Мухи, говорю, задрали. Дым нужен, — дед все больше оживлялся. — Сигара есть? Поляк обещал, но обманул. Не привез ни сигар, ни табаку.

— Парни! У кого-то сигары остались? — окликнул я свою команду.

Нашлась и не одна, а также длинная спичка. Довольный Кристобаль вскоре окутался дымом и, похоже, погрузился в раздумья, чего бы еще с меня стребовать.

— Дед! Куда отправилась Марианна? — спросил я, стимулируя откровенность демонстрацией еще трех сигар.

— Дэк кто ж ее знает? Погостила и — и фьють! Мужик у нее орел! С винтовкой! Мула где-то раздобыл. На нем и увез.

Я почесал в затылке, сдвинув стетсон на лоб. Кристобаль, наслаждаясь сигарой, крепко зажатой в дырявой челюсти, раскачивался в гамаке, откинувшись на спину. Его мысли явно унеслись куда-то в дремучие дали. Халява в виде новых сигар его не волновала.

— Старик, не зли меня! — я протянул руку, чтобы вырвать у него окурок, но Кристобаль проявил неожиданную прыть, ловко уклонившись от моей руки. Он, несмотря на свои годы, вертелся в своем гамаке, как опытный ранчеро на необъезженном жеребце.

— Гринго! Это ваши дела, не мои! Отвяжись!

— Босс! — окликнул меня Мигель. — Бесполезная история. Этих деревенских старых упрямцев хоть пятками в огонь сунь — ни слова из них не вытянешь. Жизнь научила. А она была не сахар — вы уж мне поверьте. Своих не сдают. Да и толку его пытать, если отсюда лишь одна дорога — на Тихуану.

Кристобаль, воспользовавшись тем, что я отвлекся, приподнялся в гамаке и плюнул в сторону нашего проводника. Слюна, желто-коричневая, вязкая, далеко не улетела — приземлилась на большой палец его высохшей стопы.

— По коням! — распорядился я, делая шаг назад. Мучить старика было явно выше моих сил.

Он снова вернул ноги в гамак, вытянулся и довольно запыхтел окурком. Почему-то мне показалось, что он прекрасно понял, кто мы такие и зачем сюда явились. Чести в нем не было — одна лишь ненависть. Мне не могла не прийти на ум аналогия с похожей встречей в моей прошлой жизни — со стариком-чеченцем, в котором мудрость возобладала над враждой, когда вопрос коснулся детей (1). Вот они, корни будущих мексиканских картелей, беспощадных и отвергающих законы человечности!

… Одурачить немногочисленных защитников Тихуаны оказалось проще пареной репы. Когда нас тормознули на въезде в город, мы представились англо-американцами — собственно мы ими и были. Не потребовалось даже нести пафосную чушь про землю и свободу. Нас приняли за своих, и в этом была своя логика — кто же, как не очередные волонтеры с той стороны границы, могли сюда прибыть вооруженными с ног до головы.

— Вовремя вы, ребята, — изобразили наигранную радость часовые, скрывая разлитое над Тихуаной беспокойство. Имея допотопные Ремингтоны М1890, они поглядывали на наши стволы с завистью. — С юга наступают федералы. Они высадились в Энсенаде.

Вдалеке послышался странный шум.

— Что это? — испуганно спросили магонисты.

— Пушка! — подсказал опытный Пол.

— Плохо дело. Пулеметы можно закидать самодельными бомбами, как мы поступили под Мехикали. Но орудие…

— Где бы нам остановиться? — прервал я поток причитаний.

— Попытайте счастья в «Национале». Та еще дыра!

Отель «Националь» с рестораном и баром — одноэтажный дощатый сарай с высоким фальшфасадом, с помощью которого гостей пытались ввести в заблуждение как в отношении этажности гостиницы, так и ее уровня. Он торчал в конце единственной улицы городка, в котором, по моим подсчетам, не могло быть больше ста жителей. Да и те разбежались — «революция» не обходится без поджогов. Черные проплешины гарей превращали и без того грустную мэйн-стрит в подобие челюсти старца Кристобаля, а портом тут и не пахло — лишь «железкой», гавань отстояла от Тихуаны на несколько миль. Еле-еле колыхающиеся в душном июньском зное черные флаги с лозунгами магонистов — над скромным домиком таможни в колониальном стиле, над длинными складами сизаля — навевали мысли не о революционном подъеме, а скорее о смерти (2). Город словно вымер, борцы за свободу отправились отражать наступление федералов. Местечковая революция трещала по швам.

— Как ты только решился на такую авантюру? — восхищался Пол, не веря собственным глазам. Тому, как мы беспрепятственно проникли во вражеский город.

Неопределенность — вот слово, отражающее самую суть любой революционной эпохи. Никто не знает, как все повернется, куда качнутся весы, кто твой друг, а кто твой враг. Сегодня кореша, завтра противники — такое сплошь и рядом случается в смутные времена. Наши европейские лица и английская речь — лучший позывной на свете, если хочешь проникнуть в стан наемников из Лос-Анджелеса. Они могли считать нас кем угодно, но только не противником. И мы, и они здесь чужаки. На то и был мой расчет, и он полностью оправдался.

В отеле — мерзкой дыре, превращенной убывшими «клиентами» в свинарник — места нам хватило. Если бы не конюшня, ноги бы моей здесь не было. А также меня манил бар — где еще навести справки о пане Ковальски?

Небольшой компашкой мы завалились в отельную распивочную и легко нашли себе свободное место. В баре было куда упасть не то, что яблоку — арбузы легко могли приземлиться на заплеванный пол, если бы по чьей-то прихоти росли на потолке. Оно и понятно, все ушли на южный фронт огребать от федералов. Именно такой исход пророчили оставшиеся в Тихуане самые умные, сказавшиеся самыми больными. Они трепались между собой напропалую. Я грел уши, прислушиваясь к их похвальбе о былых подвигах, об уничтожении «капиталистических магазинов», о своем презрении к грязным мексиканцам — меня не покидало ощущение, что никакие они не социалисты, а самые что ни на есть бандиты. И своей воровской чуйкой уловили, что пора уносить ноги. Чего ждали? Может, наших коней? Или им деваться некуда, потому что по ту сторону границы по ним плакала веревка?

— Зигги, — шепнул я бывшему поручику, — выставь трех человек в конюшне и пусть держат оружие на виду.

— Уже! — успокоил он меня.

— Хозяин! Всем мескаля за мой счет! — объявил я, привлекая к себе внимание.

До моего предложения разговор в баре тек вяло. Один вислоусый выходец из Туманного Альбиона принялся терзать концертину, его приятели пытались подпевать (3). Их громкие голоса вылетали сквозь открытые окна, нанося непоправимый ущерб ночной тишине Тихуаны. В свете свечей, воткнутых в пустые бутылки, лица певцов выглядели зловеще, по-пиратски. Выставленная бутылка все изменила. От халявного угощения, поданного затюканным владельцем бара, магонисты не отказались, на вопросы стали отвечать охотно, но ничего толкового мне не сообщили.

Поляк Ковальски? Встречались. Где он? Там же, где остальные, на юге. Молодая женщина? Сами такую ищем, а лучше две-три, ха-ха. Про англоговорящего ребенка я даже не заикнулся. И вообще пожалел, что вступил в общение с этими уголовным рожами.

Пользы от нашего общения вышло ноль целых, ноль десятых, за исключением одного — мне стали более понятны мотивы Ковальски притащить Марианну с ребенком в Тихуану. Поляк, неуверенный, как и все магонисты, в своем положении, решил держать свои активы поближе к орденам на случай непредвиденного драпа. Кем он теперь считал Леху — источником наживы или пропуском в Штаты, шансом избежать тюряги? Неужели он допускал, что ему все сойдет с рук?

Ночь выдалась беспокойной. Как и ожидалось, особо резвые парнишки попытались увести наших лошадей. Обошлись без огневого контакта — пара зуботычин и успокоительный массаж черепной коробки самому буйному не в счет.

С утра мы начали разъезжать по городу, словно патруль, пытаясь хоть за что-то зацепиться. Все жители попрятались, на улицу и носа не казали. Спрашивать некого, на окрики и стук в дверь, окно или калитку никто не откликался. Надежда таяла как мороженое, поданное к столу — с каждой минутой все быстрее. Лишь Пол выглядел довольным — он прицепил к своему Мадсену рожок и водил дулом из стороны в сторону, давая всем понять: ваши тут не пляшут!

Я вытер взмокшие шею и затылок нашейным платком. Несмотря на утро, с неба уже жарило не по-детски.

«Втемяшилось тебе, что Марианна должна быть здесь. А что если нам соврали в Валье Редондо?»

Эта простая мысль вызвала у меня оцепенение, даже перестал крутить головой. Конь медленно перебирал ногами, мимо проплывали глухие стены с прикрытыми ставнями окнами. Мы давно свернули с центральной улицы и ехали задами городка — чуть ли не по огородам, — куда выходили дворы, на которых копошилась домашняя живность, но напрочь отсутствовали хозяева.

Канонада приблизилась. Уже ощутимо слышались пулеметные трели. В одном из дворов заорал расседланный осел. Его сбруя валялась на земле, как будто ее только-только сняли.

Я насторожился. Осел показался мне знакомым, как и его хозяин, выбежавший во двор, чтобы успокоить животное. Заметив наши головы, проплывавшие над каменной оградой, он тут же юркнул обратно в дом.

Меня вдруг осенило. Ведь именно с этим крепким мужиком я разговаривал в Валье Редондо, расспрашивая о Мариане и Лехе. Что он позабыл в Тихуане? Связь была настолько очевидной, что тут же ткнул пальцем в направлении дома:

— Туда!

Нам не удалось заехать во двор. Как только голова моей лошади ткнулась в низкую арку, а я пригнулся, чтобы протиснуться не расшибив голову, из дома раздался выстрел. Пуля ударила моей лошади в грудь. Пол Андерс, не долго думая, приподнялся в седле, уложил ствол на каменную оградку и стеганул очередью из пулемета по дому.

Внутри меня все сжалось в комок. А вдруг там Леха? Пули пробарабанили не только по кирпичной кладке. Они вдобавок расщепили наличник и косяк двери, со звоном раскололи верхнюю петлю — полотно крутануло, и оно, перекошенное и мешающее, закачалось в проеме.

Мой конь, недовольно всхрапывая, протолкнулся во двор. Под дикие вопли осла я спрыгнул, в неимоверном прыжке выбил ногами дверь, которую Пол превратил из трудно преодолимого препятствия в слабую помеху, и кубарем вкатился в комнату. Тот самый мекс, что подал мне мысли проверить этот дом, растерял все свое дружелюбие по дороге в Тихуану — встретил меня не улыбкой, как в деревне, а направленным в живот пистолетом. Пришлось рывком вскакивать, сближаться вплотную, хаотично меняя направления.

Я вцепился ему в руку, отклоняя пистолет в сторону, а свободным кулаком двинул в зубы. Места, чтобы размахнуться не было — вышло нечто вроде джеба. Голова гада дернулась, он нажал спусковой курок, пистолет щелкнул вхолостую — не то заклинило, не то кончились патроны. С губ мекса полетели кровь и проклятия.

Хочешь добавки?

На!

Я тыкал и тыкал со всей дури короткими ударами, как швейная машинка иглой, превращая его морщинистую рожу в кровавое месиво. Надолго его не хватило: он выронил пистолет и схватился обеими руками за разбитое лицо в надежде укрыть что осталось. Сбил его с ног подсечкой. Мексиканец рухнул крайне неудачно — голова ударилась о каменные плиты пола с мерзким треском и подскочила как мячик, прежде чем замереть окончательно. Моментально появившаяся лужа крови свидетельствовала, что дело плохо. Глаза у моего обидчика закатились, с уст сорвался жуткий стон.

В ответ раздался женский крик:

— Папито!

Из дальней комнаты метнулась тень, точеная фигурка упала у моих ног на тело мекса. Марианна!

Вот так родственник! Да тут семейная банда!

Я быстро оглянулся. Помещение явно раньше занимали солдаты — брошенные остатки снаряжения, разорванные обертки патронных пачек, сухпайков, скатки, служившие постелями, кем-то оставленный котелок с недоеденной, покрытой плесенью фасолью, пустые бутылки — грязь и бардак, типичный случай, когда в подразделении отсутствует толковый капрал. Или когда сталкиваешься не с армией, а с добровольцами, вообразившими себя бывалыми солдатами.

— Где Леха⁈ — рыкнул я по-медвежьи.

— Папуля? — из дальней комнаты раздался тоненький голосок.

В три прыжка преодолев расстояние до нее, я поймал кинувшегося ко мне сына. Прижал его к себе, покрывая поцелуями, стал ощупывать на предмет повреждений. Мне показалось, что сын немного вытянулся, похудел, но вроде цел. И не выглядел замученным, испуганным или затравленным.

Не решаясь с ним расстаться, продолжая удерживать на весу, зашарил глазами в поисках Ковальски, ругая себя почем свет. С сыном на руках, охватившим мою шею, я был беззащитнее теленка.

Вместо поляка наткнулся взглядом на рыдающую девушку, обрадовавшись, что она не лепечет жалкие оправдания. Я не горел желанием выяснять ее мотивы.

— Гляди-ка, Марианна, — разинул рот ворвавшийся за мной Айзик.

— Забирай ее! — приказал я, чувствуя, как возвращается способность трезво мыслить.

— У тебя еще будет достаточно времени предаваться тоске, — рявкнул мой младший партнер. — А сейчас пошевеливайся, женщина!

Она вздумала возразить, открыла рот — Изя рывком вздернул ее на ноги, так, что зубы клацнули, и толкнул к двери. Уронив голову, Марианна засеменила на выход. У нас не было к ней жалости — кто якшается с мразью, идет у нее на поводу и предает, тот не заслуживает ни сочувствия, ни доброго слова.

Мне не давала покоя мысль, что где-то рядом может прятаться Ковальски. А я ведь даже не знаю, как он выглядит. Вытащить отсюда Леху и Марианну — этого мало. Как бы не получить пулю в спину в самый неподходящий момент.

— Где поляк? — сурово спросил я девушку.

Она не отреагировала, двигаясь словно сомнамбула. Травма отца ее потрясла настолько, что она наверное выбросила из головы того, по чьей милости влетела в переплет. Вообще все выбросила, замкнувшись в своем горе.

— Изя! Позови кого-нибудь, чтобы перевязали башку ее папаше. Если повезет, оклемается. А нет — сам напросился. Родственник, — презрительно добавил я, злясь на себя за то, как ловко меня одурачил этот простецкий вроде как мужик.

Выбежал из дома, не выпуская Леху из рук и толкнув в спину Марианну, чтобы быстрее шевелила ногами.

Над головой знакомо вжикнуло, и сразу же раздался взрыв. Во все стороны полетели каменные обломки. Вопли осла как отрезало. Двор заволокло вонью от жженых перьев и знакомым запахом сгоревшего пороха.

(1) О встрече со стариком-чеченцем и беседе о детях-заложниках войны см. кн. «Было записано» из серии «Штык и кинжал», https://author.today/work/395186

(2) Сизаль — волокно из агавы, из него делали веревки и канаты, в Европе применяли как заменитель щетины и конского волоса. Один из важнейших предметов экспорта Мексики до появления синтетического волокна.

(3) Концертина (концертино) — маленькая ручная гармонь, в начале XX века популярная преимущественно в Великобритании.

Глава 4 Справедливость по-калифорнийски

В январе 1911 года в Лос-Анджелес прибыл странный тип без гроша в кармане — валлиец Кэрол Ап Рис Прайс. Рожденный в Британской Индии в семье офицера, он изрядно поколесил по свету, сражался с бурами, выполнял обязанности полицейского и даже мирового судьи. Денег не нажил и решил попытать счастье в ЭлЭй. Открывшиеся перспективы удручали, пока он не столкнулся с Рикардо Флоресом Магоном. Тот не видел ничего дурного в организации вторжения в Мексику силами североамериканцев и прочих наемников, заявляя, что революция не знает национальных границ, что все они идеологические братья…

— Сто долларов сразу, доллар в день и 140 акров земли в Нижней Калифорнии, когда мы победим, — соблазнил валлийца главный мексиканский анархист главным доводом революционной теории.

Прайс не колебался ни секунды. Через несколько дней он отправился в Нижнюю Калифорнии в составе шайки из 18 человек, состоявшей из дезертиров, приграничных бандитов, беглых каторжников и нескольких идеалистов-волонтеров. Единственное, что отличало их от обычной банды, — это маленькие красные бантики на рукаве и звучный титул генералиссимуса их вождя, мексиканца Хосе Мария Лейвы.

Они при поддержке местных индейцев сразу захватили целый город — Мехикали. О них заговорили, правительство САСШ забеспокоилось и потребовало от Диаса навести порядок. Состоялось несколько стычек, магонисты были разбиты, Лейва сбежал обратно за границу, и тут взошла звезда Прайса. Численность отряда росла, из Лос-Анджелеса прибыло подкрепление, валлийцу удалось не только отстоять Мехикали, но и отправиться в мае в полный трудностей поход через горы в сторону Тихуаны. У него было всего 200 человек, почти столько же было у полковника Герреро, коменданта Тихуаны. Как позже сообщил наблюдатель, люди гринго-революционера, как прозвали Прайса, были уже закаленными в боях молодыми кровососами, «они сражались как демоны, снова и снова бросаясь на траншеи и опорные пункты под настоящим свинцовым дождём». Мексиканцы были разбиты и бежали к границе, город был захвачен, в нем воцарилась анархия, но вовсе не та, к которой призывал идеолог магонистов. Это было как жить на краю вулкана. Что дальше? Прайс отправился в Лос-Анджелес за инструкциями от Магона, ему были нужны еще люди, но главное — оружие и боеприпасы. Вместо этого он узнал, что революция вроде как победила, Диас сбежал. Судьба его отряда, получившего название Иностранный легион, повисла на волоске. Правда, Магон утверждал, что еще ничего не закончилось, что революция продолжается, но денег нет…

— Будь у меня пара пушек и тысяча человек, я мог бы удержать Нижнюю Калифорнию, — хмыкнул валлиец. — А на нет и суда нет. Я лучше поеду попытать судьбу на север, а ребятам посоветую расформировываться.

Он был настоящим солдатом фортуны, но не дураком. В Лос-Анджелесе его чуть не на руках носили, бесплатная выпивка ждала его в любом баре, но он сообразил, что пора уносить ноги. Так мы с ним и разминулись: когда я влез в дела магонистов, Прайса уже след простыл из ЭлЭй.

Место валлийца занял кентуккиец Джек Мосби, убежденный радикал из IWW. Его правой рукой стал Ковальски, член того же профсоюза. Магонисты решили дать бой численно превосходящим силам федералов, которых вел губернатор штата. Они думали, что слеплены из крутого теста, а на поверку вышло песочное — все их мужество рассыпалось под шквалом редкого пулеметно-артиллерийского огня. Войска правительства не спешили сближаться с магонистами — били по ним дистанционно, не жалея ни патронов, ни снарядов. И повстанцы дрогнули. Начали отходить, потом бросились наутек. На чудом сохранившийся паровоз и угольный тендер набились десятки повстанцев, и он двинулся в сторону границы, чадя черным дымом. Кому места не досталось, беспорядочно носились по улицам Тихуаны как переполошившиеся куры. Последние тоже внесли свою лепту в формирующийся хаос, когда в город стали залетать случайные снаряды — федералы висели на хвосте у бежавших магонистас, продолжая поражать их артиллерийским огнем. Заорали ослы, перекрыв своим «иии-аааа!» ружейную трескотню и буханье пушек на южной окраине.

Один из таких снарядов разорвался в соседнем дворе, разнеся в клочья курятник. Из отряда никто не пострадал, но расчихались мы знатно, когда нас накрыла туча пыли и смрад от поджаренной на пироксилине пернатой птицы.

— Нужно срочно уходить, — окликнул меня Зигги. — «Федералы» не станут разбираться в чистоте наших помыслов. Американец? К стенке! И весь сказ!

Он был прав на все сто процентов. Решение пришло мгновенно.

— Надо прорываться на север. Нам сейчас не до маневров, не до поиска дыр, тем более что окрестные креолы полны желания навалять пришельцам. Федор, ты сможешь, как Пол, стрелять из пулемета прямо из седла?

— Не пробовал, — признался Федор. Андерсон самодовольно осклабился, свои навыки он продемонстрировал во всей красе не далее как с полчаса назад. — А зачем?

— Затем, что у нас не будет времени занимать позиции. Все решает скорость и огневое подавление. И мне нужна ваша вьючная лошадь.

— Только не магазины! — взмолился Пол. — Можно сбросить часть патронов, палатки…

— Привязывайте девушку к лошади, чтобы не вылетела из седла, и двигаем в темпе. Лешка поедет со мной.

— Иии-яяя! — заорал очнувшийся осел, но его призывы мы проигнорировали.

Страха за сына я натерпелся, когда вырывались из городка. Нам пришлось вернуться на мейн-стрит, чтобы оказаться на дороге, ведущей в сторону погранперехода. У гостиницы «Националь» нас попытались перехватить — кому-то приглянулись наши лошади, и небольшая толпа, размахивая винтовками, выскочила из-за угла. Пол полоснул очередью из Мадсона на скаку — все пули благополучно ушли в «молоко», защелкали по фальшфасаду. Агрессоры растерялись. Хотели нас на испуг взять и никак не ожидали такого отпора. Трусливые поспешили спрятаться, смельчаки заклацали затворами. Федор натянул поводья, остановил лошадь и почти в упор влупил две короткие очереди. Вопли раненых, проклятия живых — мы не стали тратить время на обмен любезностями и поскакали дальше. Нам вслед полетели пули. Одна зацепила на излете Мигеля, скакавшего рядом со мной. Он вскрикнул, но удержался в седле.

Я прижал Леху крепче к груди, чувствуя, как внутри все ходит ходуном. Лошадь сбавила темп и пошла каким-то странным аллюром, приседая на один бок. Догадался, что ей снова досталось — теперь в круп. Выноси, родная!

Пули продолжали поднимать фонтанчики пыли у ног наших лошадей. Они меня так взбесили, так наложились на страхи за сына, что я крикнул Зигги, когда мы выбрались из-под обстрела:

— Давай покажем этим мразотным идеалистам, что спуску никому не даем!

Жириновский понятливо кивнул. Остановил своего коня, развернув его боком к городу, спрыгнул на землю, положил на седло снайперку, прицелился. Выстрел! Еще! Еще!

Придурки, что пытались нас преследовать на своих двоих, попадали на землю — кто укрываясь от выстрелов экс-поручика, а кто раненым или убитым. Теперь они будут держаться от нас на безопасном расстоянии, но все равно побегут следом, ибо граница — их спасение. Как я слышал ночью в баре, федералы на склонны брать пленных и добивают их штыками. Вот почему самые ушлые — конечно, командиры в первую очередь — удрали с поля боя на паровозе под флибустьерским флагом в виде черного дымного шлейфа. На наших глазах паровоз проследовал к границе, облепленный мятежниками. Были революционерами, а стали мятежниками — ха-ха! А если революция победит, эту незначительную стычку помпезно окрестят второй битвой за Тихуану, а ее участников объявят героями, технично позабыв про все совершенные ими мерзости — грабежи, насилия и убийства. Ведь в России будет точно также…

Пока Зигги творил справедливость по-калифорнийски, я раздавал приказы, чувствуя, как отступает клокочущая ярость:

— Федор, перевяжи Хосе. Кто-нибудь, гляньте мою лошадь. Она довезет нас с сыном до границы?

… Граница у Сан-Исидоро коренным образом переменилась в сравнении с тем, что отряд увидел перед своим выходом в рейд. И не потому, что мы смотрели на ряды проволоки с мексиканской стороны и видели не спину, а лицо застывшего часового с ружьем на плече. И не потому, что пропала толпа зевак на крышах — напротив, людей даже прибавилось, и они с интересом пялились на нас. А потому, что отряд кавалерии армии САСШ принимал капитуляцию добравшихся до границы магонистас. Для удобства процесса на мексиканскую сторону загнали служебный вагончик, не спрашивая разрешения (а кого было спрашивать?). Прибывшие на паровозе складывали оружие под прицелом карабинов спокойных, но не терявших бдительности кавалеристов и по одному поднимались по лесенке в вагон. Там, вероятно, проводились краткие допросы, устанавливалась личность сдавшегося в плен. Его выпускали через другую дверь, моментально превращая из храбреца-анархиста в будущего заключенного. Перемена была разительной — если перед первой дверью кто-то пытался еще хорохориться, то, пройдя скромное железнодорожное чистилище, тут же терял напускную браваду. Понурые, порядком оборванные, они уже не напоминали «молодых кровососов», а были похожи скорее на безработных, которых в ЭлЭй навалом, или на бродяг. В общем, отгуляв праздник непослушания, возвращались в привычное свое состояние, из которого надеялись вырваться благодаря беде чужой им страны.

— Вам что, особое приглашение нужно? — сердито окликнул нас капрал с двумя обращенными вверх желтыми шевронами на рукаве коричнево-песочной куртки.

Я с профессиональным интересом оценил детали его обмундирования, отметив для себя и защитный цвет формы, и широкополую шляпу с двойным желтым шнурком, отделанным желудями, и свободный покрой брюк, и подшитые кожей брезентовые леггинсы, защищающие сапоги. Относительно толковая одежда для кавалериста, а не то безобразие из прошлых веков, в коей до сих пор щеголяла кавалерия Старого Света.

— Чего вылупился, ребеллион? — окрысился на меня служака, выпятив гладко выбритый подбородок. Ему даже не пришло в голову оценить ни наш внешний вид, явно выделявшийся в сравнении с теми обносками, в которых щеголяли магонисты, ни наши оружие и экипировку. Много он видел повстанцев в ковбойских шляпах?

— Полегче на поворотах, приятель! — грозно ответил я.

— Скажу я тебе, кто твой приятель…

— Капрал! — одернул его Жириновский и добавил непререкаемым тоном, который вырабатывается у офицеров годами службы. — Быстро сюда старшего офицера!

Это он вовремя вмешался. Я уже собрался вспылить, что могло закончиться с самыми непредсказуемыми результатами. Федя ненароком сдернул с плеча висевший на нем Мадсен.

Командный голос Зигги подействовал на капрала отрезвляюще. Он секунду поколебался — среди мятежников хватало ранее служивших. Однако даже до его закостенелых на службе мозгов дошло, что офицеров, пусть даже бывших, среди сдающихся не наблюдалось.

— Слушаюсь, сэр! — выдавил он из себя, но тут же попытался оставить за собой последнее слово. — Не уверен, что вам понравится встреча с нашим Стариком!

Стариком оказался моложавый капитан в синей парадной форме с двумя серебряными брусками на высоком воротнике-стойке и не в шляпе, как у подчиненных, а в фуражке с кокардой. Он не соизволил спуститься к нам, застыв в дверях служебного вагончика. Окинул нас пренебрежительно-презрительным взглядом.

— Я капитан Эванс! С чем пожаловали? — он театрально выпрямил спину и опустил руку на эфес своей сабли с витым темляком.

Я приготовился вывалить кучу имен, чтобы сбить с него спесь. Неужели упоминание моего близкого знакомства с бригадным генералом Гаррисоном Отисом не заставит его сменить тон и прекратить смотреть на нас как на шушеру, улепетывающую из Тихуаны? Обидно, да⁈

Гнуть пальцы и козырять знакомствами в ЭлЭй не пришлось — Андерс неожиданно проявил инициативу, и тут же все разрешилось к всеобщему удовольствию.

— Капитан! Эта группа выполняла особое задание военного министерства САСШ. Вот мои полномочия!

Он подъехал к вагончику и, не слезая с лошади, протянул начальнику отряда пограничного заслона конверт с печатью. Офицеру хватило одного взгляда на кругляш с надписью «United States Army» и изображением кучи оружия — пушки, ядер, мортиры и бомб, эспантона, мушкета со штыком, — а также флагов и римской кирасы, чтобы понять, что перед ним не фуфлогоны. Он все же ознакомился с документом, но на его лице уже отсутствовало презрительное выражение. В его глазах мелькнула тень прозрения.

— Добро пожаловать в Соединенные Штаты, джентльмены! Мистер Пол, а я вас узнал! Давненько не виделись!

Я не испытывал ни малейшего желания расшаркиваться, еще не отойдя от нелюбезного приема, но у меня оставался незакрытый гештальт. Ковальски! Мне не терпелось обнаружить этого мерзавца. Существовала высокая вероятность, что он находился в группе задержанных.

— Капитан! — преодолевая себя, обратился я с просьбой. — Вы не уделите мне несколько минут для важного разговора?

— Прошу! — Эванс вспомнил о манерах и вежливо пригласил меня подняться в вагон. — Друзья Пола Андерса — мои друзья!

— Айзик, присмотри за Лехой, — попросил я Изю, передал ему сына и отправился на переговоры.

Когда я ввел капитана в курс дела, он окончательно подобрел, даже возбудился, поняв, кого встретил. Он даже начал запинаться.

— Кто же не видел ваш шедевр, мистер Найнс! О, «Большое ограбление»… Черт побери, неужели в вашей группе сам Дензел Рассел? То-то гляжу, знакомое лицо… Невероятно! Пресса разорвет нас на части! Я должен попросить у него автограф…

— Я бы предпочел избежать шумихи.

— Понимаю! Польщен знакомством! Извините, что встретил неласково — сами понимаете, обстоятельства… Чем могу быть полезен? Не желаете ли рюмочку? У меня есть отличный ром.

Он потряс серебряной фляжкой, извлеченной из кармана фирменных брюк с желтыми лампасами. Я утвердительно кивнул и изложил суть своей проблемы.

— Во-первых, нужно срочно вызвать сюда сержанта полиции Патерсона, чтобы я мог передать ему похитительницу. Во-вторых, я ищу главного злодея. Имею основания полагать, что он может оказаться среди задержанных.

— Вы знаете его в лицо?

— В том-то и проблема, что нет, — вздохнул я. — Известна только его фамилия. Ковальски.

— Поспрашиваем, — задумчиво произнес капитан. — Кто-кто из негодяев готов сотрудничать. Только не их главарь, Мосби. Только представьте себе, — пожаловался он, протягивая мне рюмку с ромом, — он категорически отказывается признать свою связь с ЭрЭф Магоном. У меня есть задание от федеральных агентов вывести на чистую воду этого подстрекателя (1). Циркулируют грязные слухи, что вся эта история затеяна в Вашингтоне для аннексии Нижней Калифорнии. Их нужно решительно развенчать…

— Итак, Ковальски, — напомнил я, освежив рот капелькой рома.

— Увы, такое имя я не слышал. Можете сами ознакомиться.

Он протянул мне бумаги. Я не поленился сунуть нос в списки задержанных, но толку из этого вышло мало. Кого там только не было! Один из из командиров, вернее самопровозглашенный генерал Дик Феррис, был актером. Этот-то что тут позабыл? Из него такой же анархист-социалист, как из Изи натуралист-ботаник. А остальные? Впутались в авантюру по доброй воле, поиграли в революцию, вдоволь постреляли, покошмарили местное население, причем так виртуозно, что вышибать их из Тихуаны подтянулись даже эмигранты, давно обосновавшиеся на цитрусовых фермах округа Ориндж. Вот такой парадокс магонистской революции: англо-американцы потащились через границу причинять добро, а вслед за ними примчались коренные мексиканцы, чтобы эту «причинялку» оторвать к чертовой матери.

— Могли и назваться вымышленными именами, — подсказал мне капитан. — Меня предупреждали, что среди задержанных могут скрываться преступники. Их просеют позже следственные комиссары. Не волнуйтесь: если ваш Ковальски нам сдался, его выведут на чистую воду.

— А если нет? Он мог и в Мексике остаться.

— Давайте выйдем к загончику, в которых поместили интернированных — у них пока такой статус. Вдруг вы кого-то узнаете?

— Вы очень любезны, капитан.

Мы вышли из вагончика и прошли к месту содержания задержанных.

— Капрал! — окликнул Эванс нагрубившего мне унтер-офицера. — Постройте людей!

Их было человек тридцать. Недобрые или испуганные взгляды, которыми они нас награждали, пролетали мимо цели. Я внимательно их разглядывал, но как вычислить неизвестную мне личность? Конечно, можно было позвать Леху, и тот сразу бы определил, есть ли в этой толпе нужный мне Ковальски. Но травмировать сына, впутывать его в эти игры… Ни за что! Мне еще предстоит понять, как повлияло на него случившееся похищение.

— Есть одна идея, капитан, — обратился я к офицеру. — С нами женщина, которая знает преступника в лицо.

— Так зачем же дело встало⁈ Немедленно ее сюда.

— Она отказывается сотрудничать, — объяснил я суть проблемы.

Эванс тут же ухватил суть.

— Вы надеетесь, что этотКовальски как-то выдаст себя, задергается?

— Именно!

— Давайте попробуем.

Зигги и Федор привели лошадь, к которой была привязана Марианна. Я не отрываясь смотрел на задержанных, капитан следил за реакцией девушки.

— Она кого-то узнала! — торжествующе воскликнул он.

Кого? Где ты, Ковальски?

Не знаю как, но капрал вдруг бросился к толпе и, ухватив за шиворот одного из магонистов, выволок его из рядов подельников.

— Мне ли не знать эту породу? — самодовольно объявил он. — Насмотрелся за годы службы на повадки проштрафившихся. Он прятал лицо!

Я вдруг вспомнил этого гада. Мы встретились с ним, когда три года назад я притащился в загон для «бродячих собак» на Эллизиан-Хиллс выкупать неудачников-эмигрантов, чтобы создать себе бригаду для работы на нефтяном участке и купить на их имя участки. Тот самый тип, который обвинил меня в желании превратить отобранных мною людей в белых рабов. Я тогда его сразу отсеял. Выходит, он смог вырваться на свободу, даже поднялся за эти годы, если можно назвать подъемом участие в делах профсоюза мостовиков — этого сборища мерзавцев, склонных к терроризму и анархии. И следил за мной — не давали ему покоя ни мои успехи, ни дом на голливудских холмах, ни славная жизнь артели в Хантингтон-бич. Решил отомстить? Наказать?

Я надеялся, что мой взгляд достаточно красноречив, чтобы поляк проникся незавидной судьбой, которая его ожидает. Пофиг мне на его мотивы, его ждет суд, как и Марианну, и долгий срок за похищение ребенка. Мне нужен срочно сержант Патерсон, справедливость должна восторжествовать. Законная справедливость, ведь я теперь один из столпов общества и на американской земле обязан вести себя соответственно. Игры в вестерн оставим на границе.

— Арестуйте его, капитан, и передайте сержанту Алехандро Патерсону, когда он приедет! — попросил я и, развернувшись, отправился к сыну.

— Папуля! — подергал меня за рукав Леха, когда я подошел и встал рядом. — Моя машинка цела?

— Конечно, цела, мой дорогой. И все тебя ждут, мы так по тебе скучали.

— И я скучал. Хотя было интересно. Ты умеешь кормить кур?

— Чего там уметь? — нарочито сердито ответил я, сглатывая комок в горле. — Ты, что? Даже не испугался, когда мы скакали, а в нас сзади стреляли?

— Ха! Вот еще! Я же Алекс Найнс, а не какой-то там задавака из воскресной школы, куда меня водила Марианна. Да все мальчишки умрут от зависти, когда я расскажу им о моих приключениях! Я слушал настоящих марьячо!

Я закашлялся от волнения и снова прижал к себе сына. Это было так трогательно и волнующе — чувствовать возвращение контактного тепла наших тел. Что-то со мной происходило, но что? Только вдруг пришло понимание, что мне совсем не хочется заниматься дальше бизнесом, скакать по головам, рваться к вершинам. Меня ждала свадьба, первая ночь с Олечкой, по которой я уже успел соскучиться до дрожи.

«А не отправиться ли нам в Европу? — подумал я. — В конце концов, медовый месяц, свадебное путешествие никто не отменял».

(1) Джон Р. Мосби после возвращения в САСШ был заключен в тюрьму на острове Макнил вместе с другими сдавшимися американским властям. Ему предлагали свободу в обмен на показания на Ф. Р. Магона, но он отказался. Правда, самого идеолога мексиканского анархизма это не спасло. В 1912 г. он был помещен в тюрьму в округе Вашингтон, потом еще неоднократно арестовывался. Погиб в тюрьме в 1922 г. — возможно, убит охранниками. Организованная им магонистская революция, а по сути, пиратский рейд, признана политической ошибкой. Тем не менее имя Магона выбито золотыми буквами на Стене Почета в зале заседаний Палаты депутатов мексиканского Конгресса рядом с такими именами, как Сапата, Карранса, Вилья, Мадеро, Карденас и Анхелес.

Глава 5 Страшные русские террористы

За кильватерным следом круизной яхты «Летучая», плывшей на восток, остались Новый Орлеан с его джазом и моими приятелями-каджунами и наша с Ольгой свадьба в Лос-Анджелесе. Если последняя подарила нашим организмам много приятного и, я бы даже сказал, впечатляющего, то встреча с буровиками этим организмам — моему так точно — нанесла тяжкий, хоть и поправимый вред. В квартале Сторивиль надрывались многочисленные оркестры, буквально творя историю, пусть порой грубо и немелодично, а все вместе — оглушающе. Из одного угла звучал «Регтайм кленового листа» Скотта Джоплина, из другого — спиричуэлсы, из окон дансингов и «салонов красных фонарей» на жаркую улицу вырывались, как стадо взбешенных бизонов с задранными хвостами, блюзы и польки, а под пальцами виртуоза-пианиста Джелли Ролла Мортона карибские ритмы сплетались в причудливый рисунок с модными синкопированными мелодиями. Америку еще ждало открытие новоорлеанского феномена, ждать оставалось недолго.

— Какая жалость, Баз, что вы уже не услышите короля трубы и корнета, Чарли «Бадди» Болдена! — кричал мне на ухо бригадир Поль, тот самый, кто пробил мне первую скважину в Хантингтон-бич. — После архангела Гавриила он был самым сильным трубачом в мире. Без него Новый Орлеан уже не тот!

— А что с ним случилось?

— Загремел в психушку четыре года назад.

Немудрено! Выжить в этом бешеном ритме, в потоках спиртного и обжигающих специях местной кухни, в музыкальной какофонии — трудная задача, а когда ты в эпицентре этого светопреставления, когда от тебя ждут все новых и новых свершений — почти невыполнимая. Мы с женой хоть и прониклись, впечатлились и восхитились, но перекрестились, когда поднялись на борт «Летучей».

Британская круизная яхта была переделана из почтового парохода в корабль и имела только ста двадцать кают первого класса. Этакий оазис снобов, собранных в тесном пространстве и получивших возможность в обществе себе подобных провести две недели плавания через Атлантику, наслаждаясь комфортом, который способна была подарить им Бель-Эпок. Конечной точкой маршрута был Гавр, но по дороге мы должны были заглянуть в Англию, чтобы избавиться почти от половины пассажиров.

Мы путешествовали вдвоем — как я ни ругался, ни умолял, сын наотрез отказался составить нам компанию в европейском турне. Разумеется, вездесущая калифорнийская пресса все пронюхала и, исказив до невозможности, растрезвонила на весь штат историю чудесного спасения ребенка из рук кровожадных мексиканцев. Ребенок, в смысле Леха, тут же взлетел в табеле о рангах местной пацанвы на недосягаемые высоты.

— Папуля, как ты не понимаешь! — с жаром защищал он свое чемпионское звание. — Меня даже внуки дедули Гаррисона приняли в свою шайку. Оставь меня в его доме — мы будем строить форт на месте того сарая, который ты взорвал в «Бивуаке».

Вот так рождаются городские легенды!

— Ничего я не взрывал! — рассердился я. — Твои приятели, истинные потомки владельцев «Лос-Анджелес таймс», перевирают факты с такой легкостью, будто проходят практику в аквариуме, где выращивают акул пера.

Присутствовавшие при нашем разговоре Отис и Чандлер от моих слов чуть не померли от смеха.

— Правда, Баз, оставляй с нами своего чертенка, — всхлипывая и утирая слезы, выдавил из себя отставной генерал. — У тебя медовый месяц. Отдохни на полную катушку где-нибудь с полгодика. Ехать в Париж на меньший срок — глупость несусветная!

Вот так и вышло, что мы отправились в Европу с Олей вдвоем. У меня были сомнения насчет благотворного влияния этой семейки на моего отпрыска, но альтернативы не было. Изя и Ося в качестве нянек — это полный аллес.

И — да, мы ехали в Париж! Какое сердце русского человека устоит от такого искушения, когда у него есть возможность посетить столицу мира!

Все бы ничего, но нам не повезло с компанией за обеденным столом. Нам достались три англичанки, мама с дочкой и сестрой — дамы благовоспитанные, но нудные до посинения. Сидячие места были представлены двумя стульями и странной конструкцией под названием маркетри, представлявшей собой сцепленные воедино три кресла. Нас туда и загнали, несмотря на то, что мне теперь пришлось каждый раз вскакивать, когда кто-то из дам решала нас покинуть или к нам присоединиться. Удовольствие ниже среднего — подпрыгивать как попка-дурак, рискуя снести стол, когда этим обитательницам туманного Лондона приходило в голову отправиться поприветстовать кого-то из знакомых. Мои намеки на «поменяться местами» игнорировались, будто и не звучали.

Набор добродетелей, привитых им с рождения, отчего-то позволял этим дамам ставить себя выше других, а потому… презирать их.

— Сеньор К. обладает изысканным вкусом, но лишен духа состязательности. Месье Ф. знает толк в хорошей кухне, но этим и исчерпываются его достоинства. Герр С. безупречно воспитан, но ему не хватает чувственности.

Месье Ф., сеньор К. и герр С., уверен, питали схожие чувства, каждый ставил себя выше других. Эта разобщенность высшего класса Европы, она пугала. Она, как трезвонящий колокол на пожарной части, предупреждала о серьезных неприятностях, которые ожидали мир в самой ближайшей перспективе.

Представляю, что за глаза говорили обо мне наши сотрапезницы — о человеке, предпочитающим удобные свободные одежды, а не затягивающим себя в узкий костюм! О всем прочем лучше помолчать — я точно не соответствовал образу порядочного джентльмена.

— Вы настоящий спортсмен! — как-то за ланчем заявила мне младшая тощая леди с бесцветными круглыми глазами.

Что она хотела этим сказать? Что натолкнуло ее на эту мысль? Неужели мой просьба официанту принести рюмку водки, когда нам подали черную икру?

— Вы сказали «спортсмен», мисс Элен? — вдруг разомкнула уста Оля, никогда не раскрывавшая рта за столом. — Возможно, я не уловила сути вашего комплимента, поэтому захотелось уточнить. На ваш взгляд, спортсмен спит с револьвером под подушкой?

Глаза англичанки выкатились, словно она услыхала погребальный звон. Леди не нашлась с ответом и, чтобы скрыть смещение, принялась тискать салфетку на коленях.

Я выпил рюмку не самой лучшей водки, закусил канапе с отличной икрой и счастливо рассмеялся.

— Не берите близко к сердцу, мисс. Моя супруга шутит. Во-первых, я предпочитаю револьверам пистолеты. Во-вторых, они прекрасно себя чувствуют в чемодане.

Оля прыснула, Элен запунцовела так, как могут краснеть только женщины с очень белой кожей. Ее мать сердито фыркнула на нее и улыбнулась нам с извиняющимся выражением — глаза ее при этом оставались холодными, как ледышки.

Поздно вечером, когда чета Найнс устроилась в кровати и немного пошалила, Оля извинилась за свою прямолинейность.

— Понимаешь, меня Констанс Чандлер предупредила на твой счет.

— И что же такого она тебе сообщила?

— Она? — супруга присела, опершись локтем на подушку, и произнесла замогильным голосом. — В вашем муже, милочка, присутствует животный магнетизм, для многих женщин он притягательнее личного обоняния, так что внимательно присматривайтесь к окружающим его дамам. Я ни слова не поняла, кроме того, что твою тушку нужно охранять от внешних посягательств.

Моя девочка! Понахваталась уже от меня словечек, будто мы скоро отметим серебряную свадьбу, а не устроили себе медовый месяц!

Олина шутка подарила нам свободу и избавила меня от виттовой пляски за столом. То ли англичане сочли себя оскорбленными, то ли меня опасным типом — так или иначе маркетри оказался в нашем полном распоряжении. Но, увы, ненадолго.

Во всем были виноваты русские меха.

Поскольку мы отправились в Париж на зимний сезон, мне пришлось в ЭлЭй раскошелиться и приобрести для Оли теплое манто. Выбрал ей сибирских горностаев. Первый же наш моцион по прогулочной палубе и демонстрация роскошной пушнины из родных краев произвели эффект разорвавшейся бомбы. Королевский наряд моей супруги побудил многих задавак тут же произвести переоценку наших персон — ее результат не заставил себя долго ждать.

— Разрешите представиться, — подкатил к нашему столу веселый малый лет тридцати пяти, которому не мешало бы налегать на мучное и бекон вместо овсянки — уж больно он был худ, что ему совершенно не шло. Не соответствовало его легкому нраву, который мы почувствовали с первых секунд знакомства. — Юстас Глоссоп, плейбой — не повеса, но прожигатель жизни и наследства, доставшегося от тетушек.

— Базиль Найнс, американский бизнесмен из Калифорнии, и моя супруга Ольга. Чем обязаны?

— Я счел своим долгом несколько скрасить вам монотонность нашего путешествия. И поспешил опередить трех мегер, собравшихся снова досаждать вам своим обществом! Иными словами, готов стать вашим новым соседом по столу, если у вас нет возражений.

Насчет монотонности — это он в точку попал, уже день на пятый я, раздернув занавески на иллюминаторе печально сообщал супруге.

— Опять про море!

В то же время мы отнюдь не тяготились своим одиночеством. Лишиться общества бубнящих англичанок воистину бесценно! Обрести его снова? Чур меня, чур!

— Будьте нашим соседом! — решительно согласился я.

Глоссоп оказался приятным собеседником. С большим интересом расспрашивал о моих приключениях, восторгался даже той малой долей, которую я решился открыть, и сам в долгу не оставался, повествуя о своих похождениях по всему миру. Понятно, что главным их героем, находчиво справлявшимся с любыми трудностями, был он собственной персоной, но все подавалось в столь веселом ключе, что стиралась грань между хвастовством и самоиронией. В общем, нам повезло с новым соседом.

Его сопровождал в поездке собственный камердинер — по признанию Юстаса он не принимал ни одного ответственного решения, не посоветовавшись с этой выдающейся личностью. Но в дневном переходе до английских берегов он решился на небольшую революцию — на красный кушак, коим он перетянул свою талию. Пояс был приобретен во время посещения Канарских островов и служил яблоком раздора между хозяином и слугой. В сочетании с сильно зауженными книзу брюками созданный Глоссопом лук производил сильное впечатление. Куда мне до него со своей скромной пиджачной парой!

Он поспешил с разъяснениями, отчего-то решив, что мы его осуждаем:

— Я нахожу сей предмет гардероба весьма возбуждающим, он напоминает мне о корриде, и что я слышу, когда собираюсь его надеть? Мой верный оруженосец заявляет: «вы своим видом будете служить демонстрацией якобинства или, хуже того, защитником русских террористов!».

Оля издала странный звук, нечто вроде длиного «О».

— Чем вашему камердинеру досадили именно русские, а не, к примеру, итальянские террористы, угробившие напильником жену Франца-Иосифа? — поспешил я вмешаться. — Решил уточнить, ибо и мы с супругой имеем русские корни.

— Как! Вы не знаете о бойне на лондонской Сидни-стрит⁈

— Не имею ни малейшего понятия.

— Как это по-американски — не видеть ничего, что творится за пределами вашей страны!

У меня было чем парировать, но я ограничился пожатием плеч.

— Если вам интересно, молодые люди, я могу составить вам компанию за файв-о-клок и рассказать вам об этом чудовищном преступлении.

— Будем с нетерпением ждать, — улыбнулась ему Оля.

Поскольку корабль принадлежал британской компании, в пять часов в обеденном зале накрывали чай с соответствии с английскими правилами. То есть на стол выставлялись не только чайник с заваркой и еще один — с кипятком, но и трехярусная этажерка с сэндвичами, булочками и бисквитами в сопровождении сливочного масла и джемов. Под аккомпанемент рояля и негромких разговоров мы вступили в столовую точно в назначенный час, немного взволнованные предстоящим рассказом. Интересно же, что могли натворить русские террористы в благодушествующем Лондоне?

Юстас уже был на месте, заняв одно из кресел маркетри. То ли победил его камердинер, то ли — английский дух, но Глоссоп избавился от красного кушака, зато нацепил бабочку. Мой узкий галстук-шнурок привел его в восторг. Он вскочил, чуть не опрокинув стол, и экспрессивно сообщил:

— Поражаюсь вашей свободе, мистер Найнс! Завидую белой завистью. Хотя о чем я? Вы же сочетались узами Гименея, — он заразительно рассмеялся.

Мы засмеялись в ответ, как могут смеяться только счастливые молодожены. Этот Глоссоп, он производил приятное впечатление этакой легкостью, привитой, наверное, в сотнях гостиных, кои он удостоил своим визитом.

Когда все расселись и обзавелись чашками с чаем, я напомнил о его обещании поведать нам интересную историю.

— Невероятное! Просто чудовищное преступление! — оживился Юстас.

Быстро расправившись с миниатюрным сэндвичем, он приступил к рассказу.

— Все началось примерно год назад, накануне Рождества, в еврейскую субботу…

После недавней длительной вспышки насилия в России лондонский Ист-Энд наводнили спасавшиеся от преследований революционеры и примкнувшие к ним уголовники, вкусившие плодов экспроприаций и объявившие себя жертвами кровавого царизма. К всеобщему удивлению, эта новая эмигрантская волна довольно быстро вспомнила былые привычки. По столице Англии прокатилась волна бандитских разборок, краж, грабежей и разбойных нападений. Своего апогея она достигла в ночь на 16 декабря. Группа лиц попыталась совершить кражу со взломом ювелирного магазина. Шум ломаемой стены привлек внимание полицейских. Они попытались проникнуть в дом, откуда были слышны подозрительные звуки, но стоило им очутиться внутри, как на них обрушился град пуль.

— Сержанты явились навести порядок, а их взяли да расстреляли. «Остались с носом», — сказал бы я, если бы все не было так трагично. Трое убитых и несколько тяжело раненых, — печально вздохнул Юстас. — Подобного в нашей столице никогда не случалось.

Разъяренные правоохранители рьяно взялись за расследование. Помогло, что во время схватки один из преступников, некий Гардштейн, был смертельно ранен. Когда его тело обнаружили, была сделана фотография с мертвого тела, но с открытыми глазами.

— Так ловко его изобразили, — восхищался Глоссоп, — словно живого. Распространили плакаты по всему городу. И тут же потекла информация. Пошли аресты. Убитый Гардштейн оказался связан с такими людьми, как Петерс, Сваарс, Мильштейн и прочие (1).

— Да какие же они русские⁈ — рассмеялся я.

— А кто же они еще? Ведь они прибыли к нам из России!

— Вы же не будете, мистер Глоссоп, путать ирландца с жителем Уэльса? Так и в данном случае: почему вы называете русскими литовцев, латышей и евреев?

Англичанин завис, не нашелся с ответом, объясняющим подозрительную избирательность островитян в национальном вопросе, и продолжил повествование, не желая отвлекаться на дискуссию. По его словам, полиция провела несколько арестов и вышла, наконец, на трех главных подозреваемых, скрывавшихся в доме на Сидни-стрит. Большой отряд полиции окружил дом, тайно эвакуировал жителей и приступил к финальной стадии операции захвата.

— Понимаете, друзья мои, в Англии принято, чтобы полиция действовала с известной долей деликатности. К примеру, ей нельзя первой открывать огонь по преступникам. Что же было делать доблестным констеблям? Один отважный полицейский решил бросить камушек в окно квартиры преступников, чтобы их разбудить.

Мне показалось, что он специально городит чушь ради красного словца. Но Юстас был более чем серьезен.

— Я не ослышался? — на всякий случай я решил уточнить. — Коп, зная, что в доме скрываются опасные вооруженные преступники, привлекает их внимание, бросая камень в окно⁈

Глоссоп утвердительно кивнул.

— Храбрец! Его тут же ранили…

«Отважный? По-моему, он болван! Нет, я, конечно, слышал, что англичане те еще чудаки, но это уже ни в какие ворота не лезет!» — подумал я и обменялся с Олей понимающими взглядами. Она явно придерживалась моей точки зрения.

— … лишь по чистой случайности он избежал смерти — пройди пуля на палец ниже, и он очутился бы в морге с дыркой в голове, — продолжил свой рассказ Юстас. — Цепь случайностей! Порой я задаюсь вопросом: как в нашей жизни могут уживаться упорядоченность и полная непредсказуемость? Думаю, вы, как человек, не раз смотревший смерти в лицо, тоже задавались этим вопросом. Я угадал?

— Нет. Мой опыт говорит: то, что многие называют «случайностью», нечто иное как непрофессиональное поведение.

— Вот как? — он откинулся на спинку маркетри и задумчиво попросил. — Проиллюстрируйте свою мысль.

— Будь ваши «бобби» готовы к подобному развитию событий, они не полезли бы под пули или, по крайней мере, применили бы штурмовые щиты.

— Щиты? — удивление моего собеседника нарастало.

— Да. В Нью-Йорке, к примеру, я столкнулся со случаем, когда детективы для проникновения в квартиру прикрылись стальным листом.

— И им он помог?

— Нет. Но это уже другая история. Хотя… Думаю, их сгубило самомнение. А в случае, который вы рассказали, роковую роль сыграло отсутствие протоколов. Наверное, ваши полицейские действовали по какой-то замшелой инструкции, я угадал?

Мы снова обменялись с Олей взглядами, в которых без труда угадывалась ирония.

От Юстаса не укрылась наша переглядка. Лицо его выразило досаду, как у человека, которому жмут ботинки. Похоже, его как патриота задело наше отношение к действиям лондонской полиции, хотя сам позволял себе шуточки в ее адрес на грани фола. Чтобы успокоиться, он сцапал с верхнего яруса этажерки маленький бисквит и сразу его проглотил.

— Вам подлить чаю, мистер Глоссоп? — любезно осведомилась Оля.

— Да, будьте любезны…

Прихлебнув из чашки ароматный эрл-грей, Юстас успокоился и продолжил свой рассказ.

— В конце концов, сделаем скидку на то, что вы не бывали в Англии и не знакомы с нашими порядками. Стрелять в полицию? Такое просто не укладывалось в голове…

— После того, как погибло трое их коллег?

— Да! Полисменам трудно сразу преодолеть инертность мышления (2).

— И что же случилось дальше? — примирительно спросила Оля, передавая мне чашку с чаем.

— Дальше выяснилось, что стражи порядка испытывают некие затруднения с оружием…

Я не выдержал и прыснул:

— Только не говорите, что они отправились на операцию с одними дубинками!

— Нет-нет, они захватили с собой револьверы и дробовики, но у боевиков с конспиративной квартиры оказались маузеры, а они — если вы понимаете, о чем я — намного дальнобойнее. И в патронах они не испытывали недостатка. И в пространстве для маневра — террористы спокойно перемещались между этажами, неожиданно стреляли то со второго, то с четвертого и ранили несколько полисменов…

Вот так номер! Выходит, полиция, завершив эвакуацию жильцов, полностью освободила дом? Я уточнил, и Юстас, нисколько не смущенный, мне подтвердил: да, именно так и обстояли дела.

— Это, как минимум, странно — так облегчать преступникам возможности для обороны, — недоумевал я. — Неужели существовала полная уверенность, что боевики, обнаружив, что окружены и путей для спасения нет, решат сдаться?

— Полагаю, именно на это и был расчет, — подтвердил мои самые худшие опасения Глоссоп. — Кто же мог представить, что столкнется с фанатиками, решившими дорого продать свою жизнь⁈ На наших правоохранителей словно вылили ушат ледяной воды. Только представьте: 200 рассерженных мужчин отправились в Ист-Энд отомстить за павших товарищей, а вместо этого сами превратились в мишени. Пришлось им обратиться за помощью армии. Представляю, что было на душе у полицейских шишек — они предвкушали отличный стейк, а им подсунули остывший бифштекс!

Да уж, бандиты, которых оказалось не трое, а двое, задали жару столице. Пока шла перестрелка, на Сидни-стрит со всего Лондона стекались зеваки. Подтянулось и большое начальство — даже министр внутренних дел сэр Уинстон Черчилль.

Юстас по мере рассказа все больше и больше возбуждался.

— Должен заметить, что мистер Черчилль, хоть и высказывает часто опасные мысли, все же не тот человек, чтобы относится к нашим традициям как к отжившим пережиткам общественного уклада — он явился на Сидни-стрит в цилиндре! Правда, зрители не оценили его выход и встретили его протяжным «буууу!», а с задних рядов кричали «Да пристрелите вы его!». Какой удар по самолюбию! Наверное, он думал тогда: «ах, зачем я только вылез из утренней ванны? Чтобы терпеть насмешки толпы?». Впрочем, кто его знает. Мы были знакомы по клубу, я подошел поздороваться. И имел неосторожность сказать: «Винни! Зачем ты полез в это дело?» Он неодобрительно покачал головой и отвернулся, как если бы отныне мы встали по разные стороны баррикады. Если Черчилль встал в позу — ого! Теперь сливай воду, приятельству конец. Мрачный до чертиков, он принялся раздавать указания, размахивая руками, как пропеллером. И потребовал артиллерии! Пушек! В центре Ист-Энда! Понятно, что как только об этом стало известно, толпа за оцеплением увеличилась в разы.

(выглядывающий в цилиндре — это У. Черчилль)

Я помрачнел. Мир так велик, но, оказывается, не настолько, чтобы разминуться с террористами. Они словно поджидали меня за каждым углом — везде, куда бы я ни направил свои стопы. С души воротит от таких совпадений.

— В Москве шесть с лишним лет назад я видел как применение артиллерии на городских улицах, так и зевак на улицах во время боев полиции с революционерами. И то, и другое имело необратимые смертельные последствия. Чем же все закончилось на Сидни-стрит?

— Слава богу, обошлось без пушек. Прибывшие шотландские гвардейцы в конце концов подстрелили одного боевика, а другой, судя по всему, задохнулся от дыма, когда загорелся дом.

— Отчего возник пожар?

— Да кто его знает? Хуже другое: всех участников, за исключением погибших, оправдали и отпустили на свободу. За их освобождение развернулась настоящая кампания в прессе и на митингах.

— Если даешь приют дьяволу, рано или поздно в твоем доме запахнет серой, — намекнул я на изъяны иммиграционной политики Соединенного королевства и потворство террористам со стороны общественного мнения Англии. — Посеявший ветер, пожнет бурю.

Глоссоп оскорбился в лучших чувствах и возмущенно запыхтел.

— По мнению наших законодателей, мистер Найнс, человеческая жизнь не имеет значения по сравнению с гибелью идей и предательством английских традиций.

Я понял, что мне следует немедленно выпить большую рюмку коньяку. Мне ли не знать причины, побуждавшие англичан привечать у себя любых подонков, именующих себя революционерами! Они видели в них свое орудие для расправы над Россией, так что мало еще получили, на мой взгляд.

Мы расстались с Юстасом недовольные друг другом.

— По-моему, — предположила Оля, лежа поздней ночью в постели, — мистер Глоссоп рассказал нам эту историю, чтобы защитить свою страну от таких подозрительных иностранцев, как мы с тобой, любимый. Чтобы вдохновленные видом меловых скал и вересковых пустошей, мы не передумали и не сошли на берег в Саутгемптоне.

— Если ты права, то мы обязательно это сделаем, чтобы его немного позлить. У меня с ним возникли идеологические разногласия.

— Отправимся в Лондон? — удивился жена, не раз слыша от меня о нежелании связываться с Великобританией.

— Нет, настолько глубоко я не готов нырнуть в пучину английского снобизма, где на свободе бегают страшные русские террористы. Ограничимся посещением лучшей портовой таверны.

Это была скверная идея, как оказалось. Да, мисетра Глоссопа мы заставили изрядно понервничать, когда он увидел нас у трапа после швартовки «Летучей» в Саутгемптоне. За него нам отомстила выбранная для завтрака таверна.

— Рекомендую поющий пудинг, — заинтриговал нас официант, когда мы прибыли и уселись за стол. Он заговорщицки поиграл бровями и прибавил доверительным тоном. — К нему прекрасно подойдет стакан портвейна для джентльмена и бокал легкого кларета для мадам.

Портвейн на завтрак, хоть и поздний? Ей богу, мое мнение об англичанах как о неисправимых чудаках лишь укрепилось. Но кто я такой, чтобы спорить в отношении национальных привычек? Турист обязан все испытать на своей шкуре, чтобы потом можно было хвалиться в гостиных знакомых преодолением немыслимых трудностей, как подобает настоящим путешественникам. Даже таких, как плохо пропеченный кусок теста, начиненный маленькими тушками жаворонков — вот чем оказался пресловутый «поющий пудинг»!

Испытывая нешуточное раздражение, я поднялся по трапу на борт и спросил дежурного офицера:

— Подскажите, сэр, что за громаду я увидел, когда возвращался на корабль? Ту, что болтается на рейде?

— Это «Олимпик», мистер Найнс, самый большой в мире круизный лайнер. Но ему недолго осталось удерживать пальму первенства. В Белфасте полным ходом идет оснащение нового суперлайнера — «Титаника». В апреле он отправится в первое плавание.

О, Боже! Только этого мне не хватало! Выходит, в моем распоряжении всего четыре месяца?

(1) Упомянутый участник нападения Петерс — это никто иной, как Я. Х. Петерс, один из создателей ВЧК. Да, он участвовал в вооруженном сопротивлении лондонской полиции и в неудавшейся попытке ограбления ювелирного магазина. И есть версия, что он вообще был на главных ролях в этой истории.

(2) Инертность мышления полиции Лондона была тем более странной, если учесть, что незадолго до событий на Сидни-стрит два латвийских анархиста-еврея, Пол Хелфельд и Джейкоб Лепидус, устроили так называемое «тоттенхэмское безобразие» — кражу, завершившуюся погоней с ожесточенной перестрелкой, во время которой ворами было выпущено 400 пуль.

Глава 6 Зуб Троцкого и немного Модильяни

Все стремившиеся в Париж в начале XX века, выйдя из-под сводов любого железнодорожного вокзала французской столицы, испытывали одни и те же чувства — они ощущали себя провинциалами. Именно так подумали мы с супругой, когда покинули Сен-Лазар, прибыв на поезде из Гавра, и попали на бульвары на taximetre. «Париж — вся Франция. Нет, больше, — это весь свет», — уверяли нас рекламные листовки, и, черт побери, они не врали.

Конечно, я не дрожал от нетерпения в ожидании встречи и не зашелся от радости, когда она случилась. Все ж таки не впечатлительная русская барышня, произносящая с придыханием «О, Пари!». К тому же я прекрасно знал, что Париж танцует свое последнее танго, которое ему подарила бель-эпок — немного времени ему осталось до того, как он утратит титул столицы мира. Его пьедестал поколеблет Великая война, о которой мечтали французы-реваншисты, а нацистская оккупация окончательно добьет. И все же, и все же… Проникся! Про Олю и говорить не стоит — любимая просто выпала в осадок.

Не знаю, что ее больше всего поразило — она так и не призналась, чертовка, — а меня впечатлило, в первую очередь, безумное количество людей на улицах. Я побывал в этом времени в Москве, Петербурге, Гамбурге, Нью-Йорке, но нигде не видел такого столпотворения, разве что на Уолл- и Брод-стрит во время биржевой паники. Казалось, весь огромный город с его домами в 5–6 этажей, похожими на дворцы, все их жители вывалили в черные влажные ущелья, в которые зима превратила все эти роскошные в иное время рю, авеню и бульвары. Мне не требовалось насиловать воображение, чтобы сообразить, как все изменится весной, и даже сейчас, в унылую пору, электрическое освещение, играя с натертыми до блеска витринами, было способно сотворить чудо. Но куда спешили все эти люди — вот в чем вопрос? Мы оказались в по-настоящему большом городе, почти оглушенные грохотом колес тысяч экипажей, звонками отчаянных велосипедистов, криками разносчиков и газетеров, хлопаньем кучерских бичей, звуками рожков кондукторов омнибусов и несмолкаемым говором армии пешеходов, разбавленным хохотом и остротами.

— Почему в разгар рабочего дня на улицах столько народу? — спросил я водителя Renault AG-1 с помощью Ольги. Она всю долгую дорогу до Франции усиленно восполняла пробелы в своем французском, зачатки которого получила в детские гимназические годы до отъезда из России, и могла худо-бедно послужить мне переводчиком.

Это было непросто — о чем-то спрашивать водителя, ведь наше такси представляло собой гибрид кузова от фиакра и шасси с открытым всем ветрам водительским креслом. Чтобы задать вопрос, Ольге пришлось высунуться из бокового окна, рискуя потерять шляпу.

— Он говорит, — сообщила мне жена, — что любовь парижанина к улице объясняется жуткой перенаселенностью доходных домов, на улице или в кафе играют в карты или шахматы, говорят о политике и доходах от русских займов или просто болтают ни о чем — лишь бы не дома. Даже в такое холодное время. В квартирах ледяная стужа, а в кафе и кабачках можно погреться.

Наша машина, подпрыгивая на выбоинах в булыжной мостовой и пугая грохотом мотора лошадей и прохожих, двигалась сквозь старые кварталы правого берега в изменчивом свете стыдливо прячущегося за тучами светила. За окном проплывали громады доходных домов, потемневшие из-за косого дождя — каждое свободное пространство их стен было оклеено множеством объявлений и реклам. Сценки парижской жизни притягивали взгляд.

Вот переулок с ушлым шарманщиком, терзающим слух жильцов буржуазного особняка в надежде, что их терпение небезгранично и они предпочтут от него откупиться.

Вот торговец каштанами со своей жаровней — одинокий и несчастный, как апостол Фома, потерявший смысл жизни после смерти Учителя.

Вот уличный торговец в фантастической наряде и каске с перьями, беспрестанно жестикулирующий руками и ожесточенно орущий:

— Даром! Продаю даром! Разве 20 сантимов за такую вещь — это не даром? Отдам без денег, если докажите, что можно найти то же самое в магазине дешевле 20 су!

Рядом с ним толпился народ, ожидая своей очереди к дантисту. Тот принимал на высоком помосте, вырывая зубы без всякой анестезии. Как ни странно, страдания его пациентов лишь привлекали новых. Очередной вырванный зуб взлетал вверх, зажатый в орудии пытки, для демонстрации удачной операции. Толпа откликалась дружным «О, ля-ля!»…

(прием уличного дантиста)

Мы миновали Сену и свернули на набережную.

— Это был Новый мост, самый старый в Париже, — хихикнула Ольга, сверяясь с мишленовским справочником — никаких ресторанов и рекламы, только полезная информация для автовладельцев.

Машина, попетляв, выехала на новенький бульвар Распай, разделенный широкой пешеходной полосой и украшенный чахлыми платанами. Справа возвышалось помпезное здание универмага «Бон Марше», а слева, словно огромный лайнер, на проезжую часть надвинулось монументальное здание отеля «Лютеция». Сходство с кораблем, несмотря на множество виноградных гроздьев с проказниками-купидонами, было настолько очевидным, что я невольно вздрогнул. Вернулись спрятанные на задворки памяти мысли о «Титанике». А ведь нам именно сюда — ещё на «Летучей» нас заверили, что именно этот новенький отель выбирают состоятельные американцы.

Нам помогли покинуть такси подбежавшие «бои» с пышными усами и проводили в зону приема гостей — в уютный открытый зал-салон с зеркальным баром, где можно перевести дух после утомительного путешествия. Парижское солнце, словно устыдившись за зимнюю лень, вдруг вспомнило о роли греть и освещать — сквозь прорехи в тучах прорвались лучи и, пройдя сквозь цветной витраж в плоском потолке в стиле ар-деко, раскрасили фойе в лиловые тона. Оля широко раскрыла глаза и с чувством произнесла:

— Уютно!

Ее замечание решило вопрос с местом проживания, растопив мои сомнения. Уютно — это было то, что нужно после относительного комфорта круизной яхты.

Вскоре нас проводили наверх. Опытный «бой» первым делом распахнул двери балкона и пригласил нас полюбоваться открывшимся видом. Под нами проплывали пыхтящие паровым двигателем трамваи, конные омнибусы и самоходные автобусы, вереница машин и фиакров, волнующийся плотный людской поток. Но взгляд приковывало иное — в сером небе гордо возвышалась ажурная конструкция Эйфелевой башни.

Оля застонала от восторга.

— Вот мы и в Париже, дорогая!

… Консьерж отеля «Лютеция» превзошел мои ожидания. В полном смысле этого слова. Он не только прекрасно говорил по-английски, но казалось, знал все и всех в Париже и готов был организовать мне все, что бы моя душенька ни возжелала — билеты в Opera, частного экскурсовода в Лувре, столик в лучших ресторанах и первостепенных кофейнях правого берега, где все сверкает от зеркал, позолоты и натертой бронзы, где потолки изысканно расписаны, а стены отделаны мрамором, и где скромный завтрак с вином обойдется от 50 до 100 франков. Магазины? Нет, ничего проще — огромные пассажи ждут ваши деньги, но зачем далеко ходить? «Бон Марше» напротив и принадлежит владелице отеля — если мадам пожелает, любой товар будет доставлен прямо в номер, вплоть до небольшого показа мод. Ювелиры записываются в очередь, чтобы вас навестить…

Таинственно улыбаясь, консьерж слегка наклонился ко мне, и, понизив голос, произнес:

— Если месье подумывает об иных удовольствиях, рекомендую заведение по адресу Ру Шабане, 12, рядом с Лувром. Любимое место короля Эдуарда в его бытность принцем Уэльским. Роскошно и изысканно, масса фантазии. Париж не забыл его «сидения любви» для амур-де-труа…

(слева — «сидение любви» принца Уэльского, будущего Эдуарда VII, справа ванна «полулебедь-полуженщина» для купания в шампанском втроем. Последняя была приобретена Сальвадором Дали в 1946 году за 112000 франков)

— Меня интересует более приземленная пища, — прервал я его откровения, немного изменившись в лице.

Консьерж не подал виду, что интуиция ему изменила, что его образ богатого американца дал серьезную трещину, и продолжил как ни бывало:

— В отеле к вашим услугам ресторан «Север-Юг» и наша пивная-брассери.

«Север-Юг» — это что, замануха для американцев?' — мелькнула в голове догадка.

— Если же месье желает приобщиться к знаменитой парижской богеме в демократичной обстановке, рекомендую недавно открытое поблизости кафе «Ротонда», — продолжал распинаться консьерж. — На бульваре Монпарнас вы найдете развлечения на любой вкус — танцевальные залы, такие, как «Бал де ла Орд» или «Бал Рус», кинотеатры «Бобино» и «Четыре колонны», частные артистические вечеринки, кафе и рестораны «Le Dôme», «Джигиты», «Клозери де-Лила». Но спешу предупредить: квартал Монпарнас — в процессе преобразования, и публика на улицах попадается разная. Одинокой женщине после 18−00 на улице лучше не появляться, это сочтут неприличным. А вам месье, если вы любитель вечерних прогулок, лучше избегать темных переулков, где творятся странные события, вплоть до поножовщины, затеянной сутенерами.

Месье и мадам возжелали «Ротонду», которую держал папаша Либион, пузатый верзила в огромном жилете, обожавший художников и разрешавший им часами сидеть с пустым бокалом.

Его супруга встречала гостей у оцинкованной стойки, за кассой, на фоне монструозного аппарата для приготовления кофе, и по соседству с батареями аперитивов и крепких напитков, занявших позиции перед зеркалом в вычурной раме. Еще недавно здесь был обувной магазин — теперь же всю его площадь заполнила подкова стойки, игральные автоматы и столики в один ряд вдоль стен. Основной зал, только-только переоборудованный из бывшей лавочки, не мог похвастать шиком, здесь густо пахло табаком и анисовкой, а за входной решетчатой дверью а-ля салун помещалось всего двенадцать столов — мраморные с розовыми прожилками столешницы на витых треногах. Вокруг них теснились посетители, нам едва-едва нашли свободное место (1). Консьерж не соврал: здесь действительно стирались социальные границы — аристократия сюда не хаживала, метры литературы по-соседски выпивали с нищими художниками, а безработные журналисты могли обмениваться острыми шутками с важным политиком. Три гарсона метались между полусотни клиентов и, казалось, успевали повсюду.

Не успели мы рассесться на неудобных стульях и сделать заказ — себе я выбрал тартар с жареной картошкой пай, а супруге фирменный луковый суп, — как над нашим столом навис неопрятный молодой человек с чахоточного цвета лицом, похожий на жителя трущоб, несмотря на бежевый костюм и алый шарф, украшавший его шею. Этакий принц-бродяга с глазами наркомана или отвергнутого любовника.

— Позвольте представиться, я Амедео Модильяни, еврей из Ливорно. Один франк — и я напишу портрет вашей дамы.

Первым моим порывом стало желание дать ему хорошего пинка. Но потом в голове щелкнуло. Конечно, в прошлой жизни образованием я не блистал, но фамилию такую слышал.

— Месье художник, я заплачу вам пять франков, если вы особо постарается, — преодолевая некоторую робость, сообщил я через супругу.

Оля слабо запротестовала.

— Такая шея, как у вашей спутницы, достойна пятифранковой усидчивости, — на голубом глазу заявил художник и немедленно приступил к работе. — Закончу, когда вы разделаетесь с десертом.

— Мы долго пьем кофе, можете не спешить, — успокоил я его, немного приврав.

То, что здесь называли кофеем, изготавливалось ведрами в никелированной бадье, кипящей целые сутки, и моим стандартам не соответствовало от слова «вообще». Наслаждаться им? Я бы с большим удовольствием вылил его на пол, но, боюсь, после такой эскапады вход к папаше Либиону нам перекроют. А у меня, между прочим, родилась конгениальная идея назаказывать Олиных портретов у десятков пока непризнанных гениев или у тех, кто пока не избалован американскими деньгами. Судя по тому, как мало выходцев из Нового Света проживает в «Лютеции», тут можно неслабо разжиться за гроши подлинниками, которые в будущем будут стоить умопомрачительные деньги. Так что придется потерпеть и делать вид, что кофе великолепен.

— Кто из художников нынче блистает на Олимпе Монпарнаса, синьор Амедео?

Модильяни поднял на меня свои больные глаза.

— Интересуетесь современным искусством? Тогда вам повезло. За последние годы с Монмартра сюда сбежало немало неплохих творцов. Бурдель, Вламинк, Брак, Боннар, Фриез, Вюйяр, Леже, Дерен… — сыпал он именами. — Или вам подавай тех, кто пооригинальней и помоложе? Пикассо, Шагала, Цадкина?

— И эти здесь? — не слишком почтительно отозвался я о корифеях.

Художник отложил лист, над которым работал, и серьезно всмотрелся в меня:

— Вы коллекционер? — слегка дрожащим голосом с надеждой спросил он.

—Скорее инвестор, — хмыкнул я. — Но не чужд искусства. Я кинопродюсер помимо всего прочего.

Амедео расхохотался.

— Вы напоминаете мне папашу Вигуру, хозяина бистро «Ля-Вигурелль». Его любимая присказка: «Господа, хоть я и трактирщик, но очень люблю искусство: по воскресеньям я хожу либо в кино, либо в Лувр!»

— Устройте мне знакомство со своими приятелями, — попросил я.

— Нет ничего проще! — расплылся в улыбке художник и, вернувшись к работе, с пафосом провозгласил. — Кажется, нам улыбнулась удача, и у нас заваляется в кармане достаточно су, чтобы пережить холода!

… В Париже выпал снег — редкий гость в этих краях. Немного сопливившая Оля не желала покидать уютное тепло нашего номера, а мне хотелось прогуляться, несмотря на то, что сумерки уже подкрадывались к бульварам, как хитрый лис — к курятнику за галльским петухом.

— Сто лет не слышал хруста снега под сапогами, — мечтательно произнес я, разглядывая побелевшие крыши и дымку вдали, полностью скрывшую Эйфелеву башню и купол Дома Инвалидов.

— Васечка, ты становишься настоящим парижанином, тебя так и тянет на улицу вопреки всему на свете, — ласково сказала жена, кутаясь в плед. — Надень свои любимые выносливые ботинки и что-то потеплее. Апчхи!

— Выздоравливай поскорее. Снег долго не пролежит, и, увы, тут нет троек, как в России. Но мы что-нибудь придумаем.

Я покосился на ряд картин без рам, выстроившихся вдоль одной из стен гостиной в нашем четырехкомнатном номере, и необычайно довольный собой отправился на прогулку.

Заснеженный бульвар Распай меня очаровал. Угольные цепочки следов, черные контуры деревьев, чернильные зонтики прохожих, печальные темные лошади, с трудом переставляющие ноги в попытки утащить за собой тележку, и все это на белом фоне… Париж меня отшлифовал, как многих — превратил в романтика…

Я направился вниз, в сторону Монпарнаса, рассчитывая пройти его до конца. Под скрип быстро тающего снега под ногами снова вернулся к мыслям о «Титанике». Время шло, ничего толкового в голову не приходило. Отправил анонимное письмо в адрес «White Star Line», заказчика суперлайнера. В ответ — тишина, даже язвительной отписки не прислали на абонированный мной почтовый ящик. Пытался опубликовать предостережение в французских газетах — опять мимо…

— Американец! Купи нам шляпку! — закричала стайка простоволосых девушек, столпившихся у входа в «Ротонду».

Без шляпки женщин в кафе не пускали, а многие натурщицы, покрутившись в мастерских художников и проникшись духом богемы, страстно желали попасть к папаше Либиону. У него собирались не только звезды Искусства, меценаты и богатые путешественники, вроде меня, но и все политики мира, занятые подготовкой своих революций — настоящий центр Вселенной. Мольба о шляпке давно превратилась в традицию, и кто знает, быть может, найдется добрая душа, способная осчастливить одну из жриц тайной музы живописцев.

Я вежливо приподнял свою шляпу — элегантный хомбург, на который, скрепя сердце, поменял свой стетсон ради чопорной Европы — и проследовал дальше.

Темнело.

Редкие фонари скупо сопротивлялись сумеркам, в витринах загорались ацетиленовые лампы — бульвару явно не хватало неоновой рекламы, хотя газеты писали, что скоро такая появится над дверью парикмахерской на Монмартре.

Чувствуя, что продрог, что даже в выносливые ботинки проникает сырость, завертел головой в поисках спасительной гавани в виде кафе. На перекрестке бульваров Монпарнас и Мон-Сан-Мишель (или Бульмиша, как говорили парижане) на глаза попалась вывеска — La Closerie des Lilas.

Я толкнул дверь и оказался в скромном заведении — никакой бронзы, хрустальных люстр, бодрой живой музыки и сверкающего зеркалами бара. Ему соответствовала и публика — весьма невеликого, судя по костюмам, достатка литературная братия, шумная, яростно спорящая, эпатажная и потребляющая галлоны абсента, анисовой водки и пикон-кюрасао по двадцать сантимов за порцию, и еще более скромные русские эмигранты, сидевшие тихо над шахматами или ведущие неторопливую беседу над чашкой давно остывшего кофе. Родная речь звучала из всех углов, когда возникали паузы в экспрессивных спорах французов. Зато здесь было тепло — огромная печь дышала жаром.

Заказал рюмку коньяка и чашку кофе и, не раздеваясь, плюхнулся на свободный стул у столика возле стойки.

— Вы позволите? — поинтересовался, когда уселся, у сидевшего в одиночестве мужчины в пенсне и с густой непокорной темно-каштановой шевелюрой. Мефистофельская бородка, орлиный нос и мощный лоб, создающий иллюзию зачатков рогов, довершали его образ. Было в нем что-то демоническое и что-то неуловимо знакомое, но узнаванию мешала густая перхоть, усыпавшая плечи и рукава потертого сюртука — она отвлекала.

— С кем имею честь?… Троцкий. Вы не похожи на бедствующего эмигранта. Из Америки? — произнес он приятным мелодичным голосом без малейшего акцента, нисколько не возмущенный моей бестактностью.

Троцкий? Лейба Бронштейн? Демон революции? Я так растерялся, что схватил поставленную на стол хозяином рюмку коньяка и осушил ее одним махом. Щелкнул пальцами, давая понять, что не против повторить.

— Базиль Найнс. Из Калифорнии, — хрипло выдавил из себя.

«Демон» рассмеялся, довольный своей отгадкой.

— Как поживает Калифорния? Как там профсоюзы? Боевые парни, не то что в России. Но ничего, я чувствую, я ощущаю всеми фибрами души, как русский пролетариат снова пробуждается от спячки. Мы накануне больших потрясений…

— Вас угостить кофе? — прервал я его поток политинформации. Выслушивать сентенции о «боевых парнях» из ИРМ у меня не было никакого желания. У меня и так все бурлило внутри от одного взгляда на эту сволочь, но я старался держать себя в руках.

— Вы очень любезны, товарищ Найнс. Или вас следует называть «мистер»?

Что-что, а в проницательности ему не откажешь. Хотя… Не нужно быть теоретиком марксизма и автором теории перманентной революции, чтобы сообразить: вряд ли бедствует человек в пальто с меховым воротником и без заплат.

— Если вы состоятельны и сочувствуете пролетарскому движению, вы могли бы не ограничиться угощением, а ссудить мне некоторую сумму на издание газеты «Правда». Я, знаете ли, выпускаю ее в Вене… Но денег не хватает. Регулярности нет. Еще эмигрантские склоки, они очень мешают…

Этот пройдоха ковал железо, не отходя от барной стойки. Он из породы людей, которые считают, что за спрос денег не берут? Испугался, что сейчас набегут конкуренты?

— Кто все эти люди? — не удостоив его ответом, кивнул я на русских в зале. Они явно чувствовали себя завсегдатаями в заведении в самом конце Бульмиша и в самом начале бульвара Монпарнас.

Троцкий догадался, о ком я спрашивал, но решил выступить этаким гидом в расчете на мою щедрость.

— Те, кто ведут себя как папуасы из Новой Гвинеи и отплясывают свои дикарские танцы, — это поэты, и первый среди них — Поль Фор, объявленный «королем поэтов». Вы бы видели, что здесь творится по вторникам, когда проводятся литературные собрания! Наши же земляки — сплошь социал-демократы радикального крыла, называющие себя большевиками. Недаром окрестный квартал прозвали «большевистской слободой». Раскольники. Я не одобряю их местечковый сепаратизм, — скривился он и с нажимом произнес. — Так что насчет небольшого вспомоществования для свободной революционной прессы?

— Жизнь за границей недешева, да? — спросил я не без ехидства. — И столько вокруг соблазнов. Так, наверное, хочется обедать в «Maxim’s» в более недемократичной обстановке?

— Что вы себе позволяете⁈ — взвился Троцкий. Он взглянул на меня с разочарованным видом, как клошар, получивший вместо монеты совет поискать ночлежку. — А, я понял… Вы из породы прожженных дельцов, которым палец в рот не клади! Удавитесь за копейку!

Как же мне захотелось в этот момент заехать ему в морду! Или подкараулить в темной подворотне и свернуть цыплячью шею! Но кто я такой, чтобы столь грубо вмешиваться в ход истории? Россия взорвется с ним или без него, и где взять критерий, чтобы рассудить: если вычеркнуть из истории Троцкого, не будет ли только хуже?

— Опасайтесь ледорубов, Бронштейн! — процедил я, бросил на стол двухфранковую монету (2) и, не дожидаясь заказанного кофе, двинулся на выход из этого приюта губителей России, чувствуя, как кровь продолжает кипеть в жилах.

Я уже занес руку, чтобы толкнуть дверь, но — словно черт в меня вселился — развернулся на пятках и вернулся к столу. Не успел Троцкий даже пикнуть, как я от души врезал ему в челюсть.

— Полиция! Вызывайте полицию!

Он, сидя на полу, ревел, как школьник после первой порки, и показывал всему залу выбитый зуб. Социалисты поддержали его недовольным гулом, но желающих мне отомстить не нашлось. С души воротило от этой публики.

— Что, ниспровергатель основ, как прикипело, вспомнил о ненавистных держимордах и сатрапах? — демонически захохотал я, чувствуя, как с души свалился камень. Кровь хоперских казаков, взывавшая к отмщению, немного успокоилась.

— Это возмутительно! Outrageusement! — не грассируя, а откровенно картавя, завопил плюгавый мужичок в потрепанном пиджачке, только-только зашедший в «Клозери де-Лила».

Я смерил его фирменным взглядом исподлобья, как бы намекая, что в такой ситуации лучше заткнуться. И тут же вздрогнул. Ленин⁈ Владимир Ильич⁈ Мои кулаки непроизвольно сжались.

— Как, товарищ Ульянов⁈ И вы⁈

— Что — я?

— И вы защищаете эту политическую проститутку⁈

Будущий вождь мирового пролетариата недоверчиво на меня посмотрел, но, что-то для себя решив, зашелся мелким смехом.

— Конечно, товарищ Троцкий позволяет себе непозволительные шатания, недаром я обозвал его Иудушкой. Но зачем же так радикально? Впрочем, поступили вы вполне по-пролетарски. От души — я понимаю. Вы же твердо стоите на нашей, большевистской платформе?

— Какой из него пролетарий, Старик? — обиженно прошепелявил Бронштейн, поднимаясь с пола. — Ты разве не видишь, что перед нами махровый черносотенец? Хотя о чем это я? Ты всегда был и останешься профессиональным эксплуататором всякой отсталости в рабочем движении.

— Товарищ! — развернулся ко мне пока не Ленин, но Старик. — А дайте-ка ему еще раз в морду. Будет знать, как бегать по Европе со своим примиренчеством! (3)

— С удовольствием!

Троцкий побледнел и бойко скрылся за барной стойкой.

— Сейчас ажаны вам объяснят границы допустимого в политических дискуссиях! Ой!

Он пискнул, потому что я, перегнувшись через натертую столешницу стойки, попытался ухватить его за лацкан сюртучишки. Не вышло. Он ловко уклонился, отскочив назад, а через мгновение мне помешали появившиеся стражи порядка в черных пелеринах. Пошептавшись с хозяином, они решительно указали мне на выход.

— Я потерпевший! — возопил Троцкий.

— Ни краски стыда! — прокомментировал Ульянов.

Ажан поманил пальцем Иудушку, предлагая следовать за собой.

(1) «Ротонда» превратилась в более приличное место лишь после Великой войны, когда на смену папаши Либиону пришли новые владельцы. К ней присоединили кафе «Парнас» и помещение парфюмерной лавки — в итоге, возникли бар, ресторан и танцевальный зал, появились зеркала на стенах, перегородка из богемского стекла и кожаные кресла, то самое знаковое место, которое воспели И. Эренбург и Э. Хемингуэй.

(2) Для понимания: приличный обед в монпарнасском ресторане «Бати» стоил два с половиной франка, в кофе-молочной мадам Ледюк в два раза дешевле. В общем, два франка за рюмку коньяка и кофе — это очень много.

(3) В 1911–1912 гг. Л. Д. Троцкий носился с идеей примирить фракции РСДРП, что вызвало конфликт с В. И. Лениным, назвавшим его потуги «тушинскими метаниями».

Глава 7 Бас Шаляпина и много абсента

Кто сказал, что деньги зло? О, нет! Они есть универсальная отмычка от множества неприятностей, включая двери камеры предварительного заключения. По крайней мере, в Париже — точно. «Наполеончик», золотая двадцатифранковая монета, избавила меня от необходимости провести ночь в кутузке. Подумаешь, подрались два эмигранта! Ну захотелось состоятельному господину, проживающему не в дешевых номерах, а в самой «Лютеции», пересчитать зубы подозрительному еврейчику из Вены — с кем не бывает?

— Заходите еще! — добродушно попрощался со мной довольный жизнью главный квартальный ажан.

— Уж лучше вы к нам! — улыбнулся я.

Кто же знал, что наша новая встреча состоится так скоро.

Я вышел наружу.

Вокруг все тонуло в непроглядной тьме, а редкие масляные — не газовые и, тем более, не электрические! — фонари играли скорее роль маяков для заплутавших кораблей в человечьем обличье. Красивые бульвары Монпарнаса с домами из тесаного камня теплого оттенка, изразцами, изящными коваными решетками балконов куда-то исчезли. Я словно очутился в ином Париже — в полусельской местности, крепко пахнувшей конским навозом и дымком от сгоревших сосновых чурок. Собственно большая часть модного квартала только-только начала избавляться от своего прошлого: все, что простиралось ниже Люксембургского сада долгие годы оставалось прибежищем столичных извозчиков, а ныне, когда развернулось большое строительство, — каменщиков, штукатуров, маляров и поденных рабочих.

Куда мне идти?

Где-то за спиной прогудел паровоз. Я логично предположил, что там находится Монпарнасский вокзал, а значит, мне есть смысл двигаться, оставляя его позади. Хоть какой-то ориентир. Глядишь, как-нибудь выберусь в более цивилизованные края.

Или наоборот?

Куда умнее как раз добраться до вокзала, коль направление понятно. А там всяко найдутся извозчики.

Я решительно развернулся и совсем не решительно, а осторожно двинулся в нужную сторону, полагаясь больше на слух, чем на глаза — света было экстремально мало, зато хватало препятствий в виде брошенных на ночь повозок, непонятных столбов посредине мостовой, будок и вообще не пойми чего. Передвигался буквально на ощупь, а когда добирался до одинокого фонаря, ускорялся что твой спринтер.

Так или иначе, вокзал приближался — лязг железнодорожных сцепок, паровые свистки, шипение спускаемых излишков пара казались все ближе и ближе.

Вдруг эти чудные звуки надежды перекрыл отборный русский… мат? Да, сомнений не было! Кто-то поблизости отчетливо, виртуозно принялся кого-то костерить, как сапожник! Как бурлак, как извозчик! Да так громко, басовито! Язык родных осин! Родная душа! Слушать развесив уши не стал, а бросился в направлении, откуда доносилась ругань. Сомнений не было — земеля в опасности!

Очередной тускло освещенный пятачок в переплетении переулков и кособоких двухэтажных домов, не знавших ни воды, ни канализации. Под столбом со стеклянным, забрызганным изнутри каплями масла светильником стоял фиакр с открытым верхом — кучер отсутствовал, наличествовал здоровенный мужик в шикарной бобровой шубе и меховой шапке набекрень, отбивавшийся тростью от четырех хулиганов с раскладными или пружинными ножами.

Апаши! Я узнал эту публику сразу, ибо ни проходило и дня, чтобы парижские газеты не повествовали об очередной выходке этих эстетствующих хулиганов с окраин. Похожие на тельняшки полосатые фуфайки, красные нашейные платки, похожие на пионерский галстук, или того же цвета кушаки, желтые натертые до блеска сапоги с пришитой золотой пуговицей или сверкающие узконосые штиблеты — люмпенский шик, фирменный стиль безбашенных подонков, способных на слабо прирезать случайного прохожего или вступить в схватку с ажанами и обратить их в бегство. Пресса превратила их в неких антигероев столичного дна, они прониклись и пытались соответствовать придуманному образу. Удивительная метаморфоза, истинно парижская — им даже придумали свою прическу, и куафюры получили приток клиентуры; оружейники предложили свой вариант ножа-апаш, портные — рубашки с отложным воротником… И снова в яблочко! Удивительный симбиоз отбросов общества, рекламщиков, газетчиков и производителей — совместными усилиями была создана субкультура парижских индейцев (1). Да-да, apache по-французски — это индейцы племени апачей: это странное название возникло благодаря Голливуду и снимаемым в нем вестернам. В том числе, и на моей киностудии!

Мне некогда было заниматься самобичеванием, рассуждая о вредоносном влиянии киноиндустрии, — нужно было срочно помочь «бобровому» мужику. Апаши выстроились в ряд, плечо к плечу, и, выставив вперед ножи, пытались расправиться со своей жертвой, но не просто так, а как бы забавляясь. Его спасала шуба — ее нелегко было пробить выкидухой — и крепкая комплекция в сочетании с тростью.

— Что, баламошки, съели⁈ Пушнину мою вам подавай! Получи! — верзила-соотечественник попытался огреть одного из апашей, но трое других тут же сделали синхронный выпад ножами. Мужику пришлось отступить.

Я вылетел сбоку и снес их как кегли, потеряв по дороге шляпу. Одному, отброшенному на колени, хорошенько заехал ботинком по уху, другого сразу лишил ножа, выкрутив руку до треска в кости. Оставшаяся парочка, опомнившись, атаковала. Если бы «бобровый» пришел мне в этот момент на помощь, сражение было бы сразу выиграно. Но он замер, опешив от неожиданной подмоги.

Подлым ударом ножа мне располосовали пальто на груди, но до комиссарского тела не добрались. Пришлось отпрыгнуть назад, к пролетке. Под руку мне попался кучерский кнут. Но все, шпана! Звиздец вам!

— Дядя! Не тормози! — заорал я, громко хлопая бичом перед самым носом одного из апашей.

— Русский?!!!

«Бобровый» никак не мог справиться с удивлением — даже трость опустил.

— Да мать твою, дядя! Потом!

Я огрел бичом одного и тут же, крутанувшись, врезал другому кнутовищем по руке, выбивая нож. Пальто приняло на себя очередной удар — накладному карману хана.

— Люди гибнут за металл! Сатана там правит бал! — заревел басом верзила и снес одного из апашей ударом трости по голове.

— Нашелся тут Шаляпин! — хохотнул я, взмахивая кнутом.

— Но я и есть Шаляпин! — взревел «бобровый», опуская трость.

— Иди ты! — я так удивился, что удар кнутом вышел смазанным.

Но, как оказалось, весьма болезненным — кончик бича расквасил очередному апашу нос. Он тонко заверещал:

— Полиция! Убивают!

Его крик оказался игрой на публику. Мы и не заметили, как из переулка выскочили ажаны.

— Всем стоять!

Мы замерли, тяжело дыша. Как и апаши. Не подергаешься, когда на тебя навели три ствола.

— Все задержаны!

Я понимал логику полицейских. Все случившееся выглядело как банальная драка. Чьи ножи валялись на земле, еще нужно было установить, да к тому же в крови оказались не мы, а наши противники.

— C’est Apache! — мужик, представившийся Шаляпиным, предпринял слабую попытку оправдаться.

— Ferme ta bouche!

Я сообразил, что ему приказали заткнуться, и молча ткнул пальцем в красный пояс одного из нападавших. В газетах писали, что уставшая от апашей полиция могла только за этот предмет туалета отправить гопника на каторгу.

Ажан хмыкнул, сблизился с преступником и неуловимо быстрым движением сунул руку ему в штаны. Апаш вскрикнул, полицейский вытащил руку с зажатой в ней веревочкой.

— Насадил его мошонку на крючок. Так и поведет в кутузку, никуда голубчик не денется. Тут так принято, — пояснил мне странную сцену Шаляпин и протянул мне руку. — Я Федор! Тот самый Шаляпин — без обмана! Спасибо за помощь!

— Василий! В Калифорнии, откуда я приехал, друзья зовут меня Базом.

— Давай на «ты». Чего уж там церемониться, мы с тобой теперь братья по оружию. Вернее, по кулакам!

Мне не оставалось ничего другого, как с благоговением пожать широкую ладонь золотого голоса России. И настоящего богатыря. Меня бог росточком не обидел, но он возвышался надо мной на полголовы (2).

— Как тебя угораздило? — спросил я, наблюдая за «рыбной ловлей» полицаев. Они цепляли крючками всю четверку.

— Взял экипаж на вокзале, а кучер, мерзавец, завез меня прямо в лапы этих негодяев, да сам сбежал. Хотели меня раздеть. Сзади набросился один, петлю на шею накинул… Ну я его через себя и перебросил. Мне, знаешь ли, в молодости в каких только переделках побывать довелось…

— Вы иностранцы? — на ломанном английском спросил один из ажанов.

— Да! — я взял на себя роль переговорщика. — Я американец, а этот господин русский.

— Вы есть подозрительны… Вы нападать на гражданин Франция…

— Пошли в участок! — тут же предложил я, наклоняясь и подбирая с земли свой хомбург. — Ваш главный меня знает!

Ба-бах!

Грохот выстрела и последовавший за ним вопль одного из апашей разорвал ночную тишину куда сильнее, чем наши препирательства. Пострадавший катался по земле, зажимая кровавую рану на ноге, а полицейский с недоумением крутил в руках самое странное оружие, которое я видел на свете. Это был револьвер. Вернее пародия на него. Рукояткой служил кастет, ствол отсутствовал, будучи спиленным у самого барабана, но из-под него торчал тонкий кинжальный откидной клинок. Ажан пошарил в карманах у гопника, нащупал сей «оригинальный» гаджет, потянул из кармана широкой штанины — и вуаля, непроизвольный выстрел!

— Жгут нужно наложить, — тут же сориентировался я, дополнив слова жестами.

Полицейские растерянно переглядывались. Пришлось брать инициативу в свои руки.

Я споро наложил повязку и уложил раненого в коляску.

— Садись, Федя! Прокачу с ветерком, — предложил я.

— Умеешь коляской править? — удивился он, но отказывается не стал.

За ним в фиакр залез один из ажанов — тот, кто хоть немного спикал на Инглише. Против использования чужого транспорта никто не возражал, отсутствие кучера оказалось всем на руку.

— Эх, Федор, чем я только не правил. Месье полицейский, куда мне ехать?

… В участке встретили как родного. Квартальный даже засмеялся от переизбытка чувств, рассчитывая еще на одну сотнягу.

— Вот нисколько не удивлен вашим появлением, мистер Найнс. Что на этот раз?

Полицейский доложил, но я поспешил изложить свою версию.

— Апаши напали на гордость России, на ее лучшего певца. Пришлось спасать.

— Вот эта дылда — певец? — усомнился главный ажан.

— Не верят, Федор, что ты певец.

— Не верят⁈ Я в «Опера» пел, мне аплодировал весь Париж! «Русские сезоны»! Неужели не слышали? — ажаны на всякий случай открестились от знания высокого искусства. — Ах, лягушатники, ну сейчас я вам покажу! А ну, прими шубу!

Он сбросил «бобра» мне на руки, расправил плечи и на весь участок загремел так, что задрожали стекла и закачалась лампа под потолком.

— Достиг я высшей власти.

Шестой уж год я царствую спокойно.

Но счастья нет моей измученной душе!

Напрасно мне кудесники сулят

дни долгие, дни власти безмятежной.

Ни жизнь, ни власть, ни славы обольщенья,

ни клики толпы меня не веселят!…

Онемевшие и полуоглохшие полицейские с ужасом смотрели на лопнувший стакан на столе.

— Très bien, assez, Assez! — завопил главный ажан, испугавшись за целостность вверенного ему учреждения.

— Убедились? — осведомился я с невинным видом, пошуровав пальцем в правом ухе.

— Я верю, верю, — главполицай тряс головой, как будто в уши попала вода.

— Неужто им «Годунов» не понравился? — возмутился Федор. — Могу «Мефистофеля»…

— Нет-нет! — зарычал главный ажан, не переживший открытие незапланированных «русских сезонов» в юдоли шпаны, карманников и проституток. — Убирайтесь отсюда!

— Да нам бы кто дорогу показал. Проводил. Тут же ночью черт ногу сломит, не приведи господи снова куда вляпаюсь, а меня молодая жена заждалась, — взмолился я и сунул полицейскому 10 франков.

Он сразу подобрел и приказал «знатоку» языка соседей по ту сторону Ла-Манша:

— Марсель, проводи господ, куда они захотят.

— Федя! Куда мы хотим?

— А не хлопнуть ли нам по рюмашке? Нервы, так сказать, успокоить.

— Отличная идея. Так-то я сейчас не пью, женился недавно. Но сегодня особый случай, — тут же согласился я, ибо не выпить с самим Шаляпиным было выше моих сил. А Оля? Оля простит. Наверное. — А где?

— Спроси «фараона», где поблизости подают лучший абсент?

Ажан все понял без перевода.

— Да, господа, есть место — требьян, пальцы облизать!

… Улица Веселья или де-ла-Гетэ в квартале Монпарнас была местом с историей, с вызовом местным нравам. Богема только начала преображать район, а здесь издавна отрывалась местная братия, жаждущая луча света в серости монотонных буден. Кругом — пасторальная тишина, а здесь многоголосье, музыка бродячих оркестров, вопли балаганных зазывал. Айсберг, сверкающий белыми огнями калильных фонарей, зелеными лампами театров, танцплощадок и кафешантанов среди океана полутьмы. Несмотря на позднее время, народу хватало — недавно закончилось представление в театре «Бобино», и зрители расходились по окрестным барам, жарко обсуждая острые куплеты на злобу дня в исполнении Монтегю (3).

— Ого! А мне здесь нравится, — оживился Шаляпин. — Веселый галльский дух, оказывается, еще не испарился.

— Вам сюда, к мамаше Лафарг, — прервал маэстро ажан.

Он сбагрил нас с рук на руки хозяйке кабачка — странного места, обещавшего посетителям выпивку от пуза и экзотические танцы. Мамаша Лафарг, дряхлая, высохшая как изюм из коринки, но бойкая, разбитная, была похожа на старую пиратку. Она не выпускала из руки трубку и зорко пасла свою поляну, умело дирижируя проститутками из Бретани, выполнявшими по совместительству роль прислуги. Оценив наши стати, тут же выделила в наше распоряжение двух малюток, мудро рассудив, что верзилам нравятся маленькие женщины.

— Большая собака щенка не обидит, да? — пыхнула дымом нам в лицо эта мумия и издала скрип, заменявший ей смех.

— Старая ведьма, — с оттенком восхищения прошептал Федор, все больше попадая под магию кабачка.

Одна из дюймовочек проводила нас к столу, заверив, что лучше места месье не найдут.

Используя смесь французских и итальянских слов Шаляпин потребовал запечатанную бутылку лучшего абсента, перфорированную ложку и «фонтан».

— Зачем нам фонтан? — спросил я, не отрывая глаз от сцены.

На ней танцевала стройная, но явно рожавшая девушка в восточном наряде, исполнявшая пародию на индийский танец, а скорее даже нечто-то вроде стриптиза. Маэстро засмотрелся и мой вопрос пропустил мимо ушей.

Когда она закончила, конферансье громко объявил:

— Поприветствуем несравненную Мату Хари!

Шаляпин вскинулся:

— Врут и не краснеют! У Маты Хари сисек нет, как у этой, плоская как доска. Она нынче в Ла Скала. Хотела ангажемент у Дягилева получить, но он ее грубо послал. Хочешь, Васька, познакомлю тебя с Дягилевым? Тебе не опасно, ты не в его вкусе, — он заливисто рассмеялся.

Кто такой Дягилев, я знал из газет, но о его наклонностях пресса не писала. Заднеприводной? Нет уж, увольте-с. Пусть он хоть трижды гений. Так и сказал Федору — прямым текстом.

— Вольному воля, — хмыкнул Шаляпин. — Я вот с двумя бабами живу, тоже не ангел. Да где эта профурсетка с абсентом?

Девушка прибежала вместе с подружкой. Водрузила на стол два бокала сложной формы с фигурной ложкой на каждом и запотевший хрустальный шар на треноге — снизу из него торчало два крана.

Шаляпин повертел в руках бутылку, удовлетворенно крякнул и передал подскочившему гарсону, чтобы открыл.

— Жуткое пойло, — прокомментировал он. — Пишут, что оно погубило Францию. А мне нравится.

У меня было что сказать по этому поводу. В будущем найдутся умники, доказавшие, что запрет абсента был основан на неверных медицинских экспериментах, и напиток вернется в бары, хоть и лишившись былой популярности. Даже в мой родной Урюпинск.

— Ты правильно сделал, что бутылку заказал. Абсент не более вреден, чем анисовая водка. Мир не он губит, а его фальсификат, а и не он виновен в алкоголизме французов, а их пристрастие к крепким напиткам в ущерб вину.

— Подделки? — догадался Федор, о чем я сказал. — Ну, что ж, приступим…

Он махнул официанту, но тот передал бразды правления дюймовочкам. Девушки захлопотали: одна водрузила кусочки сахара на специальные ложки, другая стала поливать их абсентом, наполняя сосуды изумрудной жидкостью. Разлила четко по линии, разделяющей два полушария, маленького и большого, из которых состоял бокал. Я ждал, что вспыхнет спичка, загорится сахар, распространяя аромат жженой карамели. Но нет, бокалы были установлены под краниками — из них медленно стала капать ледяная вода, постепенно меняя цвет напитка на желто-белый. Запах разнотравья прорвался сквозь анис, забивавший весь букет.

— Ну, вздрогнем, брат? — предложил Шаляпин, когда абсент был разбавлен в пропорции один к четырем.

— Вздрогнем! — согласился я.

И мы вздрогнули. И не один раз. Под бодрые куплеты со сцены, которых мы не понимали, но которые вызывали пароксизмы хохота у зрителей.

Когда бутылка опустела наполовину, маэстро потянуло поплакаться в жилетку.

— Жизнь я, Васька, прожил суровую. Христарадничал, чуть не помер от голода в Тифлисе, в этом гастрономическом раю, скитался по свету, бродяги меня признали своим. На всю жизнь за мной закрепилось амплуа хулигана, дебошира и хама, несмотря на мировой успех…

Конферансье не дал ему продолжить:

— Мадам и месье! Только сегодня и только у нас! Знаменитый танец-апаш, который стал столь популярен, что включен в культурную программу посещения Парижа русскими герцогами!

— Это они так наших великих князей из дома Романовых называют, — пояснил мне Шаляпин. — Погоди-ка! Я не ослышался? Снова апаши? Танец подонков? Совсем сдурели? Этак у нас в моду войдет танец питерских хулиганов! Знаком с такими?

— Было дело, — признался я. — Наваляли мне как-то раз.

Свет в зале приглушили. На сцене появились двое — мужчина в знакомом наряде, изображавший сутенера, и женщина, отыгрывавшая роль проститутки. Партнер принялся всячески издеваться над своей дамой — давал ей пощечины, таскал за волосы, подбрасывал в воздух как куклу, угрожал ей ножом…

— Удивительно, — вдруг вырвалось у Шаляпина. — При всей мерзкой грубости я не чувствую ни капли вульгарности. Все естественно — буря низменных страстей.

Сперва шокированный и выведенный из себя этим примитивом, я взглянул на творившееся на сцене другими глазами. И мне открылось неожиданное: многие па напоминали фигуры рок-н-ролла, а верчение мужчиной женщины в воздухе — танцы на льду! Но только не финал: «сутенер» резко бросил «проститутку» на пол, и она, пролетев несколько метров, распласталась на сцене, то ли имитируя, то ли действительно потеряв сознание.

— Перебор! — прокомментировал Шаляпин. — Но в целом в этом что-то есть. Нужно показать это Нижинскому, он сейчас в поиске новых форм выразительности и пластики (4).

Я не стал уточнять, о ком говорил Федор. Мне требовалось срочно выпить.

… Штормило. Снова «Летучая»? Нет, я просто надрался. Это не палуба круизной яхты качалась под ногами, а бутыль абсента, которую мы уговорили, во мне играла.

Шаляпин был не лучше. Буквально в полшажочке от «ты меня уважаешь».

— Федя! Держись, брат. Нам нужно подняться наверх, найти фиакр и добраться до моего дома.

— Добрейшая ты душа, Васька! Что б мне для тебя сделать? Отдал бы тебе свою шубу — у тебя пальто порезано. Да мне в Берлин нужно ехать, а там хооолодно…

— Не нужна мне твоя шуба! В Калифорнии тепло, там апельсины…

— Логично! Но как же мне тебя отблагодарить?

Я замер на ступеньках, мучительно морща лоб в поисках ответа.

— Придумал! Моди напишет мне твой портрет, и через годы я озолочусь!

— Увы, у меня нет времени позировать…

— О, ты не знаешь Моди! Он все нарисует, пока ты будешь завтракать. Где бы найти нам Моди?

— Не знаю, кто такой Моди, но думаю, что он спит. Глубокая ночь на дворе.

— О, ты не знаешь Амедео! Ночь — его стихия! Хотя ты прав. Нужно поехать в отель и выспаться. А утром все организуем.

— Неловко перед твоей женой…

— Ты просто не видел ее. Она ангел. А я свинья. Напился. Едем!

Наемный фиакр доставил нас быстро и без приключений. Поднялись наверх под тревожными взглядами ночного портье. Оля открыла дверь сразу.

— Васечка, ты пьян⁈ — всплеснула она руками.

— В дрова! Познакомься! Это Шаляпин. Федя. Кажется, Михалыч…

— Иванович! — поправил меня певец. — Мадам! Мои извинения…

— Что ж вы стоите⁈ — всплеснула руками Оля. — Проходите, мойтесь и быстро спать. Я сейчас прикажу постелить в гостиной. Но что же мне с вами делать утром? Вы же будете страдать!

— Такая молодая и такая понимающая! — восхитился Шаляпин. — Васька, ты прав — она ангел.

— Оля! Ты ангел! Запомни это. Федя сказал! А он не хухры-мухры! Маэстро! Гений!

— Я знаю, кто такой Шаляпин, — рассердилась Оля, но тут же сменила гнев на милость. — Васечка, как вам утром здоровье поправить?

— Сгодится огуречный рассол, — ответил я, не задумываясь и даже не задавшись мыслью о том, где моя бедная жена найдет традиционное русское средство для опохмела в самом сердце Франции.

(1) Свое лепту внесли и политики. Паразитируя на теме опасности апашей для общества и даже преувеличивая ее, они защитили применение смертной казни во Франции.

(2) Рост Шаляпина составлял 195 см.

(3) Выдающийся куплетист и мим, звезда казино «Монпарнас». Когда началась Великая война, ему запретили выступать, опасаясь антимилитаристских песен. Но он вдруг превратился в шовиниста, поборника победы, заявив: «Всю свою жизнь я защищал несчастных, теперь же буду защищать всю Францию, ибо она вся несчастна!»

(4) Вацлав Нижинский — танцовщик и хореограф, любовник С. П. Дягилева, антрепренера знаменитых «Русских сезонов» в Париже. В начале 1912 года артист отчаянно экспериментировал в преддверии нового сезона — результатом стал его первый балет «Послеполуденный отдых фавна», непонятный парижской публикой и освистанный за эротическую финальную сцену.

Глава 8 Завтрак трех искусств и идеальный силуэт

— Васечка, я старалась, — немного плаксиво и как будто оправдываясь, сообщила мне Оля, когда я продрал глаза.

Я ничего не понял, быстро совершил нужные водные процедуры, чмокнул жену в щечку и осторожно заглянул в дверь гостиной, откуда слышались оживленные мужские голоса. В глазах зарябило. Нет, не от гостей, а от кулинарного изобилия, царящего на столе.

Чего там только не было. Яичницы кокетливо строили мне глазки, эвересты из круассанов и булочек с корицей требовали позабыть о размерах талии, гусиные паштеты дерзко хвалились украшениями из трюфеля и жилированных фруктов, сосиссоны умоляли «съешь меня!», им вторили жамбоны и прочие вкусности, кои следует непременно называть с носовым «н» на конце. С этаким французским шиком или по-нашему. по-нижегородски — ботильон авек помпон!

Между утренних континентальных роскошеств, как бедный родственник на свадьбе богатой тетушки, застыл английский завтрак — сосиски, жареный бекон и… Старую вражду между любителями лягушек и росбифа французские повара выразили лишь в одном блюде — в подозрительного вида фасоли в луково-томатном соусе. По-моему, ими двигала насмешка, а не вдохновляющая любовь к высокой кухне.

Все остальное было безупречно. В том числе, разного рода графинчики, бутылки и кувшины с прохладительными напитками. В воздухе витал аромат свежесваренного кофе, укрепленного доброй порцией свежайших сливок, и чуть-чуть попахивало коньячком.

Когда я справился с изумлением, смог рассмотреть наших гостей. Помимо Шаляпина за столом присутствовали трое — Модильяни, Пикассо, чью картину, способную вывихнуть мозг, я уже приобрел, и улыбчивый, похожий на добрую жабу, мексиканец в широкополой шляпе, не расстававшийся с трубкой. Некий Ривера. Диего. Тоже имечко знакомое. Эта троица мушкетеров из художественной роты Монпарнаса с удовольствием поглощала заказанный Олей завтрак.

— Париж встречает гостей фальшивой улыбкой, а провожает с чувством нескрываемого облегчения — адью, месье Шаляпин! Да-да, а в промежутке так и норовит оставить тебя без гроша — всеми мыслимыми способами, — поприветствовал меня странной сентенцией Федор, похоже, успевший накатить с утра пораньше, судя по легкому румянцу на лице.

Оказалось, он обращался не ко мне, а к художникам, с которыми быстро нашел общий язык. Они общались на смеси итальянского и испанского.

Меня бурно приветствовали.

— Портрет готов! — тут же доложил Модильяни, намазывая на хлеб террин из фуа гра. Выглядел он чертовски утомленным — бурная ночка, похоже, была не только у нас с Федором Ивановичем. — Денег с тебя не возьму, не проси, Баз. За такой Лукуллов пир можно было бы и семейный портрет в интерьере «Лютеции» создать. Что скажешь?

Я перевел взгляд на жену.

Она растерянно улыбнулась.

— Ты ночью сказал, что хочешь портрет Шаляпина кисти Моди. Я все устроила через консьержа. Но Амедео был в компании своих друзей, и пришлось звать всех наверх. Ты сердишься?

— Ты чудо! — ответил я, поцеловал жену и схватил графин с холодным апельсиновым соком.

— Я не нашла рассола, — повинилась жена.

— Васька, выпей рюмку и закуси горячим! — посоветовал Шаляпин.

— Трезвость — норма жизни! — торжественно обещал я жене, услышав насмешливые смешки от всей честной компании.

Удивительную штуку может порой сотворить банальная пьянка. Наша вчерашняя эскапада могла бы наделать бед, но — спасибо Оле — вышло все просто отлично. Этакий завтрак трех искусств — живописи, вокала и кино. Пусть мои новые дружки с бульвара Монпарнас относились к одной из моих профессий юмористически — что, впрочем, им не мешало брать мои франки, — но кто из нас живет в «Лютеции», а? Правильно — я живу, а их и на порог бы не пустили, если бы не Олино приглашение. Что подтверждает истинность еще не высказанного утверждения моего нового шапочного знакомца, Ульянова, что кино является важнейшим из искусств. Шутка! Шутка? В каждой шутке есть доля шутки…

За моим столом — это все поняли давно — никому не грозило вылететь с позором из гастрономического рая за бунтарские речи. Разговор у нас постоянно вился вокруг острых тем: декаданс и революция в их симбиозе — вот о чем мы больше всего спорили. Но политика, конечно, преобладала — особенно, когда я вкратце рассказал о происходящем в Южной Калифорнии.

Ривера мрачно ответил:

— Магон заигрался, но это не отменяет того факта, что революция победит.

— И что будет? — спросил я в лоб. — Вы улучшите положение индейцев? Раздадите землю крестьянам, как желает Сапата? Кто накормит голодных? Кто организует производство товаров первой необходимости?

— И накормим, и организуем! — уверенно заявил Диего, святая простота. — И выбросим прочь американских империалистов. Знаешь, сколько им принадлежит земли в Южной Калифорнии? Некие Отис и Чандлер из Лос-Анджелеса создали огромные латифундии в долине Мехикали и завозят тысячи китайцев, чтобы на них трудились. Разве мексиканцы выиграли от того, чтоб в этом безводном краю была создана ирригационная система?

Ого! Оказывается, дедуля с зятьком промышляли скупкой земли даже в Мексики. Нужно будет с ними поговорить по приезду.

— Ты же сам, Диего, ответил на свой вопрос. Полагаю, что каналы построили как раз американцы. Теперь в бесплодной земле растут овощи и фрукты или что там еще выращивают.

— Что толку? — горько заметил Ривера. — Индейцы и креолы все также голодают.

— Да, тут с тобой не поспоришь, — согласился я. — Своими глазами видел удручающие картины. Вот только испытываю большие сомнения в отношении того, что человек с ружьем выведет Мексику к светлому будущему, возьмет по доброй воле лопату и пойдет рыть те же каналы. Опять же таки понимаю, что люди в твоей стране доведены до отчаяния. И, наверное, революция назрела. Да вот беда: ни у кого нет правильного ответа, как обустроить общество на новых, справедливых началах. И, главное, как избежать последующего насилия!

— Ерунда! Маркс все написал! Социализм, диктатура пролетариата, сознательное творчество масс…

Я перебил раздухарившегося мексиканца:

— Полагаю, что при всем обилии революционных теорий все сводится к одной лишь мысли: как бы всыпать буржуазии по первое число!

— А что вы предлагаете? В десны с ней, проклятой, целоваться?

— Но мы же берем ее деньги, чтобы творить, — вскинулся Модильяни, безуспешно мечтающий о больших гонорарах.

Я не стал заострять внимание на том факте, что к ненавистным буржуинам и сам уже отношусь в полной мере, что в случае победы революции меня ждет экспроприация и суровый пролетарский приговор. Это было понятно и без слов всем собравшимся за столом. Мне оставалось лишь с сочувствием смотреть на мексиканца, осознавая, что нет на свете такой святой воды, чтобы изгнать из него бесов революционной одержимости. Бедняга, сколько разочарований принесет ему будущее.

— Я не знаю ответа, Диего. Только я уверен в одном: революция способна лишь разрушать, но не накормить.

Ривера возмущенно задышал. Оля наклонилась к нему и успокаивающе похлопала по руке.

— Попробуйте креп сюзетт, господин художник!

Диего сцапал пальцами блинчик с тарелки и, капая апельсиновым соусом на салфетку, отправил его в рот. Мексиканец в силу национального характера мог иной раз наговорить лишнего в запальчивости, так что креп сюзетт оказался кстати.

— Шляпа! Вся эта ваша революция — одна большая шляпа! — вдруг вмешался Шаляпин, доселе молчавший.

Предупреждая очередную вспышку негодования Риверы, Пикассо примиряюще молвил:

— Мир сегодня не имеет смысла. Так почему же я должен рисовать картины, в которых смысл есть?

Я был с ним полностью согласен. Этот мир не только утратил смысл, но и вдобавок стремительно сходил с ума, Старый Свет неумолимо дрейфовал к айсбергу, который его уничтожит. Просто не все это пока видели. А ведь первый звонок уже прозвучал: мало того, что Мексика погружалась в гражданскую войну как в кровавый омут, так еще и Италия напала на Турцию и вполне успешно отжимала у той Ливию. И совсем недалек был тот час, когда миллионы немцев начнут истреблять французов, получая от этого удовольствие, русские — австрияков, фрицев и турок, англичане — «бошей» и «фески», а благодарные за свое освобождение болгары скрестят оружие с «братушками»… Всемоментально позабудут об антимилитаризме и включатся в мировую бойню с неподдельным энтузиазмом. Сумасшествие!

… Если ты крупно накосячил перед женой, изволь раскошелиться. Это закон человеческой вселенной — железный, стальной, титановый… Короче, надо, Вася, надо. Загулял, надрался, явился далеко за полночь — разве этого мало, чтобы испытывать чувство вины перед супругой? Пусть она ни словом не попрекнула. Пусть она даже считает, что такое мужчине простительно и даже где-то необходимо, чтобы выпустить пар. Внутренний судья вынес приговор быстро — виновен! Доставай бумажник! И непременно с личным участием, чтобы помочь с выбором. Без этого никак. Просто прими как данность и изобрази лицом вселенскую радость. Побольше искренности, мсье — чтоб даже Станиславский поверил!

Париж — город соблазнов, в нем все устроено так, чтобы вскружить женщине голову. Даже самая первая раскрасавица отчего-то вдруг может принять созерцательный вид, оглянувшись на сверкающую витрину. Даже не сомневайтесь: она думает о том, как бы помочь природе ее, фемину, немножко еще улучшить. Даже тогда, когда всем вокруг кажется, что улучшать уже положительно нечего. Нет пределов совершенству!

Оля не была исключением из правил, а я, вроде как, ей не препятствовал. Торговые пассажи мы посещали не реже, чем музеи, и чаще чем Эйфелеву башню (ресторан на первом этаже или семь минут на лифте, и весь Париж как на ладони!). Сперва жена восторгалась парижским башмачком. Потом пришел черед бижутерии, нижнего белья, аксессуаров и прочего. Единственное, что ее оставляло равнодушной — это драгоценности. Недорогая камея в изящной золотой оправе и скромная нитка жемчуга — вот и все ее хотелки.

— Хочу тебе сделать подарок. Не откупиться, не вымолить прощение. От чистого сердца, — честно признался я и с надеждой уставился в любимые глаза. — Очень ты меня вчера порадовала.

— Дурачок ты, Васечка, — засмеялась Оля. — Мне же приятно сделать тебе приятно.

— Вот и мне тоже, я что, лысый? — привел я неубиенный козырь.

— Нет, ты не лысый, — задумчиво ответил жена, и я понял, что процесс пошел.

— Может, у тебя есть сокровенное желание, навеянное Парижем? Вот мы его и реализуем.

Задумчивость превратилась в некоторую мечтательную отрешенность. Сообразить не трудно: что-то клюет.

— Ты уверен? — уточнила Оля, но тут же поняла, что вопрос излишен. — Когда ты вот так, как сейчас, хмуришь брови и выпячиваешь подбородок, сразу ясно — лучше не спорить.

— Вот и не спорь!

— Я и не спорю!

— Итак…

— Есть у меня одно желание. Но боюсь…

— Отставить сомнения! Переходим к сбыче мечт!

— Мне нужно поговорить с консьержем!

Нужно признаться, что этого типа со скрещенными ключами в петлице, сидевшего в фойе в открытой нише, Оля сильно зауважала, когда он, предприняв титанические усилия по поиску рассола во французской столице, подсказал ей альтернативный вариант. Не подвел он и на этот раз. Уж не знаю, что ему сказала Оля, но он дал не окончательное решение, а человека, способного его найти. Таксиста.

Да-да, вот так все просто. Но необычно. Ибо шофером оказался… оказалась женщина. Мадам Инес Декурсель, мужиковатая тетка, носившая фуражку и пальто до пят с огромной меховой горжеткой из овчины, любимица столичных фотографов и в некотором роде звезда. Первая женщина — водитель «таксиметра».

Оля с ней недолго пошепталась, когда мы вышли из отеля и подошли к машине.

— Прыгайте в кабину, голубки, — сообщала нам м-м Декурсель. — Ко мне обращайтесь по имени, если что-то потребуется. Ехать нам недалеко, на другой берег, на бульвар Осман. Минут за двадцать доберемся.

Она привезла нас к модному дому некоей Марген-Лакруа.

— Тебе, красотка, сюда! Богом клянусь! — сообщила Оле Инес и умчалась, словно черт в преисподнюю, обдав нас вонючим дымом из выхлопной трубы своего Vinot & Deguingand.

Мы вошли в модный дом, еще не подозревая, что окажемся в месте, где бьется сердце революции в мире от-кутюр.

— Хозяйка сейчас к вам выйдет, — сообщила нам весьма безликого вида девушка.

По моему глубокому убеждению, парижанки в общей массе красотой не блистали. Быть может, по этой причине они прикладывали столько усилий, чтобы добавить в свой облик изюминку? Привлечь внимание, составить конкуренцию настоящим красавицам? Надо признаться, у них получалось. Меня вообще радовал вид современных женщин с их точеными талиями, элегантными платьями и роскошными шляпами. В Париже — тем более. Но я не подозревал, какой ценой это достигается.

На журнальном столике в небольшом зале-приемной лежал старый журнал «L’Illustration» 1908 года. На обложке три молодые женщины весьма изысканного вида, вооруженнные зонтиками, гордо шествовали под насмешливыми взглядами толпы. Я полистал страницы, нашел заметку, раскрывающую суть обложки.

— Здесь написано, — подсказала мне Оля, — что на ипподроме Лоншан, во время важнейшего события светского сезона, скачек Prix du Prince de Galles, общественной нравственности плюнули в лицо… Полуголые платья, возвращение к временам Директории…

— Не понимаю, — искренне признался я. — По-моему, женщины на фото одеты от шеи до пят. И головы прикрыты роскошными шляпами. Что тут углядели фривольного? Полуголые — они серьезно⁈

Я мог бы добавить, что в будущем понятие «голое платье» будет полностью отвечать этому названию. Модельеры без стеснения выставят все женские прелести на всеобщее обозрение, не сдерживая себя ни в чем. Без страха быть обвиненными в вульгарности, которая, на мой взгляд, цвела пышным цветом в их головах.

— Если вас заметили в Лоншане, успех обеспечен… Но не в моем случае, — раздался над моим ухом веселый голос.

Мы подняли головы. Перед нами стояла женщина средних лет, невзрачная, как все ее работницы, столпившиеся за ее спиной. Вот только взгляд у нее был такой молодой, такой озорной — как у девчонки-сорванца.

— Я Жанна Марген-Лакруа. Дерзкие платья — так газетчики прозвали мой стиль. Под моими платьями они не заметили ни корсета, ни сорочек, ни нижних юбок. Скандал и… пример для подражания. Хоть мое имя стараются вычеркнуть из истории моды, а мои изобретения — присвоить, я все равно остаюсь впереди планеты всей (1)! Создателем силуэта нового века!

— Это изысканно, — не мог не признать даже такой чурбан, как я.

— Мой секрет прост. Я назвала новый стиль «отменяющим корсет». Хватит мучить женщин, утягивая их в S-образные тиски (2) и лишая возможности нормально дышать, двигаться, парить. Им требуется гибкость, потому что только она придаёт фигуре форму. Жёсткие, твёрдые корсеты не могут удовлетворить их запросы. Вместо них я применяю утягивающее шелковое джерси. Под платьем присутствует только тончайший муслин. Теперь, когда все секреты раскрыты, вы вольны сбежать или сделать заказ для мадам. Я ведь правильно поняла причину вашего визита?

Оля посмотрела на меня с мольбой. Дурочка! Разве я бы стал возражать против чего угодно, если ты того хочешь? А в этом случае и думать нечего. Долой корсеты и да здравствует свобода! Вопрос лишь в том, где Оля углядела этот шик. Вроде, все время вместе, а я не заметил. Давно понял: мужчина и женщины смотрят на мир по-разному.

— Берем!

Жена счастливо вспыхнула. М-м Жанна довольно рассмеялась.

— Американцы! — проронила она с восторгом. — Люблю решительных мужчин. Вам, мадам, явно повезло с мужем. Правда, он, похоже, драчун, но ему идет такая брутальность. Мсье, снимайте ваше пальто — мы его приведем в порядок. А вы, мадам, проследуйте во внутренние помещения. Там мы вами займемся.

Я смущенно стянул порезанное в драке с апашами пальто, ругая себя за забывчивость.

— Не скучайте! — пожелали мне дамы и скрылись в недрах модельного дома.

Скучать? Вот уж нет. У меня было о чем подумать. Мысли о грядущей трагедии с «Титаником» не давали мне заскучать.

В голове то и дело рождались фантастические планы — от наивных до криминальных. Организовать забастовку на верфях «Harland & Wolff» в Ирландии… Сдать перед отплытием груз, чтобы он взорвался сразу после выхода из порта — чуть-чуть, без особого ущерба, но малейшая задержка приведет к тому, что корабль разминется с айсбергом… Настоять на тренировке аварийной посадки в шлюпки, загодя устроив кампанию в прессе… Отплыть на «Титанике» и в нужный момент перехватить рулевое управление… Начать сооружать плоты, как только случится столкновение… Подсказать идею использовать айсберг в качестве понтона, закрепив на нем якорь…

Мечты-мечты.

«Все это глупость несусветная — в лучшем случае на меня наденут смирительную рубашку, а в худшем я окажусь на тюремных нарах. Если окажусь на борту, пойду ко дну вместе со всеми. Оно мне надо?»

За бесплодными рассуждениями время летело незаметно. Так ничего и не придумав, дождался возбужденно-счастливой Ольги и заштопанного пальто — от нового не отличишь. Вернулись в отель.

— Месье! — обратился ко мне консьерж. — Вам каблограмма из Лос-Анджелеса (3).

Я забрал сообщение и вчитался. Писал Изя, не поскупившись на количество знаков:

«Гриффит задумал новый проект, „Человек клана“. Трехчасовой. Более полутора тысяч сцен. Нужно очень много пленки. Наше участие нахожу необходимым. Коммерческий успех обеспечен».

Не трудно догадаться, что Айзик специально пропустил важные детали. Бизнес-тайна и все такое… Дэвид, вдохновленный успехом «Большого ограбления» и запросом от никелодеонов на полнометражки решил нас переплюнуть. Три часа! Это новый вызов, но, честно говоря, такой формат — редкий случай в будущем. Хотя… Кажется, «Титаник» Камерона не меньшей длительности…

Пленка. С этим все время проблемы. Но я же во Франции. Здесь навалом пленки братьев Люмьер. 35-миллиметровая, дистрибьютор — Société des pellicules françaises. Главная проблема — грабительские таможенные пошлины в САШ, но с этим ничего, увы, не поделаешь. Если все так, как пишет Изя, затраты окупятся многократно. Или попробовать протащить контрабандой в Новый Орлеан? Бутлегеры же таскали тоннами элитное бухло…

Все это мгновенно пронеслось в моей голове, решение было принято сразу.

— Дорогая! Пока ты будешь ездить на примерки, я займусь немножко бизнесом. Тут проклюнулось кое-какое дельце.

— Конечно, Васечка. Тебе точно нечего делать в модном доме м-м Жанны. Приедешь оценивать конечный результат.

О, этот результат поразил! Сама покойная императрица Елизавета Австрийская, чьей фигурой гордилась вся Европа, не могла бы войти с такой грацией и изяществом, как это удалось сделать Ольге в платье от м-м Жанны. Струящиеся вдоль тела серебристые ткани, оставившие в покое талию, но выгодно подчеркивающие бедра, осознанно делавшие на них акцент — это был одновременно и вызов, и совершенство. Представляю, какой фурор ждет Ольгу, когда мы отправимся на очередную премьеру!

Я с удовольствием любовался женой в новом облике, но мысли мои то и дело уносились в студеные воды Атлантики — туда, где в скором времени «Титаник» встретит свой айсберг. И все потому, что я придумал, как поступить во время кораблекрушения. Найти решение мне помогли кинопленки, которые я купил у компании братьев Люмьер.

(1) Ж. Марген-Лакруа не только стала родоначальницей роскошной изысканности современной женской моды, но и придумала фасон широких женских брюк. Ее идею нагло присвоил модный кутюрье того времени Поль Пуаре. Ее имя, преданное забвению еще при жизни, мало кому сегодня известно.

(2) Идеальный S-образный силуэт женщин начала XX века создавал особый корсет, в котором они чувствовали себя как в тисках.

(3) Каблограмма — телеграмма, переданная по подводному кабелю через Атлантику.

Глава 9 Айсберг-перевертыш

Что-что, а ужасов за свою не очень-то и длинную жизнь я успел повидать. И это еще мягко сказано. По правде — нахлебался. Все время — из огня да в полымя. И, ведь, все рассчитал и сделал так со своим бегством в Америку, чтобы уже больше никогда не сталкиваться с войной, кровью, шилопопыми революционерами с мусором в безмозглых башках, что приравнивало эти головы к задницам, бандюганами с их дерьмовым кодексом поведения… Старался, как старается утопающий, барахтаясь изо всех сил, все время выплевывая воду, пытаясь чуть-чуть глотнуть воздуха, чтобы хватило сил выбраться на берег. Все думал, еще малость, и я залягу в «Холостяцкой берлоге», зажмурю глаза, выдохну полной грудью и, наконец, мир и покой спеленают меня, начнут убаюкивать и уже не выпустят из своих добрых и так желанных рук. Ага!

— Хрен тебе, Вася, по всей морде! — отвечала мне все время судьба на такие мечтания. — Ты, давай-ка улыбку эту дурацкую сотри и двигай. Вон там опять кучу говна наложили. Иди, убирай! И мне нет дела, что не хочешь, что воняет, что и так весь с ног до головы в дерьме. Слушать ничего не желаю! Вперед и с песней! Можешь и без песни! Мне до лампочки! Но только, чтобы к утру говна этого не было! И потом все помой с шампунем. А то, действительно, воняет!

— Эх, судьба моя, судьбинушка! За что ты так со мной? За что? Что же ты ко мне прицепилась? Вон, сколько народу вокруг! Выбери уж кого-нибудь другого.

— А я, Вася, напомню тебе твой же случай. Забыл?

— Ты о чем?

— Про гаишника-капитана, который тебя тормознул.

— Это когда я ехал на старенькой Ауди под 80, а там знак — 60? Когда гайец меня выдернул из потока?

— Вот-вот! Помнишь, что он тебе сказал, когда ты стал возмущаться: мол, машины не в пример покруче — и Мерседесы, и БМВ, и Порше — несутся под сотню, а то и больше, а остановили меня? Вспомнил?

Хрен ли спорить с судьбой? Конечно, вспомнил.

А она не унималась:

— «Планида у тебя такая!»– сказал тебе тогда усталый капитан.

— Смешно, смешно. И грустно.

— И грустно. Так что, заканчивай с вопросами. Знаешь ведь: Богу и судьбе нельзя задавать вопросы. Молиться можешь, просить можешь. Но только не задавай вопросов: за что, почему… Потому что! Планида у тебя такая! Так что, сопли вытираем и в бой!

Вот я и рванул в этот самый бой, ибо по-другому не мог, хотя так и не нашел ответа на вопрос — за что мне такая честь? Был в моей жизни жуткий шторм в Туапсинской бухте, когда на моих глазах погибали люди и корабли, а я ничего не мог сделать. Правда, несколько человек спас. Было жуткое побоище при штурме Ахульго, когда мюриды расстреляли практически в упор, как в живом тире, сотни солдат. Там вообще ничем помочь не смог. Всего нескольких вытащил, рыдая от бессилия. А сейчас с «Титаником» могу. Если только уломаю капитана Гуена.

Я на месяц зафрахтовал трамповый пароход «Канис» для перевозки закупленной мною кинопленки (1). Для ее транспортировки требовалась температура 8–10 градусов тепла и низкая влажность — эти условия можно было создать в одном из двух трюмов судна, разделенных котельным и машинным отделением, над котором помещалась палубная каюта и мостик. Второй трюм, согласно моему распоряжению, был набит обыкновенными солдатскими одеялами. Столь странный сборный груз не мог не вызывать вопросов. Пришлось усиленно разыгрывать роль эксцентричного чудака. Не без успеха, стоит добавить, ибо условием контракта являлось следование самым северным из всех возможных маршрутом североатлантического транспортного коридора.

— Мы с супругой желаем полюбоваться на айсберги в их естественной среде обитания, — объяснил я капитану «Каниса», бретонцу месье Гуену.

Он укрепился в мысли, что я законченный болван, и пообещал редкое зрелище. Кто же знал, что с ним будут такие проблемы.

Мы покинули Францию заранее, с таким расчетом, чтобы оказаться в двухсуточном переходе до Канады к моменту выхода «Титаника» из ирландского Куинстауна, последней его остановки перед переходом через Атлантику. Он ожидался в Нью-Йорке 16 апреля, но я помнил, что катастрофа произошла в том числе потому, что большая шишка из «Уайт Стар Лайн» жаждала рекорда, и корабль опередил свой график. Согласно многочисленным сообщениям прессы, суперлайнер был способен развивать скорость в 22 узла, «Канис», скорее не «волк», а «волчонок», — до 10–12 узлов. До дрейфующего ледового поля мы добрались к утру 14-го апреля — еле-еле успели к намеченному мною сроку из-за того, что Гуен положительно не хотел торопиться.

Сперва я казнился из-за того, что столь святое дело, как спасение сотен жизней, изначально построено на лжи с моей стороны. Но вскоре убедился, что иначе ничего не выйдет. Капитан оказался откровенным трусом — ссыклом с пудовыми кулаками. Странное сочетание! Наверное, он обманул владельцев «Каниса» внешним видом, и они считали его не малодушным, а просто излишне осторожным. Кэп превосходил меня в физическим кондициях — здоровенный лоб с телом, будто перевитым стальными канатами. Лупцевать такого «дуба» — только кулаки измочалишь. Этакий неандерталец, со скошенным лбом и сильно развитыми надбровными дугами. Если следовать теории Ломброзо, он представлял собой прирожденного безжалостного убийцу, не знающего сомнений. Где там! Ему бы не «Волком» командовать, а «Болонкой», если бы кто-то решился так называть корабль. Мы вышли из Сен-Мало, из этого города наследников бесстрашных французских корсаров, и я очень быстро убедился, что кэп Гуен славой предков не дорожил и боялся всего на свете — погоды, людского мнения и даже скоропортящихся продуктов. Красноватый оттенок закатного неба вызвал у него дрожь, усмешки команды, не обязательно в его адрес, — бисеринки пота на лице и дрожь пальцев. Поданную коком курицу он сперва должен был тщательно обнюхать, прежде чем приступить к трапезе. Первая же замеченная льдина спровоцировала приступ паники. Лишь углядев в бинокль простирающееся впереди ледовое поле — белое крошево с торчащими из него здоровенными айсбергами, — он тут же приказал «Стоп, машина».

— Занесла нелегкая! — пробасил он, вытирая платком мгновенно вспотевший лоб.

— Нас сюда привел ваш контракт, капитан, — возмутился я. — Извольте его выполнять, иначе я не берусь судить о карьерных последствиях для капитана, уклоняющегося от своих обязательств в присутствии шиппера (2).

Чертыхаясь и поминая всех святых, капитан распорядился приблизиться к ледовому полю.

— Ближе! Ближе! — настаивал я, высматривая главный объект своего поиска — темный перевернувшийся айсберг, айсберг-убийцу, который очень трудно заметить ночью, но который должен был явно выделяться сейчас, при свете дня. Ведь именно он, этот безжалостный посланник далекой Гренландии, даст безоговорочный ответ на вопрос, кто сильнее — силы природы или технический гений человечества.

Ощутимо холодало. Я распорядился поднять из трюма пару десятков одеял и раздать их команде.

Люди посмотрели на меня с благодарностью, а капитан — с плохо скрываемой ненавистью. Гуен не находил себе места. Сперва его угнетало чувство безотчетного беспокойства, но потом до капитана потихоньку доходило, что его вот-вот втянут в переделку, которая закончится плохо — потерей корабля или волчьим билетом. Эти мысли легко читались на его лице во время нашего неспешного движения вдоль ледового поля с востока на запад.

— Смотрите! Смотрите! — закричал густо-красный моряк, чуть не отморозивший себе лицо, пока дежурил на носу, выкрикивая предупреждения о больших льдинах. Он указывал куда-то вправо.

На наших глазах один из многочисленных высоких айсбергов с острой вершиной начал разрушаться. С его склонов, возвышавшихся на добрые двести футов над водой, стали срываться куски льда и снега. Океан у его подножия забурлил, откуда-то из-под айсберга вырвались кипящие буруны. Гигантская гора-льдина принялась вылезать из воды — медленно, словно стартующая космическая ракета.

— Матерь божья! — вырвалась одновременно у моряков и у меня с супругой.

Айсберг поднимался недолго. Достигнув некоей точки, задрожал, продолжая терять куски льда, замер — и рухнул на бок. Дрейф в высоких широтах вызвал подтаивание его нижней части, оно дестабилизировало эту гору. В поисках устойчивости ледовая гора завалилась, закачалась на воде и завершила переворот, выставив на всеобщее обозрение то, что раньше скрывалось под водой — огромный темно-синий зуб метров двадцать высотой. От него в нашу сторону устремилась бело-пенная волна.

Мы нашли будущего убийцу «Титаника».

(фото, сделанное через несколько дней после трагедии. Предположили, что это он, айсберг-убийца, по наличию на нем красных полос на уровне воды)

… Я разрешил отойти на полмили к югу, но с условием не терять айсберг из виду.

— Вот он вам сдался! — бурчал кэп.

— Хочу посмотреть, как этот айсберг поведет себя завтра, — подпустил я туману.

Гуен плюнул и отправился на мостик раздавать команды.

— Это впечатляет! Спасибо, милый! — поблагодарила меня жена.

Оля плыла со мной, еще не зная, что наш ждет, мужественно терпела отсутствие комфорта на сухогрузе. Северные широты привели ее в восторг, она решила, что мне захотелось подарить ей редкое зрелище. Да уж, редкое… Ее ждала масса впечатлений, куда более ошеломляющих. Я чувствовал себя неловко, но не мог раскрыть ей всей правды. Так, лишь намеками… Про предчувствие страшной беды…

— Идем спать, дорогая! Ночка нам предстоит непростая.

Она внимательно на меня посмотрела, но вопросов задавать не стала.

Проснулись мы ближе к вечеру. Наскоро перекусили принесенной коком едой. Выпили горячего чаю.

— Я на палубу. Ты не спеши входить. Намерзнешься.

— Слушаюсь, мой капитан!

Вместо того, чтобы выбраться на ледяной воздух из тепла палубной каюты, предоставленной в наше распоряжение, я углубился в недра корабля. Гуен беспечно оставил без внимания радиорубку, я этим воспользовался. Завязал отношения со связистом еще во время перехода через Атлантику. Наличие беспроводной связи на борту предопределило мой выбор «Каниса», на нее возлагал большие надежды (3).

— Что слышно в эфире? — спросил я радиста, протягивая ему маленькую фляжку с коньяком.

— Множество маркониграмм от разных кораблей о неблагоприятной ледовой обстановке. Только что мимо прошел круизный корабль «Карпатия». Больше ничего интересного. Приближающийся «Титаник» забивает эфир кучей личных сообщений пассажиров. Какая жалость, что мы его не сможем увидеть.

— Почему? — насторожился я, забирая обратно фляжку.

— Мы сместились миль на десять южнее. Ледовое поле нас выталкивает.

— Что? — задохнулся я от возмущения.

— Чего вы ждали от нашего кэпа, мистер Найнс?

— Вот что… — ответил я. — Личная просьба. Не уходите спать. Все время слушайте эфир после полуночи.

— Для чего? — вздернул брови радист.

— Так хочу! — отрезал я и положил рядом с рацией десятидолларовую бумажку.

Связист хмыкнул, быстро спрятал «бизона» в карман.

— Вы, мистер Найнс, перестраховщик хуже нашего капитана!

— Мы договорились? — с нажимом спросил я.

— Будьте покойны! — рассмеялся радист.

«Смейся, смейся», — тяжело вздохнул я и вернулся в каюту.

— Что-то забыл, Васечка? — встретила меня вопросом Оля.

— Достань мне из чемодана пистолет.

— Все так серьезно? — не могла она не спросить, но вытащила из чемодана оба моих ствола. — Что возьмешь, браунинг или «дрейзе»?

Браунинг FN М1910 прибыл со мной из Америки, а «дрейзе», более тяжелый и угловатый, приобрел в Париже исключительно из-за фамилии конструктора, Шмайссера, папаши создателя знаменитого пистолета-пулемета. Толком из него еще не стрелял, так что выбор был очевиден.

— Давай браунинг. И свой «баярд» держи под рукой.

Оля серьезно кивнула и от дальнейших вопросов воздержалась.

Я вышел на палубу, поднялся на судовой мостик. Вечерняя смена. Командовал молодой бретонец Филипп, старпом. Он был без ума от Ольги, на меня посматривал с опаской. Идеалист. Такого не соблазнишь деньгами и пистолетом не напугаешь.

— Офицер! Почему вы удалились от айсберга? Разве от меня не было четкого указания? Где он?

— Капитан приказал… Опасная ледовая обстановка… — замямлил юнец.

— Послушайте, Филипп. Зачем вам в таком возрасте портить карьеру? Вы понимаете, что я могу сделать и с вами, и с трусливым Гуеном, когда мы прибудем в Нью-Йорк? Хотите, чтобы вас навечно списали на берег?

Парень задергался. Но характер у него был, и так просто сдаваться он не собирался.

— Сэр, у меня есть свое начальство. Будите месье Гуена, если он уже спит. Без его приказа ничего делать не буду.

Я замер, не зная, что предпринять. За окном мостика сгущалась чернота, море было абсолютно спокойно — ни малейшей качки.

— Вы хоть найдете этот чертов айсберг в темноте? Его же ни черта не видно.

— Найду, — уверенно кивнул Филипп. — Я нанес на карту его местоположение. Конечно, он сместился, но направление дрейфа ледового поля понятно.

— Понимаете, мой юный друг, — задушевным тоном сообщил я юнцу, — хотел доставить удовольствие моей супруге.

— В чем тут может заключаться «удовольствие»? Ночь безлунная, ничего не видно, света звезд не хватит, чтобы любоваться перевернувшимся айсбергом.

— «Титаник»! Мы хотим посмотреть, как мимо проследует этот суперлайнер!

— С чего вы решили, что он полезет к айсбергу? — усомнился старпом. Но я чувствовал, что моя версия его удовлетворила. Да какой моряк не захотел бы поглазеть на этого монстра судостроения, уверенно мчащегося прямиком в Америку⁈

— Вы думаете, что его пассажиры, эти толстосумы из первого класса, пропустят такое редкое зрелище? — выдал я сомнительный аргумент.

— Филипп! Я очень прошу! — раздался голос от двери.

Там стояла Ольга, прекрасная в своей горжетке из горностаев. В руках она держала маленькую сумочку — уверен, что с «баярдом» внутри.

Старпом смешался.

— Мы можем попробовать немного сблизиться, — неуверенно произнес он.

— Вот и прекрасно! — я хлопнул его по плечу. — Пойду попрошу кока подать нам на мостик горячего чаю.

Корабль осторожно двинулся на север. Хоть мы и уклонились к югу, но чем дальше мы продвигались, тем чаще стали попадаться льдины. А к востоку, если напрячь зрение и воспользоваться биноклем, можно было разглядеть белесые точки — то плыли в ночи нормальные, не перевернутые айсберги. Но никаких судовых огней! Неужели я ошибся, и мы разминемся с «Титаником»?

Склянки пробили полночь, «Канис» делал не более двух-трех узлов, как ленивая черепаха. Я и Оля замерли на крыше мостика, напряженно вглядываясь в темноту. Иногда нам казалось, что мы что-то видим, но это был скорее всего обман зрения. Где залитый огнями корабль? Он же должен появиться на горизонте в сиянии электрического света! По крайней мере, если верить Джеймсу Камерону.

В 00–15, когда мои нервы были натянуты как канат, из радиорубки примчался связист.

— Маркониграмма с «Титаника»! «CQD MGY/Titanic/ 41.46 норд 50.24 вест»! — закричал он снизу.

— Что это значит? — крикнул я, бросаясь к трапу. — Это SOS?

— Это значит, что дело плохо! — отозвался Филипп, также спустившийся к радисту и выхвативший из его рук бумажку с координатами. — Но как такое возможно, сэр? Вы знали?

Старпом смотрел на меня с нескрываемым подозрением.

— Знал — что⁈ — огрызнулся я. — Что с самым надежным кораблем в мире может случиться беда? Я, по-вашему, господь Бог⁈

— Но что же делать? — всплеснул руками Филипп.

Препираясь, мы незаметно сместились от входа на трап, ведущий на мостик, к иллюминатору моей каюты, глядевшему на нос «Каниса». Я ткнул рукой в направлении движения корабля.

— Там две с половиной тысячи человек и ледяной океан вокруг. Что еще мы можем сделать, кроме как не отправиться на помощь?

Внезапно корабль сбавил и без того небыстрый ход.

— Вы издеваетесь или сошли с ума⁈ — раздался пронзительный голос капитана Гуена, выбравшегося на палубу и направляющегося к нам.

— Ни то, ни другое. Какого черта, почему мы останавливаемся? — вскипел я, сжимая кулаки.

— Во-первых, не обязан…

— А, во-вторых?

— А во-вторых, я не полезу в этот ледяной ад! — капитан резко вздернул руку, указывая вперед по курсу на покрытую крошевом и айсбергами воду. Гримаса отчаяния все сильнее искажала его лицо, морщин на лбу прибавилось.

— Вы правы. Это, действительно, ад. И в этом аду сейчас гибнут люди. И, если мы не придем к ним на помощь, погибнут тысячи. Так нельзя поступать. Это ваша обязанность — помогать утопающим.

— А если я туда сунусь, — капитан говорил с горящими глазами, неожиданно став решительным и смелым, — то я поставлю под удар всю свою команду. А моя обязанность — сохранять жизни всему экипажу и доверенному мне кораблю, чего бы мне это не стоило!

"Красиво завернул, падла! — матернулся я мысленно. — Ты, гад, из породы людей, живущих по принципу «надо мной не каплет!» Но что же мне делать? Драться с тобой? Сомнительно, что выиграю бой. Предложить денег? Пристрелить?'

Рука сама собой опустилась в карман, нащупывая рукоятку браунинга.

— Но, сэр… — неожиданно вмешался Филипп. Даже пунцом покрылся от волнения и от того, что нашел в себе силы пойти против воли капитана.

— Молчать! — заорал капитан. — Это мое судно! Я здесь капитан! Я принимаю здесь решения! И я приказываю…

Договорить он не успел. Рухнул, как подкошенный. На него свалилась балка-укосина, используемая для подъема грузов. «Канис» прежде был оснащен мачтами с парусами, потом их превратили в грузоподъемники, вращаемые ручным шпилем. Один из них размещался на крыше мостика. Мы задрали головы и увидели Олю со свайкой в руке. Она, похоже, ее выдернула, разблокировав стоячий ворот. Вот балка и скользнула вниз, снеся капитана как пушинку. Он тяжело застонал, но явно пережил удар грузовой стрелы.

Матросы, занятые на вахте и ставшие свидетелем инцидента, разразились гневными криками. Я выдернул из одного кармана пистолет, а из другого пачку денег. Поднял обе руки вверх, демонстрируя в свете аварийного фонаря свои аргументы:

— Всем молчать! Выбирайте: баксы или пуля!

Команда выбрала деньги, Филипп — верность морским традициям. Но не сразу. Помогло вмешательство Оли.

— Жить будет! — спокойно сообщила она сверху, разглядывая ворочающегося Гуена. — Теряем время! Вы тут долго еще политесы собрались разводить? Там люди гибнут.

«Откуда это? — я никак не мог прийти в себя. — Теряем время! Теряем время! А! Ну, да! Гоша из "Москвы слезам не верит!»

Вспомнив, тут же пришел в себя. Улыбнулся.

— Филипп! — она строго посмотрела на старпома. — Вы возьмете командование на себя, или тоже считаете, что…?

— Нет, мэм. — Филипп опять запунцовел. — То есть, да, мэм. — наконец, тоже взял себя в руки. — Нет, мэм, я так не считаю. И, да, мэм, я возьму командование на себя!

После чего не удержался, восхищенный, отдал честь моей супруге и побежал на мостик. По дороге приказал двум матросам отнести капитана в нашу каюту.

— И заприте его там! — Оля вошла во вкус.

— Обожаю тебя! — весело крикнул я и обратился к матросам. — Одеяла на палубу. Готовьте трап. Побольше канатов. И шлюпки! Шлюпки — обязательно!

(1) Трамповые пароходы — коммерческие суда, которые подряжались возить грузы по всему миру (без определённых рейсов), затем искали новые заказы.

(2) Шиппер — фрахтователь, грузоотправитель. Его присутствие на корабле не обязательно, но допустимо. Хоть капитан — царь и бог на корабле, но ни один кэп «купца» или транспортника не стал бы в здравом уме конфликтовать с шиппером.

(3) К моменту гибели «Титаника» далеко не у всех кораблей, плававших по Атлантике, имелась на борту оборудование для беспроводной связи. После случившейся трагедии его начали ставить на все океанские суда.

Глава 10 Битва за «Титаник»

Матросы засуетились, весело обсуждая, сколько из меня получится вытянуть. Филипп был уже в рубке, корабль снова набирал ход.

Я поднялся на мостик.

— Ничего не понимаю, — признался мне старпом. — Прикинул по карте координаты — нас разделяет больше двадцати миль.

— А до ориентировочного места пребывания айсберга-перевертыша?

— Полчаса хода. Если не напоремся на льдину и не получим пробоину. Капитан Гуен прав в одном: не на нашем грузовозе, водоизмещением меньше двух тысяч тонн, бороться со льдами.

— Вся ответственность на мне, Филипп. Так и запишите в судовом журнале, а я распишусь. И отметьте, что капитан из-за случайного инцидента не смог принять участие в спасательной операции.

Страпом рассмеялся:

— Случайная легкая женская рука! Так что у нас с курсом?

— Снова доверьтесь мне. Координаты ошибочны (1). Идем туда, куда направлялись.

Снова на ум пришли кадры из фильма. Спокойная воды, чистая ото льда как фон для трагедии. А тут все во сто крат хуже!

«Хуже» заключалось в том, что практически все пространство до «Титаника» было усеяно и ладно бы ледяным крошевом. Так нет же! Повсюду торчали, словно скалы, разной величины ледяные горки.

«Не могли же они от айсберга в таком количестве отколоться⁈ — я уже сам лихорадочно пытался проложить путь через это ледяное поле. — Ну, сука! Это же слалом какой-то, бл…й! Тут самим бы не напороться! Давай, старпом! Не подведи! Корабли лавировали, лавировали, да не… Типун тебе на язык, Вася! Не каркай!»

Все ж таки мы достигли чистой воды и айсберга-перевертыша, еле-еле видного при свете звезд. Молился, что не ошибся, что когда мы его обогнем, то увидим корабль.

Молился и дрожал. И от морозца, и от страха, и от возбуждения. И все равно похолодел, когда ровно в 1−00 мы увидели сигнал ракеты, и с этого момента события понеслись буквально вскачь. Нам хватило десяти минут, чтобы обогнуть айсберг-убийцу и оказаться в прямой видимости от все еще залитого скромным электрическим светом огромного лайнера и отваливающих от него редких шлюпок. Освещение на корабле было скорее тусклым, чем ярким — прогулочные палубы правого борта, к которому мы вышли, расчерчивали цепочки красных фонарей, и лишь немногие иллюминаторы пассажирских кают мерцали в полутьме. Еще не мрачный стальной гроб, но и не сияющий в ночи лайнер, который я помнил из фильма Камерона. Наврал режиссер со своим фильмом слезным, ох, наврал!

Первоначальный план заключался в том, чтобы подойти к палубным дверям и, используя корабельные трапы и полный штиль, перекинуть на «Канис» максимально возможное число пассажиров — примерно так, как действуют тендеры. Реальность перечеркнула надежды — эти двери нижних палуб были расположены ближе к носу и к моменту нашего прибытия вот-вот были готовы скрыться под водой. Океан подбирался к носовой шлюпочной палубе. Но еще оставались кормовые двери — до момента, когда крен на правый борт не лишит нас возможности провести относительно безопасную эвакуацию. Корпус «Титаника» уже издавал страшные скрежещущие звуки. Чем ближе мы подходили, тем явственнее слышался голос трагедии — испуганные крики, женский плач, бодрые мелодии судового оркестра и внезапно все перекрывший шум спускаемого пара.

— Шлюпок на «Титанике», Филипп, на всех не хватит. Беда с ними, понадеялись на непотопляемость корабля. Но, как сами видите, кто-то с этой непотопляемостью дал маху.

— И как же нам действовать, сэр? — вскричал несчастный юноша, подпустив петуха, — слишком много на него свалилось за раз.

— Как минимум, решительно, а не мух ртом ловить! — спокойно ответил я и потрепал его по плечу. — Я в морском деле профан, так что решать вам, но сами понимаете: придется лезть на рожон. Счет идет на минуты!

— Есть действовать решительно, господин шиппер! — вскинулся старпом. Глаза у него загорелись, он твердым шагом двинулся к рулевому, но, на мгновение притормозил, обернулся и тихо сказал. — Как бы только на нас эта громадина не опрокинулась.

— «Титаник» не перевернется! — проредил я в зародыше зерна сомнения. — Погружающийся в воду нос послужит гигантским якорем.

— Тогда мы сделаем так…

«Канис», повинуясь вставшему к штурвалу Филиппу, заходил с правого борта «Титаника», который неожиданно выровнялся. Матросы спешно вывешивали мешки с пенькой и деревянные вальки, служившие прокладками-кранцами. Старпом вознамерился вплотную притереться к тонущему лайнеру. Вышло у него лихо, хоть и страшновато. Корпус «Каниса» затрещал и продолжил стонать, когда наш корабль замер. На него моментально устремилась толпа мужчин в простой одежде — явно пассажиры третьего класса. Установкой трапов-сходней заморачиваться не стали, люди прыгали на «Канис», перевалившись через фальшборт 15-метровой прогулочной палубы С — ее маркировку я разглядел в свете потолочных фонарей, все еще светивших тусклым красноватым светом. Кое-кто, рискуя переломать ноги, сигал с палубы, расположенной выше — пассажиры, до того бестолково метавшиеся по открытым проходам, уже понимали, что корабль обречен и что наверху, на шлюпочной палубе, их никто не ждет. «Только женщины и дети!» — этот ультиматум офицеров «Титаника» навечно врезался в мою память.

— В трюм! В трюм! — ревел я, размахивая пистолетом и награждая оплеухами тормозивших. Матросы мне помогали. Главное — не создать у кормового твиндека толкучки, не мешать другим спасаться.

Филипп немного продвинул «Канис» вперед, когда вдруг возникший крен «Титаника» на левый борт сделал опасным прыжки потерявших разум людей и когда кто-то сорвался, мгновенно исчезнув с жутким криком в узкой щели между двумя бортами. Теперь наш корабль оказался точно у кормового входа палубы D. Он был запечатан. Пришлось мне свесится за борт и заколотить рукояткой пистолета в стальную гермодверь лацпорта. Высотой с мой рост и шириной меньше полутора метров, запирающиеся сверху вниз створки оставались закрытыми.

— Не можем открыть! — раздался глухой голос.

— С противоположной стороны получится?

— Уже открываем!

— Филипп! — заорал я, перекрикивая гомон на палубе «Каниса». — Обходи с кормы «Титаник», попробуем с левого борта!

— Принял! — раздался ответ с мостика.

С палубы С, из еще одной прогулочной зоны, продолжали сигать люди. Стоны повредивших конечности раздавались повсюду — плевать, главное, остануться живы! Но мы не можем ждать, пока все спрыгнут.

— Вася! — закричала с крыши мостика так и не покинувшая ее Ольга. Она стояла там как генералиссимус, руководившей битвой за «Титаник», и время от времени раздавала команды, дирижируя свайкой. — Там ребенок!

— Где⁈

— Наверх посмотри! Его хотят сбросить!

Я задрал голову. Надо мной примерно в четырех метрах болтались детские ножки в ботиночках, юбочка. Девочка!

— Бросай! Ловлю! — крикнул я неизвестном спасателю.

Ребенок полетел вниз. Мне удалось его подхватить.

— Еще дети есть⁈

— Нету! — откликнулись сверху.

— Бегите на противоположный борт, мы сейчас подойдем!

«Канис» отвалил от «Титаника», его борта будто облегченно вздохнули.

— Сэр! — дернул меня за рукав краснорожий матрос, которого я запомнил: именно он вчера углядел, как начал переворачиваться айсберг. — Места в кормовом трюме закончились. Набили вплотную. Что делать?

Эх, пропадай мои пленки!

— Распечатывайте носовой!

— Но ваш груз… Влажность…

— Плевать! — отмахнулся я и сунул девочку в руки обалдевшему моряку. — Киньте клич среди спасенных: нам нужны помощники. Крепкие мужчины, способные сесть на весла или вытягивать канаты. И передай ребенка Оле.

— Слушаюсь, сэр!

Мимо нас проплывала немного задравшаяся корма стального гиганта. Сколько осталось в недрах корабля людей, не нашедших выхода наверх, заблудившихся в лабиринте узких коридоров, обездвиженных из-за полученной травмы или просто ничего не понявших? С верхней палубы лайнера послышались звуки выстрелов. Значит, там уже все плохо. Много ли времени нам осталось? Я вытащил часы — 01–35. Мы простояли у борта «Титаника» минут пятнадцать, а казалось — целую вечность.

«Канис» завершил маневр и снова уткнулся бортом в гибнущий лайнер — прямо напротив открытых гермодверей, за которыми скрывался зал приема, самый большой на корабле (2). Оттуда сразу хлынул людской поток. Но мы были готовы — добровольные помощники выстроились двумя цепочками и, образовав живой коридор, направляли в открытый носовой трюм запрыгивающих к нам на борт спасенных, а женщин и детей — в палубную каюту, откуда уже перенесли капитана в радиорубку. Сюрреалистическое зрелище! Наверное, точно так же набивали зеками корабль, отплывающий в Магадан во времена ГУЛАГа. Сразу вспомнилась «Индигирка» — наш дальневосточный «Титаник» (3).

Я тряхнул головой, отгоняя страшные ассоциации.

— Оля! — окликнул я жену. — Есть смысл продвинуться еще вперед, когда всех отсюда заберем?

Она, обнимавшая за плечи переданную ей девочку, всмотрелась в цепочку зеленых — не красных. не тревожных –огней, еще светивших на прогулочных палубах левого борта. Все такая же отрешенная и сосредоточенная, хотя, наверняка, ей хотелось рыдать и укрыться от этого безумия.

— Нет! Там уже плещет вода!

— Филипп! Приготовься отчалить! — приказал я.

— Есть, сэр!

Усиливающийся крен на левый борт решил за нас, когда удирать. Гермодверь ушла вниз, сорванные кранцы с противным паническим треском полетели вниз. Дольше оставаться было просто опасно.

— Филипп! Отходим!

Моряки стали отталкивать наш корабль баграми от борта «Титаника», расширяя пропасть между миром выживших и миром обреченных.

— Мы сделали это! — закричал старпом, отдавая в машинное отделение приказ приглушить двигатели до малого хода. «Канис» замер примерно в четверти мили от терпящего бедствие «Титаника».

— Повремени-ка с надеждами, старпом. Все только начинается, — хмуро буркнул я, и улыбка на лице юного бретонца погасла. — Нам еще людей из воды подбирать.

— Понял! — рубанул рукой старпом. — Шлюпки на воду!

— И трап! Устанавливайте трап! Не бойтесь водоворота, когда корабль окончательно исчезнет. Его не будет!

На корабле поднялась суета, хотя люди то и дело отвлекались на страшную картину неподалеку. 02–05, носовая часть шлюпочной палубы «Титаника» погрузилась в воду, через несколько минут вода достигла капитанской рубки, поглотила ее, на лайнере погас свет. В свете звезд мы разглядели, что корма начала задираться вверх, возникшая волна смыла людей со шлюпочной палубы. Раздался мощный звук, похожий на взрыв. Корма устремилась вниз.

— Туда! — заорал я нашим матросам, уже сидевшим в шлюпках, указывая на место, гдескрылся нос лайнера. — Одеяла! Одеяла примите! И фонари! Нам нужны фонари!

Упаковки с одеялами стали сбрасывать добровольные помощники прямо в руки морякам, на шлюпках нашлись керосиновые фонари. Через минуту спасательные лодки устремились к несчастным, барахтавшимся в ледяной воде. Шлюпки с «Титаника», даже те, которые не были заполнены даже наполовину, предпочли грести не туда, а к нам.

— Сэр! — с тревогой окликнул меня Филипп. — Твиндеки почти забиты. Мы на пределе своей грузоподъемности.

— Все лишнее за борт, включая мои кинопленки! Будем принимать на палубу! Нашу каюту — только женщинам и детям. Есть сообщения от других кораблей?

— «Карпатия» спешит на помощь, но ей не меньше двух часов ходу.

К «Канису» подошла первая шлюпка с «Титаника». В ней сидело всего 12 человек. Следом подходила еще одна, складная, заполненная до предела и сверх того.

— Эй, на борту! — весело окликнул нас щеголь в цилиндре, с гарденией в петлице фрака и лихо закрученными вверх усами. — Принимайте пострадавших!

— Наверх поднимаются только женщины! А вы, сволочи, отправитесь подбирать людей, плавающих в воде! — рявкнул я на мерзавцев, на чьей совести не менее 60 жизней — шлюка-то была рассчитана на 75 человек.

— Что вы себе позволяете⁈ — завопил щеголь. — Я Космо Дафф-Гордон, а дама — моя жена Люсиль, известный модельер, остальные женщины — наши горничные (4).

— Только сунься на мой корабль, Космо, и я тебя запулю в космос!

— Но сэр! Проявите великодушие! — взмолилась очень красивая дама в пышной шляпе.

— Черт с вами! Поднимайтесь!

Вслед за господином с гарденией в петлице на палубу вскарабкался матрос.

— Ты чего здесь позабыл? — рассвирепел я. — Ваше, экипажных, дело пассажиров и своих товарищей спасать!

— Еле ноги унес! Хватит с меня ужасов! — криво усмехнулся лупоглазый рябой моряк, кутаясь в бушлат и слегка подрагивая не то от страха, не то от холода.

У меня так и чесались руки съездить ему по морде, но вместо этого я приказал загнать его в трюм.

— Не вздумай там разоряться, не то разделаю тебя как голландскую селедку, — предупредил я наглеца. — А ты, Космо, чего замер? Быстро в трюм! Не нравится, прыгай за борт!

— Да как вы смеете…! — «первый класс» не унимался.

"Мляяя! И смех, и грех! Тут трагедия вселенская, а мы водевиль разыгрываем!' — подумал я.

И так мне стало тошно. Так я устал от таких, как этот хлыщ. От трусов, как рябой морячок, уже убежавший с палубы.

«Вот, буду я еще с тобой лясы точить!» — подумал, и… от всей своей широкой души, от всего своего ноющего сердца дал этому франту такой славный поджопник, что все сразу стало на свои места. И, несмотря, на весь ужас, окружавший нас, громкий смех сотен глоток — и экипажа, и только что спасенных — накрыл палубу.

— В трюм! Быстро! — добавил угрожающим шепотом.

«Первый класс» подчинился. Его жена, кутаясь в дорогущее манто, поспешила за ним с вытаращенными глазами.

— Вам сюда, мадам! — галантно указал я на дверь палубной каюты, а сам начал спускаться по трапу в замершую у борта шлюпку. Никто из матросов «Титаника» больше не решился подняться наверх.

— Вася! — пронзительно закричала Оля.

Я помахал ей рукой и хмуро уставился на сидевших за веслами матросов. Они ответили мне не менее хмурыми взглядами, сменяющимися на озабоченные, когда разглядели браунинг в моей руке.

— Сколько вам заплатил этот гад?

— Пять фунтов на брата! — с вызовом ответил мне загребной.

— Получите от меня по доллару за каждую спасенную жизнь!

— Ого! — крякнул напарник загребного. — А если сотня выйдет?

— Каждому по «арбузной»! (5)

Матросы оживились.

— Вася! Одеяла! — крикнула сверху Оля, перегнувшись через борт. Вниз полетела упаковка. — Только попробуй мне не вернуться!

— Все будет хорошо, душа моя! — откликнулся я и рыкнул на матросов. — Чего сидим? Кого ждем? И-и-и-раз!

Весла опустились на воду. Шлюпка устремилась к «Титанику». Вернее к тому месту, где он скрылся под водой. Вовсе не так кинематографично, как в кино — без задранной к небу кормы, но не менее страшно.

Последующие события слились для меня в какую-то бешеную круговерть, безостановочный конвейер. То мы снимали с перевернувшейся шлюпки промокших до нитки людей, то вытаскивали из воды пассажиров и членов экипажа, в спасательных жилетах или цеплявшихся за сброшенные с прогулочных палуб шезлонги, готовых вот-вот отдать концы из-за переохлаждения. Не всех, увы, далеко не всех. Мне запомнился один китаец — он спасся, из последних сил держась за деревянную дверь, замерзший, но живучий. Укутанный в одеяло, он принялся отбивать мне поклоны…

В какой-то момент я понял, что батарейка села окончательно. Мы причалили к трапу «Каниса». Еле стискивая окостеневшими пальцами веревочные поручни, поднялся наверх. Оля подхватила меня и помогла добраться до свободного места на палубе — это было непросто, ибо не меньше двух сотен людей сидели плотно-плотно и грели друг-друга. Они приветствовали меня восхищенными криками. Матросы и Филипп их поддержали:

— Нашему шипперу — гип-гип, ура!

Жена усадила меня, прижалась, даря тепло и укрывая плечи своей горжеткой. Положила голову на плечо.

— Горжусь тобой! — шепнула мне в ухо. — И люблю. Почему ты такой грустный?

— Всех не спасем.

— Да, не спасем. — Оля ответила с редким хладнокровием. — И это больно. Но, если бы не ты, погибло бы в разы больше. А за тех, кто не выживет, потом помолимся, чтобы Царствие небесное. Не надо себя корить, милый. Ты сделал все, что мог…

— Мистер Найнс, мистер Найнс, — пробился ко мне Филипп. — Мы скоро начнем черпать бортом воду. Корабль переполнен. Вокруг нас полтора десятка забитых людьми шлюпок. Они умоляют нас о спасении — сотни, их сотни! Но что я могу?

— Я вижу, Филипп, вижу. Мест нет. Но не волнуйся. Все будет хорошо.

— Но как же, сэр?

— Поверь мне. А лучше посмотри вон туда!

Филипп обернулся.

— Вот, черт! — не удержался, заметив приближающиеся судовые огни и сигнал белой ракеты, поданной с борта неизвестного корабля. — Но как, сэр…

— Я же говорил! — с трудом выдавил из себя, чувствуя, как слипаются веки.

— Это… Это… — Филипп пытался разглядеть название корабля.

— «Карпатия». И там такой же выдающийся капитан, как и ты. Вы легко и быстро все сообразите. И все сделаете, как надо.

— Мы станем борт о борт! — Филипп кричал нам на бегу к капитанскому мостику. — И просто будем переправлять людей!

— Видишь! Я же говорил, что сообразите!

Я помахал ему рукой, не став уточнять, что с «борт о борт» он явно загнул. Коль француз на кураже, не буду мешать. Повернул голову, чувствуя пристальный взгляд жены.

— Что, любимая?

— Откуда ты знал?

Я вздохнул. Чуть задумался. Чуть подумал, стоит ли…?

— Я не знал. Я надеялся.

Через секунду меня сморил сон.

(1) Хорошо известный факт — с борта «Титаника» ушло сообщение с ошибочными координатами. Как нашел место крушения капитан «Карпатии», одному Богу известно.

(2) Хотя свидетели не подтвердили на разбирательстве причин гибели «Титаника», что лацпорт левого борта, палуба D, был открыт в момент трагедии, подводные экспедиции к затонувшему кораблю обнаружили эти гермодвери открытыми. Девять задвижек и декоративная решетка не имели следов повреждений. По плану эвакуации именно отсюда планировалась посадка в шлюпки.

(3) В 1939 г. у берегов Японии разбился о скалы небольшой советский пароход «Индигирка» (водоизмещение — 2700 тонн), перевозивший отбывших срок зеков, вольнонаемных, а также заключенных и их охрану. Всего было спасено 428 человек (включая 35 членов экипажа). Погибло 745 человек (в том числе 4 члена экипажа).

(4) Доказано, что сэр Космо Дафф-Гордон и его жена Люсиль заплатили, чтобы спастись. Кстати, именно леди Л. Дафф-Гордон придумала слово «шик». Ее муж, подонок, заявил на суде, что его поступок — это не взятка, а акт великодушия, деньги на покупку новой одежды. Его поступок не получил юридических последствий.

(5) Арбузной называли стодолларовую банкноту САШ выпуска 1890 г. с портретом адмирала Дэвида Фаррагута, командующего флотом северян в годы Гражданской войны. Население прозвало её так из-за формы нулей на оборотной стороне, напоминающей арбузы.

Глава 11 Награда нашла своего героя

Капитан «Карпатии» Артур Генри Рострон не пил, не курил и не сквернословил — удивительный набор добродетелей для моряка. И был человеком действия, решительным до крайности, отчаянным до безумия, рисковым как лудоман. Когда я узнал подробности его Одиссеи, лишь покрутил головой, воздержавшись от комментариев.

— Когда рассвело и мы увидели, через какой лед продирались ночью, меня затрясло и я подумал, что Божья рука лежала на штурвале рядом с моей.

Еще бы его не затрясло! Мы подбирались к «Титанику» осторожно, на малой скорости, и то страху натерпелись. «Карпатия», получив сигнал бедствия, развернулась и помчалась к месту трагедии на всех парах в буквальном смысле этого слова — Артур даже отключил отопление на своем корабле, чтобы направить все запасы пара в котельное отделение. Имея расчетные 14 узлов хода, смог разогнать «Карпатию» до 17-ти! Находясь посреди ледового поля! При свете взошедшего солнца его помощник насчитал 25 крупных айсбергов вокруг — некоторые торчали из воды метров на 50, а некоторые были еле видны. Мастерство вождения Рострон, конечно, продемонстрировал выдающееся. Шумахер, блин.

И как тут реагировать? Все сложно. Артур думал о том, что в ледяной воде люди из последних сил борются за свою жизнь, что шлюпки, набитые спасенными, качаются посреди суровой морской пустыни, что счет времени идет на секунды, что кто-то в данный момент уже отдает богу душу. Все так. Вот только «Карпатия» не была простым сухогрузом. Это был немалых размеров грузопассажирский лайнер, в задачу которого входили перевозка не только замороженной пищи, но и людей в довольно комфортных условиях. Не самых богатых — только 2-й и 3-й класс, билет стоил относительно недорого, 5 фунтов с хвостиком. Корабль Рострона был заполнен наполовину — 750 пассажиров, следовавших в порты Средиземного моря. И их жизнь Артур поставил на карту, чтобы выиграть лишний час. Если по чесноку, то нельзя не признать: чтобы спасти 700 человек с «Титаника», сидевших в шлюпках, Рострон безумно рисковал жизнью не меньшего количества людей.

Позднее родилась байка, что все пассажиры «Карпатии» единогласно одобрили действия капитана. Ага-ага! Поверил! Глубокой ночью 750 человек, как один, проснулись, собрались вместе и вынесли вердикт: «Гони, капитан, мы готовы рискнуть!»

Победителей не судят. Избитое выражение, но в случае с Ростроном более чем подходящее. «Канис» не отобрал у «Карпатии» славы, она внесла огромную лепту в спасение людей. Тех, кто сидел в шлюпках. Преимущественно женщин и детей. Преимущественно из 1-го и 2-го класса. Такой вот нюанс. Они меня возненавидели, когда получили отказ подняться к нам на борт. Проклинали, умоляли, требовали — до того момента, пока не увидели «Карпатию». Сидеть в шлюпках, часть которых была полузатоплена ледяной водой, на морозном воздухе, в состоянии отчаяния, когда не знаешь, что с твоим мужем или отцом… Врагу не пожелаешь оказаться в такой ситуации. И тут появляется доблестный рыцарь Артур. И блестяще проводит эвакуацию! Без дураков! Просто великолепно!

Он к ней стал готовиться еще на подходе. Горячее питание, сбор теплой одежды у пассажиров, подготовка кают, сети на борту, чтобы люди из шлюпок могли вскарабкаться наверх, люльки, беседки… Детей поднимали в почтовых мешках. Спасенных разводили по теплым каютам, отпаивали чаем, кофе и горячим бульоном. Три врача тут же приступили к реабилитационным мероприятиям. Все на высшем уровне в столь сложных условиях.

А дальше начались проблемы. Первый шок прошел, люди стали задавать вопросы. Еще поднимали последние шлюпки, а на палубе «Карпатии» уже разыгралась трагедия. Спасшийся председатель «Уайт стар лайн» Исмей тут же спрятался в каюте врача и носу оттуда не казал, иначе его бы растерзали. Выжившие женщины искали своих мужей, многие думали, что стали вдовами, еще не зная, кто смог попасть на «Канис». Рыдания, истерики…

— Списки! Дайте списки! — умоляли они.

Списки? У нас твиндеки забиты, как загоны для скота на бойне, на палубе иголку воткнуть некуда! Как составлять эти чертовы списки?

Люди надеялись, люди ждали. И негодовали — уже пошли обвинения в адрес офицеров «Титаника», не сумевших правильно организовать эвакуацию. Справедливые обвинения! Немного особо прытких мужчин, сумевших как-то прорваться в катера, помалкивали, зато дамы… О, Рострону пришлось покрутиться, чтобы немного сбить накал страстей, но многие дамы не желали покинуть палубу — точно также, как до последнего отказывались садиться в спасательные шлюпки, когда шла эвакуация с «Титаника». Двести разгневанных неадекватных женщин — это страшная сила, доложу я вам.

После семи утра прибыли новые пароходы — «Маунт Темпль», «Бирма» и грузопассажирский лайнер «Калифорниэн», капитан которого благополучно проспал гибель «Титаника», несмотря на то, что его корабль был ближе всех к месту трагедии. После недолгого обмена радиосообщениями было решено, что «Маунт Темпль» и «Бирма» следуют своим маршрутом, «Карпатия» забирает всех, кто в шлюпках, а «Калифорниэн», направляющийся в Бостон, — тех, кто на борту «Каниса». И тут же мы получили новую головную боль — все женатики непременно желали попасть на «Карпатию», даже если у тебя нога переломана. Законное желание — против этого никто не стал возражать. Шлюпки метались между кораблями, отдельные несознательные личности меняли свои желания еще на воде, внезапно решив, что «Карпатия» им подходит больше «Калифорниэн». Дурдом! Шатающийся от усталости Филипп командовал погрузкой, мы с Олей составляли и сводили списки, врачи-добровольцы из числа спасшихся накладывали лубки, а радист не вылезал из рубки, отправляя одно сообщение за другим под храп капитана Гуена, в которого на всякий случай влили поллитра коньяка, когда он очнулся.

— Сэр! — обратился ко мне помощник боцмана, старший по званию из выживших и спасенных нами членов экипажа. Его подобрали на воде, поэтому он кутался в одеяло, тщетно пряча белые подштанники, и сильно хрипел. — Ребята хотят остаться на «Канисе».

— Ты о ком? — уточнил я, не отвлекаясь от составления бумаг.

— Я о матросах «Титаника». Стыдно людям в глаза смотреть. Мы их погубили. Не выполнили свой долг.

— Где я вас размещу? Чем кормить буду? Хватит ли нам питьевой воды? Как вас согревать?

— Сэр! Все решаемо. Из одеял в кормовом трюме сделаем себе «вороньи гнезда», как-нибудь дотерпим до Нью-Йорка. Вы же туда пойдете?

— Да, мы пойдем в Большое яблоко, — задумчиво ответил я. — Черт с вами, оставайтесь. Попрошу «Калифорниэн» поделиться с нами запасами.

Неожиданно выяснилось, что желание матросов с «Титаника» разделяет и десяток пассажиров. Они ни в какую не желали покидать «Канис», ввергнутые в натуральный столбняк. Шок, самый настоящий постравматический шок, и у меня нет под рукой дипломированного психолога, чтобы привести этих людей в чувство. Ну и что с ними делать? Не драться же с ними?

Окончательно меня добила семейка Дафф-Гордон. Сэр Космо не решился обратиться ко мне напрямую, подослал женушку, леди Люсиль. Эти тоже хотели остаться, но причина у них была своя.

— Понимаете, мистер Найнс, мы вывезли на шлюпке не только наших горничных, но и весь багаж. Уже пошли неприятные разговоры. Космо в трюме угрожали! Ему, аристократу! Дело может дойти до самосуда. Мы боимся.

Она молитвенно сложила руки.

— Васечка! — дернула меня Оля. — Войдем в их положение. Все-таки люди пережили сильнейшую трагедию.

— Да где я всех размещу⁈ Чем кормить? Фуа гра с шампанским не запасли!

— Не злись! Я уже все придумала. Женщины останутся в нашей каюте, а ты с сэром Космо устроишься в каюте капитана.

— Охренеть какой счастье! — буркнул я, сдаваясь.

Вот так и получилось, что оставшийся путь до Нью-Йорка мне пришлось проделать в обществе не самых приятных мне людей. Правда, сэр Дафф-Гордон предпринял титанические усилия, чтобы загладить инцидент, случившийся при нашей встрече. Он ни разу не вспомнил о полученном пинке, зато развлекал нас разговорами о своих спортивных достижениях. Выяснилось, что он был серебряным чемпионом по фехтованию на эспадах, членом команды в соревнованиях по дуэли на пистолетах (странный вид спорта, если подумать!) и увлекался самообороной. Зачем он все это мне рассказывал? Пугал? Я тут же ответил историей о своем рейде в Мексику — 5-й баронет Халкина и член британского парламента резко сменил тему и поведал нам, что владеет семейной компанией в Ирландии, производящей херес. Образцы у него были в багаже, и мы немедленно приступили к дегустации.

Больше всех усердствовал забинтованный капитан Гуен. Когда он узнал о том, что случилось в ночь 15-го апреля, в его глазах загорелся огонек надежды. Примазаться к нашему успеху — вот, что он возжелал. Наград, аплодисментов — а как же иначе? Ведь именно его корабль, его драгоценный «Канис», внес главную лепту в спасение людей.

— Иллюзий на этот счет не питайте, капитан, — спустил я его с небес на землю, когда сэр Космо удалился, чтобы принести бутылки. — Официальная версия такова: вы получили сильную травму, когда выполняли наш контракт, и не могли принять участие в спасении людей по состоянию здоровья. Только рискните подвинуть Филиппа, и я растерзаю вас как тузик грелку! Порву на британский флаг! Не знаю, что еще сделаю, — но с фантазией у меня все в порядке. Особенно в плане доставлять людям крупные неприятности.

Гуен проникся, съежился, поклялся, что все понял, что с ним проблем не будет. Когда появился херес, приступил к знакомству с букетом с энтузиазмом алкаша, дорвавшегося до бухла после года кодировки. Набрался не быстро — крепкий мужик, чего уж скрывать, — но, когда пробил планку, сделался необычайно болтлив, понес всякую околесицу — кэп-пустомеля оказался не менее отвратителен, чем кэп — обгаженные штаны.

— Я мастак рассказывать моряцкие байки. Вот послушайте: был случай, буквально кровь сочится из глаз, стоит о нем вспомнить…

Так и шел день за днем, пока мы телепали до Нью-Йорка, значительно отстав от «Карпатии». При любой возможности я старался удрать из каюты. Оля, как могла, меня успокаивала. Нелегкая задача, ведь меня напрягало не только общество случайных спутников, не винная вонь, пропитавшая капитанскую каюту, но и перспективы. Как нас встретит Нью-Йорк? В голову лезли странные варианты. Оваций я точно не ждал — если они и будут, то достанутся капитану Рострону, ведь он должен был прибыть в порт на два-три дня раньше нас.

… Артур оказался мировым мужиком. Редкой души человек, он, столкнувшись в Нью-Йорке с восторженным приемом, тут же объявил главными героями Филиппа и меня. Не сильно прогадал — его все равно носили на руках, а спасенные из 1-го класса сбросились деньгами и вручили капитану серебряный кубок и золотые 18-каратные часы от Тиффани с дарственной надписью. Хотели закатить банкет в его честь, но он потребовал дождаться «Каниса». Ушлые газетчики, разведав подробности, тут же окрестили меня героем 3-класса — сомнительный титул, хотя он всего лишь содержал намек на то, что я спас в основном пассажиров нижних палуб. Миллионер-спасатель — еще один ярлык, навешенный на меня прессой.

— Теперь, Баз, пришел твой черед отдуваться, — обрадовал меня Рострон, прибывший загодя на «Канис» на буксире лоцмана.

Мы сразу перешли на ты, как только посмотрели друг на друга — сразу прониклись друг к другу симпатией. Артура отличали суровый бескомпромиссный взгляд и резкие черты лица. Когда он говорил, постоянно прикладывал руку к своей фуражке, будто честь отдавал. Обо мне он был наслышан от пассажиров, перебравшихся с «Каниса» на «Карпатию» и поведавших о моей решительности, и загодя составил обо мне мнение.

— Если бы не знал, что ты миллионер, взял бы тебя на «Карпатию» первым помощником.

Такая оценка дорогого стоила. Мы крепко пожали руки.

Он сделал мне еще один подарок.

— Я умышленно опустил имя твоей супруги. Захочешь, сам все расскажешь. Но не советую. Ты не можешь себе вообразить, что тебя ждет. Нас встречало 40 тысяч человек. Благотворительные организации меня задергали, требуя непременно у них выступить. И как отказать? Они притащили на пристань теплые вещи, медикаменты, цветы, предлагали помощь в подборе отеля или больницы, транспорт… Там все непросто было, в Нью-Йорке. Сперва думали о незначительном происшествии, потом появилась версия о том, что «Титаник» буксирует другой пароход. И тут гром среди ясного неба — множество погибших! И следом сообщение, что все не так трагично, что вовремя появившийся небольшой «Канис» вытащил из лайнера и поднял с воды почти семьсот человек. В общем, ты, Филипп и ваша команда — герои, и тысячи мечтают пожать вам руку.

Я покосился на свою лапу и вздрогнул. Она не выдержит и нескольких сотен рукопожатий. Все-таки не президент какой-то, а вполне добропорядочный гражданин и семьянин к тому же. А ну как экзальтированные дамочки зацелуют до смерти?

Свезло. Толпа на пристани была, но не столь огромная, как рассказал Артур. Больше всего было газетчиков. Эти были самыми опасными. Не успели сойти на берег первые матросы, полицейская цепь оказалась прорванной. Что тут началось!

— Вот мы и приехали! Слетелось воронье! — резюмировал Филипп.

Решающий момент. Мне предстояло спуститься вниз с капитаном Гуеном. В него на всякий случай влили остатки хереса сэра Космо, выглядел он не ахти. Уперевшись плечом, я придерживал его за талию, и мы боком спускались по трапу, как сиамские близнецы.

— Капитан получил травму до начала спасательной операции! — закричал я во всеуслышание. — Вам он не интересен! Ему нужно в больницу!

Гуена оставили в покое, тут же переключились на меня.

— Позже, все позже! Сперва дайте спуститься морякам «Титаника».

Тут же появившийся представитель «Уайт стар лайн» объявил, что членов экипажа «Титаника» ждут на другом корабле компании, где их приготовлены комфортабельные каюты. Владельцы «Титаника» явно не хотели общения с прессой выживших матросов.

Все чуть не испортил тот самый рябой моряк со шлюпки сэра Космо. Я ждал подлянки от баронета, а прилетело от этой гадюки, пригретой в кормовом твиндеке. Он попытался сообщить репортерам о злом шиппере «Каниса», чьи методы спасения никак нельзя назвать джентльменскими. Только он затеял бухтеть про жестокое обращение, с коим столкнулся на палубе корабля спасателей, кто-то из команды ухватил его за воротник бушлата и отволок в толпу наших.

— Отметелим тебя так — своих не узнаешь, — не особо таясь, предупредили его моряки. — И про трусливую твою душонку растрезвоним по всем кабакам в порту.

Рябой был не настолько глуп, чтобы не внять предупреждению.

Я фыркнул про себя и попер грудью на амбразуру, сообразив, что дольше тянуть нельзя. Все равно мне не отвертеться после паблисити, которое мне устроил Рострон. Меня обступили, посыпались вопросы. К счастью, тему с Гуеном затронули вскользь и удовлетворились сообщением о несчастном случае. Образ рыцаря Филиппа заиграл новыми красками. Его спасало лишь одно: он занимался выгрузкой пассажиров под защитой усиленного наряда полицейских.

Капитан «Карпатии» лишь посмеивался, наблюдая, как меня терзают газетчики из главных изданий Америки. Особенно усердствовал представитель Херста с язвенным пятном на жилете, донимавший меня вопросом о связях Голливуда с мексиканскими революционерами. Какое это имело отношение к гибели «Титаника», я так и не понял. Замучался объяснять этой братии, что пора-де и честь знать. В ответ меня чуть не ослепили вспышками магниевого порошка — это рьяно взялись за дело фотографы. Я явно столкнулся с любимой игрой янки, второй по значимости после бейсбола и важнее скачек в Саратога-Спрингс, — с погоней за сенсацией.

Репортеры орали как безумные — выпрыгивали из ума, как сказал бы Изя, — размахивали шляпами и зонтами, толкались и сквернословили. Натуральный обезьянник! Оля смотрела во все глаза на эту свистопляску. Она ей явно не нравилась.

Мне тоже. Приставки-журналисты напомнили мне, что я не люблю Нью-Йорк и особенно одного типа с Уолл-стрит. На душе становилось тошно, как только о нем вспоминал. Лишь Олино присутствие как-то сдерживало проснувшиеся кровожадные инстинкты.

— Все, джентльмены! Пора заканчивать этот цирк! — гаркнул я что есть мочи.

— Мистер Найнс! Последний вопрос! — взмолился самый скромный из присутствовавших на пирсе щелкоперов.

— Валяй! — милостиво согласился я.

— Скажите, после перенесенной отчаянной схватке на воде, вы отважитесь снова выйти в море?

Хороший вопрос, между прочим. Я задумался. Однако отвечать не пришлось, за меня все сделала супруга.

— Мой муж, господа, не привык пасовать перед трудностями. Да, картины гибели людей в студеном море так и стоят перед глазами. До сих пор выворачивают душу. Но море… Оно прекрасно, и я уверена, что первое, что мы сделаем, вернувшись домой, — это купим себе яхту.

— Ты правда этого хочешь? — шепнул я украдкой.

— Да, дорогой, — ее ответ прозвучал более чем уверенно.

— Бежим, Оль, отсюда! — попросил я и, изготовившись к старту, окликнул старпома. — Филипп, не в службу, а в дружбу: отправь наши вещи в отель «Бельклер».

Ничего лучше с ходу не придумал. Не «Лютеция» ясен пень, но уж лучше там кости кинем, раз уж так вышло — место-то знакомое. И к снобам я, вроде, попривык. Прорвались к стоянки такси, прыгнули в машину.

— Не знаю, Васечка, что и думать. Это янки, они… странные, — сердилась Оля все дорогу. — Нет ни малейшего желания задерживаться в этом городе. Меня уверяли, что парижане любят туристов, что они гостеприимны, но их терпение не безгранично. Но нью-йоркцы их точно переплюнули.

Я пообещал, что назову яхту в ее честь, и с чувством поцеловал жену в губы.

Шофер такси, который вез нас в отель, возмущенно запыхтел.

— Ведите себя пристойно, а не то высажу на ближайшем перекрестке!

Ну здравствуй, Нью-Йорк, давно не виделись!

… Через несколько дней я взвыл. Мало того, что репортеры, неудовлетворенные коротким интервью на пирсе, буквально обложили нас с Олей в фойе «Бельклер» — нас, категорически не приемлющих публичности! Мало того, что сотнями поступали приглашения на различные мероприятия. Мало того, что посещение Бродвея закончилось прерванным спектаклем и требованием, чтобы я произнес речь из ложи, где сидели. Мало того, что какая-то безумная дамочка донимала меня просьбой устроить благотворительный аукцион, главным лотом которого станет обед с четой Найнс, оплачиваемый победителем. Мало того, что нам пришлось тащиться на банкет, устроенный пассажирами 1-го класса «Титаника», где мне вручили такой же кубок и часы, как и Рострону… Нет, не мало, а очень-очень много, перебор, если учесть еще цветы и подарки, ежедневно поступающие в отель.

Последней соломинкой, переполнившей чашу моего терпения, стало пастрами, присланное из магазина деликатесов Каца. Не то чтобы я не любил еврейскую ветчину, но сколько можно⁈ Требовалось срочно что-то придумать, чтобы элегантно, по-английски, свалить из Нью-Йорка. Ведь я же британский подданный, если верить моему паспорту.

Ложь во спасение не понадобилась. В отель доставили правительственную телеграмму, в которой сообщалось, что меня срочно ждут в Вашингтоне вместе с мсье Рискелем и капитаном Ростроном. Пришлось поломать голову, кто такой этот Рискель. Меня выручила Оля, объяснив, что это наш Филипп.

— Нашему старпому фамилия подходит! — хмыкнул я, недоумевая, что от нас потребовалось большим дядям из столицы САШ.

— Вас будут награждать, — заверила меня жене.

— Лучше бы освободили меня от уплаты таможенных пошлин за испорченные кинопленки, — бурчал я сердито.

Бюксы с пленкой счастливо уцелели, несмотря на мой приказ их выбросить — на них не хватило ни времени, ни свободных рук, так что они счастливо добрались до Нью-Йорка и часть из них оказалась в порядке.

— Там наверняка будет присутствовать министр финансов. Вот его и попросишь, — отмахнулась Оля. — Как ты думаешь, если нас пригласят на обед к президенту, уместно ли будет заявится в Белый дом в платье от мадам Жанны?

— В дерзком платье? Ты готова? Не сдрейфишь в последний момент?

— Чтоб я да пропустила…

— Если согласна, я двумя руками за! Вдарим по пуританизму этих северян нашим калифорнийским патриотизмом. Я тогда стетсон надену.

— Ооо! — закатила от восторга глаза моя восхитительная жена.

… На приеме в Белом Доме Филипп и Артур сверкали офицерскими мундирами, но мы с супругой явно их затмевали. Президент Тафт, толстый как повар хорошего ресторана — про него даже ходили слухи, что он как-то раз застрял в ванне в Белом доме — хотел произнести речь-экспромт. Но она у него не клеилась — он все время косился на Олино платье. Наверное, пытался сообразить, не помешает ли столь вызывающий наряд его переизбранию на новый срок. Вот так ловушка! Соперники в президентской гонке непременно ткнут пальцем и обвинят его в распущенности. Но не мог же он выгнать из Овального кабинета того, кого нация готова носить на руках. Пусть даже он заявился в святая святых государственной власти САШ в ковбойском шляпе, как какой-то техасец!

«Левый президент нам достался», — сделал я вывод, сообразив о причинах метаний Тафта и слушая, как он мекал и бекал.

Президент в конце концов справился с растерянностью и перешел к вручению наград. Нам, первым в истории северо-американских штатов иностранным подданным, вручили Золотую медаль Конгресса и медаль Почета лично от Тафта. Я теперь не какой-то безвестный эмигрантишка, а орденоносец. Трепещите все! Особенно Ося и Изя, которым жить со мной под одной крышей.

— А Гуену вручили золотую медаль от Общества жертв кораблекрушений Нью-Йорка, — по секрету наябедничал мне Филипп. — Наградили корабль, а получил он.

— Не завидуйте, месье Рискель, — подколола его Оля. — Вас, уверена, еще ждет орден Почётного Легиона.

Кто же знал, что она окажется права!

Но это были еще цветочки!

— Мистер Найнс, — привлек к себе мое внимание посол Великобритании на фуршете после награждений. — Уделите мне пару минут вашего драгоценного времени.

Мы отошли в сторону.

— Дорогой вы мой, — доверительно зашептал мне посол. — Из Лондона мне птичка на хвостике принесла одну новостишку.

Я напрягся.

— Король Георг в частной беседе с одним высокопоставленным лицом выразил намек на желание удостоить вас и мистера Рострона чести стать рыцарями Британской короны.

Если бы рядом был стул, я бы так и сел. Сэр Базиль Найнс! Айзик и Джо Блумы этого не перенесут. Хотя постойте-ка! Какое рыцарство, если у меня документы фальшивые! Я и забыл, почему категорически не желал посещать Лондон. Но как об этом сообщить послу?

— Эээ… сэр… Я типа за демократизм и все такое… Пережитки феодализма…

— Бог ты мой, неужели вы социалист⁈ Вы⁈ Тот, кто боролся с бомбистами в Лос-Анджелесе⁈

Нормально так подготовился посол. Сразу видно — старая школа британской дипломатии. Знать бы еще как его звать…

— Короче, отказываюсь! Рострона награждайте. Вы не знаете случаем, кто из присутствующих на банкете отвечает за таможенные пошлины? 42%! Это же уму непостижимо!

Посол справился с возмущением и даже не потерял дар речи.

— Вам нужен секретарь казначейства. Он курирует таможенную службу.

— Не познакомите? У меня есть к нему маленький вопросик.

Нас представили друг другу. Мы быстро нашли общий язык. Но мне было поставлено одно хитрое условие. Видите ли, правительство САШ считало важным, чтобы в числе главных спасателей «Титаника» оказался американский гражданин. Пришлось уступить, и это превращение Васи Девяткина во всамделишного пиндоса оказало впоследствии судьбоносное влияние на мою жизнь.

Часть 2 1917–1918 Глава 1 В флибустьерском дальнем синем море

«Первый пошел! Нет, ну не идиоты ли, эти господа императоры, цари и султаны?»

Столь оскорбительная, по меркам принципов монархизма, ремарка родилась в моей голове при известии, потрясшем Америку — в России пало ненавистное самодержавие! Николашка отрекся от трона. Да здравствует демократия! О, да! В разгар кровавой тяжелейшей войны самое оно революции совершать.

Честно говоря, прожив больше десяти лет в САШ и став американцем по паспорту, но не по духу, я так и не понял, с чего у моих сограждан развилась такая фобия в отношении царизма. Из-за погромов и притеснений евреев? Можно подумать, их здесь кто-то любит. Пойди попробуй сними квартиру в приличном районе Нью-Йорка, если у тебя фамилия заканчивается на «вич». Израильтян, как здесь часто называли иудеев, не пускали в клубы и на престижные курорты. Два года назад одного еврея даже линчевали, вытащив из тюремной камеры, хотя обвинения против него были весьма сомнительны. Но факт остается фактом: революция в России американцев порадовала, а президент Вильсон хотел всех опередить с признанием Временного правительства.

Почему я сказал «первый пошел!»? Да потому что знал: Великой войны не переживет ни один монарх императорского уровня, кроме британского. На очереди и старец Франц-Иосиф, и Вильгельм II, гнусный поджигатель войны, и дурачок Мехмед V (1). Кто бы мне объяснил, зачем турок вообще в эту войну полез? Или тот же царь-батюшка Николай? Ведь он не только себя — всю семью под монастырь подвел, включая близких и дальних родственников. Всю страну вверг в такой хаос, что ни отмолить, ни простить такой грех. Объявили его страстотерпцем, даже хотели к лику великомучеников причислить, а надо было бы назвать великопутаником.

Я-то помнил, как все произошло в июле 1914-го, газеты все подробно расписали (откуда только узнали?). Когда в Сараево сербы грохнули ненашего эрцгерцога Франца Фердинанда, сперва в Петербурге думали, что все само собой рассосется. Потом всполошились. Военные знай гнули свою линию: даешь всеобщую мобилизацию. Правительство ни в какую — только положение о подготовительном к войне периоде и частичная мобилизация. И что же делает военный министр Сухомлинов? В обход Совета министров уговаривает Николая начать все ж таки всеобщую. А почему? Оказалось, что нет у России такого плана, как частичная мобилизация. Короче, настоял, царь подался. А через короткое время отменил свое же решение. Сообразил, что все плохо для него и для России закончится? Как бы не так. Его Вильгельм убедил через обмен телеграммами. Но не надолго. Главный русский дипломат Сазонов влез с уговорами: войны не избежать. Телеграмма о мобилизации пошла в округа, Берлин в ответ объявил России войну. Бац, и уже весь мир в огне, ибо великие державы на тот момент опутали себя таким количеством договоров о взаимоподдержке, что сам черт разберет, как из этого выпутаться.

И кто виноват? Сухомлинов с Сазоновым? Как бы не так! Коль ты самодержец, то все шишки тебе, и никак иначе. Уговорили его, понимаешь… И что из этого вышло? Ведь еще в первую русскую революцию должен был понять, что система свое изжила, даже от дел отдалился, переложил груз забот на Совет министров. Что ж тебе в июле-то 14-го не сиделось на попе ровно? Что ж ты заскакал, как кузнечик, туда-сюда? А теперь что будет? Сгорел сарай, гори и хата? Еще как сгорит…

— Пропала Россия! — с мрачным видом сообщил я Ольге, откладывая местные газеты, с неподдельным энтузиазмом перепечатывающие телеграфные сообщения. Будто чилийцам не все равно, кто там в далекой Европе кого решил прирезать, поставить к стенке или выгнать из страны. — Вы закончили со сборами? Все вещи на яхте?

— Все готово, — всхлипнула жена. — Вернемся, а?

— Оль, сто раз уже объяснял: мне выкрутили руки. Или мы отправляемся в поход на Таити, или яхта остается в порту. Военные моряки шутить не умеют. Да что в конце концов плохого нас ждет? Посмотрим острова, вдохновившие Гогена. Сама же мечтала.

Супруге категорически не нравился мой план весеннего отпуска на островах французской Полинезии. Будто у меня был выбор. С яхтой я расстаться готов не был, а Оля не хотела расставаться со мной. Заколдованный круг.

В прошлом году федеральные власти провели перепись всех плавсредств, имеющих потенциал для использования ВМФ САШ, и присвоила им идентификационные номера. Моя «Olga» исключением не стала. Детище Льюиса Никсона, построенная на основе проекта миноносок «Orienta», превращенная усилиями верфи Харлана и Холлингсворта в роскошную яхту, имеющая движитель в 1000 лошадиных сил и выдающая на максимуме 23 узла, с самой мощной радиостанцией на борту, с увеличенным до полутора тысяч морских миль запасом хода — немудрено, что на нее положили глаз парни из «Нейви».

— Отличный посыльный корабль из нее выйдет. Или патрульный катер, — «обрадовали» меня флотские. — Но не спешите огорчаться. Если вы следующей весной захотите совершить круиз в Полинезию, мы вам препятствий чинить не будем. Усилим ваш экипаж нашими людьми — и скатертью дорога.

Выглядело это усиление как конвой или вроде того — мол, ты плавай, мистер Найнс, но под нашим присмотром. Что-то они крутили, но что? Я не смог разобраться. Принял на борт шесть человек с запечатанным грузом, и поплыл с семейством ловить кайф от последних мирных деньков. Полный подозрений, если честно. А как не напрячься, если перед отплытием флотские провели небольшую модернизацию яхты — смонтировали площадки для установки двух тяжелых и двух легких пулеметов? И ящики их армейские со сведенными маркировками… Что в них?

В Америке такое в заводе — отбирать в случае войны яхты у толстосумов. Когда «штатовцы» закусились с испанцами из-за Кубы, у Джи Пи Моргана забрали его «Корсар» и спасибо не сказали. И не у него одного. Выбросили красное дерево, бронзу и зеркала, поставили пушки и пулеметы — и в поход. Рассказывали, что миллиардер сперва вопил как резаный, но, когда «Корсар» потопил испанский корабль, необычайно возгордился.

Меня тоже ждут такие качели? САШ семимильными шагами приближается к войне, пропаганда, рисующая зверства «бошей», работает во всю. Сколько времени у нас осталось — месяц, полгода? Эх, знал бы, учил бы в школе историю получше, но с Первой мировой войной у меня явный пробел в знаниях. Спасибо нашим учителям или школьной программе — кака така война, забыли! Впрочем, какая разница? Твердо для себя решил не участвовать в этом безумии. Лично мне немцы ничего плохого не сделали, и я не считал их исчадьем ада, как рисовали газеты. Хотя гибель «Лузитании» от немецкой торпеды всколыхнула тщательно спрятанные на задворках памяти воспоминания о «Титанике», но использование трагедии как средства пропаганды выводило из себя. Почему все забыли, что тотальная морская война кайзера — это ответка за блокаду Германии, которую гордые бритты решили поставить на колени через голод, через страдания мирного населения?

Убраться подальше от армейских вербовщиков — не самая плохая идея в нынешних обстоятельствах. Хоть мне и не грозит принудительный призыв, но разговоры пойдут, если начнется мобилизация. Герой ЭлЭй не желает воевать — общество не поймет. Не объяснять же каждому встречному-поперечному, что это не моя война, что умирать за интересы финансовых тузов не хочу и не буду. Пытался Изю с Осей вразумить, но тут нашла коса на камень. Парни неожиданно встали в позу и уезжать отказались.

— Ты уж прости, Босс, но мы как все. Нужно будет в армию записаться — значит, запишемся.

Психоз, воинственный угар. Старый Свет им уже переболел, теперь до нас докатилось. С этим бороться невозможно, но можно смыться подальше, что я и задумал. Устал от разговоров о грядущей победе, о будущих преференциях для САШ. Будто мало того, что мы все необычайно уже обогатились на Великой войне. Наша компания стоила уже десятки миллионов, даже не вкладываясь в военное производство, если не считать нашу долю в «Файерстоун», не успевавший выполнять армейские заказы, портфель приобретенных непрофильных акций, растущих в цене как на дрожжах, разбух до неприличия. Чего еще лучше желать? Но нет, большим дядям в Вашингтоне вынь да положь победу. Будет им победа, будет. Но участвовать в этом выше моих сил.

Вот так и вышло, что мы отплыли из Лос-Анджелеса и направились на юг вдоль западного побережья Латинской и Южной Америки. В чилийском порту заправились жидким топливом и питьевой водой, пополнили запасы свежей провизии и отплыли в направлении острова Пасхи. Погода великолепная, не холодно и не жарко, океан спокойный — сильные южные циклоны придут лишь через месяц. Нас ждали необычные, яркие впечатления, и плевать, что мир вокруг катится в тартарары.

… Мы с женой сидели на баке под тентом, потягивая коктейли и лениво наблюдая за горизонтом. Оля порой отвлекалась, чтобы проследить за детьми, но Леха бдил за трехлетней сестренкой, как самая заботливая в мире няня. Я выглядывал очертания острова Пасхи.

— Томми! — окликнул я нашего грузного кэпа, подходившего к нам со стаканом разведенного колой рома в руке. «Куба либре», напиток капитанов (2). — Когда же, черт возьми, мы увидим идолов?

— Наберитесь терпения, мистер Найнс. Еще два-три часа хода, и вы сможете рассмотреть эту диковинку.

Наш капитан Томас, со смешной фамилией Ловелас, был личностью противоречивой, неординарной, хотя по его заурядной внешности такое и не скажешь. Типичный авантюрист, которыми полнился свет в это непростое время. Гордо называл себя «адмиралом» Колумбии, ловко обходя тот факт, что ему довелось командовать всего одним кораблем, все той же яхтой проекта «Ориент», составлявшим весь флот этой маленькой южноамериканской страны. Том хвалился, что лично застрелил 125 тысяч крокодилов, когда его с командой наняли, чтобы очистить берега реки Магдалены от этих чудовищ, ежегодно убивавших 200–300 человек.

— После моей экспедиции, — утверждал кэп, — аборигены прозвали избавленные от опасности берега «Lovey Lassey!» — любимая милочка, — явно намекая на мою фамилию.

После своих приключений в Колумбии Ловелас, променяв море на небо, влетел в череду смертельных неприятностей, как в ревущие сороковые, в полосу с 40-го по 50-й градусы южной широты. В 1907-м он, увлекшись воздухоплаванием, упал на аэроплане в реку Гудзон, откуда его спас буксир «Potomac». А на следующий год оказался в Лондоне на воздушном шаре,который взорвался во время франко-британской ярмарки. Погибло два человека, еще несколько получили ранения, но Ловелас отделался легким испугом. Он сообразил, что с судьбой играть в орлянку не стоит и вернулся к профессии моряка.

Его мне порекомендовал Льюис Никсон, с которым я познакомился во время слушаний, расследовавших причины гибели «Титаника». Я выступал как свидетель, а кораблестроитель выступал экспертом по установке беспроводной связи на всех атлантических судах — гибель суперлайнера подтолкнула власти к такому решению. Мы познакомились. Нас сблизил Петербург. Оказалось, мы с ним были в столице Российской империи практически в одно и то же время. Никсон прибыл, чтобы довести до ума миноноски, закупленные на его верфи русским морским министерством для войны с Японией. Помня о данном жене обещании приобрести яхту, я воспользовался оказией, и уже в 1913-м году «Ольгу» поставили на ровный киль. Еще год ушел на ее переделку. В 1914-м, в разгар сражения на Марне и через месяц после рождения доченьки Маши, Ловелас провел яхту по только открывшемуся без особой помпы Панамскому каналу, и с тех пор моя стальная красавица превратилась в любимую игрушку семьи, включая Марию. Она сообщила нам об этом, как только научилась разговаривать. Девочка и ходить-то научилась на палубе.

— Отлично идем, мистер Баз. Великолепный мотор вам достался. Вряд ли найдется в этой части океана корабль, который мог бы составить нам конкуренцию.

— Вы сказали «достался»? Разве Никсон может выпустить яхту с плохим мотором?

— Еще как может, сэр. На моем первом «Ориенте» мы с трудом достигали 18 узлов. Решили перебрать двигатель. И что же вы думаете? 340 из 785 трубок конденсаторов оказались забиты деревянными пробками, как и большинство трубок котла системы «Мошера».

— Как такое возможно⁈ — поразился я.

— Настоящий саботаж. Яхту строили в разгар забастовки механиков.

— Черт-те что!

Оля укоризненно на меня посмотрела. Я хоть и вычеркнул из своего лексикона «ексель-моксель» и прочие глупости, но избавиться от чертыхания так и не смог.

— И вы правильно сделали, что последовали моему совету и потребовали заменить оригинальный 53-й винт на 72-й (2). Как минимум, прибавили один-два узла ходу, — продолжил Ловелас, но я поспешил сменить тему и спросил о наболевшем:

— Что с нашим пополнением? Проблем нет?

— Вы о шестерке военных моряков? Отличные профи, сэр, без нареканий.

— Меня беспокоит, что мы зависим от их радиста.

— Очень прилежный. Из рубки не вылезает. Будто ждет какого-то сообщения со дня на день.

Я поморщился. Известно, какого. САШ может вступить в войну в ближайшие дни. Все об этом говорит. В том числе, присутствие военных в гражданке на моей «Ольге».

Яхта слегка качнулась на набежавшей волне. Спокойное до этого море начало покрываться слабыми «барашками», постепенно набирающими крутизну — верный признак того, что мы приближаемся к суше. Оля встала, чтобы прекратить беготню детей и загнать их в каюту.

— Но мама! — послышался сопротивляющийся голос сына. Он давно признал жену, с этим у нас проблем не было.

— Или в каюту, или идите к отцу и сидите с ним в шезлонгах, — не терпящим возражений голосом заявила жена.

Я счастливо улыбнулся. Полный комплект! Семья, море, яхта — что еще нужно человеку, чтобы достойно встретить свою осень? Мне уже за сорок. Набегался, навоевался, наприключался выше крыши. Пора и честь знать и немного получить от жизни удовольствия. Так и жил последние годы, и нисколько в этом не раскаивался.

… Острова Французской Полинезии великолепны своей первозданной дикостью, белоснежными пляжами и изумрудными лагунами с коралловыми рифами. Мы посетили несколько атоллов, не особо торопясь добраться до Таити и развлекаясь наблюдением за странным для нас течением жизни на архипелаге в обстановке информационного вакуума. В мире что-то происходило, но аборигенов и редких китайцев-торговцев это не касалось. Единственный встреченный нами полицейский из смесков, в оборванном французском мундире, мог сообщить нам новости, случайно долетевшие до него вместе с залетным «купцом» где-то полгода назад. Его больше интересовал прогноз погоды, чем залитые кровью и грязью поля сражений в далекой Европе.

— Если вам нужны новости, попробуйте остановить какой-нибудь каботажный парусник, — посоветовал нам «губернатор»-резидент, совершенно одичавший в этой пальмовой глуши, но преисполненный радости, что можно поговорить на родном французском. — Возможно, что-то узнаете. Но не советую. Можно подхватить от матросов желтую лихорадку. Лучше идите в Папеэте, в столицу Établissements Français de l’Océanie, если соскучились по цивилизации. И радио там есть. Единственное на всю Полинезию.

«Французские владения в Океании», правильное название полинезийской колонии, он выговорил, заметно запинаясь и с оттенком недоумения. Между атоллом и метрополией лежал не только океан, но и цивилизационная пропасть.

На полпути к Таити сверкающую гладь моря сменили ультрамариновые волны. В моей семье, к счастью, никто не страдал от качки, взлетающий-опускающийся форштевень никого не беспокоил. Я уютно расположился в шезлонге и читал детям «Страшные Соломоновы острова» Джека Лондона. Богатое воображение Марии мешало ей понять шутливый тон рассказа, она все время переспрашивала, вызывая смешки у Лехи, пугавшего сестру сообщениями о том, что мы скоро окажемся в краю каннибалов.

— Правда-правда, островитяне человеков кушают? Они мне показались милыми, хоть и плохо стриженными.

— Нет, милая, дядю разыграли.

— Парус на горизонте! — крикнул кто-то из матросов.

Я огляделся и с огромным трудом обнаружил едва заметный след по курсу норд-ост — скорее легкий мазок над синей линией.

— Вы видите парусник, капитан? — окликнул Ловеласа.

Он подтвердил.

— А нас? Нас они заметили?

— Нас не так легко заметить на воде. Даже из «вороньего гнезда». У нас же окраска шаровая, а не белая, как на военных кораблях. И борта над уровнем моря еле-еле торчат.

Судя по тому, как парусник, оказавшийся трехмачтовым судном изящных обводов, двинулся нам на перехват, его впередсмотрящие все ж таки нас разглядели — вернее дым, валивший из единственной трубы «Ольги». Хотя не исключена и случайность, что наши курсы должны были пересечься где-то в безбрежной океанской синеве, в точке, скрытой за горизонтом. Если, конечно, мы не увеличим скорость с десяти узлов до максимальной.

— Ветер им в помощь. Марселя ставят, — с видом знатока прокомментировал Ловелас, вглядываясь в бинокль. — Не терпится им что ли с нами пересечься? Будем сближаться или нет?

Его вопрос меня застал врасплох. Любоваться издали гордым парусником — это одно, а маневрировать рядом — оно нам надо? Или пусть дети посмотрят вблизи, как матросы на вантах и реях управляются с парусным вооружением трехмачтовика в открытом море? Когда они еще такое увидят?

— Под чьим флагом идет шхуна? — спросил я для проформы. Хотя в мире и шла война, САШ оставалась нейтральными, и нам ничто не грозило.

— Скорее барк, если судить по вооружению, у него прямые паруса, — поправил меня капитан. — Еще далековато, — поморщился он, опуская бинокль. — Так мне увеличить ход?

— Не стоит впустую тратить топливо. Мы так или иначе пересечемся.

— Тут с вами не поспоришь, — согласился Ловелас. — Идем сходящимися курсами. Одно не пойму — куда они-то намылились? Что за странный курс на юг? Собрались в Антарктиду?

— Скоро разберемся.

Ветер свежел, на паруснике взяли рифы, но совсем немного — лишь для того, чтобы неожиданным шквальным порывом не порвало паруса. Барк летел над волнами словно птица со множеством белоснежных крыльев, его нос то и дело окутывала пенная взвесь — удивительно красивое зрелище, привет из прошлого, из тех времен, когда чайные клиперы наперегонки гнали из Индии в надежде всех обойти. Из тех времен, когда за за боевыми кораблями не стлался уродливый черно-сизый дым. Когда на палубе пахло не сгоревшим углем или мазутом, а смолой, пенькой и морской солью.

Экипаж «Ольги» высыпал на палубу, прилип к леерам и с удовольствием наблюдал за маневрами шустрого парусника, вознамерившегося пересечь наш курс. Бились об заклад, не решится ли капитан Ловелас подрезать барку нос из озорства. Команда работала на яхте как швейцарские часы — палуба всегда блестела чистотой, медяшка — надраена, любые подтеки ржавчины тут же ликвидировались, все концы покоились в аккуратных бухтах на своих местах, обе шлюпки надежно принайтованы и укрыты. Пусть позабавятся, решил шкипер. Я тоже не видел в этом ничего дурного.

Он не поленился и принес самую мощную подзорную трубу.

— Это немцы! — в его голосе прозвучала тревога.

— Откуда тут взяться бошам? — удивился я, слегка напрягаясь из-за реакции Ловеласа. — Германских торговцев давно и след простыл — союзники их колонии давно прибрали к рукам. А Тихоокеанскую эскадру еще в 14-м адмирал Шпее увел к Фолклендам, чтобы там принять свой последний бой.

— Это «Зееадлер», «Орлан». Самый настоящий рейдер-корсар класса винджаммер с двумя 105-мм орудиями на борту (4).

— О, мы во флибустьерские моря попали? — с легкой насмешкой спросил я.

— Напрасно иронизируете. Он пиратствовал в Атлантике, захватил и уничтожил у западного побережья Южной Америки больше десятка парусников и пароходов с января и по март. Потом исчез. Об этом корабле много писали в газетах. Откуда он здесь объявился, вот что я не понимаю?

— Вероятно, обогнул мыс Горн и следует в том же направлении, что и мы — во Французскую Полинезию. Полагаю, что для торговцев черным жемчугом, копрой и кокосовым орехом наступят нелегкие времена.

— Мистер Найнс, можно вас на два слова? — обратился ко мне коренастый командир группы военных моряков, старшина 1-го класса Фил Гаривел.

Мне он сразу понравился, когда мне его представили в ЭлЭй, спокойной рассудительностью, немногословием и скупостью движений, выдававших в нем бывалого моряка, тем, что пальцы не гнул, изображая из себя шишку на ровном месте. Во время похода ни он, ни его люди на глаза мне не лезли, приказы Ловеласа выполняли беспрекословно и вообще старались притвориться ветошью. Его обращение ко мне было из разряда необычных происшествий, и я сразу напрягся.

— Сэр, лучше всего срочно увеличить ход и разойтись с этим кораблем, — глядя мне прямо в глаза, тихо сказал старшина Фил.

— В чем дело, Гаривел? Что за тайные намеки? Мы нейтралы!

— Уже нет, сэр. Америка объявила войну Германии две недели назад. 6 апреля, если быть точным.

— Сэр! — с ужасом выпалил колумбийский «адмирал». — Они подняли флаг «C. I. D». Это сигнал «Немедленно остановитесь, или я буду стрелять»

Я неверяще покрутил головой.

— Капитан Ловелас! Немедленно отверните в сторону и ускорьтесь, чтобы оторваться от этого парусника!

Матросы разочарованно засвистели, не сообразив о грозящей опасности.

— Слушаюсь, сэр! — откликнулся Томас и принялся раздавать команды.

Гаривел спокойно ждал моей реакции. И она последовала. Свистящим обвиняющим шепотом, еле сдерживаясь, я задал вопрос:

— И вы только сейчас мне об этом сообщаете? Захватили в свое распоряжение мою радиостанцию и утаили столь важную новость?

— Сэр! У меня приказ адмирала Остина Найта, командующего Тихоокеанской эскадрой. На яхте «Ольга» проследовать во Французскую Полинезию и обеспечить безопасность американского судоходства в архипелаге после вступления Соединенных Штатов в мировую войну. Мне не хотелось преждевременно оказаться с вами в конфликте. Но теперь ситуация изменилась. Все нужные бумаги у меня с собой. Вы и ваша семья сможете вернуться домой на первом же выбранном вами корабле.

Ничего себе заявка! Флотские меня разочаровали. Не люблю, когда со мной играют втемную. Со всем экипажем, с моей семьей…

— Немыслимо! — вырвалось у меня. — Еще этот рейдер… Вы знали?

— Никак нет, сэр! Но не удивлен.

Нас прервали. Хотя «Ольгу» и «Зееадлер» разделяло не менее шести-семи миль, наш маневр уклонения не остался незамеченным. Более того, корсар решил нас напугать. У него на борту оказалась пушка, как и предупреждал Томас, и выстрелом из нее нам явно дали понять, что нам следует застопорить машину. Наивный, мы не робкого десятка, и попробуй нас догони! Ловелас даже не стал меня спрашивать, как действовать, лишь бросил короткий взгляд.

— Полный вперед, капитан! — уверенно приказал я.

Фонтан от попадания снаряда за нашей кормой, на приличном удалении, вызвал цветастую брань на палубе — немыслимую в иных обстоятельствах, — а у меня замерло на миг сердце. Яхта набирала ход с каждой секундой, поэтому следующий выстрел оказался еще менее прицельным. Ловелас не стал выписывать зигзаги — просто довел нашу скорость до максимума, и 23 узла против не более чем 12-ти у «Орлана» очень быстро разорвали дистанцию, через короткое время корсар скрылся за горизонтом, ограничившись всего двумя выстрелами.

Его уже и след простыл, но я не мог никак успокоиться. Поток разноречивых чувств затопил сознание, вызвав настоящую бурю, грозя разорвать на куски. Эти пираты угрожали жизни членам моей семьи. Моей жены, моих детей… Случайное отклонение орудийного ствола, удача наводчика, игра волн да что угодно — и снаряд влетает в жилые каюты, круша и куроча все на своем пути! Разрывая плоть любимых тел, выбивая из них сознание…

Я глухо застонал, усилием воли прогоняя жуткие картины, которые рисовало мое воображение в мелких подробностях. Постучал кулаком по открытой ладони, привлекая внимание матросов.

— Мы отвезем на Таити моих близких, оставим их там под охраной французского гарнизона, а сами вернемся. Вернемся, чтобы отомстить. Никаким пиратам XX века нас не напугать! Вы со мной парни? Кто испугался и не желает рисковать, может остаться в Папеэте.

— Да! — заревели моряки с горящими глазами на обветренных, загорелых дочерна лицах. — Вернемся и надерем им задницу!

— Мы в деле, мистер Найнс! — одобрительно кивая головой, сказал Гаривел. — У нас кое-что с собой прихвачено как раз на такой случай.

—?

— Два пулемета «Кольт-Браунинг» и два «Максима».

Хммм… Даже если у тебя на борту четыре пулемета, попробуй-ка сделать козью морду рейдеру с двумя орудиями на борту. Но мы обязательно что-нибудь придумаем.

(1) Вася ошибся: султанат и Османская империя закончились не на Мехмеде V, а на его брате, Мехмеде VI. Дольше всех продержался среди свергнутых монархов Европы, до 1922 г.

(2) По одной из версий, напиток придумал американский капитан Рассел в одном из баров Гаваны. Подняв бокал с ромом и колой, капитан произнёс: «Por Cuba Libre!» («За свободную Кубу!»).

(3) 53′ винт = 1362 мм, 72′ –1829 мм.

(4) Винджаммер — парусник со стальным корпусом, мачтами и усиленной парусной оснасткой типа барк или шхуна. Учебный корабль «Крузенштерн» того же типа.

Глава 2 Корсар кайзера

Его звали Феликс фон Люкнер. Дворянин, правнук маршала Франции, немецкий граф и… бродяга, сбежавший из дома в тринадцать лет и шаставший по всему свету в поисках приключений. Мне оставалось лишь подбирать челюсть — на фоне его мотаний по свету я со своей одиссеей выглядел учеником младших классов. К двадцати годам он кем только не успел побывать — юнгой на русском корабле, следовавшим из Гамбурга в Австралию, рыбаком на краденой шхуне, трактирщиком, охотником на кенгуру, учеником фокусника, помощником смотрителя маяка, дочь которого он соблазнил, профессиональным боксером, солдатом диктатора Порфирио Диаса. Не один раз он прощался с жизнью, но всегда счастливо выбирался из очередного приключения. Австралия, Гонолулу, Канада, Северо-Американские Штаты, Чили, Мексика, Ямайка… С таким послужным списком просто удивительно, как он сумел в конце концов получить офицерский чин на кайзеровском флоте — помог диплом школы навигации, но прежде всего, конечно, происхождение и личная протекция кайзера, считавшего жизнь молодого авантюриста необычайно романтичной. Зато этот список обеспечил его неоспоримым преимуществом, когда встал вопрос, кого назначить капитаном на необычный рейдер.

К 1915 году большинство корсаров кайзера были или потоплены, или захвачены, или интернированы. Они успели нанести немалый вред торговле стран-противников, но их ахиллесовой пятой стала дозаправка углем в океане (1). И тогда в Адмиралштабе решили тряхнуть стариной — отправить пиратствовать парусник, корабль, зависящий лишь от ветра, как в добрые старые времена. Невероятный риск в эпоху дредноутов и быстроходных легких крейсеров, но кто не рискует, тот не пьет шампанское! Требовался соответствующий капитан — сорвиголова, авантюрист, способный на нестандартные решения, мастер на все руки, крепкий телом и духом. Выбор в пользу графского отпрыска был очевиден.

Подготовка к походу велась с немецкой педантичностью, которой фон Люкнер придал блеск импровизации и своей необузданной фантазии. Он выбрал трехмачтовик со стальным корпусом, винджамер, выжиматель ветра, способный разогнаться до 15 узлов при хорошем ветре — «американца», задержанного британцами и захваченного у них Имперским флотом. Его переделали — добавили два скрытых 500-сильных вспомогательных дизельных двигателя, замаскировали в планшире парочку 105-мм устаревших орудий и несколько тяжелых пулеметов. Плюс мощная рация, увеличенные цистерны для питьевой воды и топлива, переоборудованные каюты для содержания пленных и тайники для хранения ручного оружия и военно-морской формы. Самым загадочным элементом допоборудования являлся гидравлический лифт, позволявший опускать-поднимать пол кают-компании.

Наиболее сложная часть плана — прорыв британской блокады Европы. Как просочиться через три линии в Северном море, если англичане беззастенчиво досматривают любой корабль, не обращая внимания на нейтральный флаг? Только в одном случае «Орлан» мог вырваться на оперативный простор — если его примут за реально существующее судно из страны, не участвующей в войне. Таковой была изначальная идея, но ее пришлось серьезно корректировать в процессе осуществления.

Изначально планировали притвориться идентичным норвежским судном «Малета». Что только не придумали для маскировки, начиная от подбора команды из моряков, говорившей по-норвежски, и заканчивая тщательной проработкой легенды как для судна, так и для каждого члена экипажа. Оригинальный бортовой журнал, письма с родины и из многих стран мира с нужными штемпелями, фотографии на стенах салонов, предметы обихода ручной работы из Скандинавии…

Вся эта тщательная подготовка, осуществленная с помощью разведки, полетела псу под хвост, когда выяснилось, что «Малета» уже вышла в море из Копенгагена. Ей срочно подобрали замену, парусник «Кармоэ», — и снова неудача. Оказалось, что «норвежца» англичане недавно досмотрели.

«Зееадлер», полностью готовый к походу, болтался на дальнем рейде, а путевой легенды у него не было. И тогда фон Люкнер решился на очередную авантюру, которых в его жизни было столько, что он уже сбился со счета. Он решил выдать «Орлан» за несуществующее судно «Ирма». Подчистки в документах, которые специально испортили водой, небрежно перекрашенное название, нестыковки в биографиях членов экипажа — казалось, рейд обречен на неудачу, его маску сорвет первая же серьезная проверка.

Во время жуткого шторма в Северном море «Зееадлер» вышел в поход. Какая блокада — быть бы живу! Свирепствующие волны и ветер загнали парусник далеко на север, во льды. Экипаж не мог даже выбраться на палубу, люки намертво примерзли. Но погода сменилась, корабль смог пуститься в плавание на юг и тут же попал под прицел орудий английского вспомогательного крейсера. Ему приказали остановиться для досмотра.

— Тут начинается самая веселая часть приключений фон Люкнера и его команды, — рассказывал мне Ловелас, бросая взгляд до на компас, чтобы не отклониться от курса, то на людей Гаривела, сосредоточенно монтирующих пулеметы. — Только представьте: англичане с размаху сели в лужу, не сумев раскусить, с кем встретились. Нет бы проверить парусник по ллойдовскому справочнику. А они ограничились поверхностным досмотром и даже выразили фон Люкнеру, притворившемуся норвежским капитаном, сочувствие за страдания, выпавшие на долю корабля во время последнего шторма. Им даже не пришло в голову, что внизу, прямо под их ногами, в тайных помещениях прятались вооруженные матросы. Два десятка моряков, что-то лепетавших невпопад по-норвежски, груз леса на борту, фоточки на стенах, граммофон, играющий «Путь далёкий до Типперери», юная леди на борту, якобы жена капитана…

— Женщина-то откуда взялась? — удивился я.

— Они переодели смазливого 18-летнего юнца! Нарядили его как бабу, а лаймы купились! Даже не заметили винты, которые на таком корабле никак не могли стоять!

— Откуда вы знаете столько подробностей?

— О, это не менее занимательная часть истории. После счастливого финала прорыва блокады, «Орлан» навел знатного шороху на Атлантике. Датчане, французы, британцы — кто только не попался в лапы хитроумного фон Люкнера. 300 человек пленников набилось на его борту. Такую прорву народа не прокормить, сообразил бравый корсар кайзера. И что же он сделал. как вы думаете?

— Что? Рассказывайте, не тяните! — подыграл я капитану.

— Пересадил их на очередной захваченный парусник, срубив тому все вооружение, кроме нижних парусов, чтобы выиграть время и убраться подальше, пока они будут добираться до ближайшей гавани. И отпустил. Через десять дней они были в Рио-де-Жанейро и взахлеб делились историями о своих приключениях. И надо признаться, ни один пострадавший ни слова упрека не выразил в адрес графа. Его поведение было безупречным, содержание пленников, особенно капитанов, напоминало круиз по Атлантике. Они пили призовое шампанское, объедались деликатесами с чужих кораблей, офицеры спали в трехместных каютах, в их распоряжении были книги и настольные игры. На средней палубе для них играл судовой оркестр.… А бразильские газетчики окрестили фон Люкнера «Морским дьяволом».

— Джентельмен удачи оказался настоящим джентльменом!

— Именно так, сэр!

— Интересный враг, — задумчиво пробормотал я, бросая виноватый взгляд на жену. Меня ждал непростой разговор.

… Католическая церковь, большие, без изысков двухэтажные здания с просторными крытыми верандами и широкими окнами с видом на море, подобие набережной, толпы разнообразного люда, порой весьма экзотического вида (особенно туземки с голой грудью, на которых тут же начал пялиться Леха), обилие зелени, ласкающий взгляд пейзаж — покрытые джунглями горы, лазурные воды, — ожерелье из цветов каждому прибывшему от портовых аборигенов. Папеэте производил приятное впечатление, а мы встретили самый теплый прием от администрации. Здесь знали о вступлении Америки в войну, французы приветствовали нас с неподдельным энтузиазмом, губернатор закатил банкет с салютом и помог снять неплохой дом для моей семьи — внешне простенький, но просторный внутри, с деревянными полами, европейской мебелью, столовой и нормальными спальнями с большими кроватями под москитными сетками. Сейчас, к концу сезона дождей, от москитов спасу нету — даже в раю, увы, найдется своя ложка дегтя.

Решив вопрос с устройством семьи, я виновато признался ей, что хочу поучаствовать в борьбе с пиратом.

— Ни одной драчки не можешь пропустить, — сварливо буркнула жена, но тут же улыбнулась, поцеловала и отпустила на войну.

Когда я поднялся на борт «Ольги», то понял, что многое изменилось. Например, шестерка военных моряков уже щеголяла в форме — в белых робах с черными галстуками и шапочках, прозванных в морской семье «чашками Дикси» или «собачьими мисками».

— Сэр, — медленно произнес Гаривел, отведя меня к фальшборту, — я к вам в команду не нанимался. У меня приказ, ему и следую. Коли экипаж готов послужить Америке, так тому и быть. Капитана никто не отодвинет, но вам стоит определиться с местом, которое займете. Сами понимаете: с военно-морским флагом на корме «Ольга» — уже не ваша яхта, а пусть и маленький, но боевой корабль. Вы набились в нашу компанию в поисках приключений, но наш ждет тяжелая рутинная работа.

— Послушайте, старшина, я вовсе не рвусь брать на себя бразды правления. Во мне вы найдете опытного бойца, человека, не раз смотревшего в лицо смерти, но не имеющего опыта морских сражений. Так что располагайте мною, как рядовым — со способностями, но на воде салага. Пулемет освою быстро, если покажете, как с ним управляться. Есть у меня и личное оружие — привычный «маузер»-карабин с оптическим прицелом, пистолеты и неизменный братец Боуи, с коим не расстаюсь уже больше десяти лет.

— В таком случае, добро пожаловать на борт, — Гаривел отсалютовал мне, бросив ладонь к своей забавной шапочке.

Я хмыкнул, но от комментариев воздержался.

— Как будем действовать, старшина?

— Все просто. Губернатор Таити необычайно всполошился, имея в своем распоряжении всего 4 орудия калибром 65 мм. Он не забыл об обстреле Папеэте в 14-м году эскадрой Шпее. От него срочно ушла информация о замеченном нами рейдере к французам и японцам. Они должны прислать сюда броненосные корабли. Мы же займемся обнаружением и слежкой за «Орланом», а также предупреждением «торговцев» об опасностях плавания в этих водах.

Мне такой план показался слишком пассивным, но спорить не стал. Переть с пулеметом на орудие — верх глупости, тут Гаривел прав. Патруль — значит, патруль. Понадобится время, чтобы привыкнуть к новой ситуации, но я парень не гордый, к солдатской лямке не привыкать. Думал, что все — с армией конец. Да вот поди ж ты, попал на флот, причем добровольно. Чудеса, но справлюсь.

Мы вышли из главного таитянского порта в середине мая и принялись нарезать круги по архипелагам Островов Общества, Островов Острал, Маркизских островов и Туамоту. Океан был пустынным — рейдер как сквозь землю провалился, не найдя подходящей жертвы. Пока шли на Таити, семафорили носовым прожектором всем встречным кораблям, требуя немедленно покинуть опасный район. Наше предупреждение, распространенное через губернатора Французской Полинезии, напугало торговцев, ставки на фрахт задрались до небес, и мало находилось капитанов, готов рискнуть и выйти в море. Все ждали подхода союзных крейсеров, рассчитывая на проводку в составе конвоя. Но находились и отчаянные, не внявшие предупреждению. Таких мы пару раз пропускали мимо и осторожно следовали за ними в расчете, что фон Люкнер на них клюнет. Снова мимо.

Прошел июнь, запасы подходили к концу, нам стоило прервать патрулирование и вернуться на Таити. Топливные цистерны были готовы вот-вот показать дно, но однажды все изменилось, когда мы зашли в очередной тропический рай, на остров Бора-Бора, чтобы заправиться питьевой водой.

Единственный полицейский огорошил нас известием, что вот уже две недели нет ни слуху, ни духу о двух американских судах — четырехмачтовых «А. Б. Джонсоне» и «Р. С. Слейде». Они следовали из Сан-Франциско, мы никак не могли их предупредить, и вот к намеченному времени они не зашли в гавань Бора-Бора.

— Всегда пополняли у нас запас воды и вообще любили передохнуть перед отплытием в Новую Зеландию и Австралию. Что-то случилось. А еще мимо не прошла «Манила», еще одна американская шхуна, — последний срок миновал вчера.

— Могли получить наше предупреждение и укрыться в какой-нибудь безопасной бухте под охраной береговых орудий, — предположил Ловелас.

— Пропали три корабля. Я чувствую запах пирата, — не согласился с ним Гаривел. — Давайте думать, где нам его искать.

Мне ничего толкового в голову не приходило — вокруг тысячи миль, сотни островов и маленьких атоллов. Где мог укрыться фон Люкнер? Мы и так превысили пределы осторожности, ежедневно рискуя наскочить на неизвестный коралловый риф. Еще и с топливом беда, хотя Бора-Бора нам кое-как наскребла немного газолина, которого хватит миль на 400.

— Если «А. Б. Джонсон» и «Р. С. Слейд" шли в сторону Бора-Бора, то не исключено, что 'Зееадлер» где-то рядом и успел напакостить. У него проблема с питьевой водой и новые пленники, которых нужно кормить. Вполне возможно, немцы попытаются от них избавиться, высадив на одном из необитаемых островов, имеющим родник и естественные запасы пищи.

Мы склонились над картой — вариантов усматривалось множество, но лишь два атолла, Маупихаа-Мопелиа и Мануаэ, соответствовали условию «нет жителей, но есть вода». Оба лежали к западу от Бора-Бора. С учетом расходов топлива на возвращение на Таити мы могли добраться только до первого. До второго — если включить жесточайший режим экономии горючего, существенно снизив скорость.

— Решено! — подвел черту Гаривел. — Идем на запад.

… Атолл напоминал разрезанное кольцо, вот только «Зееадлеру» не повезло с этим разрезом. Он оказался слишком узок, чтобы пропустить в безмятежные воды стальное тело «Орлана». Но слишком велик был соблазн — твердая земля под ногами, свежайшая хрустальная вода и множество летающих и бегающих вкусностей. Фон Люкнер дал слабину, его люди при виде этого рая совсем потеряли голову и ни о чем другом не желали слушать, кроме высадки на берег. Он поставил свой рейдер на якоря снаружи атолла, большая часть команды вместе с пленниками высадилась на Маупихаа. И там застряла, придумывая сотни причин немного задержаться. Вместо того, чтобы по-быстрому набрать воды и смыться, устроили пирушку. Она-то их и выдала.

Мы подошли к острову в глубоких сумерках и несказанно обрадовались, когда издали увидели пылающие огни на берегу — Мануаэ отменялся. Вокруг костров хаотично перемещались люди. Их было много, насчитали под сотню. Понимание пришло сразу: пятьдесят матросов «Орлана», его офицеры и пленники с американских кораблей — больше здесь некому было взяться в таком количестве. Вокруг «Ольги» носились акулы — длинные твари с белыми пятнами на теле, — а мы, невидимые в темноте, двинулись вокруг Маупихаа. И очень быстро обнаружили «Зееадлер», но с рейдера нас не заметили. Никто не поднял тревогу, не призвал срочно шлюпки с экипажем.

— Давайте подойдем прямо к борту и возьмем корсара на абордаж, — предложил я очевидный план.

— Нет, так рисковать мы не будем. Не забывайте, мистер Найнс, о пушках на борту. Если в нас всадят в упор 105-мм снаряд, сразу пойдем ко дну. И некому будет прийти к нам на помощь, — отказал мне Гаривел.

— Тогда давайте зайдем с обратной стороны атолла и расстреляем пиратов из пулеметов. Сбежим, как только они отчалят, и будем за ними присматривать издалека.

— Исключено! Среди них американцы. Вы готовы взять на себя ответственность за их смерть? Как мы с воды да в темноте определим, кто чужой, а кто свой? Я уже отправил телеграмму на Таити. Мне пообещали принять меры. «Зееадлер» мы теперь не упустим. Будем следить за ним издали и корректировать подходящие сюда военные корабли. Капитан Ловелас разделяет мою точку зрения.

— Имея топливные цистерны, вот-вот готовые показать дно? — привел я неоспоримый аргумент, и старшина помрачнел. — Если будем ждать утра, «Орлан» сбежит или, того хуже, погонится за нами, — упорствовал я. — Отпускать его без боя — непростительная ошибка.

— Нас им не догнать. Но! Мы не знаем, сколько осталось человек на борту, и можно ли вступить с ними в открытый бой, — поддержал Гаривела капитан Ловелас.

Ну конечно. Сражаться с военными моряками — это вам не по крокодилам стрелять с безопасной палубы «Ориента». Ну а мне-то что делать?

Я был категорически не согласен ждать и догонять. Больше двухсот дней «боши» не вступали на землю, не слезали с вант и рей, носились по палубе, исполняя приказы, работали яростно, с полной самоотдачей, ежедневно рискуя, страдая от отсутствия свежей воды, питаясь последние месяцы одними консервами. Понятно, что, когда они оказались на острове, где жили сотни тысяч птиц, черепахи, одичавшие свиньи, где кокосы падали на голову, а в воздухе разливались цветочные ароматы, а не только один йодистый запах, у них сорвало крышу. Если бы они пришли в порт, не вылезали бы из кабаков и постелей шлюх. Ну а здесь им оставалось одно — разжечь яркие костры, напиться до потери пульса и устроить дикарские танцы вместе со своими пленниками.

Ну мне-то что делать в такой ситуации? На корабле, конечно, осталась охрана — те, кто еле ноги тянет, ибо все здоровые рванули праздновать. Почему-то я был в этом уверен твердо. Мне вдруг пришла в голову безумная мысли. А не повторить ли подвиг Джима Хокинса из «Острова сокровищ», который угнал у пиратов корабль? Что если получится забраться на борт и поднять якоря, разделавшись с охраной — с парой-тройкой обессиленных матросов? Тогда корабль выбросит на рифы приливом, он станет бесполезен, и мы со спокойной душой отправимся на Таити, чтобы вернуться с полным запасом топлива. А еще лучше вывести вдобавок из строя их орудия и превратить «Орлан» в беззащитную мишень для наших пулеметов. Боши посреди безбрежного, безлюдного океана и уверены в безопасности. Они не ждут нападения. Все должно получиться.

— Мистер Гаривел! — немного волнуясь, высказал я то, что на душе. — Тихо подплыть, забраться на палубу, снять часовых — это то, что мне по силам. Тайные операции, я на них собаку съел. Проворачивал не раз. Корабль, конечно, не захвачу, но бед на нем натворю. Так мы поможем захваченным в плен американцам, и не дадим пиратам сбежать.

— Вокруг полным-полном акул, сэр. Вы в своем уме? — возразил он неуверенно, будто пытался прикинуть к носу, я прав или моя идея — безумная авантюра.

Старшина понял меня правильно: если ничего не предпринять, «Зееадлер» снова растворится на океанских просторах, а у нас нет гарантии, что он бросит пленников на острове. Оставаться здесь мы не можем, топливо на исходе. Пока будем добираться до Таити, корсары смоются раньше, чем сюда смогут прибыть французы или японцы. И все придется начинать сначала. Еще месяц насмарку? Два, три, полгода?

— У нас есть гичка! — настаивал я. — А с корсара в воду спущены якорные цепи — залезай не хочу на борт. Ну же, Фил, решайся! Я готов отправиться туда и навести знатного шороха.

Не отправиться на «Зееадлер» было выше моих сил — или сейчас, или никогда. Так и сказал Гаривелу, и тот, видя мой настрой, не решился включить режим начальника. Его тронула моя решимость, убедила в один миг.

— Подстрахую? — только и спросил.

— Не откажусь. Плыть в одиночку, когда вокруг хоть глаз выколи и полно акул, как-то не тянет. Но на корабль ты не полезешь, лады? Мистер Найнс на время операции отменяется, Фил. Зови меня Базом.

Старшина 1-го класса слегка толкнул меня в плечо кулаком, подтверждая согласие и стирая социальные границы. Мы теперь были на «ты» — оказалось, что и в спокойном, как удав, военном моряке до черта дури и склонности к риску.

(1) Среди корсаров кайзера самым знаменитым стал легкий крейсер «Эмден», наводивший шороху в Индийском океане в 1914 г. Среди его трофеев числился и русский пароход «Рязань», среди подвигов — налет на Мадрас и Пенанг. Во время последнего был уничтожен русский бронепалубный крейсер «Жемчуг». Точку в славной истории рейдера поставил лейтенант Ю. Лаутербах. Он отсутствовал на «Эмдене», когда он погиб. Командовал вспомогательным угольщиком, захваченным позже. Не желая сдаваться, лейтенант сумел бежать и в одиночку, без документов добраться в фатерлянд через Японию и САСШ, совершив невероятное путешествие через полмира, полное приключений.

Глава 3 Джим Хокинс по имени Баз

Отлив вот-вот должен был завершиться, но пока он мешал нам приблизиться к кораблю. Сильный отток воды из лагуны вырывался через узкий канал и отталкивал легкую гичку от атолла, но все слабее и слабее. Ориентиром нам служили костры на берегу и мечущиеся тени — пираты и их пленники все никак не могли угомониться. Темная тень парусника смутно выделялась как черное пятно. На борту в районе твиндека тускло светил одинокий фонарь, внушая мне надежду на удачное проникновение на корабль через один из клюзов носовых якорей. Даже если там стоит вахтенный, он может нас не разглядеть.

Мы добрались к моменту, когда отлив окончательно выдохся. Встали прямо у одного из двух канатов, уходящих в воду. У левого. На носу все же оказался часовой. Я расслышал его надсадный кашель, раздавшийся у правого борта.

Пора!

Тронул рукой холодную и влажную пеньку, чувствуя, как вокруг разливается не темнота, а опасность, как она стискивает меня в горсти — малейшая ошибка, и окажусь в воде, где меня ждут безмолвные хищники, нарезающие восьмерки вокруг гички. Их не было видно, но я знал, что они рядом, ждут — терпеливо, расчетливо. Ждут моей ошибки.

Огладил рукой ножны с Боуи и кобуру с браунингом, завернутым в несколько слоев промасленной бумаги. Защитил его так, что мог один раз выстрелить прямо через упаковку. Интересно, а получится пальнуть прямо в воде, если свалюсь и не будет иного выхода? И остановит ли пуля акулу?

Стерев все эмоции, быстро встал и, не давая закачавшейся гичке сбить импульс подъема, полез наверх, к белеющему фальшборту. Слева от него виднелась сетка под торчащим как задранный нос бушпритом, этим финальным штрихом изящных обводов красавца-парусника, который я хотел уничтожить. Быстро перебирая руками и ногами, не обращая внимания на боль в ладонях, сразу расцарапанных прилипшими к канату мелкими ракушками. Туда, где меня ждал вахтенный. Куда он пялится — в океан или на веселящихся на берегу товарищей? Подо мной шастали акулы — я слышал или придумал себе, как плавники режут воду. Хищников наверняка привлекли капли моей крови, падающие в воду.

Вот и сетка. Уцепившись за нее, можно немного перевести дух, дать роздых саднящим ладоням. Часовой затих. Прислушивается? Я услышал шум удаляющихся шагов. Бросил короткий взгляд вниз, отметив, как ловко галанит Гаривел (1), чтобы снова подогнать гичку к торчащему из воды якорному канату. «Сейчас или никогда», — повторил себе слова, сказанные несколько часов назад уорент-офицеру.

Рывок.

Я подтянулся, ухватился пальцами за сетку, повис в воздухе, раскачался и влез на переплетение канатов. Встал, вытянувшись в полный рост. Ухватился за планшир и легко перевалил тело через фальшборт.

В нескольких метрах от меня, еле заметное в темноте, окутывающей корабль, как ватное одеяло, угадывалось орудие с длинным стволом на станине. Слева и справа возвышались невысокие обводы барабанов якорно-швартовых шпилей. Никаких отверстий для установки вымбовки — фон Люкнер позаботился об электрошпилях, в чем я убедился, быстро ощупав корпус барабана. Двигатель прятался под палубой. «Будем резать! — усмехнулся я, вытаскивая Боуи, и поправился. — Рубить будем».

Послышались приближающиеся шаги вахтенного. Он что-то бормотал на ходу, наверняка жалуясь на несправедливость судьбы, оставившей его на борту в то время, как товарищи предавались пьянству и веселью на острове. Я замер, прячась в густой тени орудия и стараясь не дышать. Выжидал момента, чтобы броситься на часового и отправить его на тот свет.

Ему повезло. Не доходя до места, где я скрывался, он развернулся и зашагал в обратную сторону. В свете луны я разглядел ствол винтовки в его руках. Что ж, пусть пока поживет. Поищем менее беспокойных. И якорные канаты оставим напоследок. Вряд ли мне дадут возможность спокойно перерубить даже один канат.

Двинулся параллельным курсом вдоль левого борта. До кормы метров восемьдесят, и меня не ждала легкая прогулка. Приходилось не только таиться, но и постоянно огибать стоявшие у борта здоровенные лари. Один из них был приоткрыт, и я убедился, что он пуст. Зачем они здесь? Чтобы вооруженная абордажная команда пряталась, когда «Орлан», изображая из себя мирного торговца, подкрадывался к своим жертвам? Ненавижу пиратов! В ларь полетела бумага от упаковки браунинга. Теперь я был полностью во всеоружии.

От противоположного борта послышались голоса. Встретились двое часовых и зацепились языками? Я поспешил в сторону кормы, намереваясь устроить засаду, но наткнулся на пулемет на высокой треноге. MG08 почитай тот же «максим», что и у нас на борту, только с пистолетной рукояткой. Я с ним достаточно повозился во время похода — и пострелял, и не раз разбирал-собирал. Быстро ощупал казенную часть, подергал рычажки, убедился, что пулемет разряжен, что предохранитель выключен. Открыл крышку, снял приклад и пружину, отвел рукоятку заряжания назад и извлек затвор. Минус один!

Миновав несколько открытых люков и дверей, из которых мощно тянуло сыростью и застоявшимся человеческим потом, быстро, воспользовавшись небольшим трапом, проскользнул на корму, освещенную корабельным фонарем. Над небольшим полуютом виднелось еще одно орудие, к нему и двинулся, чтобы скрыться в его тени. Отметил для себя странный факт — зарядную часть пушки, пребывающую в полном небрежении, и пристроенную рядом большую трубу, поставленную наискось и забитую тряпьем. Приготовился ждать вахтенного.

Он скоро появился — крепкий усач в бескозырке, синей робе с отложным воротником с полосками, как на тельняшке, и галстучком, свободные концы которого не торчали в стороны, а были аккуратно связаны белым шнурком крест-накрест. К своим обязанностям он относился спустя рукава. Знакомый мне карабин Маузера был тут же прислонен к фальшборту, в руках появилась трубка, и он стал ее набивать, что-то негромко напевая.

Затвор от пулемета полетел в воду, чтобы своим всплеском отвлечь часового. Он выругался, наклонился над бортом, вглядываясь в темноту.

— Verdammter Hai! (чертова аула), — выругался бош и тут же вскрикнул от боли. Мой Боуи погрузился в его печень, немец задергался. Я подхватил его под коленки и перебросил через борт.

— Юрген? — послушался голос от двери, ведущей в помещение в полуюте.

Мне пришлось рухнуть на палубный настил и перекатиться ближе к трапу. И… столкнуться нос к носу с очередным Гансом — офицером, судя по фуражке. Его глаза удивленно распахнулись. Не теряя времени, немец скользнул вниз и юркнул в помещение под шканцами.Я последовал за ним, спрыгнув с трапа. Не позволил ему задраить дверь, вовремя рванув ее на себя. Проник внутрь, в просторную кают-компанию. Офицер пятился назад, не сводя глаз с дула моего браунинга.

— Спокойней, приятель. Без резких движений! Не заставляй меняпричинить тебе боль, — потребовал я.

— Кто вы? Как попали на корабль? Я не видел вас среди пленников, — спросил немец на приличном английском.

Он спрятался за барометром на высокой тумбе, которую непонятно зачем воткнули в шикарный салон с картинами и фотографией кайзера на переборках. Помещение заливал мягкий свет, но наружу не проникал ни один луч — иллюминаторы были плотно закрыты шторками. На столе в дальнем от входа углу дымилась чашка кофе, распространяя дразнящий аромат.

— Хочешь поиграть в прятки? — рассмеялся я тихонько. — Вылезай! Знакомство с прогнозом погоды бывает иногда смертельно опасно.

Я приближался, не опуская пистолета. Вдруг пол под ногами дрогнул и пополз вниз. Стол с чашкой кофе зашатался, но устоял — две его ножки повисли над пустотой. Еле сохранив равновесие, бросился вперед и прыгнул в сторону недвижимой части салона у барометра, чтобы не оказаться в трюме. Вот оказывается, где помещался лифт, о котором рассказали газеты. Его придумали, чтобы застать врасплох непрошенных визитеров? Но я был начеку, вовремя сориентировался и выбрался из ловушки. Немец пытался мне помешать, столкнуть обратно. Но в итоге напоролся на нож и со стоном отпрянул.

— Вы меня ранили! — возмутился.

— Ой-ой-ой! Сейчас засну от скуки под твои причитания!

Не испытывая ни капли сочувствия, я пылал злобой. Этот фриц чуть меня не провел. Пол уже полностью опустился метра на два. Неплохая получилась квадратная яма, и что особенно плохо, она отрезала меня от выхода на палубу.

Завертел головой в поисках кнопки. Нашел. Ткнул пальцем. Ничего не изменилось!

— Как отсюда выбраться?

— Пошел к черту! — огрызнулся офицер, отрывая лоскут от своей рубашки, чтобы остановить бегущую кровь.

Ему пришлось резко отпрянуть и прижаться к стене, сбив с нее фотографию своего обожаемого кайзера, ибо мой нож чуть не уперся ему в лицо. Застекленный портрет упал на пол, разбился, рассыпав мелкое стеклянное крошево и осколки.

— Хочешь, вырежу тебе оба глаза? — хищно ощерился я. — Как отсюда выбраться?

— Американцы! — выдохнул он с презрением, пытаясь убрать лицо от хищного кончика острия здоровенного ножа. — В вас никакой культуры, никакого джентльменства!

— О, да! — чуть не плюнул ему в лицо от ярости. — А в вас, в немцах, его хоть отбавляй! И концлагерей у вас нет. И газы вы не применяли на поле боя. И вообще пай-мальчики! Не стоило вам трогать американские корабли! Теперь не плачьте, когда станет бо-бо!

Я шарахнул его о переборку. Сопротивление закончилось, не успев начаться.

— Внизу, там, куда опустился пол салона, есть горизонтальный клинкет, ведущий во внутренние помещения. Его прорезали в переборке с целью атаковать попавших в ловушку.

— Закрыт?

— Сейчас все нараспашку. Мы устали от вечной сырости.

— Прыгай вниз!

— Я не могу, я ранен!

Сбросил его, устав от препирательств. Следом полетело кресло и стол — на тот случай, если придется лезть обратно. Чашка с кофе разбилась, осколки разлетелись в стороны.

Немец распластался на тиковых досках и громко стонал. Я осторожно спустился следом. Огляделся. Он не наврал. Наличествовал открытый большой прямоугольный люк, ведущий во внутренние помещения. Там было темно, хоть глаз выколи. Лезть туда и затеряться не фиг делать (2). Закрыл дверь — клинкет встал в пазы мощной рамы с мягким шлепком.

— Помогите же мне! Вы мне бедро порезали, — взмолился офицер, его простое приятное лицо исказила гримаса боли.

— Услуга за услугу. Сколько на борту людей?

— Если вы выбросили Юргена за борт, то кроме меня остался лишь Пауль. Его пост на баке.

— Если соврал, пеняй на себя! Вернусь, и тебе не поздоровится!

— Уже сообразил, что вы за птица.

— Почему казенник кормового орудия в ржавчине?

Офицер заколебался.

— Не заставляйте меня применять силу!

Он снова сдался.

— Орудие оказалось бракованным.

— А что за труба рядом?

— Имитация! — офицер улыбнулся через силу. — Мы пугали «купцов» несуществующим торпедным аппаратом.

— Что ж, в находчивости вашему капитану не откажешь.

— Вы еще с ним встретитесь, — пригрозил мне бош. — Вам некуда бежать. Даже если вы испортите корабль, выхода нет, а у команды остались шлюпки…

— Побереги силы, дружок. И подумай, чем займешься в плену, — подтрунивая над немцем, я занимался делом — рвал его рубаху на полосы.

Из части соорудил повязку, закрывшую рану, из остатков вышли путы. Приставил стол к стене, на него кресло, взобрался на шаткую пирамиду и благополучно вылез из ловушки прямо у входа в салон.

Прислушался.

Тишина, лишь плеск волн за бортом. Часовой на носу ничего не услышал. По какому борту он вышагивает, все также по правому? Я двинулся к нему навстречу, не особо беспокоясь, что кормовой фонарь может выдать мой силуэт. Если столкнусь с ним, он примет меня за Юргена, приятеля акул. Если же услышу «Хальт!», выстрелю не задумываясь — какой теперь смысл таиться? Нас осталось только двое, если офицер не соврал. Как у Стивенсона в «Острове сокровищ». Вот только я не мальчик Джим, на ванты не полезу, имея в руках пистолет.

Новый пулемет!

Я завозился, вынимая затвор. Не успел выкинуть его за борт, как раздался ожидаемый окрик.

— Юрген! Wozu⁈ (зачем?).

Бросился вперед, не давая вахтенному нацелить карабин. Выхватил его у оторопевшего немца из рук и выбросил за борт, отметив про себя, что в этом месте прикреплен трап, спускающийся к воде. Немец развернулся и побежал на нос. Ну как побежал? Скорее заковылял, переваливаясь с ноги на ногу. Догнать его труда не составило. Он, услышав мой топот, взвизгнул и развернулся.

Лишенный карабина «бош», заросший бородой до глаз, довольно неуклюже попытался отмахнуться. Я сбил его с ног подсечкой. Он упал неловко, как куль с мукой, и мучительно вскрикнул от боли — гораздо сильнее, чем реально пострадал. Схватился за ногу и, баюкая ее, разразился слезами.

— Что с тобой, придурок? Ты чего нюни распустил? — спросил я сердито.

— Beriberi (2), — сипло простонал моряк и задохнулся от одышки.

Что за «бери-бери»? Ни разу не слышал.

— Встать сможешь?

Он замотал головой, не прекращая рыдать.

— Зачем вы так жестоко со мной? — в его голосе одновременно звучали немецкий акцент, гнев, страх и мука.

— Ты спятил? Жестоко? Ты же пират!

— Мы не убили ни одного человека за весь рейд! (3) Я болен. Очень болен.

— Полежи тогда тут, никуда не уходи., — хмыкнул я, но сразу передумал. Больной-больной, а проблемы мне не нужны.

Я схватил его за шиворот, подтащил к открытому люку форпика и столкнул вниз. Задраил люк и поспешил к барабанам электрошпиля.

— Фил! — окликнул я старшину, наклоняясь над фальшбортом. — Ты здесь?

Шум прибоя мог заглушить мои слова, но я не хотел орать. Все ж таки опасался внезапного обнаружения с берега.

— Фил! — повторил я громче.

От воды донесся тихий окрик.

— Ты как, Баз?

— Все путем! Охрана обезврежена, — я покосился через плечо на задраенный люк форпика и убедился, что проблем с болезным фрицем не будет. — Как мне поднять якоря? Они управляются электродвигателем.

— Что ты задумал? Зачем в прилив поднимать якоря?

— Прилив выбросит «Орлан» на рифы, и корсары останутся без корабля. Возьмем их тепленькими. Тяжелых пулеметов у них уже нет, затворы на дне, кормовое орудие вышло из строя. Если корабль разобьется, носовое им не поможет.

— Толково! — обрадовался Фил. — Тогда слушай. Запускать динамо-машину — идея так себе. Там должен быть ручной привод. Такая здоровая плоская ручка. И стопор. Его чуть ослабляешь, канат получает слабину. После этого крути.

— А если просто перерубить канаты?

Гаривел задумался.

— Может, мне к тебе подняться?

— Не вздумай! Если гичку унесет, мы пропали.

— Тогда делай, что задумал.

Я пошарил рукой вокруг головки шпиля и нащупал натянутый канат. Удар, еще, еще, Боуи справился, но пришлось повозиться.

Корабль внезапно дрогнул. С ума сойти! Неужели у меня получилось? В этот превосходный, казалось, момент я вдруг понял, что могу лишить себя путей отступления — если отрублю второй канат, как мне спуститься вниз? Прыгнуть в воду прямо в пасть акулам?

«Отставить панику! Был же вывешенный за борт трап».

— Фил! Фил! Скорее спустись вдоль правого борта и встань под трапом!

— Принято!

Выждав несколько минут, чтобы дать время Филу добраться до трапа, примерился и расправился со вторым якорем. Корабль был свободен, он уже начал движение странными рывками, подчиняясь приливу, и волны неминуемо вынесут его на рифы.

Ха! Бьюсь об заклад, что капитан фон Люкнер придумает свою версию гибели корабля, более щадящую для его эго. Что-нибудь вроде белого шквала или даже внезапного цунами, которое неожиданно для всех расправилось с «Орланом», сорвав его с якорей. Не захочет выглядеть жалким неудачником, завершившим головокружительный поход банальной пьянкой на берегу, в результате которой был бездарно потерян парусник. Или я ничего не понимаю в людях! (5)

Все, пора! Побежал вдоль борта к корме, выглядывая трап. Вот он! Быстро перелез, цепляясь за тросы изо всех сил, не без оснований опасаясь, что очередной рывок отправит меня на свидание к акулам.

— Аккуратнее, Баз, ты почти в шлюпке.

Нога нащупала борт гички, плоскую доску сидения. Я плюхнулся на банку, все еще страшась отпустить трап. С усилием разжал пальцы.

— Выгребай!

Гаривел оттолкнулся от борта.

— Помогай! Я не справлюсь один!

Я схватился за весло и с силой погрузил его в воду. Мимо нас скользил корпус «Зееадлера» — он набирал ход, якоря его больше не держали. Оба наших весла работали без передышки, но мы будто стояли на месте — шум от ударов волн в рифы и не вздумал стихать. Когда мы увидели нос корабля, а потом быстро промелькнувший бушприт, раздался скрежет, стальная корма застонала. Мне бы возгордиться, но было не до того — вдвоем с Филом мы боролись с приливом и… побеждали? Вроде как, потихоньку-полегоньку мы удалялись от атолла, плеск воды о скалы уже не бил набатом в уши. Гичка скакала на волнах и пыталась крутиться — я не был опытным гребцом. И все же при свете луны, игравшей с морем, мы двигались в сторону открытого океана. Туда, где нас ждала безопасность и комфорт. К «Olga». К Ольге, которая ждала меня на Таити.

(1) Галанить — управлять шлюпкой кормовым веслом, вращая его лопасть.

(2) Вася правильно сделал, что не полез во внутренности корабля, в сложный лабиринт переделанных внутренних помещений. Из некоторых двери вели в… шкаф — все для того, чтобы обмануть досмотровую команду.

(3) «Бери-бери» — болезнь, вызванная дефицитом витамина В1. Часто возникала на кораблях, как и цинга, при несбалансированном питании на кораблях в долгом плавании.

(4) Моряк с «Зееадлера» соврал: все-таки одна человеческая жертва была — ею стал матрос, погибший от взрыва пара, когда при захвате в английский пароход угодил снаряд от 105-мм орудия.

(5) Белым шквалом называется внезапный, без туч на небе, мощнейший порыв ветра, часто случающийся в тропических морях. В реальной истории фон Люкнер действительно заявил, что «Зееадлер» погубило цунами, которого никто не видел. Пленные американцы поведали о пьянке на берегу и вопиющей халатности.

Глава 4 Конец «Морского дьявола»

Когда пришел рассвет, мне оставалось лишь сказать себе: «Да ты, Вася, на подлости горазд!» Гордый красавец-парусник плотно застрял на рифах, слегка наклонившись на левый борт. Очередной отлив сделал свое черное дело, и прилив уже ничего не исправит. Не знаю, пробито ли дно, но, судя по суете на борту и активной погрузке в шлюпки судового инвентаря, крушение можно считать состоявшимся.

— Может, обойдем остров и причешем немцев из пулеметов? — предложил я, желая поставить точку в противостоянии и показать новым Робинзонам, кто в доме папка.

Мы болтались на пределе действия биноклей. Возможно, люди фон Люкнера нас уже обнаружили, и старшина не решился искушать судьбу.

— Отправимся на Таити. Заправимся топливом и вернемся, чтобы закончить дело, уведомив союзников. Не будем подвергать риску наших сограждан. Кто знает: вдруг фон Люкнер решится на отчаянные меры и пригрозит расстрелом заложников?

Я был вынужден с ним согласиться. О степени допустимого у фрицев знал лучше всех из присутствовавших на борту «Ольги».

— Мы все в долгу перед вами, мистер Найнс, — с чувством произнес Гаривел, — вся команда! Вы один сделали за нас нашу работу! Я непременно доложу об этом командованию.

— Брось, Фил! — устало откликнулся я, имея теперь все основания обращаться со старшиной 1-го ранга запанибрата. — Ты же был со мной.

— Тут нечего и думать! — заупрямился старшина. — Как только представится возможность связаться по радиотелеграфной связи, тут же это сделаю.

Яхта «Ольга» понеслась в сторону Таити. Океан все также был пуст. Нам встретился лишь один корабль — шхуна «Лютеция» под французским флагом. Меня на смех пробрало от совпадения названия с парижским отелем, где жил до войны, — ну не тянула эта посудина на шик. Гаривел с помощью прожектора выдал ей предупреждение о необходимости обходить стороной атолл Маупихаа: «Осторожно, немцы!»

— Надеюсь, им хватит ума услышать наше предупреждение. Эх, побыстрее бы обратно. Так ведь не получится. Меня команда порвет, если я ей не дам хотя бы три дня спустить пар в портовых кабаках. Начнут ныть: два месяца без берега, будто мы не посетили кучу атоллов, — бурчал Фил всю дорогу до Папеэте. — Ты как, Баз, снова присоединишься или уже сыт по горло приключениями?

Я не знал, что ответить — все зависело от настроения жены, от предстоящего с ней разговора.

И он состоялся сразу, когда я в порту Таити попал в объятья семьи.

Ну, как состоялся… Оля избегала разговоров о будущем. Лишь обмолвилась, что на Таити ей нравится, что здесь и детям хорошо, и общество приятное, а как сложится наша дальнейшая жизнь уже непонятно — у нее были сомнения, что нам удастся беспроблемно вернуться в Лос-Анджелес, пока не закончится чехарда с «Зееадлером». И где гарантии, что не объявится еще один «Летучий голландец» под флагом кайзера? Мне оставалось лишь проклинать собственную глупость — своими руками загнал семью в захолустье и себя лишил свободы выбора. Дельце-то с фон Люкнером не закончилось, мне снова нужно в море, и кто знает на сколько.

Труднее вышло с Лехой. Ему шел двенадцатый год, и он считал, что я обязан взять его с собой. Весь обед мне испортил.

— Вам нужен юнга! — твердо объявил он, когда наслушался моих рассказов о приключении «Ольги». Он слушал их так, будто в рот мой хотел запрыгнуть. Глаз от губ не отводил.

— Нет! — мое решение было твердым как алмаз. — Твое дело за нашими женщинами приглядывать.

Чтобы скрыть смущение, схватил тарелку с креветками в ванильно-кокосовом соусе, и принялся их уплетать, не чувствуя вкуса. А ведь так соскучился по свежей еде и по таитянским деликатесам.

— Папа! — упорствовал Найнс-младший. — Я с тобой под пулями из Мексики прорывался! Забыл?

Еще бы такое забыть! Вот я страху тогда натерпелся.

— Отец прав, — поддержала меня Оля. — Лучше съешь курочку-барбекю, как ты любишь.

— Какая курочка⁈ — взвился Леха. — Такая возможность…

Стихийное бедствие! И что делать? Хоть на берегу оставайся.

— Не куксись, Леха, — утешал я сына. — Придет еще твое время.

Оля смотрела на нас с нежностью. Такой она и осталась в моей памяти — всепрощающей и все понимающей. Это выражение не исчезло с ее лица даже на пирсе, когда она провожала меня в новый поход.

… Атолл Маупихаа все также манил своей бесподобной лагуной, и «Зееадлер» никуда не делся. Но с ним случилась серьезная неприятность — от былой красоты остались обгорелые головешки и одна единственная мачта, да и та без рей и такелажа.

— Немцы сожгли, когда поняли, что им ловить со своим «Орланом» нечего, — радостно предположил Ловелас. — Финита ля комедия!

Гаривел с ним согласился.

— Можем теперь смело подойти к самому входу в атолл и предложить им сдаться. Пушка-то их — фьють!

Подошли.

Нас радостно приветствовали с берега. Вот только непонятно кто — толпа в затрапезной гражданской одежонке, а не в форме германского ВМФ отчаянно размахивала руками и явно желала поскорее принять нас в гости, а еще лучше — оказаться у нас на борту.

— Шлюпок не видно, — напрягся Гаривел.

— Спустим свою, — предложил я. — Пулеметы нацелим и под их защитой разберемся что почем. Могу сплавать на гичке.

— Нет уж, мистер Найнс, — возразил старшина (наедине он все также звал меня Базом, но на людях продолжал обращаться официально). — Хватит вам геройствовать. Отправлю парочку своих, чтобы они привезли на переговоры о капитуляции представителей фон Люкнера. Желательно, его самого. Он самый опасный.

Гичка отплыла и скоро вернулась, набитая до отказа. Под прицелом «Максима» и кормового «Кольта-Браунинга» подошла к борту.

— Бонжур, месье! Хелло, парни! — закричали нам с воды пассажиры гички. — С нами нету немцев, только француз и американцы!

— Француз откуда взялся? — растерянно произнес вслух Гаривел.

Действительность превзошла наши гадалки — можно сказать, сногсшибательно. Немцы смылись с острова, и за это спасибо нужно было сказать капитану той самой шхуны «Лютеция», которого мы встретили в море и предупредили, чтобы не совался к атоллу. Хотя, конечно, вместо спасибо правильнее было бы дать ему в морду.

Нет, в отсутствии фон Люкнера вины француза не было. Этот корсар — не граф, а 33 приключения — на острове не усидел. Как только стало понятно, что он профукал ни за грош свой драгоценный «Зееадлер», тут же перетащил шлюпку с гордым названием «Кронпринцесса Сесилия» на другую сторону атолла и отбыл в сопровождении шестерки матросов в неизвестном направлении — предположительно, к островам Кука и Фиджи — с целью попытаться захватить новый корабль и продолжить свое черное пиратское дело.

Поторопился! Не прошло и двух дней, как у острова появилась «Лютеция».

Немцы времени даром не теряли, занимались благоустройством лагеря вместе с оказавшимися с ними на атолле не по своей воле американцами. Им пришлось изрядно потрудиться, ибо одно дело читать про Робинзона Круза, и совсем другое — оказаться в его шкуре. Спать на земле или в гамаках, развешанных между пальмами, оказалось крайне опасно. На земле ползали мириады насекомых, а с пальм падали кокосы — лишь по счастливой случайности никто не пострадал (1). Тяжелым орехом да по голове — тут точно не до сна. А тут парус на горизонте!

— Свистать всех наверх! — завопил старший после графа офицер, лейтенант Клинг.

Боши тут же бросились разбирать карабины…

После наших недолгих расспросов открылась неприглядная картина. Французик, как только разглядел болтающийся на рифах Маупихаа парусник, уверил себя, что на атолле потерпел крушение нейтрал, что ему, как спасителю, светит треть страховой суммы, которую совсем неплохо перехватить у капитана яхты «Ольга», что наши «пугалки» — не более чем попытка отвадить конкурента. На берегу он разглядел толпу, как ему показалось, одичавших матросов. И шлюпку, готовую отправиться к нему на переговоры. О переговоров он отказываться не желал — хотелось побыстрее застолбить свои права.

— Не утруждайтесь, я сейчас сам к вам приплыву, — с готовностью сообщил он на берег через сигнальщика.

— Не стоит беспокоиться, капитан, — ответили ему фрицы-волки, притворившиеся невинными овечками. — Мы мигом. Шлюпку свою не успеете на воду спустить, а мы уже у вас в гостях.

И правда, не прошло и получаса, как к шхуне пристала шестивесельная шлюпка, набитая вооруженными бородачами, изъяснявшимися по-немецки.

— Боши! — неприятно поразились французы на борту и задрали кверху лапки под прицелом наведенных на них карабинов.

Часа не прошло, как на атолле случилась пересменка. Теперь в компании с американцами робинзонаду продолжили «лягушатники», а бравые тевтоны преспокойно отплыли на восток, уничтожив на прощание свой ненаглядный «Орлан». О чем нам и сообщили американцы, прибывшие на яхту вместе с французом. Тот бледнел, краснел, лохматил прилизанную причесочку и всем своим видом походил на классического толераста с шелковым платочком на шее и масляными глазками.

Трудно описать словами степень моего возмущения. Этот полупокер не капитан, а одно оскорбление для Франции. Или я что-то путаю? Наоборот, плоть от плоти народной, на фуа гра и луковом супе вскормленный? Чего я от него хочу, если во французском само слово жадность, как мне объясняла Оля, означает совсем иное, чем у нас? Сволочь, короче, жадная галльская сволочь.

— Знаете, мусью, что написано на стекле в самом почетном учреждении Америки?

— Извиняюсь, не понимаю, о чем вы. Что есть «самое почетное учреждение» в САШ?

— Банк, конечно. И в любом найдете следующее предупреждение: «проверяйте деньги, не отходя от кассы!»

— Снова вас не понимаю! — пробормотал француз.

— Где ж тут не понять! Тебе же ясным языком сказали с помощью прожектора: не лезь к атоллу. Жадность тебя, фраера, сгубила, банальная французская жадность! Нет бы все проверить, прежде чем подпускать к кораблю шлюпку. А ты?

Капитан «Лютеции» повесил голову.

— Я и предположить не мог, что вы просемафорили мне правду. Немцы на атолле? Поверить в это — все равно что планировать охоту на пингвинов в Арктике.

— А теперь планируй в суде показания давать! — влез в наш разговор Гаривел. Ему тоже как серпом по Фаберже снова гоняться за пиратами по всей Полинезии.

Он отвел в сторону меня и капитана Ловеласа.

— Что нам делать? За двумя зайцами нам не угнаться. Восток или запад? Вижу только одно решение — пуститься в погоню за шхуной. Шлюпку с фон Люкнером обнаружить в океане сложнее на порядок, чем парусник. И угрозы судоходству куда больше от «Лютеции» с полусотней пиратов, чем от шлюпки с семеркой немцев, пусть даже на ней подобрались самые отважные и безбашенные. Вы, мистер Найнс, очень предусмотрительно лишили экипаж «Зееадлера» пулеметов. Теперь у нас явное преимущество. Готов вступить в бой!

Ловелас заелозил у фальшборта, как перевернутый на спину краб, ртом захлопал, придумывая отмазки. Сразу видно стало: нет у единственного «адмирала» Колумбии большого желания нестись сломя голову через пол-океана за шхуной, набитой вооруженными пиратами-бошами.

— Да не переживайте, кэп, — успокоил его старшина. — Нынче на нашей улице праздник. Супротив четырех пулеметов маузеровские карабины не пляшут.

— Я человек мирный, — попытался съехать с темы гроза крокодилов реки Магдалена.

— Вы человек мобилизованный военно-морским флотом САШ, — отрезал старшина, в зародыше подавляя капитанский бунт на корабле.

— А я что? Я ничего… — скосплеил Ловелас, сам того не ведая, попугая Кешу.

— Вы как, мистер Найнс, — поинтересовался Гаривел, кивнув на остров, полный терпил от океанских грузоперевозок и страховых выплат, — с нами или с этими Робинзонами останетесь? Сюда на выручку спешит японский броненосец, через дня три-четыре доберется. Недели не пройдет, как на Таити к семье вернетесь.

По душе белый шквал пролетел, в венах огонь закипел — погоня! Как участия не принять?

— Вот ты, Фил, придумал… Вам яхту доверить — без «Ольги» остаться, — пошутил я, скрывая смущение. — Вместе начали, вместе закончим. Посшибаем бескозырочки у Кригсмарин.

— Не сомневался в вашем решении, — уважил меня старшина и подколол. — Не та вы персона, чтобы от хорошей драчки сбежать.

Показал ему украдкой кулак. Гаривел довольно хмыкнул.

«Застоялся ты, Вася, на берегу», — честно признался себе, противореча элементарной логике: какой берег, если из океана почти полгода не вылезаю как экранный Ихтиандр? Но одно дело — без смысла по морям шариться, а совсем другое — со смыслом да с азартом. Вот я и согласился без раздумий, еще не ведая, что своим решением отрезал самое важное в своей жизни. Навсегда…

… И снова в дальнем синем море мы играли в кошки-мышки с неуловимыми корсарами кайзера. Непонятно, что тому виной — или наше невезение, или невероятная сложность задачи с учетом расстояний, где тысяча миль — фигня вопрос, или преимущество в скорости. Двигаясь строго на восток, «Лютецию» мы не обнаружили и, бьюсь о заклад, значительно ее обогнали, если она и вправду держала курс на остров Пасхи — другого тут и не было, мимо не пройдешь. К исходу второй недели поиска экипаж наливался злостью, и попадись ему сейчас под руку поклонники мистера Херста, быть бы им битыми тяжелыми предметами, вплоть до шлюпочных весел (2).

С горючкой, как и с питьевой водой, надвигалась беда, поэтому мы решили завернуть в гости к шотландцам, владевшим на правах аренды островом Пасха. Его полвека назад аннексировали чилийцы, но ничего лучше не придумали, как отдать его в управление шотландской компании Williamson-Balfour. Ее владельцы с успехом разводили овец и с неменьшим успехом изводили местных аборигенов, загнав их в самую настоящую резервацию. Не сказать, что я горел желанием встречаться с подобными типами, но выбора не было. Завернули к ним на огонек.

Классические колонизаторы в пробковых шлемах, два астенических типа, тонких в кости и с длинными конечностями — вылитые эльфы, если бы не уши и лошадиные физии — порадовали нас новостями. В их распоряжении был не только радиопередатчик, но и телеграфный аппарат — одним словом, держали руку на пульсе.

Первая хорошая новость заключалась в том, что поставлен крест на карьере грозы Тихого океана, благородного разбойника с графским титулом — фон Люкнер со своими людьми все ж таки попался после череды головокружительных приключений. Задержали его недалеко от Фиджи, в трех, на секундочку, тысячах километрах от Маупихаа. Редкий тип — такому дай лопату, прокопает в Земле сквозную дыру, чтобы выбраться где-нибудь в районе Киля. Не удивлюсь, если он еще что-нибудь придумает (3).

Вторая новость — шхуна «Лютеция» на острове не объявлялась.

— Если боши планируют обогнуть мыс Горн, чтобы попытаться прорваться домой, — уверили нас «эльфы», — обязательно сюда заглянут. Захотят запастись свежим мясом и водой. Овцекрады! Ну мы их встретим!

Шотландцы воинственно потрясли винтовками и динамитными шашками, с которыми не расставались — год назад на острове случилось восстание аборигенов.

— Нам нужно выйти в море и постараться перехватить «Лютецию», — шепнул мне Гаривел. — Немцы могут добиться интернирования чилийскими властями и уйти от наказания. Не хотелось бы выглядеть посмешищем после стольких усилий.

— Согласен, — энергично закивал я в ответ, зуд преследователя жег мои пятки.

Наши планы нарушил тайфун. Он обрушился на остров ливнями и мощными волнами — и это в первые осенние деньки! Нам пришлось сидеть на берегу и ждать погоды, успокаивая себя мыслью, что «Лютеции» сейчас совсем не сладко.

Наконец, океан успокоился настолько, что мы отважились покинуть берег идолов-мауи и бараньего бока. На это раз наш поиск долго не продлился. Милях в тридцати от острова был замечен парусник, идущий под штормовыми парусами. При сближении стало видно, что его изрядно потрепало, экипаж, не обращая внимания на сильную качку, спешно поправлял такелаж и чинил сломанные стеньги.

Старшина, Ловелас и я сгрудились на самом носу, пытаясь разглядеть малейшие признаки-подсказки, что мы нашли свой «Летучий голландец». Шхуна, но какая? Корабль прыгал по волнам, корпус скрывался в воде, чуть не черпая ее бортом. Команда ставила новые паруса, парусник уваливался, уходя с прежнего курса. Но мы уверенно догоняли.

— Они отворачивают! Наш клиент! — обрадовался я.

— Не спешите с выводами, — спустил меня на землю Гаривел. — Сперва нужно прочесть название корабля.

— «Фортуна», — сообщил нам глазастый Ловелас. — Что-то знакомое крутится в памяти. Пойду-ка я полистаю ллойдовский справочник.

Капитан, уверенно балансируя, отправился в рубку.

— «Фортуна», а не «Лютеция», — задумчиво молвил старшина и принялся рассуждать вслух. — Могли же поменять название. Я бы так и сделал на их месте…

— Как корабль назовешь, так он и поплывет, — припомнил я старую шутку.

В опровержении моих слов шхуна внезапно резко замерла, мачты под треск лопающихся шкотов качнуло вперед, паруса заполоскали, палубу накрыла волна.

— Они налетели на риф! Фортуна им изменила! — закричал Гаривел.

Мы вглядывались вперед, пытаясь понять, что происходит. Волнение на море уменьшалось, но шхуна явно терпела бедствие. Ее не разбило в щепки, но ранение оказалось смертельным — она заваливалась на бок, в воду летели обрывки парусины и тросов, сорванных ветром, экипаж спешно грузился в шлюпки, а на мачте взвился сигнал с просьбой о помощи.

Мы приближались. Ловелас не возвращался. От него прибежал матрос.

— Капитан просил сообщить: «Фортуна» — это прежнее название «Лютеции», бывший немецкий «торговец», захваченный в начале войны французами. Что ему делать? Сближаться? Принимать на борт пострадавших?

— Это боши с «Орлана»! Самый тихий ход! — тут же распорядился Гаривел. — Пулеметы к бою! Они наверняка попытаются захватить нашу яхту.

Я бросился в свою каюту, чтобы вооружиться. Вернулся на палубу со снайперкой в руках и пистолетами в кобурах на бедрах. Даже стетсон свой напялил, чтобы соответствовать образу лихого ковбоя. Шляпу чуть не сдуло ветром, но я был начеку.

— Не много толку будет от карабина при таком волнении, — усмехнулся Гаривел, поводя дулом «Кольта-Браунинга». Еще два пулемета — бортовой и кормовой — были уже готовы обрушить на немцев свинцовый ливень.

Шлюпки с «Фортуны» приближались. Мы насчитали в них пятьдесят шесть человек. Из них большая часть — в военно-морской форме, но не на всех. Оружия не было видно, но нам ли не знать их повадок!

— Баз! — окликнул меня старшина, напряженно следивший за обстановкой. — Добеги до Ловеласа и попроси его держать дистанцию между нами и шлюпками. Подпустим только одну, да и ту будем держать под прицелом.

Спасавшиеся с «Лютеции-Фортуны» сообразили, что от нас стоит ожидать не спасения, а неприятностей. По команде офицера в головной шлюпке флотилия утлых суденышек развернулась и взяла курс на остров Пасхи. Гаривел тут же выдал предупреждающую очередь. Шлюпки замерли.

Я перебежал через всю яхту, чтобы получить новые указания.

— Что будем делать, старшина?

— Мистер Найнс, — перешел на официальный тон Фил. — Не в службу, а в дружбу. Возьмите на себя роль переговорщика, пока я со своими людьми занят пулеметами. Полное разоружение. Всех офицеров — в одну шлюпку. Они прибывают к нам на борт. Остальных мы отконвоируем к пирсу Williamson-Balfour на Пасхе.

— Что вы задумали, старшина?

— Что задумал? — переспросил он. — Коль скоро мы не можем захватить всю команду, я ее хотя бы обезглавлю. Черт с ними, с рядовыми матросами, пусть их интернируют чилийцы, но офицеров «Зееадлера» мы доставим как пленников в САШ.

— Справедливо! — согласился я, еще не подозревая, какую яму себе вырыл.

По моей команде Ловелас сблизил яхту с флотилией шлюпок. Воспользовавшись жестяным рупором, я сообщил наши условия. В подтверждение серьезности наших намерений Гаривел дал еще одну очередь. После недолгих колебаний немцы подчинились: в воду полетели карабины и пистолеты — корсары кайзера проявили характер и не возжелали отдать оружие врагу.

Вскоре к нашему борту подошла шлюпка с семеркой моряков в офицерских фуражках.

— Среди вас не хватает еще одного, — сурово объявил я, не сводя ствола карабина с стоявшего на носу моряка. Отсутствовал тип, которого я напугал на борту «Орлана», прервавшего по моей милости свой полет.

— Я лейтенант Клинг. Все офицеры «Зееадлера», за исключением тех, кто отбыл с капитаном фон Люкнером, в шлюпке. Слово офицера!

— Ну что ж, поднимайтесь на борт, но только без глупостей.

Пулеметы и винтовки в руках матросов «Ольги» не оставили немцам шансов. Они карабкались наверх по одному и тут же подвергались обыску. Вскоре процедура пленения офицеров «Зееадлера» завершилась, их сбили в кучу, а шлюпки получили разрешение двигаться в сторону острова Пасхи. Яхта тихим ходом шла параллельным курсом.

— Что с нами будет? — забеспокоились наши пленники.

Я, не утруждаясь ответом, снисходительно поглядывал на них, сменив снайперку на два пистолета, и видит бог, они сразу прочитали в моем лице желание попрактиковаться в стрельбе по-македонски. Лейтенант Клинг даже примиряюще задрал руки.

— Мы же добровольно сдались в плен. Давайте уважать законы войны.

— В гражданской одежде с оружием в руках? — я откровенно издевался, но кому какое дело?

— На мне военно-морская форма, — возмутился Клинг.

— А кто коварно захватил «Лютецию»? Не держите меня за дурака, глаз с вас не спущу, — зловеще предупредил в ответ. — Я, чтобы вы знали, из Калифорнии.

— Это многое объясняет, — задумался о чем-то немец.

Что он себе нафантазировал? Не иначе как начитался романов Брета Гарта о золотой лихорадке. Разбираться не стал — куда больше меня волновал наш капитан. Куда только девался наш славный колумбийский «крокодил-Данди»⁈ Он пришел в ужас от перспективы везти, как он выразился, «оголтелых морских разбойников» в зону Панамского канала.

— Только пиратов мне не хватало на борту. От них же воняет! — воскликнул Ловелас с мрачным видом.

Гаривел, поднатаревший в приструнивании капитана, в этот раз сплоховал.

— Последний рывок, Томас! Мы уже у финишной черты, — объявил он извиняющимся тоном.

— Сыт по горло этой историей, — процедил с отвращением капитан.

У меня зрело ощущение, что он ломает комедию. По-моему, ему надоело пребывать в компании под сенью флага ВМФ САШ. Спецом строил из себя труса, чтобы от него отвязались и списали на берег. Не тот у него послужной список, чтобы я поверил.

Мне бы, дураку, задуматься поглубже над резонами Ловеласа, но я слишком зациклился на охране наших «пассажиров». Вот и влип как кур во щи — тепленьким меня взяли, по-иному и не скажешь. Когда добрались до первой американской станции и скинули на руки военным живой груз, мне торжественно вручили телеграмму из Вашингтона. Мистера Найнса срочно ждали в столице для вручения награды от ВМФ САШ, и никакие отговорки в расчет не принимались. Старшине Гаривелу было поручено меня сопровождать — конвоировать?

— Ну, удружил! — процедил я, испепеляя приятеля взглядом. — У меня семья на Таити застряла.

— Извини, Баз! — развел руками Фил. — Я на службе.

— Можешь заковать меня в кандалы, чтобы не сбежал! — подвел я черту под нашей дружбой.

(1) В реальной истории все произошло не так быстро, и у островных сидельцев нашлось время обустроить с комфортом свое житье-бытье. На земле были установили помосты, палатки образовывали улицы — немецкую и американскую. Была общая зона-столовая, прием пищи проходил под звуки граммофона. Снятая с «Зееадлера» радиостанция сообщала новости. Лишь одно осталось неизвестным — как долго просуществовала бы эта идиллия, если бы не прибыли спасатели-японцы?

(2) Медиамагнат САШ У. Херст был ярым сторонником американо-германского союза, пропагандируя эту идею в своих изданиях.

(3) В декабре 1917 г. фон Люкнер умудрился устроить коллективный побег из тюрьмы на острове, принадлежащем Новой Зеландии. Он захватил катер коменданта лагеря, но вскоре был задержан. Вернулся в Германию в 1919 г.

Глава 5 С такими союзниками и врагов не надо

Мое прибытие в Вашингтон явно не задалось, ведь оно прошло под рефрен олдовой песенки Скорпионс «You in the army now». За одним лишь исключением — меня захомутали не в армию, а во флот, буквально навязав лейтенантский мундир. Отбивался как мог, грозился натравить на адмиралов орду адвокатов, способных по кирпичику разобрать здание военно-морского министерства.

Молодой политик, помощник министра, Франклин Делано Рузвельт лишь посмеивался:

— «Общественное здание к западу от дома президента» является национальным достоянием, так что вряд ли у вас получится то, что давным-давно вышло у британцев.

Признаться, я слегка тушевался, общаясь с этим пижоном-симпатягой, все время гадал, тот или не тот. В смысле, не свела ли меня судьба с самым известным лидером США, когда он только делает первые шаги на политической поприще? Он носил узнаваемые очки, но не сидел в инвалидном кресле — ну не спрашивать же: «в президенты не собираетесь?» Уверен, что ответ был бы в любом случае положительным, уж больно этот молодой мужчина искрил амбициями, как рождественская елка.

— Дружище, — увещевал меня он, — мы желаем наградить вас почетной медалью ВМФ САШ, но мое ведомство находит куда более престижным вручить награду офицеру флота, чем гражданскому лицу.

— Сами-то вы форму не носите, — подкузьмил я Рузвельта.

Он вздохнул, видать, задел его за живое.

— Меня не отпускают из министерства. Будь моя воля, я бы уже находился в рядах действующего флота. Но речь не про меня, а про вас. Я не уничтожал в одиночку германский рейдер. Не лишайте флот возможности немного попользоваться вашей славой. Сколько появится желающих записаться на службу, когда мы официально объявим о героическом поступке лейтенанта береговой охраны!

Теперь мне стали понятны причины, по которым моя поездка в столицу была обставлена строжайшей тайной. Мне даже не дали возможности выразить свое соболезнование семье умершего летом генерала Отиса, старого друга. И все ради флотского пиара! Рузвельт был готов пойти на обман и произвести меня в офицеры задним числом. И открыт к торговле. Все ж таки я не последний человек в САШ и ломать меня через коленку у него вряд ли бы вышло. Уж больно больших денег я теперь стоил, они рекой текли без особых усилий. Фильм Гриффита «Человек клана», переименованный в «Рождение нации», принес мне просто чудовищную прибыль, несмотря на то, что был явно расистским — и безумно талантливым, следует признать — и вызвал у меня одновременно омерзение и восхищение. Военные заказы сказочно обогатили держателей акций «Файерстоун», в том числе и меня. Ставка на сотрудничество с Фордом продолжала приносить обильные плоды. Мы, все трое владельцев «Найнс энд Блюм бразерс индастри», превратились в мультимиллионеров, а в Америке к большим деньгам принято относиться с большим уважением.

— Ваши деловые партнеры, братья Блюм, уже служат в армии, мистер Найнс. Неужели вы не последуете их примеру? — делал Рузвельт все новые и новые заходы, он хорошо подготовился к беседе. — Вам не придется ходить на службу. Всего лишь небольшая поездка для подъема патриотического духа. По ее окончанию можете смело подавать в отставку — она будет принята.

И так далее, и так далее.

В итоге, уломал. Но я выбил себе документ с открытой датой — приказ о моем увольнении с флота по собственному желанию, но не ранее июня 18-го года, когда истечет годовой контракт, подписанный задним числом. Иными словами, девять месяцев я был обязан выполнять свой долг перед страной.

Уладив все формальности, получив от портного-еврея новенький парадный мундир с лейтенантскими звездами и нашивками на рукаве, а также белые ботинки со склада (1), я был готов к награждению. Чествовали меня вместе с Гаривелом, произведенным в главные старшины. Смотрел на него как солдат на вошь, Фил отводил глаза — в нем я видел источник своих неприятностей, он не отрицал своей вины, но и не делал попытки оправдаться.

После вручения наград состоялся небольшой фуршет. Два часа, пока длился прием, пролетели незаметно — я с кем-то говорил, кому-то пожимал руку, а еще чаще выслушивал бездарные комплименты, от которых спасался за фуршетным столом. В конце неофициальной части, когда уже намылился исчезнуть, ко мне подошел Рузвельт и представил политического советника Вильсона, полковника Хауса. Отсутствие выправки и военного мундира намекали на то, что «полковник» — скорее почетный титул. Напористый узкоплечий тип с большими ушами, он атаковал меня с энергией, достойной лучшего применения.

— Мы тут посоветовались, и решили отправить вас во Францию в следующем году, ранней весной, — огорошил меня советник. Он сообщил мне новость с таким видом, будто поездка через Атлантику во время тотальной морской войны — это сущая чепуха. — От французского Верховного комиссариата в США поступило отличное предложение, президент склонен с ним согласится. Печальная дата — 15 апреля, день гибели «Титаника». В Париже состоится чествование героев спасения пассажиров и экипажа лайнера. Американец, англичанин и француз, все трое награждены Почетной медалью Конгресса — вы продемонстрируете всей Европе крепость нашего союза!

Дикая идея! Меня так и подмывало вцепиться ему в горло или вывалить тысячу возражений. У меня семья на Таити, но вместо того, чтобы отправиться за ней на запад, меня выпихивают на восток.

— Господин лейтенант, — вмешался Рузвельт, — у нас с вами контракт. Как располагать вашим временем, это нам решать, а не вам.

Поймал! Я стиснул зубы, чтобы не нахамить. Забытое ощущение несвободы, столь привычное мне по военной службе, стиснуло меня в своих объятьях — не вздохнуть, ни слова против молвить!

… Время до отплытия в Европу я провел с пользой для флота, активно торгуя лицом на сборных пунктах в крупных городах САШ. Произносил по бумажке пустые речи, и так от этого утомился, что погрузка на корабль вместе с ротами, отправляющимися во Францию, вызвала вздох облегчения. И одновременно я покидал САШ с тяжелым сердцем — все мои мысли вертелись вокруг семьи и гигантского расстояния, нас разделяющего. Корабельные винты пришли в движение — с каждым оборотом это расстояние росло и росло…

Большой конвой, двигаясь противолодочным зигзагом, в сопровождении эсминцев и вспомогательных крейсеров вышел в штормовой мартовский океан, имея на борту сотни тонн военных грузов и несколько батальонов пехоты. Я плохо понимал, какой выйдет толк из этих рекрутов. Они горели энтузиазмом, как мальчишки, играющие во дворе в войну, но что они о ней знали, что понимали в ней их командиры? Юнцы, «пушечное мясо» для восполнения катастрофических потерь Антанты, у них отсутствовал опыт траншейной войны, артобстрелов крупными калибрами, газовых атак, бомбардировок с самолетов, штурма укрепленных пунктов —в лоб на пулеметы. Если уж бывалые французские полки чуть не устроили революцию на фронте, которую генералам пришлось жестоко подавлять военно-полевыми судами и расстрелами, то что ждать от американцев? У них не только опыта — вооружения не хватает. Пулеметов, орудий, танков, самолетов… Мясорубка, необоснованно высокие потери, восполняемые усилением мобилизации, — вот что их ждет.

Об этом почему-то старались помалкивать в кают-компании, где в относительном комфорте я коротал время в течении атлантического перехода. Главной темой разговоров были большевистский переворот в России и сепаратный мир, заключенный в Бресте. К моему удивлению, многие участники застольных дискуссий приближались к пониманию случившегося в России. Новый шаг к демократии — по мнению многих. Но все портила постепенно формирующаяся диктатура, чуждая самим принципам американского представления о свободе. Об интервенции, как способе покончить с коммунизмом, еще речи не было — такая идея даже в воздухе не витала. Каждый из споривших офицеров имел свое взгляд на случившимся, свое видение русских перспектив.

— Мы имеем дело с историческим курьезом.

— Нет, ошибаетесь, большевики удержат власть и, что бы мы ни думали о них, они способны решить многие вопросы, влияющие на исход войны. Это мнение генерала Джадсона, главы американской военной миссии.

— Они из нее вышли! Какова же мораль?

— Союзникам следовало бы вовремя «либерализовать» свои военные цели, сделать их более приемлемыми для новой России. Принять как данность выход России из войны. В конце концов, она не служанка Парижа и Лондона.

— Хотите ублажить красную угрозу? Наивно. Русский лидер Троцкий плевать хотел на традиционную закулисную дипломатию. Он заявил, что в скором времени мы закроем эту лавочку и создадим пролетарские Соединенные Штаты Европы.

— Нам-то какое дело до Старого Света? Пусть у президента Клемансо голова болит.

Меня так достали эти разговоры, это переливание из пустого в порожнее, что я постарался найти в салоне укромное местечко, где можно было спрятаться за газетой и предаться размышлениям. Если бы офицеры узнали, что я русский, с меня бы не слезли всю дорогу до Тура, где был создан лагерь вспомогательных сил американской армии. К счастью, мне повезло, и во Францию прибыл полным сил, а не выпотрошенным как рождественская индейка.

Париж изменился, война чувствовалась во всем. На улицах преобладала военная форма, на лицах людей чаще мелькало отчаяние, а не улыбки. Песенки и смех стали редкими гостями переулков. Бросались в глаза удрученные горем женщины в черном и инвалиды, лишившиеся конечностей. Иногда звучал душераздирающий кашель отправленного газом, багрово-синего, с язвами от ожогов, с выжженными хлором или ипритом глазами.

Самое большое удивление вызвали разрушенные здания.

— Самолеты, бомбардировка с воздуха? — спросил я у шофера такси, везущего меня в отель на бульвар Распай, в знакомую мне «Лютецию».

— Труба кайзера, месье, гигантская пушка. Пишут, что у нее ствол длиной 33 метра, а стреляет она на 120 километров.

— И часто?

— Бывает, — уклончиво ответил таксист и покосился на меня с подозрением. Его не смутили мои награды — шпиономания в Париже цвела махровым цветом. Позже я узнал, что в столице циркулировали слухи о немецких наводчиках (2).

— Ваше проживание оплачивает правительство Франции, — обрадовали меня на рецепции «Лютеции».

Я всего-то просил морской министерство заказать мне номер в любимом отеле, побаиваясь, что парижские гостиницы переполнены офицерами и важными гражданскими специалистами со всего света. А тут такое! Почувствовал себя заокеанской звездой, выкатившей нехилый райдер, безропотно принятый принимающей стороной. Решился на авантюру, попросил апгрейд за свой счет. Дали! В «Лютеции» появился новый корпус с двухуровневыми люксами. Туда-то меня и заселили, несмотря на то, что в своем лейтенантском мундире и белых ботинках выглядел среди постояльцев гадким утенком — в фойе, брассери и ресторане толкались одни генералы и редко-редко полковники. Британцы, канадцы, австралийцы — кого тут только не было.

15 апреля состоялся большой прием в Елисейском дворце. Президент Клемансо по прозвищу Тигр, с пышными седыми усами и монголоидными резкими чертами лица, произнес яркую речь, восхваляя подвиг, достигнутый совместными усилиями трех великих наций. Пресса и фотографы сходили с ума. Я откровенно скучал, и порадовала лишь встреча с сэром Артуром Ростороном (его-таки удостоили рыцарского титула) и заметно возмужавшим Филиппом Рискелем. Оба успели повоевать: Артур на флоте, а Филипп в составе морской пехоты — под Артуа он потерял руку и был комиссован. Мы славно посидели в пафосном кабаке, а потом в моей номере до утра, дождались газет и вдоволь посмеялись над своими фотографиями, размещенными в свежих выпусках.

А на следующий день именно благодаря этим снимкам мне прилетел привет из прошлого, и моя жизнь разделилась на до и после.

… Антонина Никитична Плехова. Мой московский ангел-спаситель, та самая озорная и бесшабашная барышня из Всеволожского переулка. Она и ее муж, доктор Антонин Сергеевич, помогли мне устроится в новой жизни и стали моими добрыми друзьями. Мы не потеряли полностью связи за прошедшие годы, время от времени обменивались письмами. И вот нежданная встреча — м-м Плехова пришла в отель, увидев мою фотографию в газетах.

— Антонина Никитична! Какими судьбами⁈ — я бросился обниматься, как только спустился в фойе, когда меня уведомили, что меня ожидает дама.

— Твоими молитвами, Вася, — печально улыбнулась она. — Ты же писал Тоне, что лучше покинуть Россию. Вот он и устроился как военный медик в Экспедиционный корпус, отправленный во Францию. Невероятное путешествие — через полмира. Из Дальнего в Китае до Марселя. Нас встречали цветами, поражались русской экзотикой — солдаты захватили с собой медведя Мишку как талисман, часто играли на гармошках и балалайках, плясали «барыню». Потом были тяжелейшие бои, множество погибших, тяжелораненых… Нас так благодарили… Лучше бы мы остались дома…

На ее глазах выступили слезы. Я снова ее крепко обнял.

— Антонина Никитична, ни слова больше. Поднимемся в мой номер, чтобы не на людях, и спокойно все обсудим.

Она благодарно кивнула и прижалась ко мне, как к скале, как к источнику силы. Ей однозначно требовалась поддержка. И, как всегда, правила приличия ее не волновали — уверенно пошла к лифту, не беспокоясь, что о ней подумают окружающие. «Вася, дай ему в глаз!» — кажется так она когда-то сказала в ресторане Омона?

И все же она изменилась. Я не чувствовал запаха духов — ни от волос, ни от платья. Для московской м-м Плеховой — немыслимая история, для парижской — суровая данность. Она явно бедствовала, но черту, когда крайняя нужда диктует свои правила, еще не пересекла. И время с ней поступило безжалостно — былая красота не исчезала, но следы увядания уже проглядывали. Первые звоночки, мелкие морщинки у глаз, легко убираемые деньгами. Но их явно не хватало даже на самое необходимое.

Я не стал уточнять у Антонины Никитичны, голодна ли она. Просто позвонил вниз и заказал в номер половину десертной карты и большой кофейник — я не забыл, что м-м Плехова была большой любительницей кофе и сладкоежкой.

Антонина Никитична выдавила слабую улыбку, но спорить не стала. Она была безумно рада меня видеть, но что-то очень мешало — тревога или страх, я не мог разобрать. В руках она держала папку, вцепившись в нее, как в спасательный круг. Что в ней? В голове роились самые фантастические предположения.

— Присаживайтесь, моя дорогая, и поведайте мне все-все, без утайки. Я же вижу, что что-то стряслось.

«Стряслось» — слабое слово, чтобы донести всю степень случившейся беды, которую м-м Плехова взвалила на мои плечи. Как гранитную плиту, от которой ни отмахнуться, ни забыть. Речь шла о ее муже, достойнейшим Антонине Сергеевиче, и еще о десяти тысячах русских людей, попавших в жернова истории помимо своей воли. В такие жернова, что способны переломать все косточки.

В сентябре прошлого года русский Экспедиционный корпус отказался дальше воевать и потребовал, чтобы его вернули в Россию. Революция, «Приказ № 1», волнения в лагере Ля-Куртин, жестоко подавленные своими же. Суды, аресты…

Дальше случилось невероятное. Президент Клемансо своим указом разделил русский военных на три категории. Первая — те, кто был готов записаться в Иностранный легион и продолжить воевать. Вторая группа — те, кто согласился работать за нищенскую оплату. Франции требовались рабочие руки, и ее правительству было наплевать, что Россия вышла из войны. С третьей категорией поступили безжалостно, незаконно и отвратительно. Тех, кто не принял условий французов, погрузили на корабли и отправили в концентрационные лагеря в Алжире. Как преступников. Не как граждан свободной страны, пусть и сотрясаемой революцией, а как жителей колоний. Французские военные забыли, как славили товарищей по оружию за их героизм на германском фронте. Не желаете воевать за прекрасную Францию, поступим с вами как с дезертирами и преступниками. На каком основании? А плевать нам на основания — под жарким солнцем Сахары, в дисциплинарных батальонах с их жесткой дисциплиной вас быстро приведут в чувство, и запишитесь в Легион, как миленькие.

О, да здравствует французская республика, поборница свободы и защитница демократии в Европе! Чтоб вы сдохли, лицемерные сволочи! Вы не знали русского характера: на шантаж поддалось не больше нескольких сотен записавшихся в так называемый Легион чести, 13 тысяч выбрали долю рабов, а больше четырех тысяч отправились на каторгу. К ним добавились еще пять с половиной тысяч русских солдат с Македонского фронта. Общим числом в Алжир вывезли десять тысяч человек!

— Французы уверяют, что их отправили не на каторгу. Но прочти, Вася, это.

Антонина Никитична развязала свою папку и протянула мне листок. Обычное солдатское письмо, сложенное треугольником. Без подписи.

«Дорогие папа и мама! Пишу вам из Африки. С января месяца были мы в Сахаре на земляных и оросительных работах. Нас заставляли работать по 10 часов в день за два фунта хлеба… Еще велели таскать камни, а мы отказались, тогда нас загнали в этот штрафной батальон. Других перевели на степные угодья. Некоторые просто подыхали с голоду, едва на ногах держались. Так их привязывали к лошади и пускали ее во весь опор. Один не выдержал и умер, бедняга. Здесь, в штрафном батальоне страдаем мы вот уже 38 дней. Держат на хлебе и воде. Горячей похлебки не полагается. Хлебный паек — два фунта на шестерых. Спим на „цементном паркете“. И все время гонят воевать в легион. Всех нас тут морят голодом. Измотаны ужасно, лежим влежку. На днях еще один солдат помер» (3).

Я вытер взмокший лоб.

Антонина Никитична смотрела на меня неуверенно-напряженно.

— Ты такой успешный. Тебя принимает сам Президент. И в Америке не последний человек — я следила за твоими успехами и радовалась.

Она внезапно отодвинула чашку кофе и соскользнула с кресла на колени.

— Вася! Помоги! Спаси Тоню!

— Отставить нервы! — воскликнул я твердым голосом, усаживая женщину обратно в кресло. — Четко и по порядку! Что случилось с Антонином Сергеевичем?

Заливаясь слезами, м-м Плехова рассказала мне еще одну грустную историю. Ее муж, конечно, на каторгу отправлен не был — он последовал за своими больными, которых выхаживал лагере Ля-Куртин, за теми, кто пострадал при подавлении волнений.

— От него уже месяц нет никаких известий! Что-то случилось, Вася! У меня страшные предчувствия.

— Антонина Никитична! Война, письма могут задержаться…

— Раньше все работало как часы. Следует отдать должное французам, почта у них на высоте.

Я погрузился в раздумья.

Что же придумать? К кому обращаться?

Логически мыслить не получалось. Я чувствовал, как меня затопил гнев — яростный, безотчетный, требовавший немедленного выхода.

— Мсье Найнс, — отвлек меня от вынашивания планов мести звонок от консьержа. — Вас приглашают спуститься вниз. Генерал Дженкинс, представитель штаба генерала Першинга в Париже. Он очень настойчив.

— Дорогая моя, — обратился я к Антонине Никитичне, — выпейте кофе, отведайте чудный тарт де пом. Я вынужден вас покинуть на полчаса. Обещаю быстро обернуться, и мы обсудим дальнейшие шаги.

Спустился. Меня проводили в отдельный зал, где шла пирушка звездного американца с двумя французскими генералами. Они возжелали со мной познакомиться. Пожать руку вслед за президентом. Высказать свое восхищение. Ох, не вовремя вы меня дернули, господа!

Генерал Дженкинс, земляк-калифорниец, тут же сообщивший мне об этом, представил своих французских коллег — генерала Жерара, пышущего здоровьем, с тщательно выбритыми налитыми щеками и в безукоризненном мундире с орденами, и второго, чье имя я пропустил мимо ушей. Тот мог похвастать еще большим иконостасом, но не цветущим видом. Он оскалил в улыбке гнилые зубы, вцепился в мою ладонь, затряс ее с энтузиазмом и понес какую-то околесицу — с выработанной годами привычкой совершать непредсказуемые действия, полагая, что обескуражит собеседника. Редкий му…ла! Этот персонаж, даже говоря правильные вещи, умудрялся так всё исказить, что во рту появлялся вкус блевотины.

Поразительно! Французская нация смогла породить такой тип офицера, только полностью обгадившись в войне с Пруссией и лишившись части территории. Она годами пила вино, мощно и со вкусом закусывала, подсчитывала дивиденды от русских займов и мечтала о реванше, возлагая надежды на свою армию. Годами! Она холила и лелеяла генералов, чья компетентность равнялась нулю, ибо они не сталкивались с серьезными конфликтами, в коих их могли бы проверить. Она, эта уверившаяся в своих силах нация, делегировала им свою веру, свою надежду на возврат Эльзаса и Лотарингии — веру, подкрепленную исключительно деньгами и союзом с русскими. А что получила взамен? Мясников, которых презирала собственная армия? Любителей военно-полевых судов? Вместо того, чтобы честно признать, наши-то женераль — дерьмо на палке, предпочла петь им дифирамбы. И вырастила монстров. Своим обожанием ничтожеств! Она заслужила своего Петена, заслужила Виши — не пройдет и двадцати с небольшим лет, и прилетит ответка. И исчезнет нация-гегемон, и появится нацию-служанка вашингтонского «обкома». Какая ирония!

Я не понимал, как такое возможно. Но хорошо помнил, что в будущем на французов будут смотреть иначе. Как на второй сорт. Как на пыжащихся дурачков, живущих с чужих подачек. С туризма. С наследия предков. С памяти о том величии, которое имели и растеряли. Смогли головенки свои оболваненные поднять только тогда, когда рухнула великая империя по имени СССР, созданная кровью русского народа. На чужой беде захотят подняться, вернуть себе утраченное место на политическом Олимпе. На разглагольствовании о необходимости победить Россию на поле боя. На снарядах из прекрасной Франции, прилетевших в Донецк, чтобы убивать детей. На стравливании между собой братских народов.

Эта мерзость первой четверти XXI века родом из этих лет. Подумаешь русские или сербы. Рабы. В стойло. На заводы за 75 сантимов в сутки. Или на каторгу!

Французы…Кто в будущем всерьез вас воспринимает? Вы не ох…ли⁈ Видимо, где-то подспудно во мне дремало это негодование, почти позабытое. Вот оно-то и прорвалось, простимулированное жутким рассказом Антонины Никитичны, — лишнее, неправильное, ничего не дающее. Потерял самообладание, если честно признаться. Бомбануло.

Я собрался с духом и выпалил в лицо честной компании, когда мне попытались всучить бокал с шампанским:

— Стесняюсь спросить, вы также пили за союз с русскими генералами в этих стенах, а потом их солдат загнали на каторгу? Когда эти мужики всего лишь потребовали вернуть их домой, не желая воевать, когда родина вышла из войны?

Французы остолбенели, Дженкинс удивленно округлил глаза.

— Моральное разложение русских — угроза всей нашей армии! — выпалил генерал Жерар. — Не вам, американцам, судить об этом.

— Постыдитесь! Кто вам дал право решать судьбу бывших солдат из чужой страны⁈

— Их содержат в прекрасных условиях, — взвился «гнилозубый». — Генерал Нивель, он предоставил армии отчет (4).

— Ваш генерал врал как сивый мерин. А вы сделали вид, что поверили. Угадал?

Генерал Дженкинс попробовал вмешаться.

— Насколько вы уверены в своих источниках информации? Не ввели ли вас в заблуждение неблагонамеренные лица?

— Правда состоит в том, генерал, что эти господа, — я кивнул на французов, — без суда и следствия, одним росчерком президентского пера отправили на каторгу десять тысяч граждан чужой страны.

— Не может быть!

— Еще как может!

Испуганные официанты поспешили скрыться из зала, оставив офицеров без очередной перемены. Всем резко стало не до еды.

— Наслаждайтесь лоском и шиком столицы и не лезьте, куда вас не просят! — предпринял последнюю попытку генерал Жерар меня остановить.

— Это невозможно! Это невозможно! — повторял как заведенный «гнилозубый».

Я приблизился к соотечественнику и проникновенно сказал:

— Задайте себе простой вопрос: как посмотрят на эту историю наши солдаты? А не спросят ли они себя: чем мы отличаемся от русских кроме медведей и балалайки? Если наш президент решит выйти из войны, французы поступят с нами также бесчестно и несправедливо?

Генералы союзников густо покраснели от ярости, Жерар схватил бокал с вином, выпил его, не разбирая вкуса, и выпалил на весь зал:

— Не какому-то лейтенантишке требовать от нас отчета! Что ж вы молчите, коллега? — повернулся он к генералу Дженкинсу. — Уймите же его!

— Он служит на флоте, — ловко отбрехался американец.

Моему соотечественнику хватило ума активно не вмешиваться в перепалку. Он дорожил не только хорошим расположением французов, но и своим именем, своей репутацией в родных пенатах — сразу сообразил, что от такой публичной персоны, как я, можно огрести немало неприятностей на родине. Был бы он родом из Айдахо, тогда другое дело. Но он родился во Фриско, и это все меняло.

Он свел брови и примиряюще молвил:

— Крупица истины в словах господина Найнса все же присутствует. Не стоит забывать о пропагандистском эффекте.

Он не назвал меня «лейтенантом» и своим обращением ловко подчеркнул, что я непростая фигура и не стоит от меня отмахиваться как от мухи.

Но Жерара было не остановить.

— Если вы не в состоянии обуздать лейтенанта ВМФ, давайте вызовем морского атташе САШ.

— И что вы хотите добиться? Насколько я знаю, герои «Титаника» должны отправиться на фронт, чтобы воодушевлять…

— Он будет не вдохновлять, а подстрекать! И близко не подпущу к нашим полкам! Можете отправить его в Марсель, в тренировочные лагеря генерала Першинга. И найдите способ его заткнуть.

О, а генерал-то с головой дружит! Идею его я раскусил не напрягаясь, подтекст читался на раз: забирайте своего бузотера, вся ответственность за его действия ложится на вас. Как это по-армейски — скинуть проблему на чужие плечи. Но и Дженкинс был не лыком шит, не даром штаны в Вест-Пойнте протирал:

— Я обсужу этот вопрос с флотскими, доложу в Вашингтон. Уверен, рано или поздно решение найдется.

«Гнилозубый» наконец-то справился с растерянностью. Разглядывал меня с видом ученого-вивисектора, даже пенсне нацепил, чтобы ничего не упустить.

— Мы что-нибудь придумаем, — пообещал он зловеще.

— Ваш президент как-то сказал: «Чести, как и девственности, можно лишиться только один раз». Честь имею, господа! — сообщил я с намеком и, щелкнув каблуками, гордо удалился.

Покидая зал, краем уха услышал слова Дженкинса:

— Господин Найнс — непростая штучка. При желании он может скупить пол Парижа…

— Не все в этом мире измеряется деньгами, — громко закричал в ответ «гнилозубый».

Я хохотал, прикрывая дверь. Не все измеряется деньгами? Кто бы говорил, но только не французы. Они же скоро удавятся из-за невозврата русских займов!

(1) На флоте САШ офицеры носили белые ботинки, чтобы не пачкать ваксой обшлага белых брюк.

(2) «Парижская пушка», «труба кайзера» — немецкое суперорудие, обстреливавшее Париж с марта по август 1918 г. Стрельба корректировалась немецкими шпионами, передававшими информацию через Швейцарию.

(3) Подлинное письмо. Во Франции иногда делают попытки доказать, что термин «каторга» неверный. А как еще называть принудительные работы на шахтах, копку оросительных каналов, рубку леса и заготовку камня за копеечную оплату, с содержанием в бараках и с постоянными дисциплинарными наказаниями людей, незаконно получивших статус военнопленных?

(4) Генерал Нивель, печально прославившийся наступлением 1917-го г., прозванного «бойней Нивеля», с декабря того же года служил в Северной Африке. Требовал, чтобы русские записывались в легион, в противном случае он пригрозил «покончить с варварами-большевиками самым решительным образом». После его инспекции в лагерях начали применять пытки.

Глава 6 Бириби

Злопамятный Жерар и его коллега устроили все так, чтобы я быстро убедился, что запасы гостеприимства французов полностью исчерпаны. Мне с извинениями было объявлено администрацией «Лютеция» о необходимости освободить номер в течении суток. Следовало полагать, что с комфортным гостиничным жильем меня ожидают большие проблемы. Антонина Никитична любезно предложила мне переехать в ее скромную квартирку, тем более что я пообещал вытащить ее мужа из Алжира, чего бы это мне ни стоило.

В переезде нужды не возникло. Не успел я покинуть отель, как туда прибыл Луи Обер, руководитель «Отделения исследований и информации» Верховного комиссариата Франции в САШ. Он представлял непростую организацию, созданную восходящей политической звездой, Андре Тардье, — настоящее министерство в Новом Свете с огромным штатом, и все для того, чтобы втянуть американцев в войну. Обер был философом, а не военным. Прожив несколько лет в Вашингтоне и Нью-Йорке, разбирался в ментальности тамошних жителей, в сложном сообществе, говорившем на десятках языков и имевшем самые разноречивые устремления. Как лицо, связанное с пропагандой, он отлично понимал, какую информационную бомбу я могу взорвать в американских газетах.

— Давайте договариваться, господин Найнс, — сразу обозначил он свою позицию. — Я не медный лоб и жилы моей шеи не железные. Генералы, скандал с которыми вы зачем-то затеяли, ничего не решают. Наш комиссариат потратил уйму времени и сил, чтобы добиться благосклонности американцев. И сейчас, когда большая часть людей Тардье возвращается на родину, чтобы крепить союзнические отношения, нам ни к чему конфликты. Скажите прямо, что вы хотите в обмен на обещание не затевать скандал в публичном пространстве САШ?

Я довольно кивнул. Философ сразу просек, где от меня можно ожидать беды, и как дипломат, как человек, поживший в Штатах, сразу предложил сделку.

— Приятно встретить деловой подход.

— Сразу обозначу рамки. Решить ради вас судьбу отправленных в Алжир русских я не смогу. Они крайне радикально настроены. Наше правительство не может себе позволить усиливать подрывной пробольшевистский элемент в России.

— Всех не нужно. Меня интересует конкретный человек. Доктор Антонин Сергеевич Плехов. Отправился туда добровольно, но связь с ним прервалась.

— Если я наведу справки…

Я замахал руками.

— Нет-нет, так дело не пойдет. Мне нужны документы и какие-нибудь полномочия, чтобы смог лично его найти и вытащить, если он попал в беду. Начнете наводить справки через военные каналы, через того же генерала Нивеля, и я не поручусь за жизнь моего товарища. Вам рассказать, как военные умеют прятать концы в воду?

Обер удивленно покачал головой.

— Решение есть. Можно действовать через колониальную администрацию, она не подчиняется военным. Но нужно будет подмазать. Продажные твари, каких поискать, — откровенно высказался философ-дипломат. — Что с вашим начальством, препонов не встретите?

Препоны? Дженкинс мне аплодировал! Мое вызывающее поведение удивительно точно совпало с позицией генерала Першинга, с его борьбой с французской опекой (1). «Побольше бы таких „анфан террибль“, как вы, мистер Найнс», — сообщил мне генерал со смешком, вручая предписание отправиться в Марсель, превращенный в главный порт армии США. Оттуда меня должны будут отправить в Штаты. Против посещения мною Северной Африки он не возражал. Напротив, четко обозначил, что ждет отчет о тамошнем состоянии дел.

Понятно, посвящать Обера в такие детали я не стал. Как и в то, что мне не требовалось искать судно, чтобы пересечь Средиземное море. В двадцати километрах от Марселя расположен небольшой городок Кассис с рыбацким портом. В его гавани меня ждали капитан Рискель и его кораблик, которым он в настоящее время командовал, совершая рейсы в Испанию. С Филиппом я уже все обсудил и получил от него клятвенное заверение в том, что он всеми правдами-неправдами берется меня доставить в алжирские порты Оран или Бон.

— Господин профессор, — уверил я Обера, — мне нужно лишь разрешение на посещение Алжира и документ с просьбой к местным властям оказывать мне содействие.

— И больше ничего? — напрягся француз. — Транспортное предписание тоже не нужно?

— Ничего! — подтвердил я. — Тема со своеобразным толкованием французской стороной союзнических обязательств мною будет закрыта. Обещаю, что буду держать рот на замке, если вы мне поможете.

Обер поморщился, но протянул мне руку.

Через несколько дней все нужные бумаги были доставлены курьером в отель. Я попрощался с Антониной Никитичной, буквально навязав ей доступ к счету, открытый на ее имя в «Лионском кредите» и вместе с Филиппом Рискелем отправился в Марсель.

… Грузопоток из САШ, Канады и Британии плотно запечатал атлантическое побережье. Поэтому армии САШ для выгрузки, развертывания и переброски к полям сражений выделили Марсель. Вспомогательные службы проделали титаническую работу, создав мощную инфраструктуру. Не просто склады наскоро собрали — железные дороги со своим парком и службами протянули на правый фланг европейского фронта, который выделили для американцев. Все это огромное хозяйство требовало немалого числа обслуживающего персонала, в том числе автомобильного. Ося, он же лейтенант Джо Блюм, получил под свое начало одно из автономных автохозяйств. Изе так не повезло, он служил в пехоте и проходил пока обучение в Лангре.

Меня к Изе не пустили, с Осей же мы встретились без особых проблем. Мне не хватало их обоих. В дни невзгод и в часы радости мы всегда были рядом, чувствовали товарищеское плечо. Их помощь мне бы не помешала. Но что ж поделать, придется опереться на лейтенанта Джо Блума. Тем более что Ося — это Ося, он не только толковый водитель-механик, но и прохиндей каких поискать, славный плут — Америка его перевоспитала.

— Нашего дорогого доктора Плехова негодяи держат в плену? Того, кто нам Изю вытащил с того света? Даже не отговаривай — я еду с тобой.

— Как же ты смоешься из армии?

— Эка невидаль! Оформлю командировку в Париж, мне ее кто-нибудь отметит. Я тебе больше скажу. За деньги тут можно устроить что угодно. Хоть грузовики! В Алжире без колес нам не управиться.

И ведь не соврал! Мы прибыли в Кассис на двух армейских фордах. Филипп встретил как родных, и вскоре мы вышли в Средиземное море, полные решимости наказать французскую военную полицию.

Во время перехода через Средиземное море мое воображение рисовало один сценарий за другим — нет, не будущих фильмов, а вариантов воздействия на администрацию дисциплинарных рот. Примут ли они во внимание юридическую несостоятельность содержания на каторге солдат чужой страны? Плевать им на приговоры, их задача — превратить жизнь осужденных в ад. Выбить из них бунтарский дух. Сломать. И как мне быть? Оставался лишь силовой вариант, чреватый непредсказуемыми последствиями. Не воевать же со всей армией Франции!

— Смотри, что у меня есть, — будто прочитав мои мысли, сказал Ося и вынул из чехла дробовик. — Помповое ружье M1897 Winchester, шесть зарядов. На фронте его прозвали окопной метлой. Боши его бояться больше, чем газовых атак.

— Думаешь, пригодится? — спросил я с сомнением.

— Ко всему нужно быть готовым. Я для нас еще и гранаты прихватил. Mills bombs.

Он предъявил мне две натуральные «лимонки». Насечка на литом корпусе, кольцо с предохранительной булавкой.

— Ты превратился в штурмовика? Вроде, в дивизионном гараже должны служить люди с менее агрессивными наклонностями.

Ося рассмеялся.

— После того, как я угнал два грузовика, у тебя еще остались вопросы?

— Зачем нам два?

— Странно, что ты задаешь такой вопрос. Мы едем в пустыню. Сломается один, что будем делать?

— Логично.

С этими грузовиками вышла проблема. Филипп доставил нас в Оран, но внутренний порт оказался не приспособлен для разгрузки техники. Пришлось переместиться на три мили западнее, в просторную гавань между городом и мысом Фалькон, и броситься в ножки военным морякам, у которых был и плавучий док, и краны и другое портовое оборудование. Кавалеру ордена Почетного легиона и герою морской пехоты охотно пошли навстречу. Нас быстро разгрузили, даже не интересуясь нашими документами. Не теряя времени, я с Осей помчались в колониальную администрацию, а Филипп занялся бумажной волокитой, чтобы подчистить концы. Обещал ждать нас столько, сколько потребуется.

Нужный нам чиновник оказался на месте. Он принял от меня конверт, вскрыл, аккуратно разложил каждую бумажку перед собой и… замер, не отводя глаз от стопки франков, которые я небрежно бросил сверху документов.

— Вам нужна особая услуга? — проявил он редкую сообразительность.

— Вы угадали, месье. Мне нужно срочно разыскать одного человека.

Чиновник моргнул и изобразил предельное внимание. Он походил на гончую, взявшую след — навалился на стол, вытянул в мою сторону голову, точь-точь, как собака прижимает к земле щипец во время погони.

Суть дела ухватил сходу. И слово «срочно» понял правильно, вопреки моим опасениям.

— Русские раскиданы по всему Алжиру — Оран, Константина, Бон, Блида, Бискра, Богар, Сук-Ахрас, Мостаганем, Лагуат, Монтаньяк, Тебесса, Афревиль… Поиск будет нелегким. Время — деньги, да, господа? Так у вас принято говорить? — спросил он, получив все установочные данные.

Я вздохнул и прибавил несколько купюр.

— Ждите! Постараюсь управиться быстро, — пообещал чинуша и исчез добывать информацию.

— У меня для вас дурные новости, господа, — сообщил он через два томительных часа. — Ваш человек в бириби в Ля Крейдер. Это место пользуется особо дурной репутацией.

— Что такое «бириби»?

— Это лагеря дисциплинарных рот. Небольшие. Они разбросаны по пустыне. Их часто называют l’Enfer, ад. Понимаете?

Что ж тут непонятного? Концлагеря! Я не понимал другого.

— Как мог туда попасть доктор, к которому у французских властей не было претензий?

— Тут я вам не подсказчик. Военные в Алжире плевать хотели на законы, — француз понизил голос и добавил. — Возможно, ваш человек чем-то не угодил генералу Нивелю.

Он принял эту ситуацию так близко к сердцу, что обозвал военных Алжира «африканской скотинкой», а военную полицию — законченными мерзавцами. С первыми еще можно договориться, но со вторыми — о, тут все иначе. Тут можно столкнуться с эффектом местечковых Цезарей, с полным нежеланием прислушиваться к доводам разума. Под доводами чиновник безусловно имел в виду звон монет.

— У них настолько дурная репутация, что двери всех приличных домов в Оране для них закрыты. Их с радостью принимают лишь в борделях.

Из его слов я заключил, что, если с подобными типами случится какая беда, никто по ним не заплачет. Примем это к сведению.

— Вам нужно проехать на юг порядка двухсот километров, на полпути переночуете в Сайде, — напутствовал нас чиновник, не смея дольше задерживать — он видел мое нетерпение и проявил редкое для француза понимание ситуации. Хороший человек. За деньги, но это не важно.

Мы выехали немедленно, запасшись водой в бочках, горючку привезли с собой из Кассиса. Мой верный друг был преисполнен оптимизма, которым на редких остановках старался заразить и меня. Сидя в грузовике, а не в седле, которого он на дух не переносил, Ося даже в мыслях не допускал трагический исход нашей поездки. И, вроде, нас везло. Несмотря на то, что пришлось двигаться по давно не езженной дороге, держась подобия колеи. Гнали даже ночью, не став задерживаться в Сайде.

Через восемь часов мы добрались до концентрационного лагеря в пустыне. Он не был окружен ни колючкой, ни более простой оградой — лишь легкий намек на внешнюю охрану. Бежать отсюда было некуда. Ближайшая вода в ста километрах, да и та под присмотром жандармов. Заключенные жили в палатках, спали на циновках на голой земле. Питались в каменных бараках — в беленых каменных полуцилиндрах, лежащих на боку и утопленных в земле. В одном находилась столовая, в другом, как я догадался, тюрьма. Перед ее входом дежурил солдат с ружьем. Рядом пристроились небольшая клумба с чем-то, похожим на кактус. Дисциплина была строжайшей. Мы видели, как заключенных в французской военной форме построили в колонну и погнали на работу. Русских не заметили.

Наши грузовики и американские мундиры вызвали недоуменные взгляда. Но охрана зверствовать не стала, приняв если не за своих, то за тех, кому разрешено посещение дисбата. Кто еще попрется в такую дыру? Без лишних вопросов нам показали домик коменданта. Мы прошли в его апартаменты, где застали странную картину. Перед ним на столе стояла тарелка с гусиными полотками, нарезанными тончайшими ломтиками, и бокал красного вина. Он лакомился и одновременно внимательно изучал стоявшего перед ним заключенного, раздетого до пояса. Все открытое тело зека покрывали синие и красные татуировки.

— Армия САШ! — рявкнул Джо Блюм.

Комендант не удивился. Он встретил нас странным вопросом:

— «Мне все смешно», — гласит надпись на его груди, «страдай и молчи» — на спине. Не правда ли, редкостный болван? Понаберут в армию всякий мусор, а мне расхлебывать. Проваливай!

Он нисколько не удивился наличию оружия у Оси на плече. Видимо, наша офицерская форма ввела в заблуждение. Он встал из-за стола, вытер руки салфеткой, чтобы с нами поздороваться, но передумал, уселся обратно и спросил с любезной улыбкой:

— Американцы? «Свежее мясо» привезли? Решено отправлять в бириби и ваших штрафников?

Не удостоив его ответом, я прошел вперед, подцепил носком ботинка табурет, придвинул его к столу и уселся.

— Сколько в лагере русских?

—19 человек, — машинально ответил он. — По какому праву вы задаете подобные вопросы?

Я не стал отвечать. Мельком взглянув в окно с решетчатыми ставнями, распахнутыми по случаю сбежавшего на другую сторону дома солнца, сразу понял, с кем имею дело. Узкое пространство между двумя «пустынными цилиндрами» было отведено не под курилку, как это обычно бывает, в военных гарнизонах. Под нечто иное. Под мини-плац для наказаний, под лобное место «бириби», под место развлечения для спятившего с ума коменданта. По иному я не мог определить его душевное состояние. Из его окна можно было наблюдать за страданиями заключенных, как из театральной ложи. Их привязали к столбам, причем так, чтобы они стояли на носочках. Под раскаленным солнцем.

Я почувствовал, как сердце учащенно забилось. На подвергнутых экзекуции были русские гимнастерки. Точно такие, как на фотографиях о прибытии Экспедиционного корпуса, которые мне показала Антонина Никитична. Только вид у формы был жалким — выгоревшие на солнце, рваные лохмотья. Заключенных-французов, как я успел заметить, заставляли следить за своим внешним видом. А на русских коменданту было плевать. Вернее, плевать на их форму, но не на страдания. Ими он наслаждался.

— Вы применяете пытки? — гневно спросил я. — Мне нужно увидеть русского врача. Плехов Антонин Сергеевич, он точно в вашем лагере.

Коменданта передернуло от злости. Расшаркиваниям был внезапно положен конец, улыбка сползла с его лица — стремительная метаморфоза, когда вам сперва призывно улыбаются, а через мгновение готовы разорвать на части.

— Что такого вы прочли в моем вопросе?

Француз на глазах превращался в чудовище. Выпятил подбородок, часто задышал, ухватился за первую пуговицу своего мундира.

Не понял. Что за выкрутасы?

— Отчего, месье американец, такой интерес к большевистскому отродью? Этот русский… Он не вылезает из карцера.

— Полегче, приятель, на поворотах!

Недооценил с кем имею дело. Капитан тут же взбеленился.

— Вы рехнулись? Стража! Немедленно сюда!

Ути-пути, какие мы грозные!

В комнату влетели два бугая, но замерли, когда наткнулись на Осин дробовик. У меня был заготовлен еще один сюрприз. Комендант, судя по его равнодушному взгляду, нуждался в дополнительной порции внушения.

Он возмечтал, что я буду страх как напуган его возможностями? Его всевластием в этом богом проклятой дыре? Ну-ну, у меня есть, чем поставить тебя на место.

На свет божий появилась граната. Тот самый «милсбомбз», от которого писали кипятком боши на фронте. Предохранительное кольцо-чека мелькнуло пред лицами считавшими себя пупами Земли, и исчезало в моем кармане. У «пупов» тут же возникла гримаса, как у человека, решившего, что стены его дома опоганены. И дар речи испарился. У коменданта подкосились ноги, и он рухнул в свое кресло.

— Вы не посмеете!

— Хотите проверить? Мне разжать пальцы?

Он отрицательно покачал головой, не сводя глаз с гранаты в моей руке.

— Внимание! — я пощелкал пальцем у его носа. — Повторяю вводные данные: доктор Плехов. Немедленно доставить сюда.

Комендант пролаял по-французски приказ. Охранник бочком выскользнул из комнаты. Ему на смену в комнату протиснулся офицер, представившийся заместителем коменданта.

— Располагайтесь, — любезно предложил я, вызвав у него приступ столбняка.

Привели доктора. Антонин Сергеевич, грязный, в лохмотьях, с трудом напоминавших военную форму, обросший колючей бородой, — с ней он был похож на деревенского знахаря, а не на врача, — с воспаленными глазами, выглядел краше в гроб кладут. Карцер никому не идет на пользу, но тут особый случай, пятизвездочный антикурорт. Повезло еще, что не наступил пик жары. Тем не менее бодрости духа доктор не утратил. С небольшой задержкой, но узнал нас. Сгорая от любопытства, он все же не осмелился задавать вопросов без разрешения коменданта.

Я подмигнул ему и грозно уставился на офицера.

— Похищение человека, состоящего на службе иностранного государства. За такое по законам военного времени полагается расстрел.

— Идите к черту!

Ося не выдержал и, переложив в левую руку дробовик, подскочил к коменданту, влепил ему леща, сбросив со стула.

Для всех, кто находился в комнате, стало понятно, что ситуация набирает нехороший оборот.

Плехов сообразил, что можно никого не бояться.

— Вася! Надо наших вытаскивать отсюда. Двоих уже похоронили.

Он нисколько не удивился нашему с Осей появлению, будто мы расстались вчера, а не 12 лет назад. А может, и удивился, только вида не подал. Куда больше его волновали наши соотечественники.

Я грозно взглянул на коменданта.

— Предъявите мне хоть одну бумажку, подтверждающую ваше право на содержание доктора под стражей, да еще в карцере.

Коменданту на все было наплевать, кроме причиненного унижения, кроме собственной беспомощности. Он снова взгромоздился на стул и гневно пыхтел, сверля взглядом гранату. А вот его заму стало понятно, что грядут серьезные неприятности. Шито-крыто уже не выйдет.

— Никто не задерживает месье Плехова. Он волен покинуть лагерь, — офицер подтвердил мое предположение о незаконности заключения доктора в лагерь.

— Неплохая попытка, но не прокатит. Рот вы нам не заткнете.

Офицер пожал плечами:

— Дальше этой дыры не сошлют.

Я кивнул на замершего коменданта.

— Его не осудят?

— Сомневаюсь, — ответил зам. — Никто не станет выносить мусор из дверей. Тем более мы выполняли личную просьбу генерала Нивеля.

— И бумажка есть?

— А то как же!

— Не сочтите за труд, покажите!

Офицер, снисходительно улыбаясь, покопался на столе коменданта и с торжествующим видом предъявил мне документ.

Я выхватил его из пальцев ротозея и спрятал в карман.

— Мировой общественности будет крайне интересно ознакомится с делами, которые здесь творятся.

— Убирайтесь! — зашипел как змея комендант.

Раздираемый злостью и презрением, решил немного пошутить. Повертев гранату перед его лицом, ткнул пальцем в отверстие для чеки.

— Вот же дьявольщина! Иголку уронил! Не подержите, пока буду искать на полу?

Я протянул гранату с невинным лицом и сделал вид, что готов разжать пальцы.

Комендант побледнел сильнее прежнего, его лицо покрылось потом, дрожащие руки, которые я приказал держать на виду, заходили ходуном. Не ожидал, что он такой трус. Взгляд, которым он меня наградил, нормальным не назовешь — не испуганный, не яростный, а пустой, немигающий. Весь его вид говорили за то, что он боялся, но только не глаза. «Конченный псих», — сделал я вывод. Дальнейшее поведение офицера военной полиции полностью подтвердило мой скоропалительный диагноз. Он вдруг выскочил из-за стола и забился в угол, съежившись там подобно ребенку и издавая нечленораздельные звуки.

— Что с ним? — спросил я зама коменданта, вставляя чеку на место.

— Приступ, — пожал он плечами. — С ним бывает в минуту сильного потрясения. Надо его скрутить, чтоб не причинил себе вреда.

— И часто с ним такое?

— В последнее время частенько.

— Ему же в больницу нужно.

— Это поставит крест на его карьере.

Решение пришло мгновенно.

— Мы забираем его с собой и отвезем в Оран.

Заму было плевать. Хотите возиться — дело ваше. Но следующая мой фраза пробила его бастионы равнодушия.

— Я также забираю всех русских.

Офицер покосился на гранату, на своего начальника, продолжавшего подвывать в углу, на дробовик в руках Оси. Не найдя аргументов для возражения, он открыл было рот, чтобы попенять на судьбу или пригрозить мне судебными последствиями, но тут же его захлопнул. Стопка долларов вмоей свободной от «лимонки» руке стала той соломинкой, что способна сломать спину верблюду. Или убедить в моем праве делать, что захочу. В безоговорочном праве. Безусловном.

— От вас, мой милый друг, потребуется ничтожно малая жертва, а в награду прилетят ну очень большие деньги, — для убедительности я потряс в воздухе пачкой серо-зеленых купюр. — Итак, в случае необходимости вы засвидетельствуете, что комендант забрал русских и отбыл с ними в направлении Сайды. И все. Что с ним дальше произошло, вам неизвестно. Приступ помешательства — на него все спишут.

Он тут же клятвенно пообещал держаться этой версии: сразу сообразил, что все стрелки так или иначе сойдутся на коменданте, а с сумасшедшего какой спрос? По его приказу, охранники побежали сгонять русских к нашим грузовикам. Через минут двадцать мы выехали из лагеря. В кузове машины, которой я правил, валялся комендант, придавленный рваными солдатскими ботинками.

На полпути между Крейдером и Сайдой остановил грузовик и обратился к бывшим заключенным:

— Ребята, выбросите эту дрянь!

— Так нельзя! — запротестовал Плехов. — Он болен. Его нужно доставить в госпиталь.

— Сергеич! — отозвался один из солдат. — Добрая твоя душа. Не волнуйся, на себя грех возьмем.

С этими словами ожидающие на глазах русские мужики, все еще не верящие до конца в свое спасение, вышвырнули из кузова мычащего коменданта. Вокруг на расстоянии не менее пятидесяти километров расстилалась ровная на доска безводная пустыня. Шансы на то, что сумасшедший выживет, были крайне малы.

Я придавил педаль газа. Грузовик набирал ход. Плехов не отрываясь смотрел назад.

— Антонин Сергеевич! — дернул его за рукав. — Забудь ты про мерзавца. Это же маньяк. В ад ему дорога.

— Мы и были, Вася, в аду, — вздохнул смиряясь Плехов.

— Вас-то как угораздило?

— Генерал Нивель подделал результаты инспекции. Написал, что с русскими обращаются хорошо. Как же, хорошо… — с едкой усмешкой сказал доктор. — Без всяких на то оснований наших мужиков превратили, по сути, в отверженных военнопленных. Гоняли на тяжелейшие работы, спать заставляли на голом асфальте — нарочно разобрали нары в лагере, куда свозили большую часть сосланных. Потом их раскидывали на мелкие группы, «трудовые роты», и держали под вооруженной охраной. Били, издевались, лишали еды и воды, медицинского обслуживания. Все делали для того, чтобы унизить, растоптать, утратить веру в спасение. Чтобы отказались от родины и записались в легион. Я протестовал. Меня похитили прямо из медпункта и отвезли в Крейдер. Комендант пытался меня сломать, добиваясь отказа от протеста. Публичного. Ты вовремя появился. Еще бы немного, и мог сдаться…

— Мы еще повоюем, док. Готовы? Я обещал одному человеку, что не стану поднимать шум. Но вам никто не мешает громко заявить о творящемся беспределе. Устроим пресс-конференцию.

— Если это поможет нашим ребятам, я согласен. Но мы еще не выбрались из Алжира. Нас могут перехватить. Задержать в Оране. Там штаб дивизии, полно жандармов…

— Все учтено! Завезу вас в рыбацкую деревню в паре десятков верст от города. Подойдем на корабле поближе. Рыбаки вас доставят на борт.

— А как же грузовики?

— Бросим в порту. Ося все уладит.

Плехов благодарно погладил меня по плечу.

— Узнаю прежнего Васю! За други своя не жалеющего живота своего.

… Море, казалось, задалось целью сжить нас со свету, не выпустить из колючих объятий Бель Франс — век бы ее не видать. Мало русским выпало страданий — вот вам новые! Жуткая болтанка, морская болезнь у большей части бывших пленников и нависшая угроза, что наша лоханка развалится на части. Я хотел добраться на корабле до Барселоны, но природа встала на нашем пути.

— Майорка! — прокричал мне Филипп, не отрываясь от штурвала, когда я еле забрался в рубку. — Попробуем там укрыться от шторма.

— Нас не арестуют?

— Это Испания!

— Давай!

Утлое суденышко, скрипя всеми сочленениями, добралось до острова за час. Скользнув за мыс и укрывшись от ветра, оно так и не достигло спокойных вод. Вокруг все кипело, рыбацкий порт, на который рассчитывал капитан Рискель, оказался недоступен. Двигатели корабля не справлялись, мы рисковали оказаться выброшенными на берег. Он приближался — темно-зеленые горы за пеленой дождя.

Счет шел на минуты, берег все ближе и ближе — уже была видна в подробностях прибрежная полоса, окаймленная хвойными деревьями.

Внезапно все стихло, нас укрыла глубокая бухта. Волнение улеглось. Филипп сбавил ход до самого малого. Волны, недавно нещадно нас качавшие, сменились полным штилем. На палубу высыпали все пассажиры, радуясь спасению. И открывшемуся нашему взору восхитительному виду. Пляж, мимо которого мы двигались, состоял из белоснежного песка под зонтиком из итальянских сосен. Полностью успокоившаяся вода была настолько прозрачна, что казалось, будто мы смотрим в ванну — белое дно было видно в мельчайших подробностях.

— Это рай! — вскричал Плехов.

Конечно, ему, после знойной однообразной пустыни берег Майорки показался чудом.

«Если за Адом следует Рай, то чего ожидать на следующем витке судьбы?» — задался я философским вопросом.

(1) Когда дивизии из САШ прибыли во Францию, все понимали, что они не знают особенностей позиционной войны, что их нужно готовить не менее полугода. Французы пытались их обучать, Першинг был резко против. Причем настолько, что французские инструктора были в итоге отстранены от работы в тренировочных лагерях. Он считал, что штык остался главным оружием солдата — результатом такого подхода стали катастрофические потери американцев в боях.

Часть 3 1921–1922 Глава 1 Хлеб сильнее меча

За Раем следует Ад.

Сейчас, ранней осенью 21-го года, я с трудом мог восстановить в памяти подробности того, что случилось после Майорки в 18-м году, но свой вопрос и полученный на него вскоре ответ запомнил навсегда: за Раем следует Ад.

Мы сумели-таки добраться до Барселоны, где мне пришлось сражаться с американским и русским консулами. Спасенных солдат кое-как вытолкали в Россию на торговом нейтральном корабле. Доктор выступил с многочисленными гневными обращениями. Они возымели слабый результат — дикая несправедливость в отношении русских солдат длилась еще два года. Их отправляли группами в Россию, но что-то там пошло не так (1). Я не вникал, мне было не до того. Мне вообще все стало резко безразлично. Сперва пришло известие о том, что погиб Изя. Насмерть отравился ипритом при испытании газового миномета. Нелепая, бессмысленная смерть, как и все, что творилось сейчас в мире. Эта сокрушительная новость догнала меня еще в Испании, когда я занимался организацией выезда в САШ семейства Плеховых. Поздней осенью мы прибыли в Нью-Йорк. Отправился решать свои дела с морским министерством, и там меня ждал окончательный нокаут. Смерти подобный. Мне вручили письмо от сына из Лос-Анджелеса. Волнуясь и не понимая, почему письмо от него, а не от Оли, я распечатал конверт. И получил свой персональный Ад.

Письмо выпало из рук. Мой мир не просто съехал набекрень, он развалился в одночасье. Оли и Маши больше не было на свете — они сгорели в «испанке», занесенной на торговом корабле, вместе с 13 % всех жителей Таити. Я вырвал из лап смерти десятки жизней, и кто-то на небесах, ответственный за мировой баланс, решил меня наказать. Мог ли я когда-нибудь подумать, что такое может случиться? Нет, никогда! Оля была для меня всем — неиссякаемым источником наслаждения и блаженства, маяком в серой мгле будней, к которому всегда нужно стремиться вернуться. Который дарил надежду и смысл жизни одним фактом своего пребывания на планете Земля.

Еще и дочка! Как можно отнимать жизнь у маленьких детей, у этих невинных душ? Разве они виноваты в безумствах окружающего мира? Это страшная «испанка», этот монстр, она была порождением войны, что бы кто ни говорил.

Напряженные плечи опустились, я сдулся как воздушный шарик, и не было в мире силы, способной вдохнуть в меня желание жить дальше. Меня выпотрошили, разбили как фарфоровую чашку на мелкие кусочки. В зеркале напротив я видел свое лицо, залитое бледностью, похожее на лицо покойника.

С этого момента я превратился в живой труп. Так продолжалось три года, и ничто не могло мне помочь.

Ося, как вернулся из армии, за все эти долгие три года не проронил и слова упрека по поводу того, что я забил на бизнес. В 19-м году Генри Форд выкупил акции своей компании — свои я отдал безропотно и даже не вникая в предложенную сумму, хотя она была впечатляющей. Потом «Файерстоун», нефтевышки, киностудия… Почти все превратил в живые деньги, кроме отданных в полное распоряжении Джо Блюма автодилерских центров. Парадокс, я лишь еще больше на этом заработал — кризис 1920−21 годов обошел меня стороной. Как и пандемия 1920-го — Лос-Анджелес не снимал масок даже во время богослужений, проводимых не внутри, а на ступенях храмов, а мне все было нипочем. Не брала меня «испанка», как я не старался. Возможно, во мне сидели антивирусы от нынешней смертельной формы гриппа.

… Я сидел у фонтана в патио, который горько прозвал «фонтаном слез долины Оуэнс» — мое традиционное место предаваться скорби. И так же по заведенной традиции сюда заявился Ося, чтобы предпринять очередную попытку заставить меня очнуться.

— Сидишь? — спросил он с долей насмешки, обмахиваясь от жары сложенной газетой.

— Сидю, — безразлично отозвался я.

— Хоть водки бы напился! Хочешь найду настоящую русскую водку? И соленых огурцов с квашеной капустой?

Я лишь закатил глаза. Превратиться в алкоголика проще простого в моем положении. И потому — недопустимо. Хотя признаться, в голову приходили мысли разрушить мозг с помощью бухла.

Ося вздохнул, присел рядом, в его глазах плескалась тревога — он боялся, как бы в один прекрасный момент я ни пустил себе пулю в голову, и потому старался не оставлять меня надолго одного. Мои уверения, что это чушь собачья, его не впечатляли.

Он вдруг откашлялся и принялся зачитывать текст из газеты, которую принес с собой. Это оказалось письмо Максима Горького:

'К сведению всех честных людей. Обширные степи в южной России постигнуты, вследствие небывалой засухи, неурожаем. Это бедствие угрожает голодной смертью миллионам русских людей.

Я напоминаю, что русский народ, вследствие войны и революции, истощён и что его физическая выносливость ослаблена. Страну Льва Толстого, Достоевского, Менделеева, Павлова, Мусоргского, Глинки и других дорогих всему миру людей ждут грозные дни.

Осмеливаюсь верить, что культурные люди Европы и Америки, понимающие трагическое положение русского народа, поспешат помочь ему хлебом и медикаментами…'

Я устало потер глаза, слезящиеся из-за яркого солнца, и посмотрел на Осю. Интерес этого пожирателя сердец к происходящему в России не укладывался у меня в голове.

— В России голод не редкость, — произнес равнодушным тоном.

Он вспыхнул.

— Вась, ты понимаешь, какой ужас там творится, если комиссары разрешили такое напечатать?

Ответил ему печальным взглядом — в моей душе бушевали свои демоны, свои бури кошмаров.

— Дети, Босс! Так мрут от голода маленькие дети в огромном числе, и уже сообщают о случаях каннибализма.

Я чуть не вспылил — о детях мне не стоило напоминать. Горечь гарротой сдавила горло, волна душевной боли от постигшей утраты окатила меня, выметая из головы все мысли.

— Не хотелось бы как-то ущемить твое достоинство резкостью… Просто мысль вслух: кто вернет мне Олю и дочь⁈

— Не могу поверить своим ушам! — рассердился Ося. — Ты готов наплевать на всех детей мира из-за своей беды⁈

Я смутился.

— Ты уверен, что все так плохо?

— Да. Иначе бы не подключился Герберт Гувер, министр торговли и глава Американской организации помощи, ARA. Он отправил Горькому телеграмму, обещая помочь. Объявил о сборе денег для умирающих в России.

— Забей, — отмахнулся я. — Это все вашингтонские игры. Гуманизм, бла-бла-бла…

— Нет ничего бессмысленнее, чем упиваться страданием, Баз, — попытался докричаться до меня Ося. — Мы граблями гребем прибыль. Давай хотя бы отправим чек.

— Давай, — согласился я, лишь бы он от меня отвязался.

— Вернись, Босс! Прошу, вернись к жизни. Прежнем ты уже не станешь, но, быть может, сострадание к чужой беде поможет тебе найти себя нового?

— Не гони волну, Ося, дай мне собраться с мыслями.

— Просыпайся, Босс, просыпайся, — завершил тягостный разговор мой друг.

Он встал и ушел, оставив газету на столе.

Я покосился на нее, как на змея искусителя.

Почитать?

В конце концов, нужно же понять, на что мы собрались потратить деньги. С тяжелым вздохом я развернулся пахнущие типографской краской листы.

… Усилия Оси не прошли даром. Я стал просматривать прессу, выискивая сведения о связях ARA с Москвой. И неожиданно признался себе, что эта история меня зацепила. Голод ширился, охватывая все новые губернии. Между Гувером и комиссарами шли торги, последние панически боялись попасть в зависимость от проклятых капиталистов. Но, видимо, Ося оказался прав: все обстояло так плохо, что Ленин согласился на переговоры. Гувер через свою ARA кормил послевоенную Европу, чтобы, как он утверждал, защитить ее от распространения большевистской заразы. Теперь он хотел заключить сделку с Дьяволом. Известие о начавшихся в Риге переговорах о поставках продуктов подтолкнуло меня на странный шаг — я отправил на имя Гувера чек на сто тысяч долларов. Для меня такая сумма не была чем-то критическим, зато совесть успокоил.

Вскоре из Вашингтона пришло письмо с благодарностью и личным приглашением Герберта Гувера встретиться и обсудить, как потратить мои деньги. Мне такой ответ понравился: я понял, что имею дело не с политиканом, но с человеком дела.

Между тем, события набирали оборот. Правые газеты изощрялись в нападках: ARA контролируют большевики, евреи и коррупционеры. Я счел такую рекламу достаточным основанием для того, чтобы воспользоваться приглашением м-ра Гувера. Неожиданно проснувшаяся тяга к неизведанному понесла меня через всю страну. Захотелось своими глазами взглянуть на человека, которого еще год назад называли продовольственным Диктатором Европы и сторонником борьбы с большевизмом, а теперь именовали чуть ли не жидо-комиссарским агентом.

Наша встреча оставила странное послевкусие.

— Я навел справки, мистер Найнс, — сообщил мне этот пухлощекий энергичный бюрократ. — Вы русский, владеете русским языком, ваша репутация, как человека, приходящего на помощь в трудную минуту, безупречна. Мне хотелось бы видеть вас в моей команде.

— Нет, сэр. Я зарекся иметь дело с правительственными учреждениями. Слишком дорогой оказалась цена.

— Я знаю о вашей трагедии и искренне вам сочувствую. Но вы путаете, мой дорогой, Божье провидение и человеческую суету. Но уговаривать не стану. Почему вы уехали из России?

Ответил прямо и честно:

— Не хотелось участвовать в самоуничтожении нации.

— Понимаю. Я работал в России перед войной и был потрясен тем уровнем социальной напряженности, которая буквально раскалывала общество. Но вернемся к нашим баранам. Как насчет того, чтобы лично проконтролировать доставку и распределение продуктов, которые мы закупили на ваши деньги? Я снабжу вас всеми нужными бумагами. Со стороны комиссаров вы встретите полную поддержку — договоренность уже достигнута. Они берут на себя охрану и перевозку грузов по России, неприкосновенность членов нашей организации и привлеченных сотрудников из местного населения. Ваших денег хватит, чтобы снарядить целый корабль. Что скажите?

Вот так, бросаться с головою в омут? Я уже взрослый мальчик, и хотелось бы разобраться что почем, прежде чем принимать какое-то решение.

— В чем ваш интерес? Ваш — как политика? — спросил я министра.

— Намекаете на то, что сколачиваю политический капиталец? Не без этого — скрывать не буду. Или вы подозреваете меня в нечестной игре? Черт возьми, ну почему всегда все ищут второе дно? Во всем, за что не возьмись. В чем ущерб Америке? Мы сейчас скармливаем молоко свиньям, сжигаем кукурузу в топках. С экономической точки зрения посылка этого продовольствия для помощи не является потерей для нашей страны.

— А для России? Нет ли у вас намерения использовать хлеб вместо меча и под видом бескорыстной помощи свергнуть ненавистный режим? Как вышло с венгерской республикой, которой отказали в продовольственной помощи в 1919-м?

Я понял, что несколько переборщил.

— Вы серьезно⁈ Иному указал бы на дверь, но вы особый случай, — Гувер вскочил, забегал по кабинету и заговорил намного резче. — Зачем повторяете очевидную глупость вслед за газетами, отрицающих само понятие гуманизма? Интересный ход мне приписывают: мол, я хочу покончить с большевиками, поддержав их в трудную минуту. Сами в это верите? Да! Да! Я надеюсь получить для народа Америки некий профит — благодарность миллионов русских, которых спасут американцы.

Что-то не помню я из истории, чтобы к пиндосам кто-то в СССР испытывал благодарность. Или что-то не понимаю, или кто-то тщательно подтер ученики истории. Или у Гувера ничего не вышло? Тогда сам Бог велел принять в этом участие, и, быть может, история наших стран пойдет иным путем.

Проведя два дня в размышлениях, попросил о новой встрече.

— Я готов отправиться в Россию, — заявил решительно мистеру Герберту.

— И я! — поддержал меня Ося, когда услышал про мой выбор.

Дух авантюризма не иссяк в моем товарище. Но я-то куда полез — вот вопрос вопросов?

… Все оказалось куда сложнее, чем мне нарисовал Гувер. Да, договоренности были достигнуты, стороны пошли на взаимные уступки, был заключен Рижский договор, в сентябре начали работать первые конторы в Москве, Самаре, Казани, но мой корабль, набитый кукурузной мукой, рисом, свиным жиром в бочках, сгущенным молоком, какао и сахаром надолго застрял в Риге. Ждали разрешения из Совдепии, но его все не было. Видимо, публичность моей персоны, буржуина из буржуинов, вызвала резкое неприятие у кого-то на самом верху за «красным занавесом».

Когда совсем уж отчаялся, неожиданно нам включили зеленый свет. Корабль вышел в холодные ноябрьские воды Балтики.

Я вышел на палубу, чтобы разглядеть слабо видные в туманной дымке очертания Петербурга, то бишь Петрограда. Необъяснимое волнение заставило сжаться сердце. Что ждет меня на берегах Невы? Какие потрясения? А в Москве? Туда я рвался гораздо сильнее — златоглавая прочно вошла в мое сердце, ждал свидания с ней, как со старой возлюбленной, хотя понимал, что меня встретит совсем иной, суровый город. Понимать-то понимал, но сердцу не прикажешь. Оно билось все сильнее и сильнее.

— Волнуешься? — чутко спросил Ося. На войне он заматерел, но в отношении меня свято хранил нежную заботу.

— Есть немного.

— И я. Как думаешь, уцелел кто-то из старых знакомых?

Ответ мы получили, когда корабль даже не успел пришвартоваться. Вместе с лоцманом. прибывшим на ушатанном катер, на борт поднялся человек средних лет в кожаной тужурке и с маузером на боку. Он широко нам улыбнулся.

— Не узнали? Это же я Степан Корчной, из группы товарища Володи. 1906-й, Рыбный переулок. Вспомнили?

Конечно, вспомнили, но удивились.

— Ты же, Степа, в эсерах-максималистах был.

— Ну и что? Перешел к большевикам из фракции левых эсеров перед самым их мятежом. А до того на каторге был и в ссылке. Из-за нашего налета на банк. Меня в 1907-м задержали. Так что добро пожаловать в советскую Россию, товарищ Американец!

— Уж не тебе ли мы обязаны решением вопроса с пропуском корабля?

Степан скромно потупился и слегка кивнул.

— Спасибо, товарищ! — хлопнул его по плечу Ося.

Я бы на его месте, так не радовался. То, что мои якобы заслуги перед русской революцией открыли нам двери в Совдепию, ничего не значило. Скорее даже немного усложнило. Контроль над нами ЧК — вот что означало Степино появление.

— Ты наш будущий куратор? — спросил его в лоб. — От органов?

Степан отнекиваться не стал и признался, что является правой рукой Петерса — того самого, о котором я слышал как об организаторе лондонской бойни на Сидни-стрит в 1911-м году и организаторе «красного террора» в 1918-м. Вот с какими упырями придется иметь дело. Я поморщился.

— Не спешите огорчаться. Когда я рядом, многое будет решено куда проще и быстрее.

В этом мы убедились сразу, как только нырнули за «красный занавес», сойдя на берег, украшенный кумачовыми транспарантами. У Степы был не только «вездеход» в виде затертого мандата с печатью — никаких красных книжек, просто лист бумаги с синим машинописным текстом, — но и служебное авто, Packard Twin Six.

— Куда вас отвезти? — спросил он, забрасывая в кабину последний чемодан из нашего багажа.

Воспоминания о нашем питерском житье нахлынули на меня, подарив адрес.

— «Отель де Франс» рядом с Аркой Генерального штаба еще жив? Мы там жили в 1906-м, когда из Москвы сбежали.

Степа странно на нас посмотрел.

— Не уверен, что вам там понравится.

Мы пожали плечами, чекист завел мотор и повез нас по нужному адресу.

Лучше бы не ездили. Шикарная прежде гостиница была попросту изуродована. Стеклянные полы первого этажа кто-то разнес вдребезги и превратил открывшееся пространство в нужник. Больше всего меня поразило то, что в доме проживали советские работники немалого ранга. Их не смущало пребывание в стенах, провонявших человеческим дерьмом.

— Я же говорил, — хмуро заметил Степан, оценив наши ошарашенные лица.

Ресторан московской кухни по соседству, где я так любил завтракать, ожидаемо, был закрыт. Собственно, он исчез, испарился, и не было никакого желания проверять, что пришло ему на смену. В этом растерзанном Гражданской войной городе невозможно было представить, что где-то существует другой мир, в котором люди обедают в ресторанах — в чистой опрятной одежде без заплат, за белыми скатертями, под звуки музыки. Мир, в котором девушки не доедают десерт, чтобы поберечь фигуру. А здоровые мужчины выбирают на обед фунтовые куски мяса и просят среднюю прожарку. Несмотря на продразверстку и все усилия большевиков, Питер пережил не один голод.

— Может, сразу на вокзал и в Москву? — предложил Ося. — Мы можем быть уверены в сохранности нашего груза?

— Все, как договаривались, товарищи, — уверенно ответил Степан. — склады и охрана готовы. Примете груз по своему списку, когда определитесь с пунктом назначения и прибудете на место.

Я пожал чекисту руку, понимая, что повернуть все вспять уже не выйдет, и мы отправились на вокзал.

… Прибыли в столицу после сорокачасового путешествия на поезде, при свечах и в обществе вшивых оборванцев, в которых поголовно превратилось население России и рядом с которыми мы сами себе казались инопланетянами в своих кожаных бежевых пальто. Москва нас встретила липкой грязью на Красной площади, обрывками транспарантов, уцелевших после празднования 4-й годовщины пролетарской революции, торчащими прямо из окон коленчатыми трубами «буржуек» и… все тем же дерьмом, что и Питер — первые этажи заброшенных зданий превратились в общественные туалеты. Многолетние кучи мусора на улицах, заколоченные витрины прежде роскошных магазинов, следы от пуль и снарядов — мы ждали чего-то похожего, но не в таком объеме. Как-никак, сюда перебралось правительство, здесь звенел политический нерв страны — но зачем же срать, где живешь?

Звенели, жужжали, качались трамваи — стонали, так разбухли от пассажиров, чуть не падавших со ступенек. По изодранным мостовым, разбрызгивая черные лужи, пролетали редкие грузовики, набитые солдатами в шинелях с цветными клапанами-«разговорами», и легковые машины со стоявшими на подножках суровыми парнями в кожанках и буденовках. Испуганные приезжие с чемоданчиками, перевязанными веревочкой, с выпученными от страха глазами крались по узким асфальтовым тротуарам — «военный коммунизм» отменили, и в столицу потянулся разный люд на поиски места под солнцем. Если бы мы сошли на вокзале, принимающего поезда с юга, могли бы столкнуться в толпе прибывших с кем-нибудь из будущих корифеев большой литературы. Но Ильф с Петровым, Катаев и Бабель нам не встретились — их время перебираться в Москву еще не пришло, — и на глаза попадались лишь мальчишки-беспризорники. Они, кутаясь в рваные тулупы до пят, в картузах, налезавших на глаза, искали чем поживиться. Кружили мухами вокруг ломовиков, которых, казалось, стало намного больше, чем при царе. Что у них красть? Дрова? А хоть бы и поленья — деревянные заборы слизали все до единого. Я все гадал, куда подевались аршинные вывески, из-за которых раньше не видны были стены домов. И люди? Люди куда исчезли с улиц, на которых, как помню, раньше яблоку негде упасть? Ладно лощеная публика на бульварах — куда пропало племя вечных московских зевак?

— Страна работает, товарищ Американец! — объяснил мне чекист. — Вот увидите: скоро все изменится! Ввели НЭПО, жизнь вот-вот наладится (2).

Умом я понимал, что Степан прав, что в Гражданскую, когда в столице все висело на волоске, правительству было не до того, чтобы следить за городом. Но сердцу не прикажешь — оно обливалось кровью при виде этого упадка. Мне было с чем сравнивать — я приехал из Америки, блестевшей в неоновых огнях, сверкавшей чистотой, зеркальными витринами. И сытой…

— Вам нужно на Спиридоновку, — подсказал Корчной. — Там ваши обосновались. Говорят, неплохо устроились: бывший особняк сахарозаводчика — просторно и канализацию восстановили. Телефон есть, обогреватели, свои машины…

Мне показалось, что он перечислял все эти блага с нескрываемой завистью. Еще бы! Его-то ждала койка в общежитии для приезжих сотрудников «чрезвычайки» — сутолока, грязь, чад на общей кухне, удобства во дворе, невозможность помыться. Он говорил об этом с улыбкой, как давно привыкший к дискомфорту и не видевший в нем проблемы. Я попытался сунуть ему коробку с продуктами, но он отмахнулся.

— Я — как все, товарищ Американец. Равенство!

В чем он углядел равенство? В том, чтобы голодать с друзьями? Ну так и слопал бы вместе с ними американские дары. Или равенство в том, чтобы всей честной компанией сходить в колонне на демонстрацию или «по-взрослому» — в руины прошлой жизни?

— К тетке хочу, в Зарядье, — признался Ося в еще одной цели своего визита в Россию. — Проводишь, товарищ Степан?

Бывший эсеровский боевик не возражал. Они высадили меня из пролетки, которую мы наняли на вокзале.

Спиридоновка, монументальный офис ARA в Москве, произвел столь же неизгладимое впечатление. Я будто попал на пир во время чумы. По улицам сновали люди с равнодушными, потерявшими надежду глазами, а здесь праздновали День Благодарения. Дым стоял коромыслом, скрывая подлинники французских импрессионистов на стенах, пепел стряхивали на дорогой паркет, туда же летели окурки, шампанское и виски лились рекой. Хозяев развлекали приглашенные балерины, а главной примой выступала Айседора Дункан. Она, полураздетая и пьяная, требовала от «мальчиков», чтобы они стянули с нее шелковые чулки.

— Я видел исхудалые тела маленьких детей со старыми, иссохшими, как у мумий, лицами, — плакал в углу молодой американец из самарской конторы. — При виде этой страны хочется умереть.

На него не обращали внимание. Всех волновали ножки танцовщицы, публично заявившей, что приехала в Россию, чтобы быть «товарищем среди товарищей». По-видимому, тех самых «товарищей» она нашла в обществе пьяных сотрудников ARA.

Тогда я еще не понимал, что имею дело с искореженными российской действительностью людьми, пребывающими в состоянии «голодного» шока (3). Они уже успели пообтереться, набраться впечатлений. Что они искали в умирающей от голода России, эти молодые парни, пережившие фронт? Отчаянных приключений? О, они их нашли. Им казалось, что после окопов Вердена, их ничем не поразить. Но они ошибались…

Как ошибался и я, не ведая еще, что меня ждет.

(1) Вывоз, по сути, захваченных в плен русских солдат из Алжира растянулся на несколько лет. Сперва их пытались отправлять на юг, находившийся под контролем деникинцев, но скоро выяснилось, что хлебнувшие французской «благодарности» солдаты-«алжирцы» поголовно состоят из радикального элемента. В итоге, их репатриировали вплоть до 1922 г. Сколько умерло на каторге, точно неизвестно — называется даже цифра в несколько тысяч. В Алжире, в Джиббе, есть памятник погибшим.

(2) Действительно, буквально через несколько месяцев Москва изменится до неузнаваемости. Улицы заполнятся людом, торгующим все подряд. Об этом с восторгом написал М. А. Булгаков в своем первом московском очерке, а позже так опишет перемену: «.мой любимый бог — бог Ремонт, вселившийся в Москву в 1922 году, в переднике, вымазан известкой…» Иностранцы, в том числе сотрудники ARA, тоже отмечали, что внезапно, зимой, будто раздернули занавес и на свет явилась если не старая Москва, то нечто похожее на оживающий город.

(3) Термин «голодный» шок возник по аналогии со «снарядным» шоком, появившимся на фронтах Великой войны. Картины массовых страданий, вызванных голодом, разрушительно действовали на психику сотрудников АРА.

Глава 2 Голод не тетка, пирожка не поднесет

Меня быстро утомила вакханалия в двух шагах от Патриарших прудов, визгливый женский смех, попытки самобичевания, надоело наблюдать, как люди напивались на глазах. «Только не заводись», — сказал я себе и отправился искать полковника Уильяма Хэскелла, главу всей ARA в России.

Он нашелся на третьем этаже в своем кабинете. Рабочий стол был завален бумагами, среди них пряталась тарелка с недоеденной яичницей с беконом.

— Молодец, лейтенант, что приехал, — протянул мне руку седовласый поджарый мужчина с умным решительным взглядом.

— Я гражданское лицо, полковник, — буркнул я нелюбезно. — С армией и флотом покончено навсегда.

Хэскелл не смутился. Усадил меня за стол, вручил пропуск ARA с уже вклеенной моей фотографией и несколько рулонов с розовыми «миллионами» советских дензнаков — в общей сумме где-то под четверть миллиарда. Принялся докладывать обстановку. Четко, по-военному, хотя и не был обязан.

— Голод гораздо сильнее, чем мы предполагали. В зоне бедствия 800 миль с севера на юг, от Вятки до Астрахани. Хуже всего в Самаре, Поволжье. Но ничто не сравнится с Пугачевским уездом. Мой сотрудник привез оттуда неопровержимые доказательства людоедства. Хотите взглянуть на фото?

Я вздрогнул и отрицательно замотал головой. То, что происходило в России последние годы, нельзя назвать по-иному, чем людоедство. Но в переносном смысле. Выходит, и до каннибализма докатились.

— Наша работа в России началась с первой кухни в бывшем ресторане «Эрмитаж». Теперь же мы кормим 570 тысяч детей в день на 2997 пунктах питания в 191 городе и деревне. Три месяца, всего за три месяца, ARA смогла так развернуться, — продолжил не без гордости свой отчет полковник. — Вы готовы включиться в работу?

— За этим и прибыл. В идеале — выберу один уезд и полностью постараюсь обеспечить его продовольствием.

— У вас есть свой чекист? — задал мне странный вопрос Хэскелл, нервно постукивая ручкой по краю стола. — И оружие. Пистолет с собой?

— В чемоданах парочка найдется, — осторожно ответил я. — Причем тут чекист?

— Вы вообще не представляете, с чем вам придется столкнуться. Оружие нужно держать при себе, на этот случай есть договоренность с «товарищами» из ЧК. Их помощь никогда не лишняя. Если и есть в России организация, способная решать вопросы в американском духе, то есть без проволочек и толково, то это только они — это пугало Старого и Нового Света, палачи из застенков. Я ничего не забыл? Ах да, безжалостные костоломы, мозги и стальные руки красного террора. Они неустанно за нами шпионят и только ждут от нас промашки, — желая смягчить сказанное, он добавил: — Очень толковые ребята.

— Да, я получил своего куратора, но не в курсе, будет ли он и дальше ездить со мной по стране. Власти правда с нами сотрудничают? Не подозревают в подрывной деятельности? Советская паранойя-шпиономания, что с ней?

— Сперва так и было. Но мы смогли доказать, что действуем из благих побуждений, а Совет народных комиссаров признал, что без нашей помощи ему не справиться с бедой. Калинин, номинальный глава правительства, еще в сентябре отдал приказ, чтобы во всех губерниях наши требования исполнялись в течении 48 часов. К сожалению, не все так просто. Русский лидер Троцкий с трибуны заявил, что не Советская Россия нуждается в Западе, а Запад нуждается в Советской России. То есть вы, мистер Найнс, прибыли сюда, чтобы спасти Америку от кризиса. Понимаете, с чем мы имеем дело?

— Они могли бы еще добавить, что мы в долгу перед Россией, — не поддержал я саркастический тон полковника. — Никто иной, как Запад, устроил интервенцию и разорил многие губернии.

Хэскелл недовольно поморщился.

— Есть один тонкий момент, мистер Найнс, и мне хотелось бы, чтобы вы его поняли правильно. Нам не нужны дискуссии, лишняя шумиха, реклама и прочее. Русские панически боятся последующей благодарности народа к нам, к тем, кто бескорыстно протянул руку помощи. И, соответственно, обвинений в свой адрес как не справившихся, не сумевших предотвратить. Это чудо, что комиссары вняли голосу разума и приняли нашу помощь…

Никакой рекламы? Полковник явно соврамши — даже за его спиной на стене висел плакат на русском языке «Америка — голодающей России». И в Риге мне рекомендовали не чураться средств наглядной агитации. Гувер так или иначе желал извлечь политические дивиденды из своей кампании. Что не отменяет того факта, что большевики попали в цугцванг и вынуждены терпеть наглую капиталистическую пропаганду.

— Помнится, что Ленин до революции на голод смотрел как на средство политической борьбы (1), — хмыкнул я. — Ему досталась аграрная страна. Голод может изменить соотношение городского и сельского населения. Проблема в том, что беженцев в городах некуда девать, для них просто не найдется работы. Безработица — вот что ждет государство пролетарской диктатуры. Социальные эксперименты до добра не доводят.

Хэскелл удивленно на меня посмотрел. Как на человека, от которого подобного он точно не ждал. И не понимал, хотя я всего лишь объективно оценивал происходящее.

— Давает оставим политику политикам, а сами займемся делом, — примирительно предложил полковник. — Вы уверены, что сможете выдержать экзамен? Достаточно ли у вас нравственных сил, чтобы сохранить душевное равновесие при виде массовых телесных мук?

— Мне многое довелось испытать.

— Запомните, лейтенант, главное в нашей работе — это организация. Не распыляйтесь. Выстраивайте производственные цепочки для бесперебойной работы наших кухонь. Не пытайтесь объять необъятное и всех спасти. Это невозможно. НЕВОЗМОЖНО! — повторил он по буквам. — И сами сгорите, и людям не поможете. Это тяжело. Но необходимо! И не вздумайте возгордиться. Одного доступа к продуктам мало, чтобы превратить вас в небожителя.

Я по-новому взглянул на полковника. В мужестве и уме ему не откажешь. Он тянул неподъемную ношу и, надо признать, эффективно.

… ARA неплохо устроилась в Москве, выбив себе пять роскошных зданий в районе Арбата. Их прозвали в соответствии с цветом фасада: дом Щукина — Розовым, а остальные — Коричневым, Синим, Зеленым и Белым. Нас с Осей устроили в Розовом, прозванным «золотым бараком», ибо после революции в нем устроили музей. Здесь на стенах висели подлинники Рембрандта, Моне, Пикассо и Матисса и стояла драгоценная мебель. Жильцы смотрели на окружающую роскошь без малейшего пиетета, пустые бутылки из-под виски валялись под секретером эпохи Людовика XV или под чайным столиком Годдартов.

Устроившись, я вышел прогуляться. Ноги сами собой понесли меня во Всеволожский переулок — идти было недалеко. От Плеховых знал, что почтенный провизор Чекушкин не пережил бурных революционных событий — его отправил на тот свет сыпной тиф, занесенный в аптеку кем-то из клиентов. И все равно хотелось взглянуть на дом и, быть может, поклониться теням прошлого.

— Командор!

Восторженный вопль привлек мое внимание. Я всмотрелся в окликнувшего меня человека. Ба! Привет из прошлой жизни, из далекого 1905-го года. Савраска без узды, член компании молодых недорослей. Кажется, его звали Ростиком Мудровым, прозванным мною Робким. Жизнь его не баловала, весь лоск слетел, как мишура с рождественской елки в январе. Он вез салазки, на которых красовалась тяжелая коробка, посылка из Америки.

Я узнал этикетку — это было живое свидетельство мутной схемы, которую прокручивал Гувер в поисках дополнительных источников финансирования для работы ARA в России. Посылка весила 117 фунтов и включала муку, рис, чай, жир, сахар и 20 банок сгущенного молока. Желающим помочь она обходилась в 10 долларов, хотя стоила в 6,5 долларов плюс 1 доллар за перевозку и страховку. Разница между себестоимостью и продажной ценой шла в фонд ARA.

Я расспросил Мудрова о житье-бытье. Буржуйское происхождение не позволило ему прорваться в наркоматы, комиссии или во всерокомпомы (2), припасть, так сказать, к руке дающей, и оставалось лишь уповать на продовольственные посылки из-за рубежа. Этот бывший кутила, в юности до краев заливавший с легкостью рояль дорогим шампанским, нынче стал большим специалистом по подсчету жиров в продуктах. Казалось, все его мысли были лишь о них, об органических соединениях из глицерина и жирных кислот, дающих надежду пережить следующий день.

— Командор! Из уважения к старой дружбе. Поделитесь коробочкой сардинок! Не жадничайте. Ах, эта рыбка, плавающая в масле! Она мне снится по ночам.

— Есть встречное предложение. Отправишься со мной в глубинку, и будем людей спасать. Сыт будешь, обещаю, — и польза от тебя хоть какая…

Встречное предложение показалось моему визави сродни езде по встречной полосе — столь же опасным для жизни. Он исчез, растворился в московских густых сумерках, и лишь скрип полозьев его саночек подтверждал, что наша встреча не была миражом.

Я отправился дальше.

Вот и знакомый дом. На нем красовалась надпись «Аптека П. Панченкова». НЭП тихо-тихо запускал свои щупальца в столичную жизнь, оживлял торговлю и сектор услуг. Советские буржуи, поверив обещаниям большевиков, потихоньку разворачивались — ровно до того момента, когда уверенные в своем всесилии власти не прихлопнут эту лавочку. Нэпманы думали, что делают нужное дело, что им должны быть благодарны за то, что они, поверив, помогли вытащить страну из руин. Их и «отблагодарили» в начале 1930-х — тюрьмами да ссылками…

Я поспешил обратно и, надо сказать, очень вовремя. Меня уже дважды вызывал к телефону Ося.

Перезвонил по оставленному номеру.

Мой верный друг, проведя в Зарядье несколько дней, хлебнув изнанки городской жизни при большевиках, насмотревшись на то, как изменилась жизнь в трущобах, погрузился в глубокий пессимизм. И в ярость. Революция, совершенная во имя борьбы с несправедливостью, ничего хорошего, по его мнению, простым обитателям дна не принесла. Лишь заставила заткнуться и покорно ждать светлого будущего. Пенки сняли другие — впрочем, разве когда-то было иначе?

— Сил у меня нет терпеть чужое унижение, это бесконечное страдание, спрятанное за фальшивой радостью. Во что превратились люди, Босс? Куда подевался русский бунтарский дух? Бесшабашность, московский разгуляй, одним днем живем?

— Ты бы завязывал с откровениями по открытой линии, — предостерег я.

— Люди краснеть от стыда разучились, спрятавшись за кумачовыми полотнами. Вот тебе и весь мой нетелефонный сказ, — подвел черту Ося и повесил трубку. Мне показалось, что в ней отозвалось эхо — то ли барышня-телефонистка всплакнула, то ли чекист на прослушке крякнул от откровений недобитой контры. Эх, зря Ося по-русски разговаривал.

Джо Блюма депортировали из Совдепии в 24 часа. Он уехал в Ригу и обещал мне оставаться там столько, сколько потребуется, чтобы обеспечивать новые закупки и логистику. А я собрался в Липецк. Туда, где началась моя эпопея в России-1905. Почему-то во мне набатом звенело желание оказаться в той самой деревне, которая 16 лет назад так хотела нового светлого будущего, а некоторые несознательные селяне — бесплатных яблок в товарном количестве из дворянского сада. Зов, я слышал зов.

Но сперва мне пришлось отправиться в Самару. Поучится и набраться впечатлений, как выразился Хэскелл.

… Огромная гора ящиков и коробок возвышалась рядом с железнодорожными путями, на заснеженной насыпи. Около нее стоял одинокий часовой в длинной шинели и засаленной папахе. В руках он держал ружье с расщепленным прикладом, удерживая его за потертый ремень. Вид затвора внушал подозрение, что из этой берданки вряд ли вообще можно выстрелить.

Метрах в тридцати, прямо на рельсах и шпалах, сидела немалая группа беженцев в такой рванине, что ее постеснялось бы огородное чучело. Эта толпа дрожала как одно большое желе и не сводила глаз со сброшенного из вагона продуктового груза. О его характере четко свидетельствовал разбитый ящик, из которого вывалились пакеты с крупой. Несколько штук порвалось, на снегу ярко желтела кукурузная мука. Но никто не сделал ни единой попытки не только ее собрать или быстро схватить целый пакет и убежать, но даже приблизиться. Вряд ли часовой смог бы кого-то остановить. Но нет, люди тряслись от холода и молча, без единого звука, не отрывали оцепеневших глаз от продуктов, будто они ненастоящие, будто беженцы пришли в кино и видят все на экране. Боялись человека с ружьем, пережив жуткие годы насилия? Или у них не было сил на малейшее усилие? Даже на мольбу, на рыдание… Так ослабели от голода? Отечные отупевшие лица, распухшие ноги-култышки, мертвенно-бледная кожа, лишенная подкожного жира — они явно голодали давно, перестали обращать внимание на свой внешний вид. И смирились с неизбежностью смертью. Только так можно было объяснить их неподвижность и немоту.

Я наткнулся на них, когда вышел из поезда и встречавший меня сотрудник ARA, чуть не плача, попросил помощи и утащил в сторону запасных путей. Набросился на меня, стоило мне вытащить из тамбура свои вещи.

— Товарищ Найнс… ой, мистер… — тарахтел он на ломанном английском.

— По-русски говорите, — спокойно поправил я, передавая ему большой баул, набитый деньгами, с притороченным к нему спальным мешком и подхватывая два чемодана сзапасной одеждой.

В воздухе пахло печевом. Около перрона шла торговля пирожками. Расторопные тетки, раскрасневшиеся на легком морозце, настойчиво зазывали покупателей. Торговля шла ни шатко ни валко, денег у людей не было, чтобы баловаться вокзальной выпечкой.

— Простите, — смутился молодой парень в бекеше, перепоясанной по-военному крест-накрест тонкими ремнями. — Беда у нас. Пришел груз. Его сбросили прямо на землю, не дождавшись наших телег. Хорошо хоть охрану поставили. Сейчас транспорт прибудет, нужно будет его загрузить. Постоите рядом, а потом поедем. Или в кадиллаке подождите…

— Не белоручка. Помогу, — спокойно ответил я.

Парень скептически оглядел мою шубу, но промолчал. Двинулся быстрым шагом, я поспешил следом и в итоге наткнулся на описанную выше сцену.

Послышался шум мотора. Приближался грузовик — принадлежащий АРА 5-тонный армейский Pierce-Arrow Rf, сконструированный во время Первой мировой войны, — и телеги. Беженцы зашевелились, затряслись еще больше. Мне на глаза попался мальчонка, попытавшийся сделать шаг в сторону рассыпанной крупы. Но тут подошел еще один солдат — сменщик, как я понял. Ребенок вернул на место занесенную ногу и замер.

Я поставил чемоданы на землю, покопался в карманах и протянул ему кусок сахара, жалея, что не купил на вокзале пирожков. Он не поверил мне, хотя глаза сверкнули голодным лихорадочным блеском. Развернулся и бросился к матери с изможденным простым русским лицом, уткнулся в подол ее рваной юбки, из-под которой торчали худые, черные ноги. Босые, несмотря на снег! Через что она прошла вместе с сыном? Он боялся руки дающей — что-то явно плохое случилось с ним, что-то такое, с чем не мог справиться даже голод. Что же натворила неизвестная мне мужская рука? Пролетарская карающая рука, добравшаяся до деревни, растерзавшая ее. Жуть.Эти детские серые глаза врезались мне в память, как до отказа закрученный шуруп.

— Возьми сахар! — сердито приказал я женщине, и она молча протянула дрожащую руку, похожую на птичью лапку, обтянутую желтой пергаментной кожей.

Избавившись от дурацкого рафинада, подхватил чемоданы, дошел до сваленных ящиков, сбросил шубу и включился в работу.

Ящик. Еще ящик. Нагнуться-поднять-передать-нагнуться… Я работал как заведенный, как автомат, от тела валил пар. Около сброшенной на снег шубы стоял сменивший часового солдат и равнодушно наблюдал, как мы загружаем кузов машины.

«Ну хоть шубу не сопрут», — понадеялся я, и не напрасно. Шуба уцелела. Я накинул ее сразу, как только закончил работать, чтобы не подхватить воспаление легких.

— Что солдатик, не замерз? — спросил я.

Он не ответил, на его широком монголоидном лице не отразилось ни одной эмоции. Все так же пялился в одну точку, равнодушно и нелепо.

«Наверное, считает меня контрой», — подумал я и двинулся от него в сторону так, чтобы, не подставляя спину, добраться по дуге до начала автоколонны. Поясницу с непривычки начало ломить.

«А кто я есть для него? — продолжал я рассуждать, забираясь в присланный за мной Кадиллак-Туринг. — Контра и есть — в шубе, ушанке, добротных ботинках и при продуктах».

Я вытянул ноги и вдруг впервые за долгие годы почувствовал что-то, похожее на удовлетворение. Потом вспомнил мальчонку, и хорошее настроение испарилось как не бывало.

… Глава самарского отделения Чайлд Ринг (3) кубарем скатился по лестнице, чтобы приветствовать прибывшего гостя. Он энергично потряс мне руку и потащил показывать талисман конторы — приличных размеров медвежонка, который жил на заднем дворе, у гаражей. Ринг, тщедушный, узкоплечий, но с большой лобастой головой, источал энергию, несмотря на выпавшие на его долю испытания. Он, казалось, успевал повсюду — и сунуть угощение прирученному зверю, и раздать указания о разгрузке прибывшего транспорта, и сообщить мне, где смогу остановиться. Когда узнал, что я говорю по-русски, пришел в восторг.

(самарский талисман ARA. Из соображений морали осознанно не помещаю жуткие фотографии о голоде в Поволжье. Их много — и советских, и американских. На многие нельзя смотреть без содрогания, буквально мороз по коже)

— Мой переводчик — он вас как раз встречал — хороший парень, но кажется, он работает на ЧК.

— Отчего вы все так боитесь чекистов? И «москвичи», и «самарцы» — все?

— Но это же ужасно, когда за тобой все время наблюдают!

— Плюньте!

— Не могу, — честно признался Чайлд и потащил меня наверх.

В его приемной мне попалась на глаза седая старорежимная старушка — просто классический типаж, ее можно было смело брать в театр на амплуа отжившей свое барыни-помещицы. Она сидела молча, ни к кому не обращаясь с вопросами или просьбами, застывшая как манекен, чтобы никому не доставлять беспокойства.

— Это внучка генералиссимуса Суворова, — огорошил меня Ринг. — Хочет у меня работать, но у меня нет для нее вакансии. А благотворительностью я не занимаюсь.

— Зачем же она сидит?

— Откуда я знаю? Может, у нас атмосфера такая, напоминает ей о былом.

— Это вряд ли, — неуверенно заметил я, разглядывая самарских сотрудниц ARA, наряженных в такие же лохмотья, как и старушка, но удивительно милых.

В Самаре странным образом уцелел тип тургеневской девушки, бессребреницы, тонкой жертвенной натуры. Они, сотрудницы, принесли нам торт, испеченный из муки, полученный здесь же, в конторе как продпаек — хотели отблагодарить, хотя им было кого накормить, уверен на сто процентов (4). Кусок в горло не лез, когда об этом подумал. И о том, как они смогли не обзавестись печатью обреченности, смирения перед судьбой, избежать насилия в горниле Гражданской войны? Сколько раз им пришлось выкручиваться, чтобы остаться все теми же уютными провинциальными барышнями, а не превратиться в комиссарские подстилки?

— Ну что, Баз? — серьезно спросил меня Чайлд. Мы сразу перешли на «ты», проникшись взаимной симпатией. — Готов пройти по кругам Ада?

— За тем и приехал, приятель.

— Тогда пошли.

Первым делом мы посетили образцовую столовую для детей — чистую и такую американскую, хоть и украшенную имитацией березок. Юные посетители приходили сюда, предъявляя карточку-пропуск. Выносить еду запрещалось. Для посещения требовалось пройти медицинское освидетельствование и дезинфекцию.

— Не вздумай к ним приближаться и, тем более, трогать. Как ни боремся, они все заражены вшами.

Когда мы вошли, установилась тишина и двести напряженных лиц смотрели на нас с тревогой. От вида этих стриженых налысо головок на тонюсеньких шейках, исхудалых тел, стариковских лиц меня бросало то в жар, то в холод.

— Теперь больница, — еще больше помрачнел Ринг.

Она находилась в шаговой доступности. Дошли быстро. Лучше бы я пропустил этот визит.

В палате, в которую меня привел американец, на кровати сидела девочка. О ее поле я узнал от Ринга, сам бы не догадался, хотя она была раздета. На меня смотрел не ребенок — существо с прилипшим к позвоночнику животом, у которого выпирали все кости, ибо мышцы просто отсутствовали. Голова на фоне тщедушного тельца казалась непомерно большой. Огромные глазищи напоминали фары.

— Это голод? — спросил я, еле ворочая сухим, как наждачка языком.

— Это холера, Баз, «собачья смерть», как принято тут называть. Мы не пойдем с тобой в сыпные бараки, просто поверь, что там не менее ужасно. Голод, тиф и холера — они идут рука об руку. «Испанка», растерзавшая мир, сбежала отсюда при виде творящегося ужаса и запаха чеснока.

Внутри все заледенело.

— Пойдем, последний штрих, чтобы ты до конца проникся.

Он привел меня к большому сараю во дворе больницы, в… морг. Сунул в руку сторожу полмиллиона. Красноносый старик в тулупе безразлично отодвинул скрипучую воротину, царапавшую и сгребавшую свежевыпавший снег.

Наверное, я стал белее первоснежья — все пространство сарая до потолка было наполнено скрюченными детскими телами…

Вернувшись в офис Чайлда, мы оба, не сговариваясь, потянулись за бутылкой виски. Ринг натужно улыбнулся и взял на себя разлив по стаканам. Напиток провалился — даже не заметил, как. С Чайлдом дело обстояло схожим образом — его лицо с застывшими чертами не разгладилось, взгляд не потеплел.

— Теперь понимаешь, Баз, с чем мне приходится иметь дело?

Я окунулся в круговерть работы конторы. Ездил в волости, ругался с местными руководителями, помогал подыскивать людей для работы на кухнях. Вся лежало на плечах местного населения, американцы занимались только администрированием. Тысячи сотрудников обслуживали питательные пункты — не бесплатно, за паек, что в нынешний условиях означало спасение. Но в каких условиях! Не только среди повальных болезней, но и в обстановке страшного морального давления. Есть хотели не только дети. У кухонь бывало собирались беженцы — на них было страшно смотреть. Страна, недавно кормившая всю Европу, напоминала перевернувшиеся сани с торчащими наружу человеческими ребрами вместо полозьев.

В голове прочно засела мысль: «не отступать, не опускать руки!» Если бы не она, я бы точно сбежал. Видеть этот ежедневный ужас… Теперь я понимал спивающихся на Спиридоновке молодых американцев. Они прошли через это, и только в алкоголе обретали спасение. Слабонервные же здесь долго не выживали.

Чайлд оказался не только кремнем, но и человеком сложным — трудоголик, работающий на износ, он мог и анекдот отпустить, и предаться веселью, но глаза его оставались все такими же холодными, оценивающими. Постоянное напряжение вытравило из его души участливость, сострадание к горю отдельного человека. Теперь я понимал Ринга, твердившего всем и каждому: «не занимайтесь благотворительностью. Спасая одного, не успеете спасти сотню». Он безжалостно изгонял тех, кто, как он считал, камнем висел у него на шее, не задумываясь о глубине трагедии, в которую с головой погружались лишенные доступа к продуктам ARA. Он сбрасывал их из рая в ад и шел дальше, выискивая недостатки. То, что можно улучшить. То, что даст возможность накормить новую сотню детей.

«Он играет роль тирана не для того, чтобы удовлетворить дурные инстинкты. Все во имя дела. Ринг похож в этом на Генри Форда, каким он был, когда мы познакомились».

— Feci quod potui faciant meliora potente — вот мой девиз, Баз.

— Не понял.

— Это латынь, старина. «Я сделал все, что мог, кто может, пусть сделает лучше». Марк Туллий Цицерон.

— Отлично сказано, Чайлд. Вызов принят!

Ситуацию в Самаре следовало оценивать как отчаянную. Но кто сказал, что на северо-западе Тамбовской губернии, в Липецком уезде, она была проще? Проблема была в том, что меня не хотели туда пускать. Из-за восстания Антонова. Оно уже было подавлено в крови, лидер мятежа скрывался, его разыскивали. Большая зона, в которую Липецкий уезд не попал, контролировалась войсками. Что там творилось, представить несложно. В деревнях все выметено до зернышка. Уцелевшие скоро побегут кто куда — в том числе и на северо-запад. Если уже не побежали.

— Не торопи события, Баз, — советовал мне Чайлд. — С русскими всегда так — никогда не знаешь, как все повернется. То палки в колеса вставляют, то лучшие друзья…

Как же мне спокойно усидеть, если у меня целый пароход продуктов и есть люди, испытывающие в них крайнюю нужду? Еда нужна «еще на вчера», каждая минута на счету. Я отправил телеграмму Степану Корчному. С ультиматумом.

(1) Добрый дедушка Ленин до революции считал, что «голод может и должен явиться прогрессивным фактором не только в области экономической. Он заставит мужика задуматься над основами капиталистического строя, разобьёт веру в царя и царизм и, следовательно, в свое время облегчит победу революции», помощь голодающим есть сентиментализм нашей интеллигенции. «Глубокий» марксистский анализ ситуации с голодом в 1921−22 гг. не мог не подвести к выводу, что голод может вдохнуть силы в контрреволюцию. Отсюда и все странные действия при взаимодействии с ARA.

(2) Всерокомпом — Всероссийский комитет помощи больным и раненым красноармейцам и инвалидам войны. Организация, оказывавшая адресную помощь семьям красноармейцев, погибших на войне.

(3) Чайлд Ринг — выдуманный персонаж, собирательный образ таких подвижников-американцев, как Ф. А. Голдер и Дж. Ривз Чайлдс. Последний, к сожалению, полностью скомпрометировал себя, пойманный на контрабанде ювелирных ценностей из России.

(4) Месячный продпаек совсотрудника АРА составлял 25 кг муки, 13 кг риса, по 5 кг сахара и свиного сала, 10 банок сгущенки и 1,5 кг какао.

Глава 3 Волки и агнцы

Неописуемая вонь самарского вокзала и прячущиеся в темноте его залов беженцы остались позади. Поезд уносил меня из юдоли печали Чайлда Ринга, и я надеялся, что в Липецком уезде не столкнусь с такой жутью, как на Волге — с закоченевшими трупами на улицах, с сотнями детских тел в моргах, с арестованными крестьянками, признавшихся в убийствах и людоедстве. И что, набравшись опыта в организации складов и кухонь, я смогу быстро наладить работу. Вопрос упирался в людей. О, я куда лучше американцев соображал, что работа в ARA поставит на русских сотрудниках клеймо, что в будущем она им аукнется. «Думай не о единицах, думай о сотнях», — этот лозунг Ринга взял на вооружение, и все же не мог не есть себя поедом за столь бездушную потребительскую позицию.

Отвлекала одна юная особа, жизнерадостно разъясняющая своим спутникам концепцию освобождения женщин, придуманную, как она утверждала, Александрой Коллонтай.

— В новом обществе заняться сексом — что выпить стакан воды (1), — разглагольствовала она. — Вопрос взаимоотношения полов не должен нас отвлекать от созидательной работы.

Ее голос, радостный и звонкий — как на митинге, как у настоящей комсомолки — заполнял весь неотапливаемый вагон, заставляя меня морщиться. Показной оптимизм бесил. Когда девушка рассуждала о любовных играх, у меня перед глазами вставала фотография бузулукского трупоеда Мухина с выпирающими как крылья лопатками и торчащим как палка позвоночником. Думать о сексе, когда миллионы глядят в лицо смерти от голода — с каким еще кощунством мне предстоит столкнуться?

— Вы смотрите на меня, будто я в чем-то виновата, — кокетливо поправляя красную косынку на шее, сказала девушка.

«А кто виноват?» — так и хотелось мне закричать в полный голос.

Я плотнее запахнул шубу и уткнулся в морозные узоры на оконном стекле. За ним проплывала растерзанная страна.

Добраться напрямик до Липецка из Самары оказалось невозможно. Лебедянский мост, взорванный еще во время набега Мамонтова, так и не восстановили. Пришлось ехать до Ельца и пересаживаться на сани. Меня ждал чекист Степан Корчной, которому было суждено превратиться в мою тень. Или в проводника сквозь дебри советской бюрократии. Или в помеху.

Не приехать он не мог — я четко и ясно дал понять, что или Липецк, или я уезжаю, передав продукты АРА. И что вариант со мной, с частным лицом и человеком, с миссией Гувера связанного опосредованно, большое начальство моего соратника по революционной борьбе (ха-ха!) должен устраивать гораздо больше. Решение было принято моментально, и вот Степан встречал меня в Ельце.

Благодаря его чекистскому мандату в деревнях, разоренных, с пепелищами и разбитыми церквами — верных признаков прошедших боев между белыми и красными, — мы находили сменных лошадей достаточно легко. Даже в тех, где впервые столкнулись с амбаром, превращенным в морг. Его охранял сторож с ружьем.

— Беженцы. Одни здесь лежат, другие, кто еще жив, норовят труп стащить, чтобы сожрать, — пояснил нам секретарь сельсовета.

— Из-под Тамбова? — уточнил Степан.

— А откуда же еще? Нам им кормить нечем, — не оправдываясь, а просто информируя, сказал представитель местной власти.

— Страшно представить, что творится на юге Липецкого уезда, — обеспокоился я. — Надо бы нам поспешать.

Мы и поспешали, нас не остановила даже выкатившаяся на небо луна, осветившая белые простыни на печальных брошенных полях. На холодном горизонте четко виднелся силуэт одинокой церкви.

— В буржуйской прессе большевиков обвиняют в осквернении храмов, — упрекнул меня Корчной. — Да будет тебе известно, что, когда сюда прорвались казаки, 80 церквей обнесли подчистую. Обоз с мародеркой растянулся на 60 верст, когда они отступали.

— Зачем ты мне это рассказываешь?

Степан вздохнул.

— В Москве обсуждают конфискацию церковных сокровищ для борьбы с голодом.

— Заберут, — уверенно сказал я.

Чекист невзначай на меня посмотрел, но промолчал.

Ближе к полуночи, когда потянулись лесные просторы, я опамятовался.

— Степа! Надо ночевку искать. В лесах наверняка волки.

Корчной, городской житель, побледнел. Достал маузер, проверил заряжен ли. Я приготовил браунинг и шестизарядный кольт М17 с удобной системой экстракции гильз и заряжания с помощью обойм-держателей в форме полумесяца.

— Энто вы верно подметили, товарищ, — откликнулся с облучка возница. — Намедни директрису школы сожрали, когда она в город ехала. Кучер, сволочь, с саней сбросил.

— Отобьемся, — нарочито уверенным голосом заявил Степан, и, словно услышав его колебания, волки ответили ему протяжным воем.

— Погоняй, родной! — взмолился я, сомневаясь, что кольт с маузером и браунингом смогут нас спасти.

Лошадей упрашивать не пришлось, они и без кнута понеслись так, что пришлось отложить пистолеты и цепляться друг за друга.

Обошлось без стрельбы. Мы сумели без происшествий добраться до ближайшей деревни. Волки еще не настолько обнаглели, чтобы лезть к человеческому жилью.

Постучались в самый большой дом. Хозяин избы вышел в сени с лучиной в руках. Что-то пробормотав сквозь зубы, он приблизил огонек к моему лицу и, убедившись в своей безопасности, хмуро махнул лохматой головой:

— Проходите!

Внутри было тепло, темно и противно пахло немытым человеческим телом. Я вытащил из сумки огарок свечи, чиркнул зажигалкой, добывая свет… лучше бы я этого не делал. Все буквально кишело насекомыми, они были везде — на полу, на стенах, на печи, на которой кто-то ворочался, спрятавшись в ворох тряпья. Так и не решился присесть. Согревшись, вышел в сени и стоял там, пока мороз не подбирался к костям. Тогда возвращался, снова грелся и, накопив немного тепла, скрывался в сенях под смешки Степана, кемарившего на лавке.

Под утро его укусила вошь. Через три дня он свалился в сыпняке. Он периодически терял сознание и бредил. Я не бросил его в беде, рискуя сам заразиться. Сумел довезти живым до Грязей, где, как помнил, находился роскошный спа-курорт с хорошими врачами.

От курорта, как и от города, остались одни воспоминания. Мамонтовцы разнесли все в пух и прах, а окончательно добила Красная армия, когда здесь размещался штаб Ворошилова. Об этом мне с тоской поведал председатель Совета, старый большевик Михаил Трофимович Калачев, обещавший присмотреть за Степой.

— Мне нужен инструктор для вашей волости, молодой крепкий мужчина, обязательно грамотный, — я, вооруженный методичкой Чайлда, не собирался тянуть с началом организационных хлопот. — В его задачу будет входить контроль работы деревенских комитетов АРА, которые предстоит собрать в каждой большой деревне, включив в состав священника. От шести до двенадцати человек. Найти помещения для организации кухонь — школы, бывшие поместья. Составить списки нуждающихся в помощи. На все про все — две недели.

— Сделаем, — обрадовал меня Калачев.

— Еще прожарки, чтобы бороться с вшами. Я уже заказал автоклав и целый список медикаментов, включая вакцины от тифа, холеры и дизентерии.

Предсовета удивленно на меня посмотрел. Мой размах его явно впечатлил. Он еще не знал, что я не попусту болтал — сидевший в Риге Ося получил от меня целый список того, что нужно немедленно закупить и просьбу не жаться с деньгами. Самара меня убедила в том, что бороться нужно не только с голодом, но и с инфекционной катастрофой.

— Прожарки? Это как в деревнях, что ли, одежу раньше прокаливали на печи?

— Типа того. Почему сейчас на все плюнули?

— Утомился народец, махнул на себя рукой — честно признался Михаил Трофимович, раскуривая длинную цигарку с махоркой. — По уму надо бы жечь лохмотья с каждого второго, да туго с мануфактурой. Чай не в Индиях живем — без штанов не побегаешь.

Я тут же сделал себе зарубку, что через Осю нужно заказать большую партию брюк, просто тканей и… стекло? Наверняка оно в большом дефиците. Как и пиломатериалы, и все, за что не возьмись.

— А кого кормить собираешься, американец? Только детишек? В больницах у нас хватает дистрофиков.

Я ехал в Липецк, полный уверенности в том, что операцию нужно расширять, благо контролеров надо мною нет и никто меня не обвинит в нецелевом использовании продуктов.

— В больницы продукты дам, — уверил я Калачева. — И взрослых нуждающихся накормим. Начнем с тех, кто будет нам помогать. Так людям и скажи: хотите муку или сахар, рвите жилы на АРА.

У волостного начальника загорелись глаза. Он взмахнул цигаркой, рассыпая искры.

— По глазам вижу — не врешь. Неужто весну переживем?

— Прорвемся, товарищ! Но только в одном случае. Если будем друг дружке помогать. Что скажите об уездной власти? Деловая или так — помитинговать?

Калачев помрачнел. Окутался едким махорочным дымом.

— Разные люди там подобрались.

… В том, что уезду с руководством не повезло, стало понятно, как только попал в город. Всюду разруха и грязь, мусор на развороченных улицах, трупы собак. Уютные провинциальные гостиницы разорены, богатые дома превратились в бараки, колокольню превратили в телеграфную станцию. И все это, несмотря на то, что мамонтовцы дважды подходили к Липецку, но так и не взяли. «Уездный предводитель» — ни рыба ни мясо, начальник продкома — откровенный жулик, начальник отдела коммунального хозяйства — алкаш, пробы ставить некуда. Надежду подавали лишь две бойкие тетки неопределенного возраста, но энергичные, отвечавшие за образование, детские дома и здравоохранение. На меня они смотрели одновременно с обожанием и плотоядно. Я понял, что просто не будет.

О моем прибытии все руководство было извещено заранее, его завалили грозными телеграммами. Сложилось впечатление, что на них попросту забили. Ничего не было подготовлено — ни здание для головной конторы, ни склады для продуктов, которые должны были прибыть со дня на день, ни помещения для организации кухонь. Я было сунулся в местную ЧК, но там от меня отмахнулись как от надоедливой мухи — в уезде действовала банда некоего Афанасия Сахарова, и все силы были брошены на ее поимку. Этот дерзкий атаман был арестован, но умудрился сбежать прямо от расстрельной ямы и теперь снова бесчинствовал в районе. В общем, всем было не до борьбы с голодом. Вот тут-то до меня дошло, какая потеря — тяжелая болезнь Степана, с его помощью многое было бы решено в одночасье.

Как пробить стену? Грозить отъездом? Напугал ежа голым задом! Держи ключи от хором и проваливай — вот и все, чего я за день добился.

Выделенный мне дом выглядел на удивление прилично. И все благодаря бывшему присяжному поверенному, который под звуки революционных маршей переквалифицировался в коменданты казенных зданий.

— Поверьте, лучше управдома вам не найти, — сообщила мне тетка из наркомздрава, вызвавшаяся меня проводить по темным улицам и сдавшая на руки… Максиму Сергеевичу Плехову!

Вот встреча — так встреча!

Тот самый брат Антонина Сергеевича, кто приютил меня в своем скромном поместье, когда я провалился в окаянный 1905-й, и окружил заботой. Тот самый барин-идеалист, которого чуть не сожгли, а я спас и доставил в больницу. Он в деревню больше не вернулся. Устроился в городе работать адвокатом, имея за плечами юридическое образование. Потом революция, вся власть Советам, «чрезвычайка»… Максим Сергеевич решил, что с адвокатурой нужно завязывать и всеми правдами-неправдами пролез в горкомхоз. Его мне сам бог послал — всех знает и приличный человек.

Смущаясь, Плехов провел меня в по едва теплому дому, лишенному практически всего. Лишь в одной комнате обнаружились два предмета. От большого круглого стола на разлапистой ноге веяло прежней устроенной жизнью, но не горевшая лампа с рваным, похожим на юбку беженки, абажуром подсказывала, что все изменилось неумолимо, бесповоротно. Безлунная ночь за окном стучалась в заиндевевшие стекла. В трубах завывал ветер.

— Зато тепло, — не без гордости поведал Плехов, сохранивший, к моему удивлению, все тот же вид не от мира сего. — Подтапливаю дом понемногу, чтобы стены сохранить.

Я бросил спальник на пол и обнял старого знакомца.

— Прорвемся, Сергеич! Сообрази кипяточку, сейчас будем чаевничать. Про брата тебе расскажу и дарами американскими попотчую.

Бывший помещик и адвокат всхлипнул — ему показалось на миг, что в черном городе мелькнул лучик света и надежды.

… Прямо с утра выяснилось, что интерес к американским дарам испытывает не один предобрейший Плехов. Ко мне заявился тип, отрекомендовавшийся сотрудником отдела народного образования.

— Я хочу открыть вашу кухню. Американскую, — со значением поиграл бровями человек из наркомпроса. — Такой бизнес-план, ведь так у вас в Штатах говорят? НЭП, частная торговля разрешена.

— Мне не нужна ваша помощь.

— Не спешите отказываться, — взмолился он и что-то быстро сунул мне в руку. — Это лишь первый взнос. Когда продукты начнут поступать, будет еще.

Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы опустить голову и посмотреть, что он мне навязал. От увиденного волосы встали дыбом. Я поднял на него глаза. Он оказался плохим физиогномистом — прочел в моем лице вовсе не то, что нужно.

— Не противьтесь, мистер! — умолял меня этот недоэпман и пихал в руки новые золотые украшения.

Я разжал ладони. На пол посыпались сережки и колечки. Эта чертовы украшения, сто процентов краденые или, того хуже, снятые с трупов, они обожгли мне ладони.

— Вон пошел! — прошептал я тихо и гневно.

Он бросился на колени передо мной и начал собирать украшения.

Сколько же еще дерьма всплывет на народной беде⁈

— Надо бы тебе зубы выбить, но пока погожу. Ты разнеси по Липецку весть, что ко мне лучше не подходить. О’кей?

Быстро пришло понимание, откуда ноги растут. От местных «шишек». Они были уверены, что все ниточки у них в руках, а тут появилась непонятная фигура, перед которой нужно подпрыгивать, если верить предъявленным документам, или попытаться прогнуть под себя. Быб бы Семен здоров, они бы не решились. Но чекист боролся в постели за свою жизнь, и следом за глупым подкатом товарища из наркомпроса последовал ожидаемый наезд. Тупой, без затей. Делись, буржуй, или проваливай — примерно так мне без обиняков было высказано прямо в лицо лично председателем уездного Совета, к которому пришел жаловаться.

— С головой вы не дружите, ребята. Решили, что в вашем глухом краю можно творить что угодно. Брось эту затею, председатель. Дай мне сделать свою работу. Хочешь — помогай, не хочешь — не путайся под ногами. И будет у нас мир, дружба и радость общения.

«Уездному предводителю» кровь из носа хотелось поставить меня на место, но в голову ничего толкового не приходило, кроме как заявить: «Тогда катись колбаской по Малой Спасской».

Две телеграммы — одна в Москву, другая в Тамбов. Ожидаемая ответная реакция. Местные власти серьезно струхнули. Чтобы окончательно не рвать, я проставился и упоил уком, исполком и Совет до бессознательного состояния. После этого телега стронулась с места — медленно, со скрипом.

… Последующие дни и недели слились для меня в один бесконечный марафон. Томительное просиживание штанов в кабинетах совслужащих, от которых в ответ на любую просьбу слышал только «завтра», и беготня в мыле в районе железнодорожных пакгаузов для поиска складов, споры до хрипоты с военными, чтобы выделили вооруженную охрану, и утомительные собеседования с будущим персоналом, прибытие первого эшелона с продуктами и незабываемая реакция детей, впервые попробовавших какао, торги с барышниками для приобретения гужевого транспорта и торжественное открытие первой кухни в уездном городе, поиски дров и выбивание бараков для беженцев… Чего только не было!

— Товарищ Найнс, вы дадите продуктов для пионерского лагеря, который мы хотим открыть на все лето в бывшей усадьбе Бланка?

— Где мне взять кастрюль для каши?

— Дайте лошадь! Как мне добираться в волость? Ногами?

— Товарищ американец, вы обязаны взять к себе в помощники моего сына. Ангельской честности юноша, вы уж поверьте.

— Василий Петрович, не оставьте своим попечением Княжебайгорскую волость. Не смотрите, что другой уезд — у нас не лучше, чем в Грязях, а они у вас как сыр в масле катаются.

Найнс то, Найнс сё — разорвись Вася на сто кусочков и везде поспевай. 13 волостей, не считая ходаков от соседей, 113 сельсоветов — всюду ждут Американца. Деньги таяли со скоростью света, Ося гнал корабль за кораблем — по одному в месяц. Все исчезало как в прорву. Но и результат был. Смертность по уезду резко снизилась, о чем мне радостно заявили в укоме — там мастера сидели отчеты составлять.

Мои успехи, уже очевидные для всех, вызвали странную реакцию. Однажды исчез Плехов. Появился он через три дня, почерневший, обессиленный.

— ЧК? — спросил я, отпаивая его чаем.

Он тоскливо кивнул.

— Заставили подписать бумагу, что испытываю антисоветские симпатии.

Меня пробило на нервный смех от несуразности формулировки — сложно поверить в любовь к советской власти от бывшего присяжного поверенного. Но и злость в моем смешке присутствовала. Хоть я числился в рядах АРА номинально, но все же был под ее крышей — на меня и на моих людей распространялись все условия Рижского договора, в том числе, неприкосновенность нанятых русских специалистов. Ничего бы у меня не вышло без их помощи — ежедневной, связанной с риском подцепить тиф или холеру, а то и жизни лишиться, если отчаявшиеся люди бросятся грабить. Удивительно, но ничего подобного пока не случилось.

Так что же нужно чекистам? Я понимал, что ноги растут из Москвы, что каждая спасенная АРА жизнь воспринимается лидерами большевиков как подрыв их монополии на власть. Спустить на тормозах подобное происшествие — значит, позволить и дальше закручивать гайки. И, в итоге, разрушить все, что достигнуто. Меня дважды пытались грабить на улице, из дома пропала половина личных вещей, однажды я выгнал бандитов из дома выстрелами из браунинга. Я не жаловался. Но за своих сотрудников был готов бросить вызов кому угодно. Отправился на Первомайскую, в «застенки» ЧК, чтобы расставить точки над «i».

Чекистам было явно не до меня — у них шло переформирование в ГПУ, с другими, чем прежде, задачами. Но все же приняли. Прямо справа от пропускной находилась комната для приема посетителей. Туда-то я и попал — в безликое помещение с оконцем под потолком.

В ответ на мои обвинения в беспределе молодой парень, явно попавший в органы по комсомольскому набору, с седой прядкой в густом чубе, в изъеденном молью полупальто и с красными от бессонницы глазами, поставил передо мною стакан воды, разложил на столе бумажки, приготовил ручку и грозно спросил:

— Зачем вы отбираете в сотрудники только «бывших»?

— Кого хочу, того и набираю. Так было договорено изначально, — нагло парировал я, хотя и мог доказать, что передергиваются карты. Это американцам, не знающим русского, приходилось сотрудничать с носителями английского языка, что автоматически означало прием на работу лиц с хорошим образованием, то бишь именно «бывших». Я же набирал людей исключительно по деловым качествам, и у многих с анкетой было все в порядке.

— Вы готовите будущие органы управления на случай контрреволюционного переворота, — продолжал наезжать чекист, что-то записывая.

— Сами-то верите в то, что сказали?

Мне показали свежую «Правду». В статье Бухарина утверждалось, что «американцы, как и другие европейские капиталисты, стремятся в Россию не для того, чтобы спасать голодающих, улучшить положение рабочих. О, нет! Они куют цепи для рабочего класса, они готовят петлю для него. А потому, рабочие, будьте на страже» (2).

— Значит, цепи кую, да? Наш президент Гардинг сказал, что хотя Америка не признает советское правительство и не смирится с его пропагандой, мы все равно будем помогать нуждающимся, — усмехнулся я, взбешенный нелепостью обвинения и фарисейством кремлевских волчар. Мог себе насмешку позволить — у меня был полный юридический иммунитет. Какие бы обвинения мне не предъявили, с меня все как с гуся вода. — Среди моих коллег бытует мнение, что они никогда не сталкивались с таким количеством унижений и нигде наша работа не ценилась так мало, как здесь.

— Вашу работу нельзя назвать аполитичной и лояльной. АРА использует любую возможность для своей рекламы с целью бросить тень на партию и правительство. Среди населения растет недовольство. Зачем на каждой кухне красуется ваша вывеска, на которой специально подчеркивается, что пища является добровольным даром американского народа?

— А разве советское правительство мне за нее заплатило? Разве не я, как полномочный представитель АРА, организовал столовые? Вывеска вам не по душе? Ну так сами бы и кормили народ. Или хотите, чтобы продукты были наши, а написано «кухня наркомпрода»? Любите вы фокусы…

— Фокус в том, что продукты с вашего склада попадают на городской рынок. Я бы вам посоветовал присмотреться к вашему заведующему.

Вот тут я вздрогнул.

Чекист протянул мне обрывок этикетки с бочонка лярда — безошибочно узнаваемой, только в моих поставках такие встречались. Реэкспорт из Италии. Возможно, в Америку лярд попадал через мафиози, но меня это не смущало. Качество и и цена — вот и все, что мне было нужно.

— Буржуи, спекулянты, их не переделать, — вздохнул коллега Корчного из органов, раскашлялся, будто подавился, и внезапно разоткровенничался. — Расстрельные комнаты, заключение в качестве заложников, аресты, приговоры, конфискации, обыски — ничто их не берет.

Он смутился, сообразив, кому все это говорит. Хронический недосып сыграл с ним злую шутку. Он снова начал кашлять. Я протянул ему стакан воды, к которому так и не притронулся.

— Благодарю! Я не вас имел в виду, гражданин Найнс.

— Догадался. Как и о том, что Плехова вы прихватили, чтобы я к пришел к вам на разговор. Попроще нельзя было? И почему именно Максим Сергеевич, а не тот же завскладом? Вот уж о ком я точно не заплакал бы.

— У каждого свои методы, — развел руками чекист. — И спасибо за товарища Корчного. Он поправился и скоро к вам присоединится.

Больше задерживать меня чекист не захотел. Он свою программу отработал, так и напишет в отчете. Ну и я не стал тянуть. Отправился прямиком на склад на свидание с вором.

Тот не подал виду, что удивлен моих приходом, тут же начал докладывать, сколько ящиков с какао было отгружено в уезд.

Прервав словоизвержение, показал ему обрывок этикетки.

— Ну расскажи мне теперь, сколько ты прикарманил? — ровным, немного грустным голосом спросил я завскладом.

Большеротый, сдобный, он выпятил толстые губы, собираясь с мыслями, и в них тут же прилетел удар. Потом досталось животу. Я словно бил подушку — кулак утопал в жирной плоти, как проваливался. Поставленным свингом снес его с ног, сразу же добавил ботинком по почкам. Еще и еще.

Распростертый на полу начальник склада тихо подвывал. Не только от боли, но и от страха — нетрудно было догадаться, что его сытой жизни настал конец.

— Пощадите меня! Я расскажу вам о куда более серьезных дельцах, кто греет руки на ваших продуктах.

— А ты и так мне сейчас все расскажешь, — спокойно сказал я, занося кулак. — Я никогда не даю пустых обещаний. Никогда! (3)

(1) Приписываемая Коллонтай теория «стакана воды» на самом деле принадлежала французской баронессе Авроре Дюдеван: «Любовь, как стакан воды, дается тому, кто его просит». Антибольшевистская пропаганда, как и многие другие несуразности вроде выдуманного «декрета о национализации женщин» или парада нудистов на Красной площади.

(2) Н. И. Бухарину вторил и И. В. Сталин, утверждавший все в той же «Правде», что американцы из АРА «являются вместе с тем лучшими разведчиками мировой буржуазии, что теперь она, мировая буржуазия, знает ввиду этого Советскую Россию, ее слабые и сильные стороны, лучше, чем когда бы то ни было».

(3) История помощи АРА Липецкому уезду и персонажи, кроме М. Т. Калачева, полностью вымышлены.

Глава 4 Отдать долги

— Ты многого не знаешь, Американец. Видишь только фрагмент картины и по ней судишь о причинах несчастья, постигшего страну. Да будет тебе известно, летом 20-го года Партизанская армия Антонова вторглась в Нижнее Поволжье. Хочешь верь, хочешь нет, на государственных складах были захвачены все запасы зерна — три миллиона пудов.

Похудевший, похожий на мертвеца и обритый наголо Степан Корчной наконец поправился и присоединился ко мне. Я обрушился на него с обвинениями, ругался на всех — от Бухарина до пропившего мозги начальника коммунального отдела и его дружков. Именно они стояли за схемами воровства с моих складов. Вот тогда-то чекист и выдал мне гостайну.

Цифра меня поразила. В сентябре АРА привезла всего 10 тысяч пудов муки — капля в море в сравнении с такой потерей. Для удовлетворения минимальной физиологической потребности в пище требовалось 15.3 пуда на душу населения (большевики считали, что крестьянам хватит и 12). В год, не в месяц! То есть исчезнувшим зерном можно было бы накормить массу людей, дать им шанс выжить. Куда же оно делось? Досталось спекулянтам, превращено в самогон, сгнило в ямах-укрытиях? Будь проклята эта Гражданская война!

— А вот тебе еще факт, — продолжал поражать меня Корчной. — Прошлым летом были разбиты основные силы этой Партизанской армии. И многих мужиков отпустили по домам, чтобы было кому убирать урожай. Вместо расстрела, заключения или ссылки — на жатву.

Я не знал, что ответить. А Степан продолжал меня добивать.

— Ты на ребят из местной ЧК зла не держи. Чтоб ты знал: они по выходным «кружковый» сбор проводят, чтобы в детдома продуктов купить. И конфискованное у богатеев туда отдают. Тот самый Леха, который с тобой разговаривал, лично снимал трупы детишек-беженцев с крыш вагонов — снимал и рыдал. Тогда и сединой обзавелся, несмотря на молодые годы. Такая вот у нас, брат, тут жизнь. И тебе благодарны, ты не думай.

— Те воры, которые на моих складах жирели? Они благодарны?

— Уже арестованы, — пожал Степа равнодушно плечами, а потом рассмеялся. — Люди тебе благодарны, люди. У детишек даже слово появилось — «американиться».

— Это что значит?

— Наесться от пуза. А еще частушку народ сочинил.

Не хочу я чаю пить,

Надоел он, право,

Буду мистера любить,

Попивать какао.

Мы посмеялись. Но в глазах Степана я читал тревогу.

— Что еще?

— Не к добру эти проявления чувств, ты уж мне поверь, — признался он со вздохом.

Я вспомнил недавнюю сцену, приключившуюся в селе Волынском, где скопилось много беженцев. АРА их подкармливал, давал работу на заготовке дров. Во время плановой инспекции вручил женщинам свитера, носки и одеяла из посылок от Красного Креста, а детям раздал ботиночки, закупленные Осей по моей просьбе. Одна баба дважды падала на колени и пыталась поцеловать мне ноги. Как на такое посмотрят в Москве, когда туда доложат местные соглядатаи, коими я уже плотно окружен?

— Не там ты видишь проблему, Степан. Не мне нужно волноваться, а товарищам в Москве. Ведь глупость творят. Глупость несусветную! А еще называют себя теоретиками марксизма. Боятся, что мужик и рабочий скажет: наши не смогли, а американцы смогли.

— Есть такие настроения, — нахмурился Корчной.

— А ты глубже посмотри. В корень. Почему не трубить из всех утюгов: ради людей мы готовы на все, даже на союз с чертом⁈

— Из утюгов? — улыбнулся чекист.

— Из всех углов, — отмахнулся я. — Все средства пропаганды в руках. Но и кто вам мешает показать себя в лучшем свете? Почему нужно считать, что люди настолько тупые, что не поймут, где истинная правда⁈

Корчной посмотрел на меня с большим сомнением. Похоже, даже он считал народ темным, забитым, а потому нуждающимся в манипуляциях, в постоянном вранье.

… Весна принесла новые проблемы. На железных дорогах участились случаи воровства кукурузного зерна АРА, причем в таких масштабах, что оно напоминало целенаправленную компанию. Исчезали целые составы. Я получил телеграмму от Хэскелла из Москвы: «10 апреля, в день открытия Генуэзской конференции, я проинформировал мистера Гувера, советуя приостановить закупки продовольствия в США и отправку зерна в Россию, пока советское правительство не продемонстрирует, что хочет продолжения гуманитарной операции».

Мне и самому пришлось столкнуться с хищениями в особо крупных размерах. Мало того, что приходили полупустые вагоны с просверленными полами, так еще железнодорожники в Грязях внаглую отжали часть груза. Калачев только руками разводил:

— Им семьи кормить нужно.

Грязинская волость считалась у меня самой лучшей, а тут такой удар. А ведь я ей подкидывал продуктовые наборы, чтобы растащили завалы из паровозов и вагонов на Лебедянском мосту — подарочек от русского казачества русскому Черноземью…

Прибавилось и случаев бандитских нападений на составы. Они случались на перегонах, где составы тормозили перед подъемами. Из ближайшего леса вылетал тележный обоз и несся к железнодорожному полотну. Бандиты, выскочившие как из-под шпал, уже носились по крышам в поисках нужных вагонов, повисли на ходу на веревках, сдвигали дверь, сшибив пломбу, и начиналась грабиловка. Целые составы не трогали — их охраняли вооруженные солдаты, но в сборных вычисляли на раз-два нужные вагоны. Те, в которых переправлялись посылки Красного Креста или закупленные Осей партии штанов и детской обуви. Награбленное исчезало в ларях и подвалах крестьян из ближайших деревень.

В масштабах всей страны конфликт между АРА и советским правительством был решен после личного вмешательства Дзержинского. Мою частную проблему закрыли местные чекисты. Они устроили засаду в одном из вагонов. Бандиты на подъеме вскрыли двери, телегивыдвинулись из леса и… напоролись на кинжальный пулеметный огонь из вагонов. Остатки банды добивали подготовленные засады.

Об этой операции мне с гордостью отчитался Степан.

— Видишь? Есть и от нас, чекистов, польза для твоего дела!

— Вижу. Спасибо!

Корчной благодарно улыбнулся, чуть помедлил, но все же спросил — скорее для проформы:

— Ты куда собрался?

Он видел, что я стоял уже полностью одетым — в кожаное пальто по случаю теплого весеннего дня, — и вопрос задал скорее из вежливости, ибо никто меня в перемещениях никогда не ограничивал и не контролировал.

— В Сергеевку. Зерно посевное отвезу. С Олдером, — ответил я и всем своим видом изобразил крайнюю степень неохоты.

Сергеевка была той самой деревней, возле которой меня нашли в 1905-м. Поездка была вовсе не обязательной. Кухню, открытую там, курировал помощник, и нареканий к ее работе не было. Прихоть с моей стороны, тот самый зов, которому я противился до последнего, оправдываясь перед собой занятостью, распутицей и прочим. В глубине души я признавал, что присутствовал также страх — скорее даже опасение, что может случиться всякое. Вдруг снова провалюсь в иное время? Никаких оснований так полагать или доказательств у меня не было. Просто иррациональное чувство.

Вздыхал не из-за самой поездки — все же зов победил, я убедил себя, что ничего страшного со мной не приключится. Компания, с которой придется ехать, — вот причина моей пантнимы. Упомянутый Гарри Олдер. Посевное зерно принадлежало не мне, а АРА. Вот она и прислала своего человечка. Проследить, отчет написать. Или просто спровадило молодого американца из Москвы, уж больно он увлекся в столице разного рода развлечениями. Весело жила московская контора АРА благодаря НЭПу, о многом мне Гарри поведал — с тоской из-за своей ссылки и с пламенем в глазах от воспоминаний. Кутежи в ресторанах, вечеринки с цыганами в Розовом доме, танцульки до упаду в «фокстротной» компании — этакого закрытого клуба на частной квартире, — ночные покатушки на офисных машинах и женщины… Самые лучшие красавицы столицы — бывшие княжны и графини, все с хорошим образованием и великолепными манерами. И… доступные. Кто-то из них сумел захомутать себе мужа, но многие просто развлекались, срывали цветы удовольствия, понимая, что это их последнй шанс, и кочевали по койкам распоясавшихся «спасителей» России.

АРА кормила шесть миллионов человек, а летом планировала увеличить эту цифру до восьми. Как по мне, такие выходки ее сотрудников серьезно дискредитировали организацию и давали большевикам повод для нападок. Олдер был мне неприятен, и я дни считал до его отъезда. Степан об этом догадывался. Он вообще считал Гарри человеком с двойным дном. Если не шпионом, то провокатором. Он прекрасно знал, что, каждый раз, когда Олдер приезжал в любую деревню с зерном от АРА, непременно кричал: «Да здравствует власть Советов!» С американским акцентом.

— Не хочу Гарри одного отправлять. Еще набедокурит, — выдал я чекисту правдоподобную версию.

Корчной сочувственно похлопал меня по плечу.

— От твоей энергии можно папиросы прикуривать. Как ты все успеваешь? Недаром в газетах уже пишут, что для развития советской экономики необходим марксизм плюс американизм.

Очередная чушь советской прессы. Она восхищалась нашим духом предприимчивости, признавая, что АРА буквально горы свернула за короткое время. Даже всерьез обсуждала перспективы социализма в США — мол, аравцы не могут не впечатлиться его завоеваниями и непременно расскажут о них дома в восторженных выражениях. Странный вывод из нашего сотрудничества, отражение фантазий руководителей Коминтерна, считавших себя умнейшими из умнейших и не видящих дальше своего носа. Товарища Сталина, например.

Я вышел из конторы. Караван стоял уже готовый к отправке, мешки были заботливо уложены на телегах. Олдер сидел в пролетке, стоявшей впереди колонны, как командир на лихом коне. Он ждал, что я к нему присоединюсь. Но у меня были другие планы.

Прошел вдоль обоза, высматривая знакомые лица. И нашел! Прохор, сильно постаревший, но все такой же бойкий. Тот самый, кто с приятелем вытащил меня с перерезанным горлом из оврага на берегу Воронежа, а позже помог довезти Максима Плехова до городской больницы.

— Здорово, дед!

Не спрашивая разрешения, я плюхнулся на его телегу. Махнул Олдеру, чтобы трогался. Колеса заскрипели, караван под транспарантом «Добровольный дар американского народа народу России» направился на выезд из Липецка.

Прохор украдкой косил на меня взглядом, на мое дорогое пальто. Я разглядел на его лице выражение растерянности, потом проблеск догадки.

— Это же ты, Солдат! Снова из-за тебя чуть впросак не попал! — благоговейно прошептал старик Прохор невпопад. — И не проси — все про тебя в селе расскажу.

— Что ж ты расскажешь?

— Как что? Барин у нас новый.

Полет его мыслей не мог не вызвать у меня громкого смеха.

— Глупости не болтай, дед. Какой я барин! Долги приехал отдавать.

Он посчитал, что задеты его чувства, и принялся бурчать, что-то прикидывая в уме.

Воровато оглянувшись, он еле слышно прошептал:

— Спрятаться тебе нужно. Потом с краснопузыми посчитаешься. Когда все утихнет.

Работа фантазии Прохора не могла не изумлять. Но что я знал о русской деревне, особенно о том, как она выживала последние годы, чтобы брать на себя роль судьи? Социалисты, интеллигенция любили рассуждать об идиотизме деревенской жизни, сами пребывая в состоянии ярчайших заблуждений. Полагаться на их мнение — все равно что доверить слепому роль поводыря.

— Всё в порядке, дед! Ни от кого не прячусь. Наоборот, зерно вам привез. Я теперь американец.

— Из этих, что ль? — он кивнул на пролетку в начале колонны.

— Угу!

— Что ж ты мне голову морочишь про какие-то долги? — сердито пробормотал он и демонстративно отвернулся.

Как ему объяснить? Я действительно считал, что отдаю долги. Понял это, когда заработали первые мои кухни, когда увидел детей, хлебающих рисовую кашу и с выражением восторга на лице пьющих сладкое какао. Когда встретил на улице трех девчонок в американских ботиночках. Когда раздал железнодорожникам партию штанов. Когда в прибывшем автоклаве удалось продезинфицировать одежду ребят из детского дома и избавить их от тифа. Когда началась принудительная вакцинация — хочешь бесплатную кашу или посылку, изволь сделать прививку…

— Давай, старик, сменим пластинку. Расскажи лучше, как вам тут жилось все эти годы. Много ли винтовочек по сусекам схоронено?

Прохор молчал, но я-то знал, что язык у него без костей. По всё и всех мне доложит. Дорога-то длинная.

… Сергеевка встречала нас всем селом на площади перед деревенским храмом. Даже из окрестных деревень подтянулись мужики на телегах, чтобы забрать свою долю посевного зерна. Событие знаковое, дающее надежду на новый урожай, на жизнь. Не раздружило лихолетье мужика с работой — нас горячо благодарили. Олдер рыпнулся было выдать очередную глупость, но я не позволил.

— Проголодались с дороги. Яишенкой из свежих яиц не угостите?

Нас тут же потащили в дом к тому самому огороднику, которого я давным-давно угостил дробью. Он переметнулся в птицеводы, когда в связи с всеобщим обнищанием лишился рынка сбыта своей зелени. И на яйца чувствовал бы себя неплохо, если бы не агент ссыпной конторы, собиравший налоги. Их много придумали взамен продразверстки — не только на зерно, но и на картофель, масло, яйца, сено. Вот и явился гость незваный по душу «огородника» и все стращал его ударной кампанией, объявленной в губернии. «Ударная по яйцам» — по-моему, пришло время говорить об идиотизме жизни совслужащих. От их фантазий сводило скулы.

Агент на нас с Олдером посмотрел с опаской, но продолжил убеждать хозяина, хоть и сбавив тон. «Огородник» захлопотал у стола, довольный, что есть повод отвязаться от докучливого гостя.

Яишню нам соорудили знатную — большая широкая сковорода так и просилась, чтобы ее очистили. Мы вооружились собственными приборами, но спокойно поесть нам не дали.

— Беда, Солдат, приключилась! — завопил с порога запыхавшийся дед Прохор. — Банда! Сахаров в селе!

В подтверждение его слов с улицы донесся выстрел. Потом другой. Дед исчез со скоростью звука.

— Милиционера кончили! — уверенно заявил «огородник».

— Ой лихо мне, лихо! — заголосил агент. — Убьют меня! Спрячь, хозяин, Христом Богом прошу. Хоть в курятнике закопай!

— Провоняешь, — незло усмехнулся хозяин дома и спросил у меня. — А вы? Тоже прятаться?

— Погодим, — спокойно ответил я и вынул из карман прихваченный револьвер.

Пересел лицом к двери, выложив оружие перед собой. Прикрыл его полотенцем-утиркой с красными петухами. Побледневший Олдер, ничего не понимая, возбудился, аж уши полыхнули как запрещающий сигнал светофора, обиженно выпятил губу и шмынгул носом в расчете привлечь мое внимание. Не до него — я напряженно смотрел на входную дверь.

В комнату зашел решительным шагом мужик аршинного роста, с клочковатой неопрятной бородой. За ним прятался мальчишка, паскудный и кривоногий, с глумливой улыбочкой на губах. В сенях еще кто-то шебуршил.

— Я Афанасий Сахаров! Слыхали про такого? — представился детина с видом местного князька, с насмешкой рассматривая меня, одетого в простою косоворотку. — А вы кто будете?

Я вспомнил, что слышал про этого бандита. Лихой парень, сбежал из-под расстрела. За ним гонялись, но он умудрялся всегда уходить.

— Мы есть америкэн, — на ломанном русском промямлил Олдер.

— Энто они какаву раздают, — наябедничал мальчишка.

— Какаву? Американцы? Отчего ты, — он ткнул в меня пальцем, — в русской одежонке?

— Твои дружки украли заморскую!

Он засмеялся.

— Ну тогда живите, — снисходительно подарил нам жизнь главарь банды.

— А ты — нет!

Не сбрасывая утирки, я подхватил кольт со стола и дважды выстрелил в левую сторону груди Сахарова. Бандит упал лицом вниз как подкошенный. Из сеней выглянула голова. Я тут же огрызнулся огнем, вскочил на ноги и лишь потом сорвал с руки занявшиеся пламенем полотенце.

— Гарри, держи и не опускай мальчишку!

Обогнул стол, схватил пацана за плечо и толкнул его к Олдеру. Подскочил к сеням — там сучил ногами и подвывал мужик, валяясь рядом с бочкой с питьевой водой и зажимая рану на лице. Пуля попала ему в челюсть. Пришлось добить, чтобы не мучался.

Я сунулся было в дверь, ведущую во двор. Грохнул выстрел. От косяка полетели щепки.

Чертыхаясь, отпрянул в темноту сеней. Быстро скользнул обратно в горницу. Зашарил по карманам в поисках обоймы-держателя. Быстро перезарядил барабан, сбросив отработанный гильзы на пол под истошные вопли мальчишки.

— Что будем делать, Баз? — с тревогой спросил Гарри, прижимая к себе извивающегося шкодника.

— Ты вооружен?

— Конечно! — кивнул Гарри, доставая из кармана пистолет и отталкивая от себя юнца, похожего на звереныша, попавшего в капкан.

— Будем отбиваться. А ты, — набросился я на пацана, — заткнись и замри в углу, если хочешь жить. К окнам не суйся!

Дзынь!

Стекло в оконце, выходящее во двор, со звоном разлетелось.

Истошно заорали бабы в глубине дома.

— Сколько с вами было бандитов? — грозно спросил я съежившегося в углу пацана.

Похоже, до него только сейчас дошло, в какой переплет он влетел. Он не отводил сумасшедших глаз от трупа Афанасия и упрямо молчал.

На улице загрохотали выстрелы, и почему-то ни одна пуля не влетела в дом.

— Солдат, живой? — раздался голос деда Прохора.

Я осторожно выглянул в разбитое оконце. Во дворе стояли жители села, державшие в руках разномастные винтовки. У их ног валялись трое, все связанные, и один труп.

— Живой, Прохор, живой!

— А Афонька? Сахарок?

— Покойник!

— Отсохни мой язык, коли вру: то Солдата работа, — завопил Прохор, обращаясь к сельчанам.

— Какой солдат, это ж американец, — высунулся из птичника «огородник».

Я засмеялся — радостно и беззаботно, как может смеяться человек, выпутавшийся из серьезной заварушки.

— Мужики! Вы, что ль, банду повязали? — спросил сборище, выходя на двор.

— Мы, кто ж еще! — гордо ответил Прохор.

— Надоели они, покоя от них нет, — поддержали старика соседи, потрясая винтовками.

Не удивлен — тут у каждого не один ствол укрыт. Было бы странно, если бы оружия не было.

— Вот и славно! Спасибо, мужики, выручили.

Я спрятал револьвер в карман. Потянулся.

— Дед! — обратился я к Прохору. — Проводишь до бывшего имения?

— Чего там смотреть? — нахмурился он. — От дома одни головешки остались.

— А яблони?

Мужики потупились.

— Посрубали мы те яблони под корень.

— Чем же вам сад не угодил?

Никто мне не ответил, но я и сам знал, почему. Эх, мужики-мужики, не хотели вы возврата к прежней жизни. Вот и получили новую. Со всеми ее «прелестями». И еще ничего не закончилось, много бед вас ждет впереди.

Но как об этом сказать?

Над нами с плачем пролетела сойка. Все задрали головы, провожая ее взглядом. И лишь агент, выбравшийся из птичника, пытался привести в порядок свой пиджак, покрытый куриными перьями.

— Пахать скоро, — нарушил установившуюся тишину дед Прохор. Как-всегда невпопад.

Эпилог.

Пятая годовщина революции. Митинг под проливным дождем, поникшие мокрые флаги. И конец моей эпопеи в России — утром я получил от Хэскелла телеграмму, в которой мне сообщили: финита ля комедия, миссия АРА завершилась.

Странную точку в ней поставили лидеры большевиков. Вглядываясь в скупые строчки послания, я живо представил себе, как все вышло.

— В следующем году мы планируем экспортировать 50 миллионов пудов зерна, — не моргнув и глазом, без объяснений заявил товарищ Каменев полковнику.

Это был удар ниже пояса: никто в мире не поймет, если Америка продолжит поставки продовольствия, а Советская Россия параллельно начнет вывозить зерно. Хэскелл, насколько я его знал, наверняка воздержался от упреков, от споров, от напоминания о том, что с голодом не покончено, что остались пострадавшие районы. Лишь кивнул своей седой головой, давая понять, что информация принята, и ответил скупо:

— Я разошлю телеграммы своим представителям. Мы свернем свою деятельность столь же быстро, как ее организовали.

— Только предупредите их, чтобы обошлось без показушных демонстраций, — вот и все, что прозвучало в ответ.

Весть о том, что я уезжаю навсегда всколыхнула уезд. Оказалось, у меня много друзей, много поклонников. Люди шли с подарками, несли кто что мог. Поделки, детские рисунки, приветственные адреса, благодарственные грамоты, даже домашние соленья. Почувствовал себя в роли Якубовича на «Поле чудес»…

Из Сергеевки примчался нарочный, загоняя коня.

— Василий Петрович! Люди очень просят вас приехать.

Корчной долго упирался, но все же согласился прокатиться со мной на машине — на моей, кстати, на кадиллаке, который я обещал подарить чекистам. Когда мы прибыли на место — сильно пожалел. Даже напрягся. На площади перед храмом людей собралось много, не только из Сергеевки, но и из окрестных сел — казалось, вся волость собралась здесь, чтобы со мной попрощаться.

Было облачно, но не пасмурно. В небе, затянутым серыми тучами, кружили птицы. Когда солнцу удавалось на мгновение напомнить о себе, пробившись сквозь облака, отчетливо выделялся черный крест. Пожелтевшие от времени стены храма давно требовали ремонта. Его судьба, как и судьба тысяч других церквей, была печально — не восстановление, а поругание их ожидало, а их настоятелей — преследования, ссылки и расстрелы.

Я всмотрелся в лицо батюшки, стоявшего перед плотной толпой, надеясь разгадать его судьбу.

Он ждал, пока я подойду, нисколько не удивленный моим нарочито американским видом. Ни стетсоном, который надел, чтобы напомнить, откуда приехал. Ни костюмом с галстуком, сменившими косоворотку, в которой примелькался на людях за прошедший год. Ни кожаному пальто — не черному, как у чекистов, а бежевому, элегантному. Одним словом, американец. Его все и ждали.

Священник откашлялся и громко, на всю площадь, произнес короткую речь:

— Вы спасли наших детей от голодной смерти и тем самым спасли будущее нашей страны. Пусть мы поплатимся за грехи наши, но благодаря вам наши дети вырастут и увидят светлое будущее, не повторяя наших ошибок.

После этих неожиданных слов, подходящих скорее мирянину, а не священнику, вся площадь, как один человек, опустилась на колени, и дети в первых рядах протянули мне руки, словно прося подаяние. Этот порыв, эта волна любви, признательности нахлынула на меня как теплый прибой южного моря, выметая все мысли, заставляя сердце сжаться в ответной благодарности и смущении.

Я вздрогнул и, не зная, что сделать, просто отсалютовал батюшке и всем собравшимся, вскинув ладонь к своему стетсону. Развернулся и двинулся в сторону ожидавшей меня машины и Корчного, побледневшего, встревоженного и не знающего, что предпринять.

— Долги отданы, Степа! — подмигнул я чекисту, но не стал ему объяснять, что имел в виду.

Я ограбил Банк Московского купеческого общества взаимного кредита и с помощью его денег смог построить сытую, полную приключений жизнь в Америке. Катался как сыр в масле, пока Родина задыхалась от голода, крови и гноя. «Не по-пацански, Вася, стоять в стороне», — эта мысль однажды пришла мне в голову в Самаре и больше не отпускала. И я тратил и тратил свои деньги без счета, закупал и закупал продукты и другие нужные вещи, совсем не задумываясь, что наступит момент, когда мои финансы покажут дно. Покажут и покажут, плевать. Зато сколько спасенных жизней. Каждый мальчишка шести-семи лет, выживший в эту страшную годину — плюс один солдат в страшной войне с гитлеризмом. Каждая девочка — это будущая мать, способная не дать зачахнуть русскому корню. Все не напрасно. Жизнь прожита не напрасно.

Я покидал площадь с легким сердцем и чистой совестью. Как там сказал Ринг в Самаре? Feci quod potui faciant meliora potentes? Мало? Сделайте больше! Люди ждут.

Оглавление

Часть I 1911–1912 Глава 1 Вива, Магон!

Глава 2 Банды революции

Глава 3 Очень шумно в Тихуане

Глава 4 Справедливость по-калифорнийски

Глава 5 Страшные русские террористы

Глава 6 Зуб Троцкого и немного Модильяни

Глава 7 Бас Шаляпина и много абсента

Глава 8 Завтрак трех искусств и идеальный силуэт

Глава 9 Айсберг-перевертыш

Глава 10 Битва за «Титаник»

Глава 11 Награда нашла своего героя

Часть 2 1917–1918 Глава 1 В флибустьерском дальнем синем море

Глава 2 Корсар кайзера

Глава 3 Джим Хокинс по имени Баз

Глава 4 Конец «Морского дьявола»

Глава 5 С такими союзниками и врагов не надо

Глава 6 Бириби

Часть 3 1921–1922 Глава 1 Хлеб сильнее меча

Глава 2 Голод не тетка, пирожка не поднесет

Глава 3 Волки и агнцы

Глава 4 Отдать долги

Пожертвовать