Студент богословия [Майкл Циско] (fb2) читать онлайн

Студент богословия

Туча

ервые черные тучи плывут по небу среди белесых клочьев тумана, сопровождаемые шелестом занимающих места зрителей. Каждое облако имеет четкие очертания, а одно особенно выделяется, возвышаясь над остальными подобно айсбергу. Оно неотвратимо приближается, быстро погружая в тень зеленое ущелье. Ныряет в расселину, неся с собой запах дождя и тревожный стук капель по листьям и травам.

Студент богословия в тяжелом черном пальто взбирается по крутому склону. Его ноги скользят по влажной траве — чтобы удержать равновесие, приходится раскинуть руки. Он промок до нитки, его очки запотели, с них струится вода. Землю на склоне размыло, она стала скользкой. Чтобы не упасть, он цепляется за корни и камни. Ему не хотелось пропускать прогулку из-за дождя. Небо над головой из серого становится черным. Задыхаясь, он делает последний рывок и поднимается на холм. Несколько секунд стоит, согнувшись, упираясь руками в колени, а затем оборачивается и окидывает взглядом долину, простирающуюся вокруг, словно зеленая чаша.

Небо над ним рокочет, сделавшись угольно-черным, его затмевает туча-айсберг. Раскрасневшись, студент богословия идет по зеленому лону холма к самой высокой точке. Проводит рукой по коротко стриженным волосам. С пальцев течет вода. На вершине небо над ним раскалывается. Он стоит в высокой траве и смотрит вдаль, ветер раздувает его рукава и играет полами пальто, когда голубая молния вонзает в него когти. Слетает с небес, как столп света, и отрывает его от земли. Тучи, на мгновение разойдясь, низвергаются и сбивают его с ног. Один бесконечный миг он висит в воздухе, простертый между небом и землей — тело выгнуто, глаза распахнуты, пальцы царапают пустоту, бледное лицо искажено криком, — а затем падает в грязь, мертвый, как камень. Сырая трава лезет в рот, вода бежит по промокшему пальто, остекленевшие глаза широко открыты и взирают на сведенную судорогой руку — капли падают в ладонь, позвоночник сломан.

Над головой плывут облака. Дождь продолжается, время идет.

Его находят. Поднимают. Спускают с утеса, скользя по грязи. Земля выравнивается, кроны деревьев смыкаются над ними как облака, роняя на головы тяжелые капли. Его несут к приземистому зданию, спрятанному среди листвы и теней. Не мешкая, они входят, кладут тело на пару козел и начинают резать. Потрошат его, словно рыбу, вскрывают от горла до талии, красными от крови руками раздвигают ребра. Голова и плечи трупа висят в воздухе, руки касаются пола и дергаются, когда они вытаскивают внутренности, сваливая их на пол дымящейся кучей. Затем приносят кипы книг и бумажные папки, вырывают страницы, вытряхивают исписанные листы и засовывают их внутрь, набивая ими грудную клетку, сминая их у него в животе.

Что за страницы они выбирают и какие книги рвут — несущественно, важно только заполнить его письменами, вернуть, чтобы он мог выполнить задание. Они зашивают его, несут к ванне (руки и ноги болтаются, цепляются за вещи, опрокидывают столы и стулья) и бросают в воду. Голубые брызги разлетаются по каменным плитам. Все как один, они задерживают дыхание и, распахнув рты, беззвучно кричат, подставляя его лицо под льющуюся из крана струю, погружая в воду красными руками — под сенью крыльев. Студент богословия дергается так, что вода плещет через край. Зияя провалами ртов, они сильнее прижимают его ко дну. Содрогаясь, он заваливается на бок. Они полностью открывают кран, держат его голову под струей, не дают отвернуться. Он бьется, тело становится мертвенно-бледным. Его рот широко распахивается, глаза открываются. Все беззвучно кричат.

Они вытаскивают его из ванны.

Дрожащего, бледного, мокрого, его ставят на колени, поддерживая за голову, пока он извергает воду и смотрит на кучу собственных внутренностей на каменных плитах. Поняв, что это, он снова кричит. Кричит, пока не падает в липкую тьму.

♦ ♦ ♦

Позже его находят в Семинарии, на койке в лазарете, бледного и бесчувственного. Санитары смотрят на него, качая головами:

— Как он сюда попал?

Через пару часов студент богословия приходит в себя. На мгновение воспоминания встают перед ним как черные, холодные волны — он отшатывается, приказывая себе забыть. Пальцы вцепляются в него — мнут плоть, словно глину, вода течет изо рта на серые каменные плиты. Он резко садится и видит окна, вырубленные в противоположной стене — без очков они кажутся ему бельмами. С затянутого облаками неба струится призрачный свет. Он смотрит на свои руки. Словно лапы хищной птицы, они смыкаются на бесцветном одеяле, теперь в них есть что-то механическое. Он сидит, неподвижный, как изваяние. Никто не обращает на него внимания, никто к нему не подходит. Он то отключается, то приходит в себя — всякий раз во рту появляется горький привкус, виски пульсируют.

Разбитый, он пробуждается снова — на следующий день — и не может определить, утро за окнами или вечер. Кто-то высокий и костлявый плывет по нефу и останавливается у изножья его кровати, словно швартующийся корабль. Через некоторое время он узнает визитера — это один из высших чинов, учитель, которого боятся все семинаристы. Его черты расплываются в сумерках. Студент богословия с трудом вспоминает нужное имя: это Фасвергиль. Словно откликнувшись, Фасвергиль врастает в землю. На нем сутана — внизу ткань превратилась в лохмотья. Студент богословия поднимает глаза. Фасвергиль смотрит на него.

— Ты пережил настоящее приключение. Двое мальчишек видели, что с тобой случилось.

Студент богословия чувствует внезапную тяжесть в груди. Он пытается заговорить, но из сожженного горла вырывается хрип, и он сдается.

— Кто привел тебя сюда? — Фасвергиль склоняется над ним, пронзает взглядом, изучает его лицо. — Что такое? — шипит он.

Но студент богословия опять отключается, серая пелена затмевает глаза — удается сосредоточиться лишь на едва различимых хищных руках на одеяле. Он сидит, немой и опустошенный. Из ниоткуда Фасвергиль говорит, что вернется, и уходит в никуда, оставляя студента богословия нигде, совсем одного.

♦ ♦ ♦

Возвратившись в свою комнату, он целыми днями сидит за столом и смотрит, как облака проплывают мимо грязных окон. Иногда ветер стонет в трубе, и он вздрагивает от удивления, но чаще всего просто наблюдает за небом, прижимая ладони к стеклу, когда снаружи сверкает молния. Почему он еще здесь? Чего он ждет?

В душной комнате темнеет, у него за спиной — кровать со смятыми простынями, желтыми, с выцветшим цветочным узором. Сидя в одиночестве, он считает облака, пока не растворяется в них, ощущая болезненную пустоту. Прошедшие дни были полны знамений. Скоро произойдет что-то важное. Студент богословия готовится к этому весь день. Он заблуждается насчет своего будущего, надеясь вернуться в дом предков, в раннее детство. Ворочается в кровати, задыхаясь под тяжелыми одеялами, и бредит, как возвращается — идет среди деревьев к родительскому дому. По обеим сторонам от него низкие купола холмов утопают в зелени после зимнего дождя, деревья над головой склоняются от ветра, несущего ароматы луговых трав и влажных зарослей. Его дом припадает к земле, застыв в желатине памяти. В небе кипят и проносятся облака, лучи падают ослепительными полосками, белые солнечные зайчики обжигают изнанку век. Свет становится ярче, низвергается потоком, его глаза слезятся, их застилают розовые пятна. Дом вспыхивает, пока он шагает по разрушенной мостовой. Он идет мимо низкого серого крыльца и раскаленной трубы, жара давит ему на плечи, смыкается вокруг, как ладонь. Чувствуя головокружение, он минует дом и оказывается на заднем дворе. Трава здесь ему по пояс, местами — желто-коричневая и сухая, местами — зеленая и сочная. Залитый солнцем, пейзаж кажется плоским, будто на старом снимке цвета сепии.

Задний двор его дома озарен свечами, их язычки колеблются на ветру. Словно в часовне. Деревья топорщат зеленые перышки, расправляют крылья, молясь обжигающеголубому небу. Студент богословия сидит за домом, свечи, прилепленные к стене под прямым углом, мерцают оранжевым и белым у него за спиной. Сиденье под ним деревянное, занозы впиваются ему в ноги, ржавый металлический каркас стула шелушится под пальцами.

Он сидит, наблюдая, как свет меркнет и отступает по траве, словно волна. Здесь он родился, и весь мир будет казаться ему похожим на это место. Он оставил дом ради того, чтобы жить в Семинарии и готовиться… к тому, что ждет впереди.

Время течет вспять, ветер уносит кирпичи прочь, словно листья, лижет стены, ограждающие двор, трава покрывает белый штакетник. Двор перед студентом богословия рябит, булыжники уходят в землю. Он слышит голоса птиц и капли воска, что падают у него за спиной. Трава смыкается вокруг, стебли бегут по брюкам, прорастают сквозь дыры на коленях, белки и пичуги шуршат на крыше, осыпая его листьями и желудями.

Студент богословия дремлет, пока не понимает, что уже не один. Не торопясь, он отрывает взор от земли, не зная, сможет ли встать, если захочет, размышляя о послышавшемся голосе или мелодии. Двор блестит в белом мареве, отличном от игры света и рваных теней проплывающих облаков. Как солнечные зайчики в складках ткани или бледный призрак, движущийся вместе со вспышками — хрупкий, почти прозрачный, — марево беззвучно говорит с ним. Становится жарче, горячий воздух над ним смыкается, давит. Он снова отталкивает его — так, что стул валится назад, оставляя в земле борозды. Ему кажется, что теперь он поймет, о чем речь. Он раскидывает руки. Его сердце шепчет и замирает, когда он видит накатывающую на него бледную волну. Высокая трава расступается перед ней, разлетаясь широкими лентами. Она наступает, наконец идет за ним.

Капелька воска падает ему на плечо. Он смотрит на нее, другая в это время пачкает рукав. Медленно он поднимает глаза к свечам, и на него льется ручеек воска. Он улыбается. Открывает рот, и крохотная капля обжигает ему язык. Опустив голову, он чувствует поднимающиеся от земли ароматы: дыхание цветущих лугов, горечь холмов и другие запахи — молодых трав, жирной грязи, гниющей листвы, пыли. Воск окутывает его, и он тает на солнце, словно свеча. Оно опускается: он видит, как никнет трава, как гнутся деревья, а краска на стенах дома шелушится, слетает хлопьями и, наконец, вздувается и струится на плиты. Камень течет, словно грязь. Вытянув руку, он видит, как воск бежит по его пальцам, розовыми каплями срывается вниз.

Его кости раскаляются добела, расширяются, обретают эластичность, кровь выступает из пор, течет по ногам в траву с легким, довольным вздохом. Жара усиливается, мир тонет в белизне, он откидывается на спинку стула, чтобы освободиться… и, разочарованный, просыпается у себя в комнате. Все впереди, ему это еще предстоит.

♦ ♦ ♦

Студент богословия в полузабытьи смотрит в окно, отключается и приходит в себя снова и снова. Он видит Семинарию, древнюю и огромную: хладные зевы коридоров, похожих на подземные пещеры, темные крипты и классы, где пахнет плесенью, а штукатурка на стенах идет пузырями, хоры — ледяное дерево, отполированное сотнями нервных рук до тусклого блеска. Высокие стены встают вокруг и смыкаются, обрушиваясь ему на голову. Кажется, он везде, в любой комнате, чувствует, как вокруг роятся студенты. Они учатся и шагают по коридорам, так целеустремленно, словно встали на рельсы.

Эта комната всегда принадлежала ему. Она — центр его мира, единственное его убежище. Искра жизни меркнет в его пустой груди. Другие студенты в последнее время избегают его, он их пугает. Возможно, дело в молнии, огонь которой еще струится в том, что осталось от его тела, — как капля яда. Он готов уйти.

Фасвергиль вызывает его к себе в кабинет. Староста стоит рядом с ним за массивным столом и начинает разговор:

— Твои занятия окончены. Считай, что тебя приняли на службу.

Фасвергиль лениво просматривает содержимое папки:

— Мы подготовили задание в надежде, что найдем исполнителя вроде тебя. Ты нам подходишь.

Фасвергиль и староста с тревогой глядят на студента богословия. Он заставляет их нервничать. Смотрит поверх их голов, словно прокладывая по ним дорогу. Они признательны, что он наконец уберется из Семинарии.

— Ты отправишься в город при первой возможности, — говорит Фасвергиль, скрывая облегчение. — Рекомендательные письма в этой папке. Остальное узнаешь по прибытии. На данный момент кое-что еще висит в воздухе. Получив четкие указания, мы их тебе передадим.

— Я сделаю, как вы скажете, — говорит студент богословия, удивленный, несмотря на предчувствия.

— Конечно. Собери вещи.

— Богослужение через час, — добавляет староста.

На следующий день студент богословия покидает Семинарию, зная, что не вернется.

Город

ан-Венефицио сверкает в пустыне, как граненый изумруд на дне пересохшего моря. Небосвод без-мятежен, словно глубины озера, голубые лучи горят на мраморных стенах, выводят узоры на раскаленном песке, танцуют, как солнечные зайчики на поверхности вод. Один в просторном такси, студент богословия наблюдает, как пот капля за каплей течет по лицу земли, ослепительно-белый под пристальным взглядом солнца, и на мгновение видит такси с высоты птичьего полета, маленькую белую точку, мчащуюся по черной полосе.

Они проносятся мимо длинных автомобилей с затемненными стеклами — с рычанием рвутся к городу, встающему у горизонта. Он прислоняет голову к вибрирующей двери и всматривается в пыль, гонимую ветром. Впервые замечает знаменитых варанов, гигантских ящериц, более десяти футов длиной, с ошеломляющей скоростью бегущих по грязи. Одна появляется у края дороги и преследует такси целую милю, огромные глаза на черепе напоминающем гроб, устремлены вперед. Он слышал что эти ящерицы наблюдают за городом ночью. Говорят, что, посмотрев за городскую стену, можно встретиться с ними взглядом. Их глаза горят отраженным светом — сдвоенные огоньки мерцают по всей пустыне. Ночами, когда небо темное и ясное, кажется, что оно опускается на песок и окружает Сан-Венефицио звездами. Запекшаяся белая глина — вся в трещинах — тянется до самых гор. Студент богословия учился исключительно в холодных краях, за стенами Семинарии его встречали дождь или стужа. Ему будет не хватать пасмурной весны и влажного унылого лета. Жара терзает его, забирается под тяжелое пальто, не дает сомкнуть глаз, лихорадит. Лишь пара конвертов в кармане остаются белыми и ровными, словно две пластинки посеребренного стекла — жесткие и холодные. Его задание — отправиться в Сан-Венефицио, наняться к профессиональному словопыту и ждать дальнейших инструкций — снабжено неразборчивой подписью. Конверт просунули под дверь. Он принес его своему старосте.

— Откуда это? — спросил он.

— Сверху. — Староста поднял руку, предупреждая его вопросы. — Прости, не могу ничем помочь. Строжайше запрещено!

Другое письмо представит его словопыту. Он мчится в Сан-Венефицио, уверенный, что там найдет свое место. На мгновение его охватывает страх. Темные мраморные стены приближаются, оплетенные лозой, сколько хватает глаз. За ними город щетинится шпилями и шаткими минаретами, поднимаются в небо редкие группы статуй на медных куполах, изрезанные знаками обелиски из полированного базальта, золоченые фонтаны, гаргульи. Это город скульптур. Выше птицы парят в теплых потоках воздуха и смотрят на город, медленно, тихо опускаясь.

— Это Врата Глаза, — говорит водитель, отрывая от руля указательный палец. Круглая брешь в стене открывается в сотне футов впереди и проглатывает их, превращаясь в дорогу. Студент богословия успевает различить овальные, заостряющиеся кверху стены и огромный треугольник мерцающего зеленого нефрита, образующего радужку врат-зрачка. Ликторы в сверкающих серебряных масках, тяжелых плащах и кроваво-красных перчатках лениво оборачиваются, управляя движением.

Они поднимаются по улице Псов, направляясь к главной площади. Улицы вьются и петляют, огибая дома, смыкаясь кольцами. Особняки кажутся старыми и почтенными. Белая лепнина, ровные колонны. Дороги, вымощенные ониксом, блестят на жгучем солнце. Ветер влетает в окно. Ароматы вишни и глициний, запахи жареного мяса и людского пота смешиваются в жарком дыхании пустыни. Наконец они поднимаются по Восковой улице и выезжают на площадь — широкую, почти безбрежную, с огромным фонтаном посредине. Здания вокруг кажутся домами гигантов. Студент богословия расплачивается и идет к фонтану.

К центру площадь понижается, словно Сан-Венефицио — единственный город на крохотной планете, повисшей над бездной неба. Он идет в толпе горожан — в море белого хлопка. Богатые дамы выгуливают ручных обезьянок, неторопливо шествуют сановники. Он чувствует на себе взгляды и извиняется по-испански. Снова и снова нащупывает в кармане письма, спеша к фонтану. На миг замирает и, осыпаемый брызгами, смотрит, как в чаше неторопливо кружатся яркие рыбы. Струи взлетают и падают каждые несколько секунд, словно фонтан дышит. Студент богословия оборачивается к городу — в глазах рябит от бликов на воде — и впервые решает взглянуть на адреса на конвертах. Их нет.

Не зная, куда идти, студент богословия сидит на липком краю фонтана и ждет. Люди проходят мимо, группами и поодиночке, проезжают машины. Бездумно из другого кармана он достает маленький металлический отвес на цепочке, который Фасвергиль вручил ему в Семинарии. Укрывшись от ветра и толпы, он плюет на ладонь и, словно маятник, раскачивает над ней отвес. Его взгляд опускается, полностью сосредоточенный, он наблюдает за движением. В горах вспыхивает зарница, когда острие маятника впервые рассекает воздух над его ладонью. Даже в сердце города он чувствует дыхание ветра, близость гор. Он открывается дуновению — на миг его рука замирает. Отвес раскачивается, с каждым разом все больше забирая влево, пока, наконец, не останавливается, зависнув в воздухе под углом. Студент богословия осторожно поднимается на ноги, поворачивается в указанном направлении и идет. Отвес ведет его за собой, натягивая цепочку, как собака — поводок, тащит его на угол площади, в лабиринт узких улочек, мимо крикливых торговцев водой с керамическими бочками и медными ковшами. Становится душно, рокочет гром, люди раскрывают зонты или прячутся под навесами глинобитных домов. Свечи горят в неглубоких нишах, пахнет приправами и парафином. Его веки опускаются, голова кружится, но маятник тянет за руку, грозя оторваться. Не внемля голосам торговцев фруктами и крикам старух, студент богословия пробирается сквозь толпу.

Наконец он протискивается в маленькую прачечную с плачущими стенами. Пар шипит, поднимаясь из углов, испанская речь взлетает над визгом прессов. Он выходит через заднюю дверь на мостик над узким переулком. Ступени ведут к выщербленной кирпичной стене и утопленной в камне двери с матовыми стеклами. Он поднимается и заходит внутрь, убирая в карман цепочку с отвесом. Перед ним крохотная приемная — дубовые панели, красные обои.

Шагнув в полумрак из ослепительно-яркого дня, он моргает. В углу за столиком сидит невзрачная женщина — аккуратным почерком выводит столбцы чисел на тонких линованных листах. Поднимает голову и вежливо на него смотрит.

— Что вам угодно?

— Мне назначена встреча, — он опускает руку в карман пальто и достает письма. Женщина отметает их двумя быстрыми жестами.

— Вам нужно поговорить с мистером Вудвиндом, — замечает она и указывает на лестницу, скрытую горшком с фикусом.

Ступеньки узкие, их кривизна делает подъем почти невозможным. Он осторожно идет вверх, минуя площадки и этажи, залитые красным светом стеклянных ламп.

Дверь Вудвинда, покрытая эмалью, прямо в стене, приоткрыта и ходит на сквозняке. Студент богословия распахивает ее кончиками пальцев.

Внутри — огромная комната, узкая, но длинная, с высокими окнами. Лучи солнца падают в белую дымку, пахнет книгами. По стенам тянутся полки с папками, обложки которых вздуваются от пожелтевших бумаг. Три клерка в невероятно длинных мантиях шаркают по комнате. В руках у них кипы печатных страниц, время от времени один или два листа, кружась, падают на пол. Трижды обежав комнату, всякий раз с большей стопкой бумаг, один из клерков останавливается и близоруко смотрит на студента богословия.,

— У меня рекомендательное письмо к мистеру Вудвинду. Клерк недоверчиво сопит и тащится дальше. Взмахнув рукой, указывает путь. Вудвинд возвышается над столом в дальнем углу комнаты: высокий мужчина с белыми волосами. Рукава его рубашки закатаны, на нем фартук. Длинным пинцетом он вырывает лист из открытой книги и бросает в котел с серой жидкостью. Как следует его намочив, достает и держит над синим пламенем. Тяжелые брови хмурятся, когда он диктует новообретенные слова клерку. Закончив, Вудвинд бросает страницу в огонь, и она вспыхивает. Пепел черными хлопьями поднимается к потолку. Повторив процедуру еще несколько раз, Вудвинд опускает пинцет и раздраженно смотрит на студента богословия.

Студент богословия протягивает ему письма. Вудвинд выхватывает их у него из рук. Быстро и ловко вскрывает конверты, небрежно просматривает содержимое и бросает оба письма в огонь, где они исчезают с яркой вспышкой. Вудвинд, щелкнув пальцами, подзывает секретаря.

— Журнал, скорее, — бормочет он.

Секретарь Вудвинда появляется с огромным гроссбухом и быстро находит страницу, только наполовину заполненную мелким, неразборчивым почерком. Вудвинд проводит по ней пинцетом и, наконец, поднимает глаза.

— Да, у нас есть место словопыта, — четко и бесстрастно говорит он.

Предложение принято. Вудвинд вырывает еще одну страницу из книги на столе и бросает ее в котел. Секретарь нажимает кнопку на стене, и перелив, похожий на птичью трель, струится по комнате. Через несколько секунд молодая женщина из приемной появляется в дверях и, увидев нетерпеливый жест секретаря, подходит к нему.

Студент богословия оглядывается на Вудвинда и клерков. Вспыхивает еще одна страница.

— Меня приняли.

Она чуть склоняет голову влево.

— Значит, вы — новый словопыт.

Ему нечего сказать. Он кивает.

Она кажется довольной и простирает руку.

— Позвольте вас проводить.

Студент богословия следует за женщиной в коридор и вверх по лестнице на четвертый этаж. Красные стены становятся все уже, и в конце концов он сжимается, чтобы пройти. Запах духов струится за женщиной по пятам, накатывает на него волнами. Он чувствует, что вот-вот упадет в обморок. Наконец они подходят к маленькой двери в тупике, расположенной прямо посередине стены. Женщина поворачивается, чтобы пригласить его внутрь, и он всматривается в ее лицо — непроницаемое лицо книжницы. Проем узкий: чтобы попасть в комнату, он должен коснуться ее — пройти сквозь марево духов, под безмятежно-пристальным взглядом сфинкса. Он ставит ногу на высокий порог и, обернувшись к ней, видит улыбку.

— За мной.

Она идет через крохотный кабинет с низким потолком — к дальней стене. Из маленького окна с ассиметричными стеклами на ее блузку льется тусклый свет — ткань мерцает, как бумажный фонарик. Она указывает ему на стол.

Он медленно подходит. В комнате еще три стола, за каждым — люди, переписывают столбцы слов из книг в кодексы. Их присутствие раздражает, напоминая ему о Семинарии: хитиновый скрип авторучек, шелест рукавов на столешницах, шепот страниц. Он подходит к ней, замирая в луже теплого света. Женщина аккуратно выдвигает его стул, словно метрдотель.

— Вы найдете в столе все, что нужно, — тихо говорит она, как будто не хочет, чтобы другие услышали.

Он благодарит ее.

— Что-нибудь еще? — она поднимает брови, чуть наклоняет голову. Он смотрит на нее пустым взглядом.

Довольная, она кивает.

— Каждое слово, найденное за день и не отмеченное в словарях, записывайте в свою тетрадь. Только новые слова, пожалуйста.

Она распрямляется и смотрит на него сверху вниз. Изучает. Затем, склонившись к его лицу, желает удачи. Секундой позже она выскальзывает за дверь и исчезает внизу.

Дверь закрывается — один из словопытов хрюкает и сопит. Его сосед хохочет. Студент богословия поднимает крышку стола, находит тетрадь, первые двенадцать страниц которой вырваны, новую авторучку, бутылочку чернил и огромную папку с кипой нетронутых страниц. Под тетрадью лежит маленький словарь в кожаном переплете, с крохотным шрифтом и лупой на выцветшей ленточке, привязанной к корешку. Он берет словарь и тетрадь и тянется к выдвижному ящику.

Один из словопытов откашливается.

Студент богословия поднимает голову: это тот, что хрюкал, когда женщина ушла. Здоровяк с короткими черными волосами, в поношенном черном свитере. На бледном рыхлом лице — глазки-смородины, тоже черные. Он поднимается со стула.

— Поменяйся со мной столом! Твой больше!

Хохотун наблюдает, хитро ухмыляясь.

— Ты оглох? Я сказал: это мой стол! Я достаточно ждал! — Он разворачивается к хохотуну, и тот кивает. — Не стал требовать сразу. Но тебе ведь не нужны проблемы!

Студент богословия спокойно наполняет авторучку. Он уже не обращает на них внимания.

— Эй! Я с тобой разговариваю! — говорит хрюкач.

Студент богословия откладывает ручку и завинчивает крышку чернильницы.

Хрюкач сверлит его взглядом, а потом садится на место.

— Придурок, — бормочет он.

Машина

становившись на полпути, две черные собаки смотрят на студента богословия, когда он выходит из кабинета. Отшатнувшись, он хлопает в ладоши и отступает к порогу. Они бросаются вниз по ступеням, царапая камень когтями. Дурное предзнаменование. Шелестя бумагами, он приходит в себя и медленно спускается следом. В конце лестницы — другая дверь, выходящая на узкую улочку. Стены с крошащейся штукатуркой склоняются друг к другу, чтобы сомкнуться у него над головой, окна и покосившиеся, увитые плющом решетки тревожит ветер, люди ручейком струятся на площадь. Он перешагивает через старого пьяного словопыта, на чьих руках синими чернилами вытатуированы древние слова.

«Меня интересуют реки».

Не отрывая глаз от мостовой, студент богословия пересекает улицу. На углу пахнет едой и мусором. Там маленькое кафе, без двух стен: пол — истертые оранжевые и белые плитки — тянется к низкому бордюру. Это — доска, уставленная прочными белыми металлическими столами и стульями, на которых восседают длиннолицые любители чтения и шахмат. Он замечает, что некоторые из них играют с автоматами.

«Шахматы — это борьба алгоритмов, — думает он. — Одной из фигур самой игрой предназначено ее закончить, матом или патом. Все пешки — шпионы, как я».

Студент богословия идет к прилавку. На уровне подбородка стеклянная витрина заляпана бледными отпечатками пальцев и ладоней. Стройный юноша с пустыми глазами принимает заказ и берет деньги, не глядя на него, уверяет, что еду принесут за столик, и исчезает.

Студент богословия поворачивается и находит место почти на мостовой. Улица кажется спокойной. Он бросает взгляд через площадь — смотрит, как маленькие фигурки снуют вокруг зданий, подобно рою теней, плывущему по блестящим камням. Город замирает в тихом вечернем свете. Студент богословия обращается к карманному словарю, открывает его наугад: «откровение», «эпиклеза», «сотериология» — эти слова ему знакомы. Дыхание перехватывает. Мальчик в накрахмаленном белом фартуке с лязгом опускает поднос на стол и тащится прочь, вытирая нос рукавом. Вновь оставшись один, студент богословия пьет чай, похожий на дым, сквозь ситечко с тремя кусочками сахара. Две треугольные, жесткие, словно подошва, отбивные лежат на его тарелке — жирные, зажаренные до черноты. Он отрезает ножом кусочек, разбрызгивая горячее масло, запах пряный, внутри тонкие белые завитки, похожие на перламутровые одежки луковиц, и мягкая голубая пудра. Он ест быстро, обжигая язык. Почему-то это ему еще нужно.

Если бы не медная копна, венчающая его голову, мистер Оллимер был бы неузнаваем. Все люди, которых он встречал, помнили его только по цвету волос. Его черты, фигура, платье и поведение — совершенно непримечательны, он словно набросок. Третий из словопытов Вудвинда, коллега хохотуна и хрюкача. Студент богословия поднимает глаза и видит Оллимера: выжидающе подняв брови, тот стоит у соседнего стола. Их взгляды встречаются.

— Не против, если я к тебе присоединюсь? — серьезно спрашивает Оллимер.

Студент богословия поднимает правую руку, указывая на стул напротив. Оллимер спешно садится, кивает и опускает глаза.

Он крутит салфетку, подыскивая слова.

— Эти твари… — наконец говорит он, словно чирикает. — Меня перевели на прошлой неделе, и, конечно, к ним. Они меня тоже изводили насчет стола.

Студент богословия отвечает еще одним жестом. Поднимает брови, еле заметно хмурится, чуть поводит руками.

— Они принялись обсуждать тебя, едва ты ушел, но я бы не волновался, — Оллимер бросает на него быстрый взгляд. — Они не посмеют тебе навредить, пока думают, что ты нравишься мисс Вудвинд.

— Мисс Вудвинд?

— Да… секретарше… разве не помнишь?

— Я… я не знал, что она родственница…

— …А, конечно. Прости, я не понял. Да, она — его дочь, — говоря, Оллимер раскачивается на стуле.

Взгляд студента богословия уплывает вдаль, следуя за двумя корейцами, несущими барабан.

— Мы только встретились. Чем я мог ей понравиться? — спрашивает он некоторое время спустя.

Оллимер надувает губы и говорит, поразмыслив:

— Своими манерами, полагаю. Она очень строга к нам… — Оллимер наклоняется ближе и стучит пальцем по столу:

— Если ты ей нравишься, надо этим воспользоваться. Есть преимущества…

— Ты никогда ей не нравился.

Оллимер ухмыляется, словно студент богословия пошутил.

— Ох, это точно.

Студент богословия запрокидывает голову и смотрит мимо крыш — в бело-голубую стремнину неба.

— Где ты учился? — Оллимер ставит локти на стол и опускает лицо в ладони.

— Я студент богословия.

Оллимер осторожно оглядывается. Машина с дымными, непроницаемыми стеклами почти сразу въезжает на улицу. От рычания двигателя стол трясется. Оллимер что-то шипит, но слова тонут в шуме.

— Что?

— Слушай. — Правая рука Оллимера поглаживает воздух над самым столом, он напряженно шепчет: — Ты это серьезно? Ты учился в Семинарии?

— Да.

— Слушай, нам нужно поговорить… позже… я знаю людей…

Двигатель набирает обороты, машина пятится по переулку, а потом рвется вперед, снова и снова — под шинами хлопает мусор, люди расступаются. Оллимер испуганно смотрит студенту богословия через плечо и тут же жалеет об этом.

— О нет! Я их привлек. Я выгляжу подозрительно! — стонет он. — Мне пора!

Оллимер протягивает ему руку. Студент богословия смотрит на нее, словно не понимая. Паника вспыхивает в глазах Оллимера, он отчаянно трясет рукой, на миг показывая скрытую в ладони визитную карточку. Студент богословия сжимает его липкие пальцы и забирает карточку, прячет ее в карманный словарь одним плавным, незаметным движением. Оллимер робко машет на прощание и быстро идет к офису. Баюкая лицо в ладонях, вытирает пот. Внезапно машина забывает про свои судороги и, гудя клаксоном и слепя фарами, рвется через бордюр, расшвыривая столы. Студент богословия выбегает на площадь, опрокинув свой стол под визжащие колеса, перепрыгивая через смятые стулья. Он бросается в ближайшую арку и теряется среди тысячи улиц.

Сон

ень сгорает во всполохах синих теней, одна за другой зажигаются звезды. Студент богословия смотрит в небо из гамака, который подвесил между пожарной лестницей и водосточной трубой, на пятом этаже над пустынным переулком, у входа в который мерцают редкие фары. Свет просачивается сквозь планки импровизированного забора. Тонкие вертикальные лучи плывут слева направо по кирпичным стенам или струятся в единственное окно рядом с ним, открывая безликий верхний угол комнаты, похожей на оштукатуренную коробку. Студент богословия не может позволить себе жилье.

Убаюканный волнами света, он дремлет — лицом вверх, пока внезапно не понимает, что больше не может смотреть в это небо. Он боится упасть в черный эфир — упасть так высоко, что сгорит. Но он уже там, окруженный звездами. Они так близко, что можно достать рукой, гудят и сверкают, как миллионы маленьких бриллиантовых механизмов.

Лежа в гамаке, он чувствует себя липким. Его покрывает масло. Прозрачное масло сочится из пор, пропитывая одежду. Ему нельзя ее испортить. Костюм — все, что у него есть! Он раздевается, так быстро, как может, раскачиваясь в гамаке, швыряет вещи в кучу у ног. Роняет носок, но с удивительной ловкостью подхватывает его и бросает в гамак. Обнаженный, замирает, разглядывая руки, ноги, ступни — все тело словно в пудре. Пигмент, будто под кожей у него мука, белый, как воск, покрытый минеральным маслом, стекающим с пальцев, капающим в глаза, отчего их начинает щипать. Волосы на его голове тоже кажутся скользкими от масла, волос на теле у него нет. Смущенный и дрожащий от холода, он садится в гамаке, обхватив колени руками. Налетает ветер, и он делает еще одно открытие. Что-то у него на спине. Что с ним происходит?

Ветер дышит в спину, очерчивая его силуэт. Что-то в нем изменилось. Он вытягивает руку и проводит ладонью по влажной коже, ощупывая глубокие трещины и гребни. Оборачивается и видит свое призрачное отражение в окне. Три огромных плавника спускаются по обеим сторонам его позвоночника, разверзаются, выдаваясь вперед, словно жабры. Белая кожа туго обтягивает мощные изгибы — щели на коже и мышцы, вздымающиеся на веерах хрящей. Он горбится, сжимает руками голову, тяжело дыша и трепеща — отверстия на спине кошмарно подергиваются. Он задерживает дыхание. Жабры влажно вздыхают, втягивая воздух и выпуская его сквозь меньшие щели у него по бокам. Он зажмуривается и прижимает руку ко рту, полному полупрозрачных зубов, светящихся синих и красных сосудов и мерцающих серебряных нервов.

Сгорбившись, он замирает. Боится лечь и смять жабры. Охваченный страхом, он задыхается, его грудь отказывается подниматься. Щели на спине судорожно распахиваются, холодный ночной воздух врывается внутрь и выплескивается из маленьких отверстий по бокам. Порывы ветра все быстрее пронзают его, меж тем как он пытается вдохнуть, становятся все сильней, пока давление не выталкивает его из гамака. Ноги распрямляются. Он поднимается в небо в потоках ночного ветра. Под ним простирается город, студент богословия летит над его огнями и поднимается выше, ныряя в океан бледного света, окрашивающего дно облаков. Он летит вверх. Вытянутые вдоль тела руки сводит от напряжения и ужаса.

Кажется, он в любую секунду может рухнуть на землю. Тонкий и прямой, словно белая стрела, он устремляется к облакам. Небосвод — недвижный, тускло-серебряный — отказывается приближаться. Студент богословия рвется к нему изо всех сил, пронзает тучи, летит к сердцу неба. Ветер струится по его коже, масло ручейками течет по бокам и спине. Он моргает, чтобы очистить глаза. Отчаянным усилием выталкивает себя вверх, едва понимая, что делает. Все бледнеет, его сознание меркнет. Через несколько секунд он вспоминает, что летит, — это потрясает и едва не выбрасывает его за край неба.

Наконец, после беспрерывного напряжения, мгла смыкается вокруг, словно завеса воды, суля покой. Он сдерживал дыхание, а теперь позволяет вздоху исчезнуть во влажном тумане. Снизу к нему подплывает облако, и он падает на колени, извергая прозрачное сладкое желе — топливо для полета.

Призрачное сияние, освещающее облачный пейзаж, — грозовой фронт над пиком горного хребта, простирающегося южнее. Тонкие, сотканные из мглы деревья замерли по берегам туманных ручьев. На вершине ближайшего холма, закутавшись в белые одеяла, спит мистер Вудвинд с белым венком на челе. Мисс Вудвинд появляется из-за дерева. Она подходит ближе — ветерок приносит запах ее духов.

— Он спит, — мягко говорит она и поднимает брови. Из-за туч выходит луна. Черты мисс Вудвинд размываются с каждым шагом, волосы обрамляют смутное, мерцающее лицо — легкий ветер колеблет пряди, обдает студента богословия ее белым дыханием.

♦ ♦ ♦

Хрюкач по фамилии Хаусхолдер и хохотун Бландингс сидят на корточках в углу кабинета. Туфлями в руках они пытаются прибить крысу. Эти двое охотились весь день, смеясь собственным шуткам и выпивая. Оллимер вздрогнул, стоило студенту богословия показаться на пороге. Он все еще не отрывает глаз от бумаг, медно-рыжая голова качается — от тетради к словарю и обратно. Хаусхолдер находит новую забаву — набирает в рот чернил и оплевывает стены. Хохотун тянется к своей бутылочке, когда

в кабинет вплывает мисс Вудвинд. Указывает на Хаусхолдера и улыбается. Тот хлопает хохотуна по спине и, поставив бутылочку с чернилами на стол, следует за ней. У двери оборачивается и ухмыляется. Его зубы испачканы чернилами. Хохотун возвращается на место, улыбаясь и качая головой. День проходит.

Студент богословия заканчивает работу и через двадцать минут покидает офис. Не проходит и квартала, как его догоняет озирающийся по сторонам Оллимер.

— Вчера нас прервали. Мне нужно с тобой поговорить.

Студент богословия идет дальше, не глядя на него.

— Я начал винить себя, едва мы расстались. Надо было

предупредить тебя о машинах сразу, как только ты сказал, что учился в Семинарии.

— Почему ты этого не сделал? Решил, что мне лучше узнать самому?

— Нет! Я думал, ты и так о них знаешь, думал, тебе рассказали о машинах прежде, чем отправить в город.

— С чего ты взял?

— Извини. Я же сказал, что должен был тебя предупредить. — Оллимер с жалобным видом трогает студента богословия за рукав. — Теперь ты меня выслушаешь?

Студент богословия продолжает идти, опустив голову, потом кивает. Моргает, словно впервые замечает Оллимера.

Оллимер засовывает руки в карманы.

— …Никогда раньше не видел семинариста. Наверное, это очень увлекательно? Ты обладаешь особыми знаниями?

Звон стекла разносится по переулку, Оллимер вздрагивает и оборачивается… но это всего лишь мальчишка-посыльный — оступился и разбил вазу. Оллимер решает не обращать внимания. Потом медленно поворачивается к студенту богословия.

— Это ведь не ты, да? — спрашивает он, указывая на мальчика, собирающего осколки у них за спиной.

— Совпадение, — только и говорит студент богословия. Пожимает плечами, отворачивается и идет к площади. Оллимер следует за ним. Оба молчат.

Площадь пуста. Шелест голосов у ее стен, лепет фонтана на гладкой черной мостовой, их шаги и ветер, играющий полами пальто, — единственные звуки.

Оллимер преграждает ему путь.

— Слушай, пойдем к моей тетке… Я хочу тебе кое-что показать.

— Нужно вернуться.

— Вудвинду плевать… пожалуйста.

Они пересекают площадь, проталкиваются мимо торговцев Стеклянной улицы, ныряют в боковой переулок, слишком узкий, чтобы идти бок о бок.

— Там не будет машин, — бросает через плечо Оллимер.

Спеша, почти перейдя на бег, студент богословия гадает, не ловушка ли это. Стены здесь гладкие: ни окон, ни дверей; вверху — узкая тусклая полоска неба. Оллимер мчится вперед, расшвыривая газеты пинками. Переулок постепенно уходит вниз и оканчивается черным как сажа проемом… Затхлый, горький запах вьется в воздухе пыльными серыми лентами, оставляя сухость во рту. Оллимер исчезает в тени, и студент богословия настороженно следует за ним.

Туннель невелик — через несколько ярдов на них падает свет из квадратного колодца. К кирпичной стене крепится железная лестница.

После вас, — грациозным жестом указывает на ступеньки Оллимер. В знакомой среде он оживляется.

Студент богословия не доверяет ему.

— Прошу, — говорит он, взмахнув рукой.

Оллимер быстро взбирается по лестнице. Студент богословия поднимается следом.

Они оказываются на пустой площадке, огороженной кривым штакетником, сквозь который видны безликие здания. Сеть лучей трепещет на выветренных кирпичах. Оллимер пару секунд смотрит на студента богословия, кивает и взбирается выше. Они поднимаются — мимо окон, похожих на цветущие омуты, и пустых комнат, кроме одной — на третьем этаже, где темноволосая женщина гладит белье. На самую верхнюю площадку выходит ярко-желтая дверь. Оллимер достает тяжелое кольцо с ключами и отпирает ее.

Студент богословия оказывается в хорошо освещенной комнатке с золотыми обоями и огромными растениями в горшках. Мебель, обитая алым плюшем, блестящее красное дерево, персидские ковры и старые фотографии на стенах — словно кукольный домик.

Мэригольд, тетка Оллимера, смотрит в камин — на гладком лице и прекрасных белых волосах играют оранжевые и золотые блики. На ней чистое ситцевое платье и брошь с камеей.

Она одаривает его равнодушным взглядом.

— Это мой друг из офиса… он — студент богословия!

Раздраженно, она указывает на сервант:

— Джон… — Ее голос лишен выражения и едва слышен. — Мою иглу, Джон…

Оллимер поворачивается к серванту и подает ей шприц и маленький флакончик из-под духов — полупустой, с прозрачной жидкостью внутри. Она берет их с печальным вздохом и наполняет шприц.

Оллимер радостно указывает ему на кресло.

Студент богословия садится. Оллимер колдует над чашками. Внезапно они оказываются лицом друг к другу, между ними — поднос с чаем. Оллимер подается вперед — в поднимающийся пар.

— Теперь я расскажу тебе о Каталоге! — с наслаждением говорит он. — Ты из Семинарии и поймешь, как это важно!

— Я слушаю.

— Ладно. Понятия не имею, кому еще известно о Каталоге, но готов поклясться: никто не знает о нем больше, чем я. Естественно, я не могу сказать, откуда у меня эти сведенья, но будь уверен: это — чистая правда. Я говорю о Каталоге Неизвестных Слов — слов тайных, призрачных и совершенно новых. Я не могу сказать, кто и зачем его создал, но мне поручили открыть его для тебя.

Студент богословия наклоняется вперед, так резко, что полы его пальто взлетают. Он смотрит на Оллимера в упор.

Тетка Оллимера вздыхает, в камине потрескивает огонь.

— Где он? У кого? — спрашивает студент богословия.

— …Ты должен понимать: самое главное —сохранить душу вещи… храня дух Каталога, служа ему…

— Это не ответ. Ты не знаешь.

— Я? О нет, конечно нет.

— А кто знает?

Оллимер колеблется. Медленно и осторожно, студент богословия достает книгу в черном кожаном переплете — свое старое, изданное Семинарией Священное Писание. Поднимает ее над столом. Взгляд Оллимера прыгает с его лица на книгу.

— Не забывай, кто я.

Оллимер смотрит на обложку, его черты искажаются.

— Хватит игр — говори. — Студент богословия опускает книгу, и Оллимер, содрогнувшись, валится в кресло.

— Каталог был уничтожен… несколько лет назад… — хрипло отвечает он, не в силах солгать.

— Тогда зачем я здесь? Что дальше?

— Пожалуйста, не злись на меня, я недостаточно силен для этого!

В глазах Оллимера блестят слезы. Он жалобно ломает руки:

— Прости… они рассказали мне очень мало. Я почти ничего не знаю.

— Они из Семинарии?

— Понятия не имею… один из них, кажется, священник.

Студент богословия молчит. Их лица мерцают в тусклом свете гостиной.

— Они должны были оставить фрагмент, чтобы ты мне его показал, — наконец говорит он.

Оллимер, моргая, кивает.

— Да. Вообще-то, мне о нем ничего не известно. Он хранился у меня годами… ты не первый, просто самый подготовленный…

— К чему? — Лицо студента богословия горит бледным огнем, голос тихий и напряженный.

— Не знаю. Все это очень сложно, мне не понять. Не хватает образования. А ты понимаешь? Тебя выбрали, потому что ты знаешь греческий и всякое такое?

— …Что они велели тебе сделать?

— Только показать фрагмент. Они говорят, ничего еще не ясно. Они подождут и откроют тебе больше. У них всюду тайны, каждый знает лишь самое необходимое… Они боятся машин. Машины уже следят за тобой, подозревают… ты должен быть осторожен. Прости, если я слишком много болтаю! Не хочу отнимать у тебя время!

Оллимер поднимается на ноги.

— Ужасно хочется это сказать, — признается он со смущенным смешком. — Думаю, я тобой восхищаюсь. Пойдем лучше в мою комнату, — Оллимер смотрит на задремавшую тетку.

Студент богословия следует за ним по крохотному коридору в похожую на коробку спальню. Оллимер опускается на колени и вынимает из-под кровати маленькую жестяную шкатулку с навесным замком. Открывает ее и идет к столу. Лампа светит ему в лицо — оно кажется странным.

— Вот.

Расстегнув кожаный бумажник, он осторожно достает листок. Студент богословия забирает его и садится, чтобы прочесть. Полстраницы из тетради, один уголок оторван — с ним утрачена большая часть первого слова. Остались лишь три последние буквы — ния — и определение:

Посреди ночи прекрасную молодую женщину пробудил от глубокого сна в пустом доме резкий стук в дверь спальни. Открыв, она увидела лишь темный коридор: никого не было — ни на пороге, ни где-либо еще в доме. Она вернулась в комнату и закрыла дверь, но не успела убрать пальцы с дверной ручки, как стук раздался вновь, столь громкий, что чуть не сбил ее с ног. Она распахнула дверь, но опять никого не увидела — лишь черно-белого паука, висевшего на нити прямо перед ней.

Студент богословия смотрит на Оллимера. Тот наблюдал за ним во время чтения.

— Понимаешь? Это с-слово можно объяснить только с помощью истории. Оно не описывает цепь событий, но говорит о том, что за ней стоит.

— Тебе велели сказать мне это?

Оллимер не отвечает.

— Страница порвана. Что это было за слово?

— Я не знаю. Прости, это все, что у меня есть.

Студент богословия отдает ему фрагмент и поднимается, меря шагами комнату, пока Оллимер возвращает шкатулку на место.

— Ты рассказал мне все?

— Да… они просто хотят, чтобы ты об этом подумал. Тебе любопытно?

Студент богословия размышляет.

Священник

а следующий день неприметный низенький клерк, шаркая, появляется в кабинете и манит студента богословия за собой. Остальные провожают его странными взглядами. Покинув комнату, он идет в библиотеку, где мистер Вудвинд, склонившись над древней книгой с миниатюрным ножом, соскабливает чернила со светящихся букв. Он собирает хлопья лезвием, стряхивает их с кончика ножа в стеклянные блюда с различными растворами, наблюдает, как те реагируют и меняют цвет. Остальные чернила он нагревает на маленькой металлической сковороде, пока они не сгорают, вспыхнув.

Внезапно Вудвинд его замечает:

— Ты! Ты же из Семинарии? Отдай это первосвященнику Сан-Венефицио. У него офис в Орфеуме, — Вудвинд достает из-под стола черный саквояж и почти швыряет его студенту богословия. Едва тот успевает взяться за ручку, как Вудвинд отворачивается, возвращаясь к работе.

Снаружи тепло, душно и тихо, в воздухе пахнет вишней. Глядя под ноги, студент богословия видит, как жар разливается вокруг, поднимаясь витыми лентами, мерцая по краям его тени на мостовой. Выше — чистое небо: в бездонной темной синеве кружат черные птицы. Улицы странно пустынны, машины не преследуют его, когда он спускается к Калавера-стрит в центре города. Он глядит, как Орфеум встает над крышами, сверкая в знойном мареве. Это дворец и театр, с экранами и сценами. Внутри прохладный ночной воздух прячется среди темно-пурпурных и светло-синих атласных занавесов и кресел, сплетаясь с дыханием чистой воды, извергаемой парой маленьких каменных фонтанов, и призрачным, острым и теплым запахом тех, что входят с раскаленной улицы, дабы припасть лицом к холодным плитам или посидеть на обитых плюшем скамьях. Как драгоценный камень в оправе города, первое общедоступное здание в Сан-Венефицио, Орфеум, покоится в центре Калавера-стрит, среди деревьев с пряным ароматом. На ветвях одних — кроваво-черные листья, другие украшены только голубыми цветами, застывшими в свете дня словно кораллы. Студент богословия с трудом смотрит на Орфеум — солнечные зайчики пляшут на гладком белом мраморе и огромном куполе, вырезанном из цельного зеленого нефрита. Моргая в ослепительном свете, он различает статуи, прячущиеся в нишах, тяжелые базальтовые колонны, поддерживающие фасад, в центре которого — Орфей. Справа — фриз поменьше: Орфей зачаровывает зверей и природу своей музыкой; слева — его поющая голова плывет в речной пене.

Тяжкий груз солнца спадает с плеч студента богословия, когда он входит под сень колонн, навстречу приглушенному свету. Он оказывается в главном зале, огромном и круглом, с множеством дверей, как по периметру, так и наверху, на главной галерее. Высоко над головой купол сияет зеленым. Полупрозрачные пластины белого мрамора, установленные вместо стекол, наполняют зал теплым, рассеянным мерцанием. Вода стекает тонкими струйками по колоннам, поддерживающим верхний вестибюль, и собирается в круглом бассейне. На одной стене Цирцея зачаровывает толпу, несколько мужчин по краям уже оборачиваются в свиней. На другой Медуза — превращает людей в камень. Статуя Орфея возвышается в центре зала. Студент богословия спрашивает, как пройти в офис первосвященника, у молодого служителя в черном.

Он поднимается по широкой, извилистой лестнице, пренебрегая общественными залами ради серых, увенчанных арками служебных коридоров. Вокруг — мягкие красные ковры, блики солнца, играющие на стенах, словно на воде, музейный запах свежей краски и тишина, иногда нарушаемая тихими, быстрыми шагами посыльного. Он идет по коридору до конца и видит дверь первосвященника, выступающую из стены. Табличка гласит: «Магеллан». Дверь винно-красного дерева, на медных петлях. Он поднимает руку, чтобы постучать, но она уже открывается. Лысый человечек смотрит на него, широко распахнув глаза.

— Да? — беззвучно.

— Я — от Вудвинда… — тихо отвечает студент богословия.

— Вы — семинарист? — слова, кажется, не тревожат воздух, сразу попадая в уши студента богословия. Он кивает.

Человек возвращает кивок и жестом приглашает его войти. Потолок спускается к дверному косяку — комната похожа на воронку. В дальней стене — эллипсе высотой в три этажа — прорублено круглое окно. Сотня стекол размером с ладонь, разной толщины и формы, складываются в мозаику — гигантский глаз. Прямо под окном — огромный стол Магеллана, перед ним — места для посетителей, одно из которых уже занял невзрачный человек. Еще несколько ожидают на стульях у стены справа.

Прислужник Магеллана взмахом руки указывает студенту богословия на свободный стул и бежит к кулисам, где возвышаются стеллажи с пыльными банками. Позже он скажет жене: «Сегодня я видел бутылку с ведьмой». Ведьмина лестница, веревка с петушиными перьями, вплетенными в узлы, грозит проклятиями. Проткнутый шипом слизень, сморщенный и бесцветный, стынет в формальдегиде. Чучела, траченные молью, потертые, распадающиеся на части и грязные, смотрят с полок мутными, слепыми глазами. Стеклянные пластины для беспозвоночных и рыб чуть светятся. На каждом экспонате крохотный ярлычок с древней чернильной надписью — черной абракадаброй.

Студент богословия наконец замечает Магеллана. Он сидит, почти скрытый игрой преломленных лучей, душистый дым клубится над его головой, поднимаясь из двух жаровен, тлеющих на столе. Его возраст не определить ни по рукавам, ни по подтяжкам, лицо — белое от пудры. Вокруг глаз — черные тени, верхняя губа тоже черная. На веках нарисованы зеленые радужки с темными зрачками — из-за них нельзя сказать, открыты его глаза или закрыты.

Тишину нарушает голос просителя. Он упирается взглядом в колени и говорит несколько смущенно:

— Ммм… покажите мне, что значит быть… ммм… — Он поднимает глаза на первосвященника: — …Котом.

Прислужник спешит от кулис с большой банкой. Внутри студент богословия видит кота мармеладного цвета, плавающего в формальдегиде. С легким поклоном прислужник ставит банку на стол и удаляется.

Магеллан, двигаясь в первый раз, медленно откручивает крышку и откладывает ее в сторону. Тонкий кислый запах поднимается из банки и щекочет ноздри студента богословия, заставляя его податься назад, словно капля испарений проникла в череп. Магеллан тяжело поднимается на ноги, погружает пальцы в банку. Дважды рассекает воздух тыльной стороной ладони, обрызгав лицо просителя формальдегидом. Зачерпывает немного жидкости в ладонь, склоняет напудренное лицо и выдувает ее в глаза человеку, как из пульверизатора.

Проситель остается неподвижен, глубоко вдыхая, когда спрей орошает его лицо. Миг спустя он начинает раскачиваться в кресле, его дыхание меняется, на несколько минут он погружается в транс. Магеллан снова садится. Банку закрывают и уносят, кот бьется о стенки, мех трется о стекло, морда сморщена и лишена выражения. Клубы ладана плывут к потолку, окна горят, голова просителя медленно заваливается назад… Магеллан пристально наблюдает. Студент богословия — тоже. Его охватывает предчувствие, что он видит нечто важное для собственного, еще неизвестного дела. Магеллан словно притягивает его.

Внезапно проситель приходит в себя. С трудом поднимается, пытаясь заговорить, но Магеллан не удостаивает его взглядом. Мужчина отворачивается, наклоняется вперед, словно хочет опуститься на четвереньки, но вовремя спохватывается. Пошатываясь, идет к двери и исчезает.

Служитель появляется вновь и манит студента богословия к столу, как прежде безмолвно, пока тот не оказывается в паре футов от первосвященника.

Несколько мгновений спустя прислужник раздраженно смотрит на студента богословия, указывая на саквояж. Студент богословия роется внутри — там ничего нет, кроме бархатного мешочка, слишком роскошного для столь потрепанного вместилища. Он с сомнением протягивает его служителю, который подносит палец к губам и указывает глазами на Магеллана, сидящего безмолвно и неподвижно, как статуя. Служитель открывает мешочек и высыпает на стол дюжину тонких, цвета слоновой кости облаток, на каждой из которых написано слово.

Человечек быстро сортирует их длинными серыми пальцами, раскладывая на столе: сперва глаголы, затем существительные и прилагательные. Каждое слово сопровождается отточенным движением. Из складок его рясы появляется длинный деревянный ящик. Крышка поднимается, открывая каталог облаток, к которым, строго по порядку, добавляются эти двенадцать. Все это время он смотрит на студента богословия.

— Никому не позволено обращаться к первосвященнику своими словами, — говорит он. — Даже мне.

Хотя его голос лишен выразительности, глаза горят, как у хищника.

— Просители должны использовать слова из этого каталога. — Он смолкает, чтобы указать на ящик. — Дабы не оскорбить его слух.

Студент богословия глядит ему за спину, не в силах понять, открыты ли глаза Магеллана.

— У вас есть просьба? Отвечайте: да или нет.

Он вспоминает сон о полете и слово Оллимера и, во власти непостижимого импульса, говорит:

— Да.

Служитель вновь вытаскивает ящик, но студент богословия манит его пальцем, чувствуя, как рука человечка касается его спины, сухая и легкая, словно птичья лапка. Он наклоняется к служителю, чтобы прошептать о своем желании.

Кивнув, в вихре черных одежд, тот спешит к стеллажам. Студент богословия остается наедине с Магелланом. Дым вьется меж ними и вокруг них. Лучи дробятся в странном окне. Студенту богословия кажется, что у него чернила вместо крови. Голова кружится, воздуха не хватает. Он смотрит на первосвященника, застывшего, как монумент. Сидит, зачарованно глядя в бесстрастное лицо Магеллана. Подавляет желание спросить его о слове Оллимера.

Вместо этого, положив руку на стол, он подается вперед и тихо говорит:

— Покажите мне, что значит летать.

Магеллан снова встает. Служитель приносит ему банку, на сей раз в ней плавает канюк.

Тонкая струйка запаха поднимается к потолку, когда первосвященник отвинчивает крышку, но теперь все иначе: кот пах почти приторно, а птица — сухо и едко. Студент богословия сглатывает, глядя, как огромные руки Магеллана погружаются в формальдегид, и внезапно думает: «Надо встать и уйти». Слишком поздно. Холодные брызги настигают его, запах обжигает ноздри, бьет в голову. Фантастическое, напудренное лицо Магеллана приближается к нему — глаза широко распахнуты, ладони взмывают вверх, крошечные капли блестят на коже. Голова кружится, как в обезумевшем лифте, тело теряет вес, он плывет, клубясь над головой первосвященника дымком ладана, дыхание замирает, сердце замирает, солнечный свет сжигает его, рассеивает без следа — вернее, пытается, но Магеллан не позволяет.

Теперь студент богословия видит, как солнечные лучи, преломляясь сквозь кусочки стекла, входят первосвященнику в затылок и струятся с его лица: зеленые — из глаз, розовые и белые — по коже, бледной, словно пустыня под солнцем — песок идет волнами, дует ветер, раскаленный воздух поднимается к небу, река вьется по равнине среди холмов — у самого горизонта. Повернув, устремляясь выше и выше, он летит над вершинами и, голодный, глядит на землю. Солнце садится. Спина пульсирует. Он смотрит вдаль, в пустынное небо — оно обнимает его, земля под ногами уменьшается с каждой секундой. Постепенно он привыкает к потокам воздуха, поднимающимся и кипящим вокруг и внизу, и на одну секунду почти возносится к солнцу, пронзая мягкие облака. Плечи и распахнутые крылья сводит от напряжения. Голова кружится, он хочет подняться выше, но внезапно замечает белый полуразвалившийся остов на песке. Живот сводит от голода. Он пикирует, ввинчиваясь в воздух, как штопор.

Вес, дыхание, пульс возвращаются. За столом перед ним недвижно сидит Магеллан. Прислужник закрыл банку и, шаркая, спешит к стеллажам. Свет меркнет, день угасает. Студент богословия не движется с места, безмолвно глядя на первосвященника, пока ему не велят уйти.

Оро

н заблудился на улицах, достиг окраины города. Внезапно студент богословия приходит в себя, не зная, где оказался. Мостовая заканчивается — перед ним маленькая дубрава, роняющая на землю пеструю тень. Вокруг никого, он решается сесть на траву, наслаждаясь тем, как струится сквозь подошвы прохлада, и позволяет ветвям коснуться головы. Деревья пахнут пылью, как знакомая старая комната, стряхивают ее с листьев, наполняя рощу белесой дымкой. Он вспоминает головокружение от полета, кошмарное лицо Магеллана, кислый запах формальдегида. Студент богословия оглядывается, но не может найти мостовой, не видит шпилей и крыш. Он пытается вернуться, ищет тропинку в высокой траве. Поворачивает снова и снова — перед глазами встают деревья, царапая воздух кривыми ветвями. Тихо, не слышно уличного шума, не видно города. Чувство дезориентации нарастает, он бежит, но следы закольцовываются.

Ему кажется, что по спине текут ледяные ручейки. Веда, а не кровь омывает его внутренности. Плоть сочится водой. Паника нарастает, он сжимает зубы и встряхивается. Что с ним? Внезапный приступ страха удивляет его.

Позади шелестит дерево, и он оборачивается. Затаившись среди ветвей, за ним наблюдает нечто темное. Он различает множество черных конечностей, глаза цвета молодой листвы, растянутые в ухмылке фарфорово-бледные губы.

Он узнает существо: это оро, древесный дух, завлекший его на поляну и наславший ужас. Внезапно холод внутри испаряется, капля дождя, самая первая, падает в правый глаз, рука тянется к книге в кармане пальто.

— Пожалуйста, не надо, — голос как шепот листьев и дыхание ветвей. — Я хочу поговорить, не будем ссориться на деловой встрече.

— Я слушаю.

Конечности вьются вокруг недвижной паучьей головы.

— У меня для тебя послание.

Студент богословия ждет, правая рука лежит на книге в кармане.

— И?

Белый рот приближается, изумрудные глаза остаются на месте, сверкая в тени.

— Студент богословия, ты навестил Магеллана? Он показал тебе кое-что интересное?

— Да, действительно, — осторожно отвечает он.

— Хочешь знать, как он это сделал?

Студент богословия вздыхает и садится на землю, не снимая руки с книги. Да, он хочет знать, но не произносит ни слова.

— Магеллан научит тебя… если ты найдешь к нему подход, — шепчет оро.

— Это он прислал тебя?

— Нет… Слушай, и я расскажу, как убедить его.

— Кто, если не он?

Оро подается назад, под сень листьев:

— Это неважно. Я не могу ответить, даже если бы захотел, но расскажу, как привлечь внимание Магеллана.

— Ладно. Что я должен сделать?

Длинная, костлявая, черная рука спускается с дерева и осторожно ставит маленькую деревянную шкатулку среди теней у подножия дуба. Затем оро втягивает конечность.

— Сыграй на ней перед Орфеумом, на вершине Калавера-стрит, и пусть он увидит, как ты это делаешь. Он призовет тебя. Ты не должен с ним говорить, пусть шкатулка будет твоим голосом. Он пришлет за тобой и научит тебя этому фокусу. Будь уверен!

Глаза растаяли, рот пропал.

Студент богословия подпрыгивает, осторожно залезает на дерево, но оро давно исчез. Повернувшись, он видит за деревьями островерхие крыши, мостовая снова возникает на опушке рощи, закатные лучи согревают деревянную шкатулку у его ног.

Собачий лай обрывает его раздумья — псы за металлической сеткой на другой стороне улицы рычат на прохожего, рыжеволосого человека. Студент богословия присматривается и тут же ныряет под арку, не сводя с него взгляда. Это Оллимер, он направляется на окраину города.

Горячий ветер взметает сухие листья, студент богословия беззвучно шагает сквозь них, не выпуская Оллимера из виду. Тот нервничает, оглядываясь и поворачивая каждые несколько кварталов, следить за ним трудно. Небо над головой обретает металлический сумеречный оттенок, оранжевые огни загораются в окнах и над дверьми, поток пешеходов редеет, ветер пустыни накатывает волнами, неся запахи еды. Оллимер поворачивается и замирает. Студент богословия прячется за гаргулью.

Заметил ли его словопыт? Укрывшись в темноте за искривленной спиной и сложенными кожистыми крыльями, студент богословия выглядывает из-за горба.

Оллимер смотрит в пустоту. Мгновение — и транс обрывается, так же внезапно, как начался. Он идет дальше.

Студент богословия позволяет ему сделать несколько шагов и движется следом. Повернув за угол, дорога заканчивается. Он останавливается — за мостовой в призрачном свете простирается дубовая роща, трава кажется черно-белой, знакомая пыль висит в воздухе, мерцая, как крохотные серебряные снежинки. Вдалеке проступают шпили и купола, которые он видел за кронами на закате. Это — то самое место.

Студент богословия осторожно ступает на поляну, стараясь не приближаться к деревьям. В облегающем черном пальто он сливается с темнотой. Листья шелестят, когда он проходит мимо, и стихают у него за спиной. Не зная, что предпринять, он направляется к дубу оро. Оллимер уже там. Студент богословия ложится на землю, наблюдая за ним в полной тишине. Оллимер все еще насторожен, но не замечает его.

Неуверенно он просовывает руку в дупло дерева оро, пока она не погружается по плечо. Закатывает глаза, высунув кончик языка, скривившись от напряжения. Долго шарит внутри и, наконец, вытаскивает клочок бумаги. Шагнув к свету, пристально его изучает. Прочитав написанное несколько раз, он достает бумажник, кладет обрывок внутрь и быстрым шагом идет к дороге.

Студент богословия возвращается в город кружным путем, зная, что завтра Оллимер покажет ему другой фрагмент Каталога.

♦ ♦ ♦

Студент богословия находит прибежище в ночном кафе. Стулья и столы замерли в круге оранжевого света на углу Свечной улицы, затерявшейся в сети переулков Сан-Венефицио и закрытой для проезда. Одинокий фонарь горит вдалеке, стены домов чернеют под мерцающим кобальтовым небом. Ярко освещенный прямоугольник кафе сияет в ночи, как аквариум в темной комнате, два сонных официанта в белых фартуках проплывают по залу. Протирают столы, обслуживают поздних клиентов или играют в домино на прилавке.

Бросив свой гамак, студент богословия опускается на стул в самом темном углу и дремлет. Ему снится странный, бессвязный сон о пустынных горных дорогах, ведущих в каменные туннели. По сторонам возвышаются валуны. Он замечает крохотное оконце в самом большом из них и, возможно, дверь — тонкую полоску света у порога.

Его будит шум. Кто-то со стуком ставит перед ним стакан. Подняв глаза, он смотрит в спину крупному темнокожему мужчине в поношенном костюме фиолетового атласа. Тот пересекает круг света, разболтанной походкой идет к миниатюрному органу под навесом, садится за клавиши, поворачивает несколько ручек и включает его. В сиянии, исходящем от консоли, студент богословия разглядывает незнакомца — бритоголового, с пухлым детским лицом и черной вязью татуировок на веках. На органе зажигается табличка, гласящая: «Клоун Филемон». Крохотные голубые и желтые огоньки бегут по трубам и клавишам органа, нити света, чистого, как сироп, мерцают и сплетаются у Филемона над головой, липнут к тугим серебряным струнам и прозрачным трубкам, окутывают консоль, наполненную зеленой фосфоресцирующей жидкостью. Медленно и уверенно он начинает играть. Трубы оживают и таинственно гудят, но клоун не сводит глаз со студента богословия. Несколько минут спустя он подносит руку к губам, словно делает глоток, и поводит головой.

Студент богословия смотрит на него и берет стакан — так?

Филемон кивает и поднимает брови.

Студент богословия пьет до дна.

Филемон улыбается и возвращается к музыке — ночной, тихой и нежной.

Студент богословия откидывается назад и слушает мелодию, накатывающую на него волнами. Через несколько минут он достает шкатулку. Смотрит на клоуна, но тот сосредоточен на клавишах. Студент богословия открывает шкатулку. Наружу льются звенящие, призрачные ноты, сплетаясь с мелодией Филемона. Пальцы студента богословия скользят по деревянной поверхности, он замечает, что с каждым движением тон меняется.

Он касается дна, но оно слишком толстое, и шкатулка не отвечает. Ее края и углы, опаленные, потемневшие, не только меняют высоту звука, но и издают еще одну ноту, легкую, словно вздох, образующую тихий аккорд.

Он играет со шкатулкой. Мелодия либо случайно вторит музыке Филемона, либо клоун читает мысли. Движения студента богословия становятся осторожней, ноты сплетаются, и он начинает расшифровывать их узор. Они играют дуэтом.

Когда он отводит взгляд от шкатулки, светает. Мелодии вьются, ниспадая на землю лентами вихря, пока, наконец, не сливаются в едином аккорде. Оба замирают — слушают, как звук отражается от стен зданий, струится по улицам и исчезает вдали. Филемон выключает орган, улыбаясь клавишам. Студент богословия возвращает шкатулку в карман пальто и вновь откидывается на стуле, наблюдая за клоуном. Филемон встает и, не глядя на него, исчезает в глубинах кафе.

Студент богословия вытаскивает блокнот и делает краткие, отрывистые заметки: «Убить идею, написав о ней. Счастливейший человек, лента, вода, капли / рассеянный свет, аккорд, струящийся по телу с потоком — закрыть глаза / расфокусировать / распахнуть вновь / ум и афазия тела — мгновенное расхождение — проблеск С.-В.».

Он бросает взгляд на водосточную трубу на другой стороне улицы. Из нее течет. Он опускает ручку, и ручеек стихает. Начинает писать — вода бежит вновь.

Через два стола красноглазые разъяренные игроки швыряют карты друг другу в лицо.

Студент богословия немного отдыхает и возвращается к Вудвинду.

Урок

ень тянется мучительно медленно. Студент богословия склоняется над столом, заполняя страницы столбцами слов. Хаусхолдера нет, Бландингс дремлет над тетрадью, Оллимер работает, старательно, как всегда. Прячется в тени, избегая взгляда студента богословия.

Ждет конца дня, чтобы поговорить, думает студент богословия, дыша пылью. Машины снуют под крохотным окном, рама дребезжит. Порой они проносятся так близко, что он морщится. Нервничает, ни на секунду не забывая о шкатулке в кармане.

Вдруг какая-нибудь из них остановит меня и найдет шкатулку? Хватит и того, что я ношу в кармане Священное Писание — неопровержимую улику.

В кабинете жарко, по спине течет пот, но он не снимает пальто. Сидит в колонне собственного горячего воздуха, пахнущего шерстью, тканью и — едва заметно — старыми бумагами… Внезапная судорога пронзает руку, слово расплывается: миг — и он в стенах Семинарии, вновь брошен в воду.

Бландингс нависает над ним, ухмыляясь. Студент богословия хватает его за подбородок и отпихивает от себя. Бландингс смеется и вновь погружается в дрему.

Студент богословия не может сосредоточиться и просто убивает время, думая обо всем сразу. Если Оллимер — его связной, зачем ждать? Клоуна послали, чтобы научить его пользоваться шкатулкой, подготовить к встрече с Магелланом.

Студент богословия медленно спускается по лестнице — выпить воды из холодильника. Она затхлая и теплая, в чашке плавают кусочки воска — сил едва хватает на то, чтобы поднести ее ко рту и сделать глоток.

Мисс Вудвинд проходит мимо с папкой в руках — толстой и аккуратной, не такой, как у остальных словопытов: ни выглядывающих наружу страниц, ни падающих на пол бумаг. Она — лучшая из них, нашла больше слов, чем все они, вместе взятые. Каждая страница в ее папке заполнена — мелко и без ошибок. Она одаривает его тенью улыбки, слегка склоняя голову, аромат духов тянется за ней как шлейф. Он вспоминает Вудвинда, спящего на облаках, думает о ее волосах, струящихся по его лицу, словно дождь, — во сне.

Студент богословия возвращается в кабинет и сидит над открытой тетрадью до конца дня.

Он быстро уходит из офиса, не желая говорить с Оллимером. Затерявшись в муравейнике Сан-Венефицио, бесцельно блуждает по улицам. Не стоит сегодня идти к Магеллану, решает он, время не пришло.

День сумрачен и тревожен, как и он сам. Завтра суббота, выходной. Он сможет собраться с духом перед вторым посещением Орфеума. Кружась, улицы приводят его на окраину, на сей раз к городской стене. Ликторы наблюдают за ним — глаза мерцают за черными шестиугольными стеклами хромовых полумасок.

Студент богословия смотрит, как ночь опускается на пустыню. Огромные вараны, едва различимые в сумраке, тенями снуют у стен и замирают, готовые к ночному дозору.

У него за спиной Сан-Венефицио зажигает огни. Он смотрит, как медленно, словно звезды, разгораются глаза ящериц, возвращая этот свет сотней крохотных искр. Недвижные, как статуи, они смотрят на город и на студента богословия, и он отвечает им восхищенным взглядом.

Охваченный странным чувством, он подходит к тусклой лампе над парапетом и достает из кармана книгу. Он читает варанам отрывки из первой главы — о первом мире. Сером, сумрачном, полном воды и деревьев. Их тени пьют дождь, тяжелеют и падают в грязь. Смешавшись с ней, они обретают форму и блуждают вокруг. Когда они оказываются на берегу, из вод выходит посредник. Он превращает их в людей и глубинами ведет в этот мир.

Студент богословия останавливается — глаза варанов мерцают, как драгоценные камни. Он смущенно прячет книгу. Под их древними взглядами он чувствует себя дураком.

Из дневника студента богословия в школьные годы: «Во время ночной прогулки мне встретился кот, одетый так же, как я: во все черное, кроме белого воротничка. Мы смотрели друг на друга через дорогу — глаза мерцали желтым, оранжевым, золотым, — он бросился прочь, когда появилась машина. Меня охватило жуткое чувство, словно свершился некий обмен». Позже он добавил: «Теперь я вижу их постоянно».

Он уходит, ужинает в одиночестве и спит в гроте парка.

Утреннее солнце смывает краски со стен грота, наполняя его бледным, призрачным светом. Сбросив одежду, студент богословия купается в журчащем ручье, вьющемся по гладкому каменному руслу. Он встает из воды — кожа мерцает белизной в тихих утренних лучах — и идет в уголок грота, где камни сменяются песком и достаточно света.

Студент богословия аккуратно рисует на песке древесных духов и опускается на колени. Зажигает маленькие кусочки ладана под своим пальто, свисающим с камня неподалеку, и окуривает его дымом. Жжет бумажную молитву рядом с каждым из трех изображений. Смазывает ладони и лоб каплей масла. Сидит неподвижно.

Преклонив колени, он складывает руки перед собой и начинает читать молитву, выученную в Семинарии — ту, что заполнит промежутки между божественными словами. Мерцающий утренний воздух холодит мокрую кожу, дрожь призрачными волнами струится по телу, волосы встают дыбом. Он начинает раскачиваться — взад и вперед, — едва заметно, словно травинка на слабом ветру, и продолжает молиться.

Вокруг — тишина. Его голос — шепот — касается каменных стен и иногда взлетает под своды грота, еле слышный за лепетом ручья. Молитва звенит как цепь, слоги тянутся друг за другом, мелодия поднимается и падает, складываясь в калейдоскопический узор. Он трет ладони, очень медленно, сопровождая слова ритмичным шелестом кожи. Кружась в дыме молитв и ладана, они поднимаются к каменному своду, мгновение медлят и уносятся прочь — в небо. Звуки сливаются, в них зреет нечто невыразимое, заставляя солнечные лучи, играющие на воде и камнях, петь. Стиснув руки, он касается кончиками пальцев лба, рта, сердца — рисует в воздухе круг, снова и снова. Каждое движение сопровождается слогом — звуки срываются с губ, он раскачивается — взад и вперед — как заведенный.

Молитва обрывается, но свет, вода и ритм остаются с ним, когда он поднимается на ноги, когда одевается и заметает следы. Остаются с ним, когда он выходит из грота.

♦ ♦ ♦

На вершине Калавера-стрит маленькая арка в стене Орфеума выходит на крохотный дворик. Наверху, под самым куполом, едва виднеется окно Магеллана. Под защитой стен в круглых кадках растут молодые деревья. Самое крупное — дуб — стоит в центре. Их соединяет ручей, вытекающий из отверстия, вырубленного во внутренней стене — очень низко. Дворик вымощен черными камнями, но от кадки с дубом расходятся три золотых кольца, изображая компас. Внутри — никого.

Студент богословия осторожно шагает вперед, подходит к стене. Замечает движение в воде и замирает — каналы глубокие, камни гладкие и чистые, по дну медленно скользит колонна детей. Опустив лица, они движутся, чуть шевеля золотистыми руками и ногами так, что поверхность остается спокойной. Изумившись, студент богословия отступает и снова смотрит на них. Они еще текут непрерывным потоком, поодиночке или парами, не поднимаясь, чтобы глотнуть воздуха. Он провожает их взглядом и видит, как ребенок нарушает строй и исчезает среди погруженных в воду корней молодого деревца.

Это личинки оро, наслаждающиеся относительной свободой, пока не окуклятся в древесном стволе. Со временем они повзрослеют, изменив форму в зависимости от дерева. К примеру, у дубовых оро — фарфоровые рты.

Он осторожно достает из кармана музыкальную шкатулку и смотрит вверх — на крону дуба. Листья шуршат. Возможно, это ветер, но скорее всего — мелькание черных конечностей, проблеск белизны.

— Если собрался шпионить, — говорит он тихо, но четко, — помоги. Будет на что посмотреть.

Не ожидая ответа, он садится и открывает шкатулку, пытаясь вспомнить, как играл с Филемоном прошлой ночью. Ветви дуба качаются в кружеве света, запах листвы струится к нему по ветру, касается лица, убаюкивает. Студент богословия чувствует, что личинки оро у него за спиной движутся иначе. Каждый раскрывает губы — с них срываются пузырьки. Легкие вздохи поднимаются на поверхность, наполняют дворик свежим древесным ароматом — он остается в ноздрях, овевает голову.

Спокойный и собранный, студент богословия касается шкатулки: трогает сначала бока, затем — углы. Медленно проводит пальцами над отверстиями в крышке, огибает края, играет так же, как с Филемоном, посылая гулкий деревянный звук сквозь камни и стекла — в кабинет Магеллана. Мелодия разрастается — ширится, не становясь громкой, сплетается с песней света и воды. Деревья шевелят пальцами.

Закончив, он оборачивается. В узком канале его ждет черная лодка. Недвижная, словно камень, она не кренится и не качается, когда он всходит на борт и опускается на скамью. Маленькая, вырезанная из эбенового дерева, полированная, она скользит к темному отверстию в стене, едва он садится. Приближаясь к нему, студент богословия чувствует на лице дыхание тумана и оказывается под каменными сводами. Чудовищная тяжесть Орфеума давит на арку — в футе над его головой. Поворот, и свет меркнет.

Движение во мраке — быстрое и равномерное, затхлый воздух липнет к лицу, словно паутина. Темно и тихо, как в мертвом сне.

Внезапно в тусклом фосфорическом сиянии перед кормой лодки проступает грязный берег — узкий пляж с ивами и кипарисами, жесткой осокой, залитый жутким желтым светом. Лодка с шелестом скользит по голубому песку, и студент богословия сходит на берег. Идет по пляжу, не оставляя следов, осторожно минует рощу и оказывается на пустоши.

Он смотрит вверх — потолка не видно, стен тоже, странный свет не имеет источника. Студент богословия опускается на колени, достает спичечный коробок с зеркальцем на дне. Держит его на левой ладони, раскачивает над ним отвес. Его правая рука неподвижна. Он слушает сверчков и плач горлиц среди мертвых деревьев, ветви которых тянутся в сумрак, словно паучьи лапы. Отвес — бледное пятно — скользит над ладонью.

Это требует времени, но, наконец, он останавливается, указывая вперед — на брешь среди деревьев.

Студент богословия идет, и листья вокруг меняют цвет. Поднимается на низкий пригорок — трава под ногами из желтой становится голубой, впереди — валун, омытый красноватым зернистым сиянием. Студент богословия приближается к нему, чувствуя ладонью жар камня. Идет к свету. Оказывается на полянке, окаймленной льдисто-голубыми и черно-пурпурными цветами — под сенью утеса, увенчанного нитями мха и высохшими деревьями. В траве — то тут, то там в кольце разрушенной железной ограды — тускло мерцают кресты и могильные камни. Несколько призрачных ламп свисают с шестов, траву устилают пакеты и оберточная бумага. Он различает смутные, серые фигурки, прыгающие вокруг, как камешки по воде, — они несут вещи в открытый павильон, раскинувшийся в центре поляны. Приблизившись, студент богословия видит Магеллана на ложе под тяжелыми занавесами, его лицо все еще раскрашено белым и черным, но сейчас на нем церковное облачение — желтое полупальто и длинное зеленое одеяние с брыжами на запястьях и горле, брюки до колен и белые чулки, гладкие, словно мрамор, уходящие в черные туфли. Ладан клубится над его овеянным грезами челом — поднимается от жаровен, раздуваемых фамильярами. Они наполняют чаши ядом, и он пьет, бросая вызов смерти.

Студент богословия без помех входит на кладбище, позволяя кровавой вуали Магеллана сомкнуться у себя за спиной. Веки первосвященника подкрашены черным — две дыры в форме бриллиантов, зияющие на лице. Студент богословия чувствует на себе их не-взгляд. Он опускается перед катафалком, фамильяр подсовывает подушечку ему под колени. Студент богословия вновь открывает музыкальную шкатулку, медленно, позволяя воздуху остудить руки, не говоря и не пытаясь говорить, и просто играет, как велел ему дубовый оро.

Воздух водит его пальцами. Гулкая мелодия вырывается наружу, словно струйка пара, трепещет, как крыло мотылька, повторяется — снова и снова. Магеллан рывком садится, призрачные, неясные тени пляшут в бледном свете вокруг поляны. Гремит барабанная дробь, подхватывает фразу, устремляет ее в полет.

Магеллан встает со своего ложа, распахнув руки, позволяет фамильярам отвести назад его рукава и режет свое белое запястье кобальтовым ножом.

Вновь студент богословия повторяет мелодию. Призраки кишат в воздухе, шелестя и плача, возлияния струятся для них на землю, для них пылают ведьмины огни на ветвях, превращая деревья в канделябры. Вновь он повторяет мелодию.

Барабанная дробь усиливается, и земля начинает дрожать, тембр ударов становится глубоким и пустым — в сердце звука нарастает вибрация, каждая нота нисходит до еле слышного жужжания прежде, чем сорвется следующая.

Вновь он повторяет мелодию.

Призрачные свидетели собираются вокруг, открывают темные, размытые рты и разом выдыхают, наполняя его рассудок безмолвным шепотом, похожим на шелест ветра в листве. Они свистят и зевают, обступив его, поднимаются над грохотом барабанов, кружат ему голову. Вновь он повторяет мелодию.

Ему кажется, что его лицо прижимают к чему-то вроде металлической преграды — она гнется, уступая напору. Магеллан делает шаг вперед и поднимает студента богословия, едва касаясь его подмышек, так легко, словно тот — поток воздуха, летящий среди железных осколков и ран — в уже знакомую чернильную тьму. Замерший на мгновение над землей в колонне света, студент богословия — уникальное ничто в тени глаз Магеллана. Огонь, кровь и пот бегут по его телу, внутри, как в тряпичной кукле, шелестят сухие страницы.

Он — воздушный столб. Пар. Он вырывается на банки формальдегида.

Солнце наполняет теплым светом дворик с деревьями. В немых, еще пустынных каналах вода словно зеркало. Промокший студент богословия валяется на мостовой. Смотритель будит его, оставляет на земле, совершенно потрясенного, и отправляется за ликтором или стражником. Когда он возвращается, студента богословия уже нет — только мокрые следы на камнях и запах химикатов в воздухе.

Поручение

 пустом гараже, осклабившемся на улицу, студент богословия просыпается. Лежа на боку, он я постепенно приходит в себя, устремив пустой взгляд в яростный свет снаружи. Стрелы травы пронзают мостовую — они так раскалены, словно вот-вот вспыхнут. Он поднимается. Солнечные зайчики пляшут в глазах, расцвечивая тени.

Этим утром он не идет к Вудвинду, но тащится сквозь свет — собрать ингредиенты для сегодняшнего опыта. Проблуждав два часа, он находит химический магазин на улице Джека-Фонаря — безликое место: простые металлические полки с бутылками, прилавок и невзрачный старик за ним, выдувающий пробирки из стекла тыквенного цвета.

Студент богословия притворяется, что разглядывает товар, смущаясь, как всегда, когда надо что-то купить. Он бросается к прилавку, но вынужден ждать, пока продавец не закончит выдувать очередной прибор. Наконец, ему удается обменять грязную банкноту на шесть длинных серебристых жестянок с формальдегидом в коричневом бакалейном пакете. Небольшая остановка по пути домой — купить хлеба у уличного торговца с обезьянкой, и он возвращается в гараж, готовый ко всему.

Сперва он выходит — накидывает горку крошек, разломив хлеб. Опускается на колени неподалеку и ждет. Все тихо. Не отрывая глаз от кучки, он начинает еле заметно раскачиваться взад и вперед, чувствуя, как пальто ездит по плечам. В висках стучит кровь. Он движется медленно, вполголоса напевая, сжигает на голой земле короткую молитву на чеке за формальдегид и чертит надпись — спичкой в золе. Ладони щиплет, тепло поднимается до самых плеч, радостно, словно внутри его рук бегут тонкие серебряные нити накала. Студент богословия сидит, раскачивается и ждет.

Ящерица появляется из заросшей дыры в стене. Бесстрастно — от крайней сосредоточенности — оба смотрят на горку крошек. Студент богословия подманивает ящерицу, тихо выдыхая через нос струю жаркого воздуха — так трутся друг о друга соломинки. Ей нравится звук. Ящерица крупная — около фута длиной. Кружась, она приближается к хлебу. Глаза студента богословия чернеют, словно их застилают два грозовых облака, две тучи мух. Ящерица подходит ближе. Начинает есть крошки.

Рука студента богословия взлетает и, ударив ящерицу в висок, отбрасывает ее набок. Меся лапами воздух, тварь содрогается и умирает. Студент богословия вскакивает, бросается в гараж и появляется снова — с пакетом и ведром. Спешно вскрывает жестянки и выливает формальдегид в ведро — до последней капли. Хватает ящерицу и опускает ее в раствор. Она кольцом скручивается на дне. Глаза студента богословия слезятся от едких испарений. Осторожно он закрывает ведро доской и придавливает ее кирпичом. Примерно через день раствор будет готов, прогревшись на солнце. Помедлив, чтобы нарисовать на ведре углем особый знак, студент богословия отправляется к Вудвинду.

♦ ♦ ♦

Офис пуст, в здании тихо. Студент богословиясидит, заполняя тетрадь, каждый росчерк ручки царапает пустоту, пока и этот звук не замирает. Комната затаилась, нечто невидимое собирается по углам. Подняв глаза от страницы, он понимает, что это место более чем заброшено, здесь никогда никого не было и кабинет ему снится — или, возможно, он сам снится кабинету.

Студент богословия отталкивается от стола. Подходит к окну, но город снаружи замер. На улицах ни души. Декорация? Развернувшись, он осматривает кабинет: пол, стены, потолок, мебель — все из знакомого потемневшего дерева, местами испачканного чернилами. Это место могло быть вырезано из одного ствола или даже выросло подобным образом.

Ручка и тетрадь ждут на столе. Неосознанно, он опускает тетрадь в карман. Обшаривает стол Оллимера в поисках фрагментов Каталога.

Что ты делаешь?

Пытаюсь найти клочок бумаги, который Оллимер недавно достал из дупла.

Какой бумаги?

Фрагмент Каталога Неизвестных Слов… оригинал был уничтожен… он как-то показал мне одну из записей…

Не лучше ли его подождать?

Я ему не доверяю. То, что я ищу, он получил от оро, того самого, что отправил меня к Магеллану — учиться ритуалу с формальдегидом… разве не помнишь?

Оро?

Да… древесный дух.

Хочешь сказать, ты роешься у него в столе, подозревая, что он заодно с деревьями? С дубами, владеющими Каталогами?

Студент богословия гремит ящиками Бландингса, затем — Хаусхолдера. Вдруг они тоже вовлечены?

Внезапно он останавливается. Слышит что-то. Замерев, обращается в слух, но улавливает только звук собственного дыхания и сердца.

Затем тихий звон раздается вновь: это монеты ударяются друг о друга — возможно, в соседней комнате.

Медленно, пораженный, он подходит к стене, ставя ноги так осторожно, что в воздух не поднимается ни пылинки, и прижимает ухо к прохладной деревянной панели.

Монеты падают, одна за другой или парами.

Он чувствует, как пылает его лицо, воротничок становится слишком тесным. На миг ему кажется, что в висках стучит лихорадка — отдается под сводами скул и лба, дыхание застревает в горле. Что-то шевелится у него в животе, он хочет встряхнуться или рухнуть на пол, но замирает, дыша ртом.

Это занимает много времени, но студент богословия наконец выходит в коридор, не зная, чего ждать. Снаружи никого нет. Всё на своих местах, как и всегда, но вокруг — ни души.

Звон раздается снова, у него за спиной, он оборачивается и понимает. Прежде он этого не замечал, но обои на стене натянулись, скрывая дыру размером с дверь. Прошлая неделя выдалась душной и влажной, бумага просела, и отверстие стало видимым. Звук исходит оттуда.

Словно в бреду, он делает шаг вперед и пальцами разводит обои. Красная и бархатистая на ощупь, бумага легко расходится по шву, пропуская его вглубь стен, расступаясь, как занавес. Тьма постепенно рассеивается, и он видит две свечи, горящие на крохотной полке высоко над головой. Они освещают маленькую фотографию цвета сепии — женщину с бесстрастным лицом и прозрачными глазами. Под полкой покоится мистер Вудвинд. Он крепко спит, сложив руки на груди, прислонившись к поставленной вертикально доске.

Очнется ли он? Студент богословия крадется мимо и вновь слышит звон монет — совсем рядом. Он замечает улыбающуюся мисс Вудвинд — за карточным столом, покрытым белой скатертью, — с весами и мини-сейфом. Китайский фонарик струит красный свет по кисточкам и кровавит ее белое платье. Ему кажется, что между ними — вуаль теней, он видит ее отчетливо и в то же время смутно, как размытый снимок. Она протягивает к нему ладонь.

Он взмахивает руками:

— Что?

— Вашу тетрадь! — отвечает она с усмешкой, свет мерцает у нее на лице, играя цветами губ и глаз, висков, ямочек — на щеках и на подбородке, словно в калейдоскопе.

Студент богословия протягивает тетрадь, приближаясь, входит в волну аромата, клубящегося вокруг нее, словно стеклянный туман. Мисс Вудвинд аккуратно кладет тетрадь на весы. Несколько мгновений оценивает ее тяжесть, сравнивая с тем, что было прежде, прикидывает, сколько слов он собрал, и высчитывает плату, сверяясь с таблицей. Достает из мини-сейфа семь тяжелых золотых кружков и, держа их кончиками пальцев, роняет ему на ладонь так, что ногти — мимолетно — скользят по его коже. Это — все, что нужно было сделать. Теперь он не забудет ни ее взгляда в сиянии золота, ни касания ее руки. Довольная, она улыбается.

♦ ♦ ♦

Снова — поворот не туда, он оглядывается вокруг в тревоге, потерянный. Дороги сплетаются, меняют направление, он узнает здания, но не улицы. Студент богословия идет вдоль железнодорожных путей, новый поезд, окутанный выхлопом, гонит перед собой жаркий воздух и густые клубы пыли, электричество бежит по синапсам. Эти поезда мчатся в вышине, туннели буравят здания, а не землю, рев разносится по ресторанам, отелям, домам, церквям, библиотекам, больницам. Студент богословия еле плетется, сбитый с толку, обливаясь потом из-за поездов, желая одного — сесть за стол рядом с ней и смотреть, как она выводит слова, колонку за колонкой. Он с радостью превратился бы в зеркало — в стекло, просто чтобы быть под рукой и наблюдать за мисс Вудвинд, купаясь в ее прохладном дыхании, или в линзу, чтобы она глядела сквозь него и сияние ее глаз оседало на нем, словно иней. Эти мысли изгоняют все прочие. В бреду и смятении он садится в поезд.

Сиденье под ним покачивается, все глубже погружая его в грезы. Они мчатся сквозь внутренности какого-то общественного здания, мимо проносятся лампы, сливаясь в горизонтальные полосы света, влажное зловоние сочится из вентиляционных отверстий. Сквозь собственное блеклое отражение он видит, как туннель по обеим сторонам обрывается, ржавые рельсы тянутся мимо безжизненной серой земли, грязных луж и залитых светом ламп островков, на которых лежат, отдыхая, мужчины в спецовках.

Он едет долго, поток людей движется к выходу: мужчины в костюмах, ликторы, старухи. По вагону носится стайка мальчишек.

Фрагменты, неоформившиеся мысли еще роятся в голове, но он немного трезвеет. Они вновь вырываются на солнечный свет, поезд визжит, жалуется — старый металл печально вздыхает — и останавливается на мощенной плиткой станции с покатой кровлей из дымчатого стекла. Двери с шипением расходятся.

Рука хватает его за запястье и вытаскивает наружу. Прежде чем он успевает отреагировать, двери закрываются, и поезд выползает на улицу. Машина у него на пути задевает кучу мусорных контейнеров, пытаясь избежать столкновения. Студент богословия оборачивается и понимает, что остался на платформе один. Теперь он узнает станцию. Видит снаружи знакомые улицы и здания, знакомый город.

Из дневника студента богословия, недавно: «Теперь я замечаю этих котов повсюду. Прошлой ночью встретил одного, альбиноса. Он привел меня в больницу, которой я прежде не видел. Жуткие кирпичные дома и натриевые лампы. Всякий раз, как я гуляю во тьме, они рядом».

♦ ♦ ♦

Гараж был всего в двух кварталах от станции. Пошатываясь, студент богословия вваливается внутрь и падает в выпотрошенное кресло. Собирается с духом, ищет силы. Больше никаких чувств. Очистив сознание, он возвращается к ведру. Кто знает, сколько прошло времени?

Втащив ведро внутрь, он садится перед ним на цементный пол. Стряхивая последние странные впечатления этого дня, смотрит, как вечернее солнце золотит его руку сквозь затянутое паутиной окно. Убирает кирпич и доску. Холодный мертвый запах безвременья не вырывается из ведра, но внезапно окутывает его, словно собственный. Варан лежит внутри, побледневший и сморщенный.

Студента богословия привели сюда, чтобы научить этому. Пока он не знает зачем.

Теперь никаких молитв, лишь тишина. Он опускает руки в ведро — так, что касается дна. Кончики пальцев тревожат тяжелый густой осадок. Взвесь впивается в ладони, поднимаясь с кожи и манжет ледяным паром. Он делает так, как показывал Магеллан. Распыляет формальдегид — выдохом и случайным словом, отправляет капли в полет. Крохотные, они парят в воздухе как снежинки. Он дает им упасть — вскипеть у себя на лице. Вдыхает.

Мгновение он сидит, чувствуя, как пар вползает в ноздри, в легкие. Глаза застилает тень, хриплый голос шелестит в ушах и проникает в голову, иссохшие руки тянут за глазные нервы, сминают изнутри носовую перегородку, царапают гортань.

Жар пустыни обрушивается на его прохладную кожу, пригибает к земле. Раскаленная почва обжигает живот, глаза смотрят в разные стороны. Сухие звуки, щелчки, вздохи: трава расступается перед ним, насекомые с лицами мумий спешат убраться с дороги, гром шагов, гиганты повсюду, свет полосами падает на лицо, населяя мир раскаленными добела призраками, гулкая земля, гулкий воздух, бессмысленный шум. Опустошенный, сорвавшийся с якоря, посеревший студент богословия, отпуская видение, валится, содрогаясь, на пол гаража.

Мясник

тудент богословия просыпается с болью в голове, лежа на цементном крыльце. Он грезил, река уносила его прочь, а теперь сидит, дрожа, в смятении и не знает, куда забрел во сне. Все это — симптомы… его рассудок мутится… он не может вспомнить. Перед ним — узкая, бегущая вверх улочка, обрамленная белыми, пылающими на солнце стенами, малыши в штанах из хлопка взбираются на холм, взбивая пыль, за спиной — коричного цвета дверь. Студент богословия опускает глаза и видит зажатую в руке тетрадь. Большой палец все еще заложен между страниц — на нужном месте. Он раскрывает тетрадь и смотрит на слова. Не помнит, как искал их, но голову наполняют смутные образы — эти два слова вырвались из бильярдной в восьми кварталах отсюда, а это — опустилось на страницу как лист: женщина сказала его соседке из окна на втором этаже, позволив сверкнуть кристальной каплей в потоке неразборчивой болтовни. Блуждая во сне, студент богословия собрал слова, не подозревая об этом.

Неверными шагами он идет к перекрестку, цыплята с жалобами разбегаются у него из-под ног. Женщина в платке выбивает ковер во дворе дома, напевая: «Ла, ли, ле… (удар) …лу, ло…» Он спрашивает, в какую сторону идти. Смотрит в ее медно-красное лицо. Уронив руки на фартук, она мелодично отвечает ему по-испански и возвращается к прерванному занятию.

Студент богословия медленно поднимается по Лошадиной улице. Его тело словно сшито из лоскутков кривыми стежками. Уставшее от пустыни и от города, оно карабкается на холм, полное свинцовой тяжести и тошноты — убедиться, что переживешь самоубийство, — единственно возможный путь, — красные и зеленые огни мигают в груди, словно глаз, открывшийся в сердце, и на него нисходит истина. Еще слишком рано, но он не может ждать, сгибается, подпрыгивает на двадцать футов и мчится по крышам, кувыркаясь через шпили и трубы, отрывая антенны и флюгера, путаясь в одежде, болтающейся на нем, как на вешалке, — ноги расшвыривают черепицу, руки машут крыльями мельницы, лицо застыло как камень. Его шаги так тяжелы, что пробивают дерево и штукатурку, он приземляется на чей-то стол, расколов его надвое, сбросив еду, разбив тарелки, ошеломив собравшуюся за обедом семью, и выпрыгивает в венецианское окно, унося на шее раму, достаточно сильный, чтобы пробить кирпичные стены, обгоняя взлетающие из-под ног тучи пыли, с тенью столь острой, что она режет камень и, словно брызги, взметает булыжники у него за спиной. Внутри — ничего, кроме города и пустыни. Машины, содрогаясь, следят за ним.

— Не пытайтесь… он испепелит нас прежде, чем мы приблизимся на две дюжины футов… не теперь, когда он одержим.

Запах мертвой плоти настигает его, он влетает в лавку мясника, видит лошадиную тушу — шкуру и копыта, выпученные глаза, язык, на фут свисающий изо рта. Студент богословия отшвыривает с дороги колоду, поднимает лошадь одной рукой и выбегает из лавки — к корыту, запинается об него, пробив доски, и вода льется наружу. Держа тушу в воздухе, свободной рукой он затыкает дыру вырванным из мостовой камнем, выливает в корыто десять канистр формальдегида и бросает туда лошадь, разбрызгивая химикаты, щепки и флюгера. Не в силах ждать, опускает голову в раствор, хватает лошадь за уши, прижимается лбом к ее морде, смотрит в остекленевшие глаза, втягивая жизнь сквозь стиснутые зубы — одним сильным вдохом. Выныривает из химического омута, отшатывается к стене — ужас, сотканный из пыли, брызг и судорог. Люди останавливаются, поднося руки к горлу и ко рту, когда он падает на колени, распахнув глаза навстречу солнцу — как та, с кем он теперь мчится, щиплет теплую траву на лугу, пьет из этого корыта — годы назад, — тянет плуг, сбрасывает седока, его самого, студента богословия. Дух лошади поднимается в нем, он трясет головой, капли формальдегида кропят толпу, опускаясь на волосы, стекая по лицам видениями прошлого. Испуганные, люди разбегаются, словно крысы. Студент богословия скребет по земле пальцами и каблуками, вздымая облака пыли, чувствует, как дух рывком устремляется в небо. Красные и зеленые огни в груди тускнеют и меркнут.

Тео Дезден, мясник, сжалившись, затаскивает его в лавку и прислоняет к витрине. Студент богословия, промокший и истощенный, хватает ртом воздух. Через некоторое время он приходит в себя.

Он сидит и наблюдает за мясником. Дезден работает — один в пустой лавке, — рубит барашка. Ряды тесаков в скрутках и острых как бритва ножей с гладкими стальными рукоятками позвякивают на белом прилавке, превращая комнату в подобие операционной. Сверкающие крюки для мяса висят у него над головой, на цепи вдоль дальней стены, ободранная туша с белыми шариками глаз покачивается в потоке воздуха из подвесного вентилятора. В лавке чисто, пахнет мокрым цементом и дождем, монотонные удары тесака дробят кости, куски мяса и ребра, соскальзывающие с алыми ручейками на латук — в прохладные стеклянные ящики. Пол клетчатый, дальняя стена — одно огромное незапятнанное зеркало. Студент богословия замечает, что Дезден, рубя мясо, не сводит глаз со своего отражения, у рта проступают презрительные морщины, взгляд стекленеет. На нем нет живого места, голые предплечья и руки в шрамах и порезах, губы и кончики пальцев кровоточат, и студент богословия понимает, что неосторожность мясника умышленна. Дезден бормочет что-то про себя и одним резким ударом перерубает спину барашка. Швыряет прекрасно нарезанное мясо в ящики, берется за цепь, чтобы подтянуть новую тушу, легко скользящую на промасленных колесах, снимает ее с крюка и начинает играючи рубить, аккуратные ломти отлетают и горой ложатся перед ним на прилавок.

Снаружи проезжает машина, студент богословия смотрит, как в открытую дверь влетает муха. С неподвластной взгляду быстротой Тео распрямляется, метнув через комнату четырехдюймовый нож — сталь вспыхивает под люминесцентными лампами и впивается в насекомое. Черные половинки падают на кафель, нож приземляется на рукоятку, на буфет, скользит еще дюйм и замирает у основания зеркала. С трудом студент богословия встает на ноги.

— Не беспокойтесь, — поднимает он руку и берет нож. — Вот.

Возвращается к прилавку и отдает мяснику. Тонкая прозрачная капля блестит на стали там, где лезвие рассекло муху. Дезден благодарит его, и студент богословия, шатаясь, идет к двери и выбрасывает половинки на улицу.

— О, — он оборачивается и снова подходит к прилавку, держась за голову. — Ваша лошадь…

Опускает руку в карман, нашаривая деньги.

— Забудь. Она не моя.

Студент богословия упрямо отсчитывает монеты, но Дезден сгибается над весами и закрывает его ладонь. Пальцы мясника холодные и сухие.

— Она не моя. На ней ездил мой поставщик. — Дезден отводит его руку в сторону. — Он прибыл вчера продать мне туши, но, когда я платил ему, на улице закричали. Его лошадь упала в корыто, мы кое-как ее вытащили, но она все равно уже умерла. К тому времени поставщик удрал с моими деньгами, оставив мне эту тварь.

Он снова начинает рубить мясо и через несколько секунд говорит:

— Ты избавил меня от хлопот. Теперь мне не надо решать, что с ней делать.

Студент богословия смотрит на дверь. Голова плывет, и на миг он хватается за прилавок.

— Ты не в том состоянии, чтобы уйти.

— Можно остаться? — студент богословия обращает к Тео бледное лицо. — Я заплачу.

— Можешь спать в морозильной камере.

Студент богословия платит мяснику и опускается за один из столиков, украшенный кувшинчиком с белыми и розовыми гвоздиками. Наконец Дезден подходит и, протянув ему стакан воды, садится напротив.

— Чем занимаешься?

Закончив пить, он отвечает:

— Я — словопыт.

Студент богословия достает тетрадь, показывает ее Тео. Мужчина изучает страницу, заполненную минувшей ночью. Поднимая брови, указывает на слово «редактор».

— Вот это стоящее. — Сверлит буквы взглядом и возвращает тетрадь. На его лице — грусть.

— Думаю, это хорошее дело.

— Я собрал их прошлой ночью, пока спал, — смущается студент богословия.

Вздохнув и кивнув, Дезден снова уходит за прилавок и принимается рубить туши. Его лицо каменеет. Он начинает резать себя.

Время идет. Студент богословия сидит, безмолвный и оглушенный, не думая ни о чем, уставившись на дверь пустыми глазами. Отгоняет мысли из страха потерять сознание или остатки сил. В конце концов он собирается и спрашивает, в котором часу Дезден закрывает лавку.

— Возможно, мне придется снова уйти, — говорит он.

— Я сплю на втором этаже, в задней части дома, просто брось камешек в окно, если меня не будет внизу. — Дезден кивает и, сунув ломоть мяса в дробилку, ухмыляется — У меня нет планов на вечер.

Студент богословия, накренившись, вываливается из двери — в лицо ему бьет сухой и желтый уличный воздух. Вперед, за угол, — бесцветная грязная дорога змеится к центру города, под шепчущими ветвями таятся тени. Тишина. Чем дальше, тем уже дорога, немые камни ловят его шаги. Он минует кладбище при часовне, спешит к началу Восковой улицы и замирает от низкого свистка.

За погостом — у рощи деревьев на окраине — он замечает облако белого пара, плывущее в город. Любопытство заставляет его приблизиться, и он подходит, глядя, как поезд скользит и останавливается, скрипя тормозами. Пар заволакивает станцию, выплескивается на церковный двор и, вырываясь из пасти гаргулий, накрывает часовню.

Несколько человек, закутанных в черное, затмевают платформу и поднимают руки, сухие, как голые ветви, чтобы вытащить гроб из вагона. Шестеро мужчин — теней в костюмах — несут его. Открытый экипаж, украшенный венками и гирляндами, огибает часовню, влекомый черной кобылой с высоким траурным плюмажем. Студент богословия смотрит, как они ставят гроб на дроги, и вздрагивает от ужасной идеи, пришедшей ему на ум.

Шагая медленно и осторожно, он отворачивается от погоста и идет по Восковой улице к центральной площади, отрицая собственную мысль.

В переулке, у самого офиса Вудвинда, он останавливается, заметив на подоконнике красивого кота. Зверек черный — лишь на горле белое пятнышко. Студент богословия тоже в трауре — выцветший воротничок слабо мерцает над тяжелым пальто. Глаза у обоих зеленые — кот смотрит на него, склоняет голову, словно указывая на дом, и, перемахнув через его плечо, исчезает в переулке. Горячий ветер теребит полы пальто — студент богословия смотрит по сторонам, в начало и конец улицы, но там никого нет. Он скрывается в здании.

И оказывается в вестибюле, напоенном ее ароматом. Оборачивается, а она уже здесь — в паре дюймов от него, поливает фикус. Она встречается с ним взглядом — веки трепещут, голова едва заметно наклоняется. Ей ясно: что-то случилось. Затем, расслабившись, она щурится — глаза, ставшие пурпурными, вспыхивают тысячей граней — и улыбается ему.

— Ты выглядишь иначе, — дразнит она и качает головой, воздушные, выбившиеся из прически пряди падают ему на лицо, как капли дождя. Студент богословия смотрит на ее жемчужную улыбку и слабо улыбается в ответ.

Мисс Вудвинд хватает его за ухо.

— Скажи, что случилось! — уговаривает она, все еще улыбаясь. Ее дыхание оставляет на стеклах его очков два полумесяца.

— Я ходил во сне, — он насмешливо морщится, разводит руками.

Она выпускает его ухо, но прикосновение остается с ним. Нежность пальцев, голос, звенящий в каждой клеточке тела.

Фикус напротив них ждет воды. Студент богословия поднимается по лестнице.

Хаусхолдер и Бландингс в углу играют в домино и не замечают его. К нему бросается Оллимер.

— Ты мне поможешь? Я бы не просил, но не знаю, к кому еще обратиться…

Студент богословия велит ему подождать, садится за стол и копирует слова из тетради, Оллимер все это время приглаживает рукой медные кудри, дышит на стекла очков, вытирает ладони о жилет, переминается с ноги на ногу. Другие двое гремят костяшками, приглушенно переговариваясь.

Быстро закончив, он выходит из кабинета, Оллимер следует за ним.

— Пожалуйста, пойдем ко мне…

Студент богословия знает, чего ждать. Они спускаются в пустой вестибюль и выходят в переулок, отогнав от двери собак. Опасаясь слежки, Оллимер ведет его к себе и то и дело оглядывается через плечо, нервный и грустный.

♦ ♦ ♦

Гостиная Оллимера. Студент богословия медленно входит, ожидая, что хозяин вытащит бумажник и достанет следующий фрагмент Каталога. С ужасом в глазах Оллимер осторожно указывает в угол комнаты. Тело его тетки сидит в кресле, прямое, как доска. Глаза и рот открыты, плоть похожа на голубой сыр. Поверх наброшен обтрепавшийся махровый халат — ткань перекручена, смята: племянник спешил прикрыть ее наготу. Подтянутые к груди ноги скрючены, как пара свертывающихся мокриц.

— Мне ужасно жаль тебя беспокоить, но не мог бы ты совершить отпевание? Пожалуйста. Ты единственный слуга церкви, которого я знаю.

Студент богословия открывает рот, но Оллимер его перебивает:

— Никаких священников — они все ее ненавидели, она бы этого не хотела.

— Хорошо. Где ее спальня?

— Спасибо тебе огромное, в конце коридора, дверь открыта… — Оллимер сыплет благодарностями. Студент богословия берет пожилую женщину на руки, оборачивается и видит Оллимера у двери.

— А ну вернись!

Тот застывает.

— Дурак! Я не собираюсь делать за тебя все! Иди туда, задерни шторы и приготовь проклятую кровать!

Оллимер бросается в коридор, как испуганный кролик, студент богословия шатается под тяжестью тела. Оно мягкое, как подушка — все, кроме шеи, — голова вздернута, глаза белесые и мутные, вокруг губ — синева. В темноте коридора тусклый свет, наполняющий рыхлую плоть, всплывает к центру лица, и он видит сверкающую пыль у нее в ноздрях и во рту.

На пороге спальни ее вес словно удваивается, и студент богословия останавливается, едва не упав. Мертвые глаза закатываются, уголки рта поднимаются. Она смотрит на него и подмигивает, ухмыляясь еще шире. Студент богословия бросает взгляд на Оллимера — тот зажигает свечи, — а потом снова на мертвую. Она впивается в него взглядом и с хлюпаньем втягивает воздух деснами, словно убеждая сохранить их маленькую тайну.

— Тихо, глупая, — говорит он и бьет ее затылком о косяк. Голова падает, женщина замирает.

Комната маленькая, с розовыми обоями, доски в углу промокли, глубоко внизу бежит вода — в комнату вползает туман. Осторожно он кладет женщину на кровать и поправляет ее халат. Она некрупная, много формальдегида не потребуется — и хватит с него!

— Ты! — он берет Оллимера за плечо и заставляет его опуститься на колени у кровати. — Стой здесь.

Вскакивает на постель, вынимая из кармана молоток, и начинает вбивать гвозди в изголовье. Через пару мгновений поворачивается и украшает изножье еще одним рядом гвоздей. Оллимер вздрагивает, когда молоток опускается в дюйме от его лица. Не тратя времени даром, студент богословия вытаскивает из кармана плоскогубцы и моток проволоки. Натягивает ее от гвоздя к гвоздю над рыхлым телом. Изрезав в кровь пальцы, наполнив спальню металлическим скрежетом, он закрепляет последнюю струну.

Затем студент богословия встает над трупом со Священным Писанием в руках. Он опускается на колени, быстро поглаживает обложку и открывает книгу, буквы которой мерцают на идущих рябью страницах в желтом сумраке. Он выпускает слова в комнату, позволяет им гудеть в проволоке, натянутой над кроватью, словно нотам, попавшим в сети гитарных струн.

Воздух обтекает ее зубы, гудит в яме рта, отражаясь от стен и каркаса кровати, — стекла дрожат, туго натянутые струны над ней вибрируют, сквозняк пахнет талой водой, слова пузырятся у нее на губах, поднимаясь из глубины груди, но Оллимер не замечает. Студент богословия наклоняется и прислушивается… Только тишина, проволока безмолвно трепещет. Комната погружается во тьму. Ее голова мерцает, словно бумажный фонарик, тонкие занавески плоти прячут оранжевый свет — он вырывается из открытого рта, играет на струнах, течет по ним вверх и вниз, как ртуть в термометре. Студент богословия проводит рукой над ее лицом — слова замирают, свет меркнет. Жестом он приказывает Оллимеру встать.

— Спасибо. — Тот роется в кармане, и студент богословия знает почему. — Вот.

Знакомый клочок бумаги.

Оллимер говорил, что два фрагмента должны оставаться вместе, что студент богословия не может его забрать, — впрочем, особо не настаивал. Позже студент богословия не смог вспомнить самого слова: мермеральный или мермаресцентный, что-то с мермер или мермар в корне. Написанное от руки определение гласило:

Принц или пленник на смертном ложе впервые вспомнил случай из детства. Блуждая по дому предков, он очутился в обеденной зале. До того времени он бывал там лишь вечерами в компании взрослых, а теперь в свете дня ему открылось, что комната эта — фальшивка: окна — квадраты белой бумаги, мебель, украшения, даже растения — просто грубый, на скорую руку сляпанный реквизит, пусть раньше они казались изысканными и хрупкими. Прежде чем покинуть комнату, он понял, что дом пуст.

А потом умер. Мальчик — мужчина, охваченный воспоминаниями об этом случае, — гибнет.

Вновь головокружение, безумная пляска по краю листа, слова вьются дорожкой к скрытому сердцу лабиринта…

— Это плата за мои услуги?

— Не говори так! — Оллимер подходит к нему, разведя руки в мольбе. — Мне очень жаль…

Студент богословия поднимает Священное Писание, хватает Оллимера за воротник.

— Ты действительно пожалеешь, если не скажешь, кто за этим стоит!

Оллимер вздрагивает — на лбу выступают капельки пота.

— Играть со мной! Вы идете по графику? Даешь мне по фрагменту в неделю, да? А потом? Что потом?

— Отпусти! — Оллимер затравленно косится на книгу. — У меня остался только один, последний листок! Они готовятся рассказать тебе все — ты знаешь столько же, сколько я! Не нужно меня винить!

Мертвая на кровати испускает высокий, ввинчивающийся в потолок вопль, студент богословия швыряет книгу — бьет ее по лбу. Крик обрывается. Таща за собой Оллимера, он подходит к кровати и забирает том.

— Думаю, мы забежим вперед. Я намерен перейти прямо к делу!

Оллимер расслабляется.

— Да, как скажешь. Отличная мысль.

Студент богословия неохотно его отпускает. Оллимер выглядит так, словно вот-вот упадет в обморок.

— Я поведаю им о твоих пожеланиях и принесу ответ… — Ты расскажешь мне сейчас.

Оллимер горбится. С усилием он поворачивается к столу, выцарапывает имя и адрес, капли пота расплываются по дереву и разбросанным заметкам.

— Вот, — хрипит он, протягивая мятый листок с каракулями.

Студент богословия прячет книгу, берет обрывок и уходит, не оглядываясь. 

Миссия

 тудент богословия коротает дневные часы в морозильной камере Дездена, наблюдает за рекой субботних покупателей, текущей по дороге к прилавку и обратно, играет в прятки с адресом, который дал ему Оллимер. Убирает его в карман и достает снова, смотрит на листок пустым взглядом, сворачивает, от скуки мастерит из него фигурки — бумага мнется, на ней уже столько морщин, что буквы в тусклом сиянии, льющемся из лавки, почти не прочесть. Он избегает решения, считая плитки на стене, прикидывая, сколько их на полу, черных и белых, и какова их ширина в ладонях. До заката студент богословия сомневается, стоит ли идти. Он скучает по ночи и возможности взглянуть в небо, не обжигая лицо, и потому ждет.

Наблюдая за Дезденом, он кое-что подмечает. Всякий раз, как в лавку заходит женщина, мясник напрягается, а когда она поворачивается к двери, поднимает руку и еле заметно ей машет. Ждет, пока почти не окажется у нее за спиной, однако не столь долго, чтобы она не могла увидеть жест, скорей, чтобы его не заметила. На лице Дездена застывает виноватое выражение, он вздрагивает под прилавком, словно его застукали. Но это повторяется снова и снова, совершенно механически: слабый взмах — повороту головы и плеч, волне волос, изгибу скул, блеску обрамленных ресницами глаз. После он возвращается к тушам — рубит мясо, пристально всматриваясь в зеркальную гладь.

В конце концов студент богословия встает и, покачиваясь, входит в лавку. Тео сидит на складном стуле, зажав меж колен ведро — с унылым и мрачным видом ощипывает цыплят. Снаружи сгущается сумрак, оранжевые огни вспыхивают под странными углами, призрачно белеют одежды прохожих.

— Я прогуляюсь, — говорит студент богословия.

— После закрытия я, наверное, смогу найти для тебя раскладушку.

Он благодарит мясника и вываливается за дверь в винноцветный воздух, его воротничок мерцает белым и голубым. Он смотрит в прохладное лазурное небо, на первые, бледные звезды, чувствует в легком ветерке горечь пустыни. Возвратив равновесие, он отправляется на встречу со знакомым Оллимера.

Позади девочка с грязным лицом смотрит на лавку — на то, как он уходит. Муха с жужжанием вылетает из ее рта и возвращается обратно.

Он слоняется без дела, изучает окраинные проулки, глядит на петушиные бои, слушает музыкантов. Останавливается на углу, чтобы перекусить — хлебом и ледяной водой, балует себя черствым, размером со сливу, сахарным черепом, на лбу которого выбито его имя.

Адрес принадлежит дому, одиноко стоящему на краю поля для занятий атлетикой, — огромная кирпичная коробка с дверью посреди фасада и единственным узким окном прямо над ней напоминает циклопа. Ни фонарей, ни почтового ящика, только сетчатый забор и бетонная дорожка. Студент богословия стучит в дверь, и она распахивается, открывая пустой коридор, уводящий в огромное темное здание. Присмотревшись, он замечает две рыболовные лески, бегущие от крюка на двери к рычагу, выглядывающему из-за бюста на столике в прихожей. Паутина на бюсте — искусственная.

Быстрые шаги возвещают о его появлении: Фасвергиль выплывает из сумеречных глубин дома в бледный, оранжевый свет, льющийся из единственного окна.

— Меня предупредили, что ты появишься. Ты вел себя крайне импульсивно, — голос Фасвергиля хриплый, слова царапают стены, как мертвые листья. — Электричество отключили пару минут назад, — привычным движением он зажигает штормовую лампу, столп света озаряет его мрачное лицо. На Фасвергиле его обычная черная сутана. Плечи и рукава, как и всегда, припорошены меловой пылью. Тонкие лодыжки выглядывают из-под подола, скрываясь в маленьких темных туфлях. — Закрой дверь.

Лампа манит студента богословия за Фасвергилем, и, погружаясь в глубины дома, он понимает, что все это — один большой зал, разделенный высокими перегородками, свисающими с потолка на цепях, как задники в театре. Эхо шагов гуляет над головами, ему отвечает тиканье незримых часов. Оказавшись в огромной гостиной, он чувствует себя так, словно попал в кладовую с реквизитом для разбившегося поезда-призрака: портновские манекены валяются в углу вместе со скелетом, на полке — стеклянные глаза, на столе — скованные цепями книги с неразрезанными страницами, рядом — хрустальный шар, везде — тщательно продуманный беспорядок и искусственная старость: чайные пятна и фальшивая пыль. Величественные напольные часы гулко бьют в углу, запах черствого хлеба поднимается от тарелки Фасвергиля — в луже света, пролитой на карточный столик свечой в винной бутылке. Он закрывает этот угол китайской ширмой и ставит лампу на стол.

— Садись, — велит Фасвергиль, указывая на тяжелое кресло. Студент богословия подчиняется. Фасвергиль занимает место напротив и сверлит его взглядом.

— Если посмотришь налево, наверху той стопки книг найдешь третий фрагмент, о котором говорил тебе Оллимер.

Фасвергиль любезно указывает на него длинной, худой рукой — студент богословия оборачивается и достает тонкий сложенный листок, спрятанный меж безликих томов. Страница искусственно состарена — заляпана чайными пятнами. Он поднимает глаза — Фасвергиль пристально на него смотрит. Он знает, что им манипулируют, но не может устоять перед тайной. Безмолвный, сидя в кресле, он читает:

Глубокий старик вновь обретает любовь, утраченную в юности. Спешит обнять ее и оказывается в кромешной тьме — щеки его гладит холодный, безжизненный ветер, тело немеет. Вокруг раздаются крики и шепот, плач незримых существ. Проведя так целую вечность, он просыпается под деревом, когда капля дождя — только одна — падает в его правый глаз. Осознав, что все это было лишь сном, он входит в реку и топится.

Студент богословия читает и чувствует, как Фасвергиль пытается прочесть его. Накатывает головная боль, страница перед глазами сереет и размывается. Студент богословия старается не показать, что ему дурно. Внутри разверзается бездна, внимательная и алчная. Ему хочется схватить Фасвергиля и вытрясти из него все фрагменты, листок за листком, забиться в угол, зарыться в них, но призрачные слова ускользают — остается цепляться за воздух. Справившись с головокружением, он смотрит на Фасвергиля:

— Что вы со мной сделали?

Удивление Фасвергиля неподдельно.

— Что?

— Откуда они?

Вернув самообладание, Фасвергиль отвечает:

— Оллимер, наверное, рассказал тебе, что все эти листки из Каталога Неизвестных Слов, собранного человеком по фамилии Шредер и кучкой медиумов, словопытов вроде тебя. Это было очень давно — в любом случае, мы знаем, что Шредер уничтожил Каталог перед тем, как покончить с собой. Другие словопыты к тому времени либо уже погибли, либо умерли вскоре. Возможно, что некоторых Шредер убил сам, дабы сохранить тайну Каталога.

Студент богословия чувствует, как на виски давит незримая тяжесть, и вцепляется в подлокотники. Изо всех сил концентрируется на словах Фасвергиля.

— Фрагменты, которые ты видел, были найдены среди вещей человека по имени Чан, одного из словопытов Шредера, — его обнаружили мертвым в гостиничном номере.

Фасвергиль кивает, складывает пальцы пирамидкой и продолжает:

— Я получил их и постепенно выдавал Оллимеру — для тебя.

— Вы играли со мной… — Медленно истина открывается ему, распахивается, как веер, обдает сквозняком. — …И хотите, чтобы я восстановил для вас Каталог.

Лицо Фасвергиля, спокойное, как мертвое море, остается любезным.

— Со знанием, полученным от Магеллана, ты можешь погружаться в воспоминания любого мертвеца и возвращать их — слова. Тебе одному это под силу.

Он не доверяет Фасвергилю, его обманом заставили прийти к Магеллану, узнать его тайну, овладеть ей. Теперь сделайте это для нас, молодой человек, Магеллан бы не стал, но вы возьметесь, не так ли? Несмотря на гадкое чувство, что учителя дергают за веревочки, используют его, в голове поднимается ветер, холодный, как бледный утренний свет. Для этого он приехал в Сан-Венефицио и стал работать у Вудвинда — все было подготовкой к поиску Неизвестных Слов. Теперь, узнав правду, он может сделать выбор осознанно. Тяжесть с висков опускается ему на плечи, пригвождает руки к подлокотникам.

— Ты читал об Эклоге, — говорит Фасвергиль, аккуратно развешивая слова в воздухе. — Отрывки Шредера, как мы полагаем, являются частями словаря. Эклоги — это беседы пастухов. Эклога, о которой я веду речь, — диалог пастырей, ловцов человеков. Мы в это верим, и ты можешь это доказать.

Фасвергиль, кажется, забывает о студенте богословия. Застывает в кресле: его большие бесцветные глаза устремлены в пустоту, он говорит так, словно цитирует катехизис.

— Эклога — суть, первопричина творения, источник вечного обновления. Незримое основание, на котором стоит мир. А еще единство или синтез всех сил природы.

— Это вы так думаете, — тихо замечает студент богословия.

— Это тайна, непостижимая для разумения смертных. Отправляя тебя на поиск этих слов, мы не хотим расшифровать Эклогу — это не входит в наши планы, да и невозможно. Вместо этого Семинария считает, что с более полным — семантическим — пониманием основных ее свойств мы сможем открыть ее тайну непосвященным. Проще говоря, нам нужно постичь, что Эклогой не является. Заполнив окружающую ее тьму, мы сможем рассказать о ней, не впадая в безумие четких определений. Сможем говорить о тайне Эклоги, упреждая непонимание или ересь. Тебе ясно?

Студент богословия кивает: Фасвергиль только что назвал поток, что бежит сквозь его голову и дальше — поток, скрытый в его собственном слепом пятне. Понимает наставник или нет, но он просит избавиться от этой мертвой зоны для них обоих — так, словно это возможно. Студент богословия подберется к Эклоге. Он пытается притвориться, что его это не интересует, хочет, чтобы Фасвергиль торговался. Но, даже скрывая чувства, знает, что не может сказать нет — это его миссия.

— Позволят ли мне сохранить то, что я найду?

— Если я получу копии всех находок, — Фасвергиль одаривает его ледяным взглядом. — Естественно, заметки, которые ты сделаешь, останутся у тебя.

Время идет. Они глядят друг на друга, часы тикают, потревоженная пыль оседает. Именно для этого он и пришел сюда. Чувствуя, как колотится в горле сердце, студент богословия говорит:

— Я согласен.

Фасвергиль кивает, услышав предрешенный ответ.

— Слева от тебя в верхнем ящике стола — список словопытов и мест, где они похоронены. Нам неважно, как ты добудешь сведенья, но я должен взять с тебя клятву, что в случае поимки или ареста ты ни при каких обстоятельствах не откроешь связи с Семинарией или миссии, которую на тебя возложили.

Студент богословия берет список и клянется.

♦ ♦ ♦

На закате он украдкой покидает дом Фасвергиля. Идет быстрым шагом, выбрасывая вперед негнущиеся ноги, бледный и сосредоточенный. Под глазами у него синие круги. Он представляет, что отращивает вторую пару глаз — призрачных, звериных, способных провидеть будущее, — чтобы взглянуть в зеркало и проснуться. Лабиринт улиц открывается перед ним словно головоломка, он петляет проулками, среди частных домов, под балконами и гаргульями, но стены города смыкаются наверху, сжимают его в каменном кулаке, водят сужающимися кругами, по одним и тем же местам, мимо уже виденных указателей — снова и снова, быстрей и быстрей. Борясь с головокружением и подступающим кошмаром, он концентрируется, пытаясь, если получится, пробиться сквозь улицы, но они ловят его петлей и бросают на мостовую. В один миг здания плывут и отшатываются от него, голова становится легкой, а потом он падает, не в силах отследить траекторию тела, словно разбивается на куски. Прежде чем тьма становится абсолютной, до него долетает тихая мелодия.

Очнувшись, он смотрит в покрытое шрамами лицо. Другие лица выглядывают из-за темных плеч незнакомца, едва прикрытых ветхой льняной рубашкой. Мужчина что-то говорит, но язык чужой. Кем бы он ни был, он принес студента богословия с середины улицы и прислонил к стене дома, придерживая его голову.

Студент богословия переводит мутный взгляд с одного лица на другое и на секунду чувствует благодарность — именно она придает ему сил. Цепляясь за стену, он поднимается на ноги и идет за людьми — навстречу мелодии. В переулке широким кругом стоят музыканты. Один играет на гитаре. Остальные хлопают и поют на своем языке. От их песни на студента богословия нисходит покой. Чувство такое сильное, что он осознает, как давно в его душе не было мира. Невольным воспоминанием на ум приходят слова гимна. Он учил его очень давно на другом языке. Студент богословия пытается подпевать, но голос звучит хрипло и неприятно. Он стоит в стороне — отдыхает и слушает. Представляет Эклогу, пронизывающую их едва заметным напряжением.

Сады

уть раньше студент богословия вновь встретил тех двух собак у Вудвинда. Его вызвали к стари-ку, который похвалил найденные во сне слова и выдал ему премию. Когда он спускался, собаки ждали его, свесив языки, — сучка и кобель. Они застыли, глядя друг на друга. Студент богословия замер на третьей ступеньке, а затем как подкошенный рухнул вперед, выставив руки перед собой, растопырив пальцы, словно клинки: в последнюю секунду они скрючились, впиваясь в шкуры, ломая собачьи спины. Не пострадав при падении, он поднялся и быстро вынес собак в мешке — вниз по лестнице, наружу. Добежав до лавки Тео, он залил трупы формальдегидом и на заднем дворе, когда солнце уже опускалось за крыши, вдохнул их обоих — ему открылось все, что они испытали.

Эксперимент окончен, теперь он чист. Смыл с себя запах формальдегида, соскоблил его — в приступе паранойи. Ему бы хотелось найти еще одну лошадь или, возможно, птицу, но покрупней — или даже одного из огромных пустынных варанов, — но извращенная дисциплина подсказывает ему не спешить. Его первым заданием будет Чан. Фасвергиль объяснил:

— Человеческая память смутна и огромна, найти особые воспоминания за повседневным опытом необычайно трудно, даже в благоприятных обстоятельствах. Поскольку искателю легче всего пережить предсмертные мгновения, лучше начать с Чана. Его роль в создании Каталога ничтожна, но он был единственным, кто умер, думая о Неизвестных Словах, и получить желаемое будет проще, чем в остальных случаях из списка. Начать с Чана стоит еще и потому, что он умер последним, его воспоминания еще не успели утонуть во мраке. — Брови поднимаются, указательный палец целится в потолок. — Более того, Чан будет проверкой — чтобы ты мог оценить и отточить навыки при работе с человеческими объектами. Из надежных источников мне известно, что его тело превосходно сохранилось и почти не тронуто тленом. Жду отчета в конце недели.

«Слишком много причин, — говорит себестудент богословия. — Кого он пытается убедить? Пусть скажет, что делать, и оставит объяснения».

Погруженный в мысли, он блуждает по Сан-Венефицио, платит за вход в Сады и гуляет там. Бумажные фонарики и свечи, спрятанные в кустах и ветвях деревьев, бросают на тропинки сети теней. Здесь людно, горожане совершают променад в теплом вечернем сумраке, полном песен сверчков. Студент богословия в тяжелом пальто осторожно шагает у кромки травы, вспоминая, как прятался в кустах ребенком и, улучив момент, нападал из засады, а потом, неуловимый, мчался сквозь заросли. Было приятно видеть себя взрослым — в этом парке, — высоким, темным призраком, затаившимся на краю тропинки.

Неожиданно он вспоминает Семинарию — такую, какой видел ее в минуты одиночества. Узорные тени деревьев, дрожавшие на стенах по ночам, голубой свет в высоких маленьких окнах, где творили магию, тихий шепот над миром, с которого свинцовые отвесы иногда падали, как пышущие током оборванные провода. Студент богословия шатается.

Люди проплывают мимо в вечерних одеяниях, с парасолями, проносится стайка детей — они огибают его по широкой дуге. Быть принятым за привидение горько и лестно. Если оглядеться, в тусклом ведьмином свете, исходящем от деревьев и фонарей, они все кажутся призраками, Бледно мерцающие или темные силуэты скользят между омутами теней, их голоса вездесущие, как песня сверчков иногда прерываются, проносятся мимо — ароматом, вздохом потревоженного ветра. Прохожие, фланеры, словно отделены от него тонкой светящейся пленкой — с каждым шагом по ее поверхности бегут огоньки.

В центре сада — пруд в стеклянной оправе, сто футов в диаметре, три — глубиной у берегов и шесть — в середине. Под стеклянным полом установлены мощные лампы — огромный калейдоскоп разбрызгивает узоры по воде, по кронам склонившихся к пруду деревьев. Искры скользят по листьям, с ветки на ветку, прыгают по рукам и лицам. Ночами в воду выпускают прозрачных или светящихся рыб. Напуганные пресноводные каракатицы, трех футов длиной, меняют цвет, пытаясь слиться с бьющими им в живот пляшущими огнями. Стоит им приспособиться, как рисунок меняется, и все повторяется — другие узоры ложатся на тени минувших цветов и снова устаревают. В центре пруда колышет щупальцами огромный осьминог, наблюдая за людьми пустыми двудольными глазами. Единственная щель в его боку медленно расходится и смыкается — это сердце бассейна.

Мисс Вудвинд смотрит на осьминога. Она одна — облокотилась на стеклянный край, огни поднимаются из глубин, чтобы запутаться в ее волосах, блеснуть в глазах и на зубах, пальцами пробежать по очертаниям ее лица и фигуры, окрасить ногти и одежду. Студент богословия ловит ее аромат прежде, чем видит мисс Вудвинд, — легкий в легком воздухе, нежней, чем в коробке офиса. Замерев, она смотрит осьминогу прямо в глаза.

Не отрывается, когда подходит студент богословия.

— Взгляни, — указывает мисс Вудвинд. — как он парит в глубине. — Она оборачивается к нему, улыбаясь — Это прекрасно! — и возвращается к зрелищу.

Студент богословия рассеянно кивает, любуясь ей. Она одета как учительница и радуется как школьница. Пришла сюда одна — он еще не встречал ее вне офиса, не видел вместе с подругами, хотя полагал, что они есть. Взглянув повнимательней, он понимает: восторг, написанный у нее на лице, из тех, что расцветает а одиночестве или среди незнакомцев, и ему льстит прикосновение к тайне, внезапная близость. Она смотрит на воду, он — на нее.

Затем она снова его замечает:

— А, ты еще здесь!

Он отводит глаза — к бассейну и игре огней, кладет руки на холодное стекло, пытаясь придумать, что делать дальше. Но она уже не с ним, ее губы тихо шевелятся, и он хочет сунуть голову в пруд, но вместо этого на секунду опускает туда руку. Ледяная вода гирляндой срывается с его пальцев. Расстроенный, он повторяет движение снова и снова, глядя на инкрустированные искрами ленты.

— Чего ты хочешь?

— Ты — словопыт, — задыхаясь, говорит он — холод обжигает пальцы. — Лучшая из нас…

— Ты мне льстишь? — она глядит на него так, словно вот-вот ухмыльнется.

Он встряхивает руками, разбрызгивая капли по стеклу.

— Ты так пристально смотрела в воду, что я подумал: возможно, крупица твоего таланта упала в пруд.

— Упала в пруд? Какой же ты суеверный.

— Я просто хочу быть таким, как ты.

Достаточно дерзко, чтобы вызвать улыбку. От удивления ее лицо оживает. Она шепчет что-то в ответ — он не слышит, что именно, но понимает, что вновь ее заинтересовал. Бумаги шуршат в груди.

Они гуляют вдвоем. Ее глаза устремлены куда-то за горизонт, руки сцеплены за спиной. Он смотрит, как с каждым шагом она меняется — свет стекает по ее силуэту, окрашивая его сотней оттенков, напоминая калейдоскоп. Все это время она что-то шепчет, разговаривает сама с собой, а потом громко заявляет:

— Знаешь, на твоем месте я бы не волновалась, последние слова, что ты принес, просто восхитительны.

Он кивает.

— Наверное, это было непросто… А может, ты нашел секретный сад, где слова висят на ветках и ждут, чтобы их сорвали?

В ее голосе — сладкий яд.

— Прикидываешься дурачком? — она все еще не смотрит на него. — Я знаю, где ты их берешь.

Он не взял ничего из Каталога, забыл каждое слово, едва выпустил фрагменты из рук, но, похоже, вспомнил их во сне.

— Ты — сомнамбула, слышишь слова, которые люди произносят, сами того не ведая. Я видела, как ты бродил по площади, словно призрак. Останавливался на каждом шагу и записывал в блокнот то, что другие не слышали. Твои трюки не тайна.

Ни разу не обернувшись, она идет рядом, словно точно знает, где он находится. Свет фар скользит по изгороди, брызжет ему на очки, и в следующую секунду он мчится, как тень, по боковой тропинке. За спиной — на улице — яростно ревет гудок, птицы, крича, взмывают с деревьев. Но свет меркнет: машина уезжает ни с чем. Студент богословия ищет взглядом мисс Вудвинд — она совсем рядом, улыбается ему, скрестив руки.

— Ты прав, что сбежал, — их водят демоны.

— Они приезжали за тобой?

Она поднимает бровь:

— Нет, но я видела их за работой. Берегись! — ее палец упирается ему в грудь.

Некоторое время они сидят в тени, слушая сверчков. Ее губы беззвучно шевелятся, лицо тонет во тьме, огни с улицы пробиваются сквозь листву, озаряя высокую белую скулу в завитках светлых, мерцающих прядей.

— Идем, я кое-что тебе покажу! — она спешит по траве — под сень деревьев.

Они следуют за ручьем по заросшей лозами каменистой тропинке. Мисс Вудвинд без помех пробирается сквозь чащу, студент богословия идет за ней, оставляя на ветках нитки и лоскутки. Как сильно он ни старается догнать ее, она всегда впереди, к его лодыжкам словно прикованы глиняные кирпичи. Удвоив усилия, он оказывается у нее за спиной. Избегает выбоин, шагая по ее следам.

Один за другим огни тускнеют и исчезают, вместе со звуком голосов. Их окружают деревья и запах влажной земли, город растворяется вдали. Студент богословия следует за ее ароматом и шепотом, ощущая, что переходит из одного сна в другой. Деревья становятся гуще — с чувством, что до них здесь никого не было, он идет к оазису, старше самого города.

Поднимается ветер и рев. Она указывает:

— Здесь!

Обращает к нему призрачное лицо в ореоле волос:

— Это исток ручья!

Прямо под ее пальцем из земли вырывается огромный, завивающийся спиралью ключ, брызжущий на камни — в расселину, над которой они стоят. Деревья на берегу полощут ветви в потоке, в воздухе — речь водоворота.

— Я покажу тебе путь, — голос мисс Вудвинд прекрасно слышен, несмотря на шум. Она указывает на берег маленького притока, выше по ручью, где вода завивается, петляя меж старых древесных корней и валунов — один из них плоский, на него они и садятся, отвернувшись от рева бьющего из земли ключа. Мисс Вудвинд с секунду смотрит на студента богословия и оказывает ему любезность — наклоняется, опускает руку в воду и протягивает ему ладонь — чашу, с которой срываются капли.

— Если ты действительно хочешь окунуться, прошу. — Она предлагает ему воду и, видя, что он колеблется, берет за шею, опуская лицом в ладонь. Он пьет — наблюдая за ним, она говорит сама с собой, тихо и нежно. Еще раз набирает воды, и он вновь застывает, склонившись к ее ладони. Мисс Вудвинд обращает лицо к серому небу, к металлическим звездам в черной сети ветвей, и смотрит, как лепечущая вода извергается из глубин, подобно дыму и молнии. Студент богословия слизывает капли с кожи, проводит щекой по ее пальцам. Она понимает, что так и не убрала руку с его шеи, и касается его горла. Он поднимает глаза — мокрыми ладонями она притягивает его к себе, лицом к лицу — ближе и ближе, — к словам, словам, словам.

Чан

яжкие глыбы жары падают, разбиваясь, на плечи Сан-Венефицио и снова волнами встают в песках за его стенами, чтобы затопить улицы, кипя в дверных проемах, вздуваясь на серых стеклах, как ртутная амальгама. Стаи огромных варанов прячутся в расселинах — небосвод над ними так раскален, что едва не течет на землю, сжигая жалкие травы. В городе зеленые листья становятся желто-коричневыми и трескаются. Медные купола и золоченые шпили заливают огнем улицы, отражая солнце. Магеллан раскачивается у витражного окна, прислужники, наблюдая за ним, неуверенно потирают бархатистые руки. Когда кресло наклоняется вперед, его белое восковое лицо оказывается в футе от стекла — заваливаясь назад, он увлекает за собой часть города. Сан-Венефицио проникает струйками ладана ему в уши, в уголки накрашенных глаз, он видит, как истощенные, скулящие души зверей-фамильяров скользят по стенам и крышам или путаются под ногами прохожих.

Студент богословия тоже их замечает — впервые. Он шагает посреди улицы Монументов, названной так из-за множества статуй — они возвышаются на пьедесталах, украшают обочины, подпирают здания, деревья, витрины, сидят на скамейках. Из тени — на свет: студент богословия встречает волну бьющего в тяжелое пальто жара, презирая солнце и проезжающие машины — прохладная вода струится по венам, бежит по щекам. Кошачий дух-фамильяр визжит на бронзовом плече статуи и понимает, что его видят, когда студент богословия кричит в ответ — на своем языке: его лицо в этот миг так ужасно, что прохожие разбегаются — белые одежды хлопают за спиной, словно крылья. Глаза духа вспыхивают, он слетает по водосточной трубе, и застывший под ней старый, погруженный в черные мысли мизантроп ахает, спотыкается и, дрожа, вжимается в угол. Студент богословия издает тихий богомерзкий смешок, и разноцветная стайка душ-фамильяров брызжет в разные стороны, спеша убраться с дороги. В их глазах — страх, издевка и раздражение, но никто не осмеливается бросить ему вызов.

Дойдя до конца улицы, он исчезает из виду. Сегодня — день Чана. Утром, когда он проходил мимо дуба, в ладонь из листвы упала адресованная ему открытка с местом захоронения словопыта. Он отправляется к химику как постоянный клиент, покупает две бочки формальдегида — «наисвежайшего, импортного» — и возвращается в лавку Дездена на такси. Тео достает тушу из морозильной камеры, когда студент богословия с лязгом вкатывает бочки и ставит их в угол.

— Задание Семинарии, — объясняет он.

— Не жизнь, а приключение, — говорит Дезден и уносит мясо в лавку.

Студент богословия кружит по городу — покупает банки для препаратов, хирургические инструменты, специальные пилы, лопату, мешки и тележку рикши на деньги, полученные от Фасвергиля. Приносит вещи в лавку и одну за другой складывает рядом с бочками в морозильной камере — все, кроме тележки, которую оставляет снаружи, у треснувшего корыта. К тому времени дневное пекло стихает, солнце садится, роняя на город алые лучи, воздух остывает, и он останавливается немного передохнуть. Тео выходит из лавки.

— Что ты собираешься делать?

— Мне нужна помощь.

— С твоим заданием?

— Да.

— Говори.

— Нужна твоя лавка или отдельная комната — не знаю,

на какой срок.

Тео подходит ближе:

— Зачем? Для тайных экспериментов?

— Да, — студент богословия прислоняется к стене. — То, что я сделал с лошадью, я повторю с людьми. Этой ночью украду тело словопыта… пороюсь в его воспоминаниях и отыщу то, что он унес в могилу.

— Ты про особые слова?.. с его-то занятием.

— Верно.

— И трупов будет куда больше?

Студент богословия медлит.

— Да, возможно, двенадцать…

Тео спрашивает — слишком быстро:

— Слушай, что ты собираешься с ними делать, когда закончишь?

Он пожимает плечами:

— Выброшу где-нибудь. Может, похороню снова, если будет время.

Тео подходит ближе — глаза горят в свете уличных фонарей.

— Они ведь тебе больше не понадобятся?

— Мне нужен только мозг, прочее — тлен, насколько я знаю. Они явно не первой свежести.

Теперь медлит мясник, его испачканный фартук мерцает в сумерках белым и синим.

— Ты можешь пользоваться лавкой или квартирой наверху при условии, что я в деле.

Студент богословия молчит.

— У меня есть лавка и комнаты, я буду очень полезен. Позволь мне помочь, ты не пожалеешь, клянусь… я даже избавлюсь от тел.

Студент богословия смотрит на него.

— Отдай их мне, когда закончишь!

— Зачем?

— Я избавлюсь от них! Ты не сможешь просто их выбросить найдут сначала трупы, потом тебя. Похоронишь — случится то же самое. Разреши мне помочь, и я все улажу. Они исчезнут, словно никогда не существовали.

Студент богословия размышляет, растирая висок костяшками пальцев.

— Пожалуйста! — шипит Тео.

— Ладно… но ты помогаешь во всем.

— Да!

— Могу я воспользоваться твоей квартирой?

— Да.

— И ты сделаешь все, что я скажу?

Дезден склоняет голову, его глаза сияют.

— Я твой слуга.

— Отлично, «слуга», помоги сложить вещи в тележку.

Дезден работает как заведенный, приносит лопаты и оборудование. Закрывает лавку пораньше и спешит за студентом богословия, толкая тележку перед собой.

Вместе они идут по улицам, плетущим безумные узоры, мимо игроков в кости и ткачих, чьи силуэты темнеют на верандах, а стук станков разносится по обочинам. Вот и церковный квартал, вдоль улицы тянутся маленькие часовни, некоторые из них расположены в переулках — крохотные святилища за самодельными оградами и киоски, торгующие ладаном, свечами, молитвами, подношениями, цветами и сборниками гимнов. К вечеру становится людно: горожане гуляют перед ужином, кое-где из дверей и окон уже слышны песни. Студенту богословия уступают дорогу, хотя он и не просит. Он спешит — прочь с глаз — на кладбище.

Огромное здание в форме буквы L — последнее в квартале. Вместо входной двери зияет арка, под ней черные кованые ворота, за которыми в мертвой траве рассыпаны надгробные камни. Ворота заперты — студент богословия достает из кармана металлический прут, смазывает его розовой водой из маленькой склянки и начинает стучать по замку. Внезапно жидкость застывает — прут прилипает к железу, словно его приварили. Студент богословия открывает ворота, воспользовавшись им как дверной ручкой, и манит Дездена за собой.

Могилу Чана — камень под сенью старого дуба — не видно с улицы. Дезден указывает на дерево:

— Надеюсь, корни не забрались в гроб.

Студент богословия вонзает лопату в серую землю прямо перед надгробием — ящерки с шипением брызжут в высокую бледную траву. Почва сухая и рыхлая — рассыпается на комки, пыль, насекомых, пахнет дымом. Он движется с такой скоростью, что очертания фигуры смазываются, вгрызается в землю, как машина. Тео оглядывается, но с улицы их не видно, достает лопату и принимается копать, то и дело останавливаясь, чтобы отдохнуть и бросить взгляд на окна — ему кажется: их вот-вот заметят. Двадцать минут спустя земля брызжет из-под лопаты — лезвие врезается в изъеденные термитами сосновые доски. Студент богословия очищает их, жестом велит Дездену вылезти и одним движением выкидывает гроб из могилы. Через пару секунд он наверху, просовывает лезвие лопаты под крышку. Рывок, и она отлетает, плюясь ржавыми гвоздями.

Пахнет нафталином и сладкой гнилью, костюм слишком мал Чану, ткань скукожилась и немного отсырела. Белый геккон смотрит на них — он лизал мертвецу ухо. Студент богословия шипит, и тварь убегает. Склонившись, он хватает Чана за поясницу — под руками влажно хлюпает. Дезден шепчет:

— Здесь кто-то есть! — и прижимается к дереву.

Студент богословия кидает гроб обратно в могилу

и спрыгивает вниз. Свет зажигается в здании, чернеющем у ворот. Два человека по очереди проходят за окном. Двое мужчин — они надевают пиджаки, один — за столом — складывает бумаги в портфель.

— Мешок!

Дезден швыряет мешок вниз.

— Спускайся!

Мясник бросает испуганный взгляд на окно. Один из мужчин смеется. Дезден тихо соскальзывает в могилу и помогает упаковать труп.

— Быстрее! — говорит студент богословия.

Они выкидывают тело наверх и выбираются сами. Тео останавливается — отряхнуть фартук, но студент богословия хватает мешок и тащит его к тележке, по пути зашвыривая туда инструменты. Свет в окне гаснет, зато лестница сбоку здания превращается в сияющий колодец.

— Есть еще выходы?

— Здесь только одни ворота! — студент богословия

едва не плюется от гнева. Ногами сбрасывает большую часть земли обратно в могилу, хватает тележку и мчится — переворачивая кресты и надгробия, отпинывая с дороги венки — прямо к воротам. Распахивает их передом тележки, оторвав по пути металлический прут. Едва Дезден проскакивает следом, замок щелкает. Студент богословия уже на пол пути к повороту, Тео слышит гулкие голоса, рядом крутится ручка двери. Он мчится за студентом богословия и врезается в тележку — она влетает за угол и грохочет по Крысиной улице.

Повернув, они бегут по служебному проходу вдоль железнодорожных путей, их лица, словно передавая сигналы, вспыхивают в оранжевом свете семафоров. Низкий рев нарастает, земля под ногами дрожит, студент богословия указывает на нишу со скамейками для уборщиков, и они прячутся. Поезд пролетает в ярде от них, быстрый, словно молния, оглушая и ослепляя огнями окон. Как только он исчезает, они бегут к ближайшему туннелю, который выплевывает их в ночной город.

— Слишком много людей вокруг, — говорит мясник.

— Я залезу в тележку, и они ничего не заметят.

Студент богословия садится рядом с упакованным

Чаном, закидывает ноги на труп.

— Ты говорил, что сделаешь все. Вези.

Дезден расправляет плечи и тащит тележку через толпу. Наконец, когда луна поднимается над крышами, они оказываются на его улице. Студент богословия спрыгивает. Вдвоем они толкают тележку по мостовой — на задний двор. Тео едва не отрезает себе пальцы, пока ищет ключ. Отыскав нужный, вставляет его в скважину и отпирает дверь. Студент богословия влетает внутрь вместе с Чаном. Тео вбегает следом, опускает жалюзи и тяжелую штору, закрывая витрину, — теперь, даже если заглянуть в щели, ничего не увидишь. Он очищает разделочный стол и уходит в морозильную камеру. Студент богословия уже вынул Чана из мешка и раздел его. Вдвоем они несут мертвеца под свет флуоресцентных ламп, бросают на столешницу. Тео надевает новый фартук и начинает обмывать тело, студент богословия выбегает и возвращается с тяжелой банкой, полной формальдегида. Едкая вонь химикатов смешивается с трупным запахом Чана, сладковатым и влажным.

— Мне нужен только мозг. Чем меньше плоти, тем быстрей ферментация.

Дезден кивает, выхватывает тесак из ряда ножей на прилавке. Несколькими умелыми движениями срезает Чану скальп, поднимает тесак и одним ударом снимает верхнюю часть черепа. Изнутри сочится мерзкий металлический запах, струйками заползает в ноздри. Обоняние студента богословия уже обострилось, он быстро наклоняется вперед, втягивает воздух, почти достигает озарения. Но этого мало: необходим формальдегид.

С врожденным изяществом Дезден выхватывает маленький, ужасно острый нож и вспарывает загривок Чана. Давит, ведя по позвоночнику, и, сместив вес, направляет лезвие вверх — сухие мышцы рвутся, как старые кукурузные листья. Позвоночный столб перерезан. Еще несколько ловких рассечений, и он откладывает нож. Его фартук и разделочный стол в липких черных пятнах, от трупа воняет прокисшим молоком. Осторожно Тео опускает обе руки во вскрытый череп Чана, нащупывая нижнюю часть мозга. Затем легко, словно нырнув за яблоком, достает сочащийся влагой, почти не съежившийся орган из костяной чаши — целый и невредимый, с обрубком позвоночника внизу. С аккуратностью доктора, принимающего новорожденного, он опускает мозг в банку. Жидкость смыкается над Чаном без единого звука.

Благодарный, студент богословия молча кивает мяснику и спешит наверх — в комнату Тео. С мрачной гордостью и затаенным удовольствием Дезден смотрит на себя в зеркало. Он начинает рубить труп: рука — к его руке, предплечье — к его предплечью.

Наверху, сразу за лестницей, несколько маленьких комнат, пустых и чистых. Внутри пахнет канцелярией и металлом — от столов. Студент богословия ставит банку на один из них и включает настольную лампу. Сидит в конусе яркого голубого света. Достает из кармана ручку и тетрадь, помешивает колпачком формальдегид. Смотрит на Чана: тонкие желтоватые нити исходят из мозга и смешиваются с жидкостью. Запах теперь настолько силен, что способен его разорвать. Студент богословия чувствует каждый шов на коже и кошмарную легкость в голове, его словно вытягивает наружу. Дрожа всем телом, он вытирает ручку и кладет ее на стол, боясь уронить и залить Чана чернилами. В животе тошнотворная пустота, руки и ноги оплетает паутина, он сидит, едва сознавая себя, и ждет, когда свершится ферментация. Мгновения превращаются в вечность. К счастью, ему нужны только последние воспоминания. Он опускает руки в смесь — кончики пальцев сморщиваются от холода, с ногтей текут струйки пара. Глубоко вдыхает, поднимает мокрые ладони, встряхивает ими перед глазами. Брызги орошают лицо — низвергаются вспышкой молнии, настигают. На миг он зависает над травой, между землей и небом, соединенный с тучей сияющей нитью, иглой, что проходит сквозь тело, вонзается в затылок, раскалывает его. Он кричит, и нить рвется, игла падает в бездну, теряется в пустоте. Он лежит на полу в дешевом гостиничном номере, уткнувшись лицом в ковер. В его, или Чана, кишках бьется ленточный червь, кости раскаляются добела, сплетаясь веревками, руки и ноги дрожат, ребра сходятся и расширяются вновь, чтобы сомкнуться и треснуть. Студент богословия ныряет в прошлое, теперь Чан дышит, и он чувствует, словно от половиц поднимаются твердые пузырьки, плывут сквозь тело в холодном, жестоком потоке: от кончиков пальцев — вверх, через живот. Он превращается в стекло, мрамор, дерево, ковер и снова в стекло — исходит трещинами и болью, кислота закипает в костях, пузырьки поднимаются по позвоночнику, вырываются из затылка, сметая все на своем пути. Студент богословия кричит, пытаясь сбежать, царапает горло. Трахея рвется словно бумага. Отшатнувшись, он видит, как Чан умирает, брызжа слюной на последнем вздохе, весь — глаза и вопль. Выбираясь наружу, студент богословия ловит нужный момент и отходит еще на шаг. Чан за столом — пишет, студент богословия копирует его заметки и смотрит, как темноволосая женщина раз за разом вплывает в комнату и исчезает за дверью. Дни и ночи пусты, вся жизнь — на странице или в ручке. Черные мысли падают на чужой стол — взгляд в окно, на кирпичную стену, — и вновь чернила, тоска, буквы, темноволосая женщина, еда, сон, тоска, буквы… комната Дездена.

Вернувшись, студент богословия сидит, глядя в пустоту. Голова кружится от прикосновения к Эклоге, новые, магические слова гудят на страницах тетради, грустные посмертные воспоминания Чана ждут на столе в конусе яркого голубого света.

Демоны

тудент богословия хмуро смотрит в окно: по металлическому небу, под вечер ставшему кобальтовым, бегут странные высокие облака. Позади мисс Вудвинд взвешивает его слова — изящными руками ставит на весы гирьки. Поднимается из-за карточного стола и идет к нему, держа тетрадь перед собой. Тычет корешком в его сторону:

— Ты вырвал страницы. Я не могу понять, сколько она весит.

Пропавшие листы, испещренные словами Чана, оттягивают правый нагрудный карман его пальто. Этим утром их отпечатанные копии были доставлены Фасвергилю. Он принял студента богословия, сидя на фанерном надгробии и штопая мантию.

Фасвергиль протянул руку, и страницы спланировали ему на ладонь, трепеща и кружась в воздухе, словно осенние листья. Воткнув иглу в ткань, он убрал записи на полочку кафедры у себя за спиной. Ничего не сказал, смерил студента богословия долгим взглядом и вернулся к шитью.

— Иногда вместо слов какая-то чепуха. Не думал, что тебе это интересно.

Она поднимает бровь:

— Слова, что ты собрал прошлой ночью, тяжелее всей этой тетради. Чепуха или нет, они нам нужны.

— Я их выбросил.

— Работаешь на кого-то еще?

— Работаю на себя.

Она хмурится:

— А я говорю: на кого-то еще!

— Подумай дважды, прежде чем в чем-нибудь меня обвинять, — тихо говорит он.

Несколько мгновений мисс Вудвинд смотрит на него в упор и что-то шепчет. Наконец, хмыкнув, протягивает ему записи.

— Надеюсь, в следующий раз будешь использовать две тетради для двух разных работ, хотя бы из вежливости, — уголки ее губ поднимаются, воздух между ними теплеет.

— В следующий раз я принесу тебе все, — лжет он. — И старые тетради из Семинарии.

— Правда?

— Некоторые из них.

— А. — Не этого ей хотелось. Она опускает голову, прислушиваясь к дыханию кабинета: шороху обоев и треску рам. Пыль оседает на бумагах и корешках книг. Снаружи с ревом проносятся машины, скрипят покрышками по площади, осаждают город, как крысы труп, ищут студента богословия. Он следит за ее взглядом. Глаза мисс Вудвинд возвращаются к нему. Он вдыхает ее аромат, наслаждаясь теплом, исходящим от ее тела.

— Нет, — говорит она. — Никаких одолжений. Только когда я этого захочу. Я, а не ты. Вот так. — И поднимает указательный палец, строгая, как учительница — Только когда мне будет удобно. Ты работаешь на меня.

Мисс Вудвинд поворачивается к двери, когда он просит ее пройтись с ним. Она потирает руки:

— Я должна кое-что здесь закончить. Жди меня на углу.

Они встречаются позже и идут через площадь в район, которого он прежде не видел. До этого ему казалось, что Сан-Венефицио состоит из паутины проулков, низких домов и фонариков над дверьми. Теперь его окружают башни — он шагает за мисс Вудвинд в калейдоскопе огней. Улицы, широкие и черные, почти безлюдны, у них над головами по скрипучим решеткам проносятся поезда. Она победила — он понял, что рядом с ней чувствует пустоту, прореху в груди. Ее аромат туманными волнами вливается внутрь, влечет его следом. С изящно очерченных, блестящих в свете уличных огней губ слетают вздохи и тихие слова, сверкают ровные белые зубы. Благоухание струится от волос, от ложбинок за ушами, где кожа всего нежней и аромат обретает особую глубину.

— Расскажи мне о Семинарии.

— Она древняя. Ее основал король… думаю, последний из тех, кого канонизировали… в вестибюле стоит его мраморная статуя. Каждый год мы празднуем его день рожденья.

— Что ты изучал?

— Языки, литературу, историю… ничего особенного.

— Теологию?

— Конечно.

— …Много дисциплин было на курсе?

— Тринадцать.

— Сколько изучил ты?

— Все.

— Чему именно тебя учили?

Улица тянется, они сворачивают за угол — в молчании.

— Я думала, ты мне скажешь.

Нет ответа. Студент богословия кладет руку на Священное Писание, спрятанное под пальто — на груди.

— Это отец сделал из тебя словопыта? — спрашивает он.

— …Да.

— Чем он сейчас занимается?

Она покусывает губы, но не может сдержаться.

— Все еще работает… ищет слова в книгах…

— Скрытые слова? — Он вспоминает страницы, которые вымачивал мистер Вудвинд, то, как внимательно старик наблюдал за пламенем, когда они горели. — …Слова, написанные в тайне?

— …Да.

— Он преуспел?

Она пытается не отвечать и не знает, почему все же говорит:

— Нет.

Он убирает руку с Писания. Мисс Вудвинд расслабляется.

— Этому тебя научили в Семинарии?

Нет ответа. Кот — черно-белый, как студент богословия, — провожает их взглядом.

— Никогда больше так не делай, — еле слышно говорит она.

Он кивает.

Через некоторое время она замирает у пышущей паром канализационной решетки. Довольная, входит в белый столп и манит его за собой. Они оказываются в узком переулке, где нет никого, кто бы мог их увидеть, и она вновь улыбается — на коже блестят капельки пара. Его лицо светлеет. Ее улыбка становится снисходительной. Расстегнув воротничок блузки, она обнажает плечи: ключицы расходятся крыльями — хрупкие и изящные. Он целует ее в шею.

Мисс Вудвинд отстраняется и оборачивается к зданию — это офис: они вернулись, описав круг. Приобняв, она ведет его внутрь и что-то счастливо шепчет.

Позже студент богословия идет среди белых домов, сияющих, словно кости в мертвенном свете луны. Приглушая звуки, на их черных лужайках блестит роса, веки штор сомкнуты — фасады безмятежны, как лица сомнамбул. Он поднимает глаза и замечает двух семилетних детей в грязных шортах — они спешат к нему по разным сторонам дороги. Замирают, и воздух смыкается вокруг него, словно горячий влажный кулак, горло забивает известь. Он складывается вдвое, легкие судорожно расширяются, но дышать нечем. Луна над головой обретает невероятную белизну, небо темнеет и становится прозрачным. Мальчик и девочка трясутся от беззвучного смеха, застыв на обочинах, пока воздух вокруг его головы опадает черными хлопьями. В глаза бьет свет фар, машина мчится по дороге, приближаясь с каждой секундой. Согнувшись от навалившейся тяжести, студент богословия отшатывается: спина упирается в прутья ограды, ноги скользят по мокрой траве. Он видит, как мухи копошатся у детских ноздрей, выползают из уголков глаз, хрустят на зубах, пытаясь выбраться изо рта, черной слюной стекают по подбородкам.

Он видит: их челюсти стиснуты, губы разведены, не в улыбке — в мертвом оскале мумий, черно-коричневые лица идут трещинами, внутри все еще бурлит смех, сотрясает тела, туча мух плывет к нему, студент богословия нащупывает один из прутьев, сжимает зубы, но горло вновь перехватывает, и руки соскальзывают, цепляясь за воздух, мышцы гудят, как струны, он борется, дети смеются сильней, теперь их слышно, высокое истерическое хихиканье становится все быстрее, кажется, еще немного — и они разлетятся на части. Их колени выворачиваются, хотя ступни приросли к земле, пальцы выгибаются, ломаясь один за другим, как мокрые ветки, — студент богословия видит черные обломки костей и струйки крови, хлещущие на мостовую, одна капля приземляется на его щеку, и внезапно он видит, как они, чужие друг другу, выходят из домов и бегут к затаившейся машине, подчиняясь немому приказу, чтобы стать орудием против него. Луна раскаляется добела, ослепляет, мухи накатывают волной, их жужжание созвучно детскому смеху, еще секунда — и демон прильнет к нему, они сжимают зубы так сильно, что челюсти ломаются, синхронно и влажно щелкнув, перекосив лица; зубы вонзаются в десны, разбрызгивая кровь с ошметками плоти, рев мотора нарастает, отдается в ушах и в земле под ногами. Запинаясь, студент богословия повторяет слова Чана, пытаясь освободить их и себя, не понимая, что именно говорит.

Металлический прут ломается у него в руке, мухи вокруг вспыхивают искрами фейерверка. Он ловит ртом воздух и бросается прочь. Дети кричат и молотят кулаками по дороге, но слова бьют им в лица и отлетают, визжа, как чиркнувшие по камням пули. Смех смолкает. Мальчик и девочка уже мертвы. Рев машины удаляется, фары гаснут. Раскинув руки, поднявшись на носочки, дети медленно кружатся, потом срываются с места и проносятся мимо студента богословия. Но сбежать от смерти нельзя, и, держась за руки, они падают и рассыпаются в прах.

Альберт

тупая по полузатопленным плитам, священник церкви Святого Сульпиция петляет среди древних надгробий — к пологой тени гниющего дома Божьего. Церковь Святого Сульпиция припадает к земле в низшей точке города, в углублении на дне воронки, в стены которой вмурованы ветхие кирпичные здания с разбитыми окнами. Шипящие водоприемные решетки, истекая паром, с двух сторон ограждают кладбище. Через одну из сточных канав, соединяющих погост с улицей, перекинут шаткий мостик — священник прошел по нему пару минут назад. Сама церковь утопает в грязи и кажется заброшенной, от каменной кладки пахнет гнилью и оплетающим стены мокрым плющом. Священник должен осмотреть участок, убедиться, что могилы не потревожены. Ледяными руками он ощупывает навесной замок и цепь на дверях и отворачивается, вытирая с ладоней темную ржавчину. Осторожно ступая по мягкой земле, идет вдоль стены, заглядывая в окна, но внутри — только распад и запустение.

Он огибает апсиду и шагает вдоль нефа, когда тишину разбивает грохот проехавшей по мостику тележки. Метнувшись ко входу, испачкав в грязи край сутаны, он видит двух мужчин, спешащих по улице: один в сером, другой горбится под тяжестью черного пальто. Они бегут от разоренной могилы Альберта, словопыта: у ямы чернеет куча земли, со дна еще поднимаются струйки пара.

Студент богословия слышит крик священника и, выругавшись, достает из кармана бутылку этилового спирта. Отрывает манжету от брючины Альберта, затыкает ей горлышко и поджигает ткань. Бросает бутылку на оставшийся позади мостик. В сумерках вспыхнув синим, огонь растекается по дереву пурпуром. Священник выхватывает пистолет и стреляет, пули свистят у них над головами. Тео в замешательстве оборачивается. Прочь по пустой улице, иссеченные светом фонарей, они бегут с хлюпающим, сочащимся влагой мешком в тележке и проклятиями священника за спиной.

Тео снял маленький воздушный насос с одного из бракованных холодильников. Студент богословия прилаживает к нему шланг и металлическое кольцо с просверленными через равные интервалы отверстиями. Опускает его на дно банки с формальдегидом. Дезден кладет сверху скользкий мозг Альберта. Воздушный насос тихо мурчит на столе, изрыгая пузырьки, ртутными столбиками поднимающиеся на поверхность. Тео неохотно тащится вниз. Студент богословия не ошибся, полагая, что кипение пузырьков ускорит ферментацию, и теперь смотрит, как желтоватые нити воспоминаний Альберта покидают плоть, смешиваясь с химикатами. В свете флуоресцентных ламп он закатывает рукава и ждет.

Тео расчленяет мягкое, набухшее тело Альберта, дюйм за дюймом, когда слышит шум наверху. Взлетает по лестнице, пинком распахивает дверь. Студент богословия корчится у открытого окна — щеки и подбородок мокрые, глаза пустые. Насос и кольцо лежат на столе, в лужице формальдегида, банка — у него в руке. Скривившись, он подносит ее к губам, делает глоток и тут же блюет из окна. Пытается снова, и его опять выворачивает.

— Что ты делаешь?.. Ты это пьешь?!

Студент богословия отвечает, гнусаво и хрипло:

— Он мертв дольше Чана… слов не разобрать… нужно приглядеться… — Он раздраженно встряхивает банку — Этого мало!

Дезден смотрит на студента богословия. Их взгляды смыкаются. Внезапно его осеняет.

— Подожди, не пей пока, — вскинув руки, он бросается вниз. Схватив с прилавка нож, подходит к Альберту, аккуратно отрезает кусочек печени и возвращается в комнату.

— Проглоти.

Студент богословия упирается в него мутным взглядом, по лицу текут слезы.

— Так тебя не стошнит…

Он медленно поднимается с пола. Дезден осторожно подает ему мясо. Скривившись, студент богословия запихивает его в мокрый от слюны и формальдегида рот.

— Глотай, не надо жевать.

Горло студента богословия вздувается — на миг кажется, что его снова вырвет, и все же он проталкивает мясо внутрь. Тео кладет руку ему на плечо.

— Подожди пару минут, пока живот не успокоится, и попробуй еще.

Время идет. Тео застывает у двери. Цепляясь за стену, студент богословия поднимается на ноги и снова подносит банку к губам. Тео видит, как закатываются его глаза, трупный, химический запах щекочет ноздри, пока студент богословия пьет, содрогаясь с каждым глотком. Затем, внезапно успокоившись, он выпрямляется, ставит банку на стол и садится, безмолвно глядя перед собой. Тео возвращается в лавку.

Теперь паутина Эклоги проступает вокруг куда яснее. Охваченный тошнотворной тягой, он скользит по ее строкам — страницы шелестят внутри, раскрываются, не причиняя, однако, боли, растворяются в темноте. Вихрь призраков вырывается из его тела, ввинчивается в воздух, вырастая из колен, шеи, ключиц, студент богословия оборачивается, чтобы увидеть, что дальше, и его затягивает в ревущую черную бездну. Он скользит по ее краю, опускаясь все ниже, пока не ныряет в липкую мглу прошлого, и, пробивая лед памяти, слепо, в миллионах лет отсюда, берется за ручку.

Этот словопыт, Альберт, работает урывками, целые дни вылетают у него из головы, воспоминания как осколки — в них отражаются стены и окна со шторами, иногда постель; время завтракать, но подают ужин, на улице темно — да, час вечерний, и пора спать, купаться, обедать, какой сейчас день? Отголоски музыки в призрачных комнатах, хорошенькая жена — тут как тут.

Слова появляются и исчезают, запиши, приготовься, соберись и иди за ними, квадраты окон становятся заплатками облаков, фонари — одуванчиками, хорошенькая жена укрывает его одеялом, сын стоит во тьме у кровати, хорошенькая жена, улыбаясь, опускает подушку, прижимает к его лицу, ему жарко, перья набиваются в рот, он не чувствует ног и рук, кусок льда взрывается у него в груди, смыкается ночь, молния студента богословия бьет в пустоту, слишком поздно, все пропадает — целая тетрадь слов, а он упустил одно — самое важное!

Проводник — откидываясь на спинку стула, — проводник — скользя ладонью по волосам, — проводник — к самой Эклоге. Студент богословия вытирает подбородок, смотрит на банку, на обои, желтеющие сквозь жидкость, и чувствует липкую вонь мертвого мозга. Она почти выветрилась.

Найди проводник, пробейся, вернись к нему, взгляни на изнанку его тусклой жизни. Склонившись к банке так, что струйки едкого химического запаха пальцами лезут в горло и под своды черепа, забивают нос и вскипают за глазными яблоками, он пьет, чувствуя, как формальдегид прожигает его насквозь. Теперь все размыто, волны воспоминаний несут Альберта сквозь детские и раздевалки, мимо сумрачных семейных пикников в бурлении туч, по океану цвета рвоты — и с подобным же запахом, — что ревет и гонит корабль дальше и дальше, и все это время студент богословия рядом — на палубе, под детской кроваткой, в глазах друзей — как призрак, у дверей — как вампир. Разбивает его воспоминания, словно зеркало, вытягивает из рамы осколки, шагает в открывшийся темный провал — туда, откуда явились слова, — и сразу же тонет в водовороте ухмыляющихся лиц, ему протягивают книги, тяжесть которых не дает сдвинуться с места. Кольцо охватывает палец и пригвождает к земле, одеяло давит на грудь, годы наваливаются на плечи: студент богословия пытается выбраться из-под этой лавины или достичь дна, барахтается, уже не разбирая направления. Без передышки, без остановки, без просвета. Воскресная школа, готовка, прачечная, разговоры, еда, сон, вздохи, скука, усталость.

Теперь он хочет одного — просто выбраться отсюда, разбивает дружелюбные лица, пинками ломает книжные полки, выбрасывает тарелки и кровать из окна, отрезает палец с кольцом, прыгает с крыши; облизнувшись, засовывает карандаш в рот и грызет свинцовый штифт, как леденец, срывает со стены календарь, рвет одежду, рушит дом, пока не остается ничего, кроме места, виденного во вспышке молнии, и слова, грянувшего во тьме. Мгновение, и он оказывается в той же проклятой комнате, на том же проклятом стуле и мчится по лестнице — вон из лавки, иначе разнесет и ее.

♦ ♦ ♦

По широкой дуге студент богословия возвращается к Тео. Он смотрит в небо так пристально, что врезается в фонарные столбы и запинается о камни мостовой. Ощущение взгляда в бездну медленно нарастает, голова кружится, и приходится остановиться, чтобы не упасть. Луна только народилась, едва различимый черный шар плывет над острыми крышами, в водостоках тонут звезды, закрытое око неба следит за ним.

Слева тянется улица Тео. Лавка разрушена.

Студент богословия бежит по осколкам стекла. Пригнувшись, влезает в пролом, зияющий на месте двери. Внутри, у дальней стены, валяются смятые холодильные витрины, кольца внутренностей и провода разбросаны по оставшимся, исцарапанным плиткам. Опустив голову, он видит на полу следы шин.

Дезден выглядывает из морозильной камеры, смотрит на него — с ужасом в глазах. Быстро подходит, все еще в фартуке, со скруткой ножей.

— Две машины явились, пока тебя не было, — взмахнув рукой, он указывает на разрушения. — Я успел избавиться от трупа…

— Что с Альбертом и Чаном?

— Они в безопасности — в банках. Забрал их, когда машины уехали.

— Видел, кто за рулем?

— Окна тонированные.

— Ты собрался?

— Было бы что собирать.

— Подожди. — Студент богословия выходит на улицу, переступая через балки, прежде державшие потолок. Горло перехватывает — медленно сжимает в тисках, на миг ему кажется, что город ушел под воду. Он бредет к таксофону на углу.

— Это я. Мне нужно новое место, машины добрались до лавки Тео.

Фасвергиль долго молчит. Отходит от телефона и возвращается через пару минут — с адресом.

— Оцени ущерб. Жду отчета.

Гудки.

Запахи еды, голоса, скрежет камней под ногами, Дезден среди руин. На лице его — горечь.

— Это ужасно, просто ужасно, — говорит он.

Дом

ысокие сорняки вокруг дома топорщатся, будто шерсть испуганной кошки, льнут к забору. Как и повсюду на участке, краска на нем давным-давно облупилась, обнажая старые, серые, рассохшиеся доски — новые здесь разве что царапины. Крыльцо поднимается на пятнадцать футов от земли, промежутки между поддерживающими балками закрывают сломанные плетеные ширмы, сзади дом подпирает холмик, заросший колючим, непроходимымпустынным кустарником и тоненькими дубами. Студент богословия тащит мешок, в котором что-то хлюпает, а иногда и звенит, как бьющееся стекло. Он поднимается, держась за перила, — на крыльцо, тоже огражденное. Перекладины торчат вдоль фасада, как кости, голые и окаменевшие. Тео обгоняет его, кусая губы, распахивает дверь. Им открывается зев дома — огромный центральный коридор с крохотными комнатами, рассыпанными по трем этажам, на каждый из которых ведут притулившиеся у стен отдельные лестницы — новые перила, тени ребер на штукатурке.

В сумраке студент богословия чувствует облегчение, света в последнее время было слишком много. Тошнотворная тяжесть прямых солнечных лучей пугает его, он вскидывает голову, щурится, шагает осторожно, как старик. Внимательно осмотревшись, выбирает лестницу и уносит Альберта и Чана на третий этаж, где им предстоит работать. Тео возвращается к тележке и приносит на кухню новую полку для ножей, затем подключает последний оставшийся холодильник.

Вечером они бродят по крыльцу, скидывая в сорняки пыль и мертвые листья. На другой стороне улицы сонная россыпь домов и складов с выбитыми дверьми. Ветер приносит темный теплый воздух, изгрызенный варанами, прокалившийся за день в пустыне. Дезден рассеянно бросает в паука один из ножей, следит за его полетом, склоняет голову к плечу. Студент богословия поднимает глаза.

Острие глубоко вошло в доску, полированная стальная рукоятка еще дрожит, но паука нигде нет. Его и не было. Пожав плечами, Тео вытаскивает нож.

Позже их навещает мисс Вудвинд. Дверь открывает Тео. Сквозняки ведут мисс Вудвинд по пустому зеву дома, от лестницы к лестнице, пока, наконец, лента перил не уносит ее наверх. Она обнимает себя, но в глазах ее нет страха, только злость.

Комната студента богословия под самой крышей. Он работает, скинув пиджак, мастерит из зонтика прорицательную машину. Мисс Вудвинд входит в мансарду и на мгновение застывает. Смотрит на огромный игрек подтяжек у него на спине — темней выцветшей черной рубашки с серебристым воротничком и обтрепанными манжетами. На правом локте у него прореха, в которую видна белая рука, холодная и твердая, как обточенный водой камень.

Она здоровается. Он предсказуем. Забыл об офисе, и мисс Вудвинд решила ему напомнить. Он смотрит на нее испуганно — ее появление в доме застало его врасплох — и достает одну из тетрадей. Пока она садится на раскладушку и читает новые записи (ни одна из которых не имеет отношения к Каталогу), он возвращается к своему проекту, горя от нетерпения. Стержень зонта, отпиленный у спиц, украшают различные шестеренки и рычаг с номеронабирателем. Спицы обрезаны, чтобы соответствовать определенной шкале, каждая либо на три четверти, либо наполовину короче предыдущей. На концах спиц — крохотные жестянки, увенчанные кранами и перьями авторучек. Студент богословия тянет тонкую леску от каждого крана вниз по спице, закрепляя ее на центральной шестерне.

Мисс Вудвинд заканчивает читать и откидывается назад. Раскладушка провисает почти до пола. Подушки нет, только простыня в желтых пятнах химикатов. Она снова выпрямляется и смотрит, как он работает. Затем идет к нему вместе с заметками.

— Снова ходил во сне.

Он кивает. Ее аромат окутывает его.

— Пока этого хватит, но… у меня дурное предчувствие, — она чуть морщится. — Ты…

Она шлепает его по лбу, и он изумленно отшатывается.

— Ты ускользаешь, — тихо говорит она. — Куда бы ты ни шел, всегда возвращайся ко мне.

Наградив его строгим взглядом, мисс Вудвинд смотрит на стол.

— Что это?

— Ерунда. Прорицательная машина, но она еще не готова.

— Как она работает?

— Устанавливаешь на нее бумажный круг, наполняешь краны разноцветными чернилами, не глядя поворачиваешь заводную ручку. Сцепление шестерней случайно, одни расправят ее, — он указывает на медную пружину среди зубцов, — другие запустят механизм, третьи откроют краны. Щелкнешь рычагом, и машина начнет вращаться, пружина расправится по или против часовой стрелки, рывками, быстро или медленно, непредсказуемо.

— И все это время с перьев будут капать чернила? — уточняет она.

Он разводит руками.

— Когда завод кончится, берешь бумагу и читаешь рисунок.

Она фыркает, надувает губы:

— И как ты это делаешь?

— Смотрю на него.

— Какое милое хобби! — смеется она.

Зачем утаивать это от нее? Выбора нет. Он открывает рот, и что-то меняется в его лице, вспыхивает на оправе очков — озарением, полным боли и, возможно, сочувствия. Он хмурится, брови взлетают вверх, на лбу проступают морщинки, глаза расширяются, рот кривит опрокинутая улыбка, горло над воротничком застывает — все в один миг, а потом остается только смятение. Мисс Вудвинд встряхивает его за плечи.

— В чем дело? Что случилось?

Он качает головой и валится на пол, почти без сознания, пытаясь понять.

Она оборачивается, вглядывается в чердачную тьму, опускает глаза.

— Ты ведешь себя странно. Что ты видел?

Озарение миновало, как вспышка молнии. Он встряхивает руками перед лицом. На мгновение все здесь было совсем другим. Кто-то смотрел на него из тьмы.

— Тут пусто. Ты можешь встать?

— …не знаю.

— И?..

Он видел только часть лица — глаза и открытый чернильный рот — совершенного незнакомца.

Мисс Вудвинд всплескивает руками:

— Ты все выдумываешь, только время с тобой теряю. — Она идет к двери.

Студент богословия догоняет ее, тянет назад, шипит:

— Выдумываю? Я покажу тебе, кто здесь выдумывает!

Схватив мисс Вудвинд за ремень, он вытаскивает ее

из комнаты и тянет по лестничной клетке. Она отстраняется, но не протестует, просто что-то шепчет сама себе. Ей любопытно.

Единственная дверь напротив снабжена тяжелым засовом и скошенным оконцем — кто-то с той стороны, вероятно, смотрит в него на лестницу. Все еще держа мисс Вудвинд за талию, студент богословия отпирает и открывает дверь. Вталкивает ее внутрь.

Говорит ей:

— Гляди!

Комната огромна, она расходится на два крыла и занимает почти весь этаж. Внутри — настоящий лабиринт. Места хватает только на то, чтобы распахнуть дверь, остальное пространство теряется в сплетении туннелей, извивающихся у пола и висящих у потолка, порой угловатых, порой перекрученных, словно шланги, — с дверцами, крылечками, иллюминаторами, стоками и даже маленькой спиральной лестницей. У их ног — вход: деревянная дверь с маленькой фарфоровой ручкой, достаточно высокая, чтобы внутрь — на четвереньках — пролез взрослый человек.

— Никто не знает, зачем это. Туннели встроены в стены. Прислушайся!

На мгновение они замирают.

Из глубины комнаты доносится приглушенный шорох: там кто-то ползет.

Мисс Вудвинд не издает ни звука.

♦ ♦ ♦

Той ночью она отправляется с ними на поиски Ниффруха и Дрейфика. Городской морг, приземистое восьмиугольное здание с зеленоватым медным куполом и толстыми мраморными стенами, расположен рядом с Орфеумом. Ветрено. Мертвые листья пляшут на перекрестках, скрипят голые ветви, небосвод чист настолько, что луна — новая — виднеется в небе клубком тьмы. На улице тихо, только изредка пролетает вздох ветра. Молча, теперь уже трое, они расходятся и исчезают под сенью теней, прильнувших к моргу. Ищут вход.

Мисс Вудвинд свистит, она наткнулась на незапертую дверь в толще восточной стены.

Студент богословия кивает ей:

— Я знал, что ты ее найдешь.

Узкий коридор пронзает здание, словно штольня, потолок нависает над головами. Стены желтые, ворсистый темно-зеленый ковер скрадывает шаги. Через равные промежутки с потолка и со стен свисают бледные, анемичные лампы, но толку от них почти никакого. Они идут — дальше и дальше, коридор медленно опускается и начинает виться, пока, завернув за очередной угол, не выводит их в морг.

Под стропилами и болтающимися лампочками тянутся ряды холодильных камер, пятидесяти футов в высоту, белых, как кость: молочный глянец фарфоровых дверей, петли, утопленные в кафельной облицовке, хромированные ручки. Иногда что-то скрипит или трещит вдалеке, словно дом дрейфует по океану, как корабль-призрак. Студент богословия бросается вперед — к литере Н, пока Тео и мисс Вудвинд ищут Д. Сотни имен на ярлычках выведены одним и тем же мелким почерком. Вверх и вниз по лестницам, ряд за рядом, тревожа затхлый воздух, пропахший спиртом и сваркой. Студент богословия подзывает их шепотом, прогремевшим в пустоте зала.

Они находят его у шкафа с особыми случаями — рывком студент богословия вытаскивает одну из полок. Ниффрух и Дрейфик лежат на ней вдвоем, держась за руки, устремив к потолку застывшие лица. Тонкие струйки тумана клубятся вокруг, белыми перьями падают на пол. Ноздри студента богословия дрожат, он втягивает запах льда и набрасывается на словопытов, изо всех сил пытаясь расцепить их руки. Они смерзлись намертво. Не поддаются.

Дезден замечает:

— Мы не сможем забрать обоих. Мешок только один.

Студент богословия хмурится. Поворачивается к мисс

Вудвинд, указывая на переплетение балок под потолком.

— Будь настороже.

Она отходит и, окинув морг взглядом, застывает у входа. Изредка улыбается. Ее губы движутся, она что-то тихо шепчет.

Студент богословия поворачивается к трупам. Его глаза перебегают с одного мраморного лица на другое. Затем с силой, утроенной яростью, он хватает Дрейфи-ка за голову и, дернув вбок, ломает ему шею. Выдыхает и смотрит на Дездена.

— Теперь отрежь ее, — тихо говорит он.

Дезден обезглавливает Дрейфика тремя ударами, заледеневшая плоть рвется, как ткань. Водянистая струйка пурпурной крови вытекает из шеи, но мясник осторожен и кладет голову в мешок, не пролив ни капли. Студент богословия уже достает Ниффруха из камеры, иней на костюме мертвеца скрипит и потрескивает. Тео подходит, чтобы помочь, и, когда словопыт застревает, не желая отпускать руку партнера, тесак опускается ему на запястье. Ниффрух соскальзывает в мешок.

Вновь в коридоре. Дезден спотыкается, мешок врезается в стену, оставляя на ней широки пунцовы потек, воняющий гнилой рыбой. Студент богословия не желает привлекать внимания, останки в камере пролежат незамеченными недели, а возможно, и месяцы, но кровью на стене заинтересуются сразу. Осторожно он проводит по левому глазу острым ногтем, выдавливая на палец блестящую капельку. Мясник и мисс Вудвинд смотрят, как он, зажав ранку другой рукой, наносит жидкость на пятно: кровь на стене становится прозрачной и начинает течь. Это продолжается, пока пятно, каплями чистой воды, не сползает на пол. В прохладном сухом воздухе лужица испарится, исчезнет бесследно. Раздраженно взглянув на Тео, студент богословия протискивается мимо них и выходит на улицу.

♦ ♦ ♦

Прорицательные машины — не единственный проект студента богословия. Он придумал новый метод погружения, куда более эффективный, чем питье формальдегида. Добавив в жидкость специальный реагент, он поднимает воспоминания на поверхность, не смешивая их. Снимает, как пенки, — это следующий шаг — и кладет на металлическое блюдце под стеклянным куполом, к трубке на вершине которого присоединен шланг. Электрические разряды бегут по блюдцу и испаряют жидкость. Она оседает на внутренней стороне купола, втягивается трубкой, поднимается по шлангу, оканчивающемуся респиратором.

Он заперся на чердаке. Мисс Вудвинд еще в доме, этажом ниже, гадает, почему у него под дверью горит свет. Уже поздно. Он готовится к двум встречам, планирует прочесть Ниффруха и Дрейфика одновременно. Мисс Вудвинд тревожится: стоило бы уйти несколько часов назад, но здесь творится что-то неотвратимое. Перед этим она подслушала разговор — студент богословия звонил кому-то, и этот кто-то не хотел, чтобы он принимал сразу и Ниффруха, и Дрейфика. Студент богословия согласился, но плана не изменил. Что теперь будет?

Тишина. Тео внизу, перед своими зеркалами, — расчленяет тело Ниффруха на маленькие кусочки. На миг обезумев, он наносит несколько длинных, глубоких порезов и — так же внезапно — успокаивается. Мисс Вудвинд не понимает, что происходит.

Тишина. Вернувшись, затащив тело в дом, студент богословия на миг застыл у окна. Что-то вновь промелькнуло в его лице.

Мертвая тишина. В груди словно клубится дым — предчувствие, жуткое, как медленный удар в живот. Чем бы оно ни грозило, мисс Вудвинд презрительно кривит губы и крадется по лестнице — к его двери

Она что-то слышит. Дверь заперта, но наружу просачивается шум — скрежет, вздох ветра? Пару минут она гадает, что это может быть. Затем он опускает респиратор, и она понимает, что слышит два звука. Ручку, царапающую бумагу, и его. Пронзительный, свистящий шепот в миге от мертвой тишины — такой, что она затыкает уши руками и сбегает по лестнице, слыша, как он кричит — беззвучно и без остановки.

Последняя беседа

исс Вудвинд разговаривает во сне. Она просыпается на середине фразы — в доме, — студент богословия спит у ее ног. Свернулся клубком в своем тяжелом пальто на другом краю кровати. Она не слышала, как он вошел в комнату, не помнила, как уснула. Его очки погнулись, стекла лежат на лице, словно плиты. Свет с улицы горит на подоконнике, ослепляет, бросаясь в глаза с половиц. Она моргает, голова кружится, рамы и контуры ковра вспыхивают под веками зеленью и пурпуром. Встает и едва не наступает на завернутый в ткань талисман, который студент богословия сделал по ее просьбе. Она повесит его у себя дома: он заставит гостей смежить веки и не открывать глаз до самого ухода. Мисс Вудвинд поднимает талисман, дергает за бечевку, которая его оплетает. Студент богословия сказал, что, если она размотает ее — из любопытства, — магия исчезнет. Фыркнув, мисс Вудвинд бросается из комнаты — в главный коридор. В сумраке яркие всполохи перед глазами превращаются в тени, слепые пятна. Она спускается вниз — рука скользит по перилам, сдирая завитки краски. Вот и входная дверь. Мисс Вудвинд застывает, смотрит на нее пару мгновений. Думает о студенте богословия, спящем наверху. Что он творит? Она решает остаться подольше.

Идет на кухню. Отшатывается, слишком поздно вспомнив, что именно лежит мертвым грузом на столе. Впрочем, тело Ниффруха исчезло, мясник уже избавился от него. Мраморная столешница безупречно чиста, ножи блестят на полке, аккуратные куски мяса краснеют под сверкающим стеклом холодильной витрины — чистые, без единого отпечатка. Мисс Вудвинд поджимает губы и отворачивается. Вот и входная дверь.

Она проходит мимо — в гостиную. Окна, серые от пыли, пропускают лишь тончайшие лучи света, что бьются на облупившихся стенах. Мебель похожа на вязанки хвороста: высокие хрупкие стулья, шаткие столики на тоненьких ножках. Несколько мгновений она сидит, застыв, глядя в пустоту, и в первый раз слышит слабый утробный звук — урчание, источник которого либо наверху, либо глубоко под домом. Оно такое низкое, что ощущается скорей кожей, а не ушами. Не постоянное, но прерывистое — мисс Вудвинд чувствует его, словно течение, струящееся сквозь половицы. Других звуков дом не издает, ни слитных, ни одиночных, ни скрипов, ни шорохов — только этот невесть откуда взявшийся рокот. Пробормотав несколько слов, она встает и возвращается в комнаты. Проходит по ним, не останавливаясь. Ей ясно, что в этом доме все помещения неправильного размера, слишком большие или слишком маленькие, и везде — ветхость и запустение. Она чувствует, как стены смыкаются вокруг, словно раковина, и жаждет ее разбить, вырваться наружу. Кроме мебели, хрупкой, малочисленной и будто бы вросшей в пол, не видно никаких вещей, только те, что они принесли с собой.

Снова входная дверь, но она не уходит.

♦ ♦ ♦

В следующие дни она остается с ними, посещает кладбища и церковные погосты, держит фонари над сгорбленными спинами и всполохами лопат, стоит на страже, пока они с проклятиями грузят в тележку расползающиеся, тяжелые трупы, пытается читать, когда огоньки пляшут под дверью наверху. Всегда стоит на лестничной клетке, смотрит на дверь и никогда не входит.

Студент богословия меняется. Говорит все меньше и меньше. Мисс Вудвинд видит, что он не погружается в себя, скорее тонет в чем-то внешнем, словно наполовину вышел из тела. Его глаза слезятся, он бледнеет и жалуется на странные боли, едва терпит дневную жару. Он больше не потеет и, чтобы не перегреться, опрыскивает себя формальдегидом из пульверизатора. После Ниффруха и Дрейфика настал черед Элиота, потом — Пенфилда, Миры, Гомеса и Карразена. Он спит с ними в одной комнате — в окружении тускло светящихся, соединенных с перегонным кубом банок. Принимает всех сразу — теперь это не трудно. Она смотрит, как каждый день он уходит: пошатываясь, бредет по улице — куда медленней, чем прежде. Легко и часто отвлекается. Всякий раз приносит банки формальдегида. Она в курсе, что он перестал видеться с Фасвергилем (имя, выхваченное из телефонного разговора) и выходит за городские стены — бродит в пустыне среди варанов. Он узнает, какой труп раздобыть следующим, не советуясь с Фасвергилем или его агентами. У прорицательных машин нет от него секретов. Иногда он вздрагивает и оборачивается, словно его окликнули, бросает странный взгляд на окна дома, смотрит на что-то у нее за плечом.

Когда они видятся вновь, его великолепное пальто кажется ей невыносимо черным и жутким: оно источает тьму, пятнает воздух, словно столб дыма. Даже Дезден, верный друг, поглядывает на него с тревогой, когда он не может сфокусировать взгляд или бьет себя по щеке, пытаясь закончить предложение. Студент богословия запинается на каждой фразе, и мисс Вудвинд с завистью сознает: он не желает произносить тех слов — слов мертвецов наверху.

Она хочет увидеть его записи, но он их прячет. Хочет вернуться к отцу, но не делает этого. Это странно — ее здесь ничто не держит. Она проводит дни за чтением, слушает струящийся под полом поток.

♦ ♦ ♦

Студент богословия скользит в сумерках под деревьями. Теперь он четче видит оро. Они замерли среди ветвей: одни спят, другие смотрят на дорогу, перекликаясь тихими свистящими голосами. Прохожие — различать их становится все труднее — роятся вокруг, расплывчатые и призрачные. Куда заметнее те, кого он прежде не видел. Не в силах оторваться, он провожает их взглядом. Вокруг не просто фамильяры или души животных — вся улица превратилась в риф, населенный бесплотными тварями. Они крадутся по мостовой, порхают над головами, змеятся между ног, прыгают друг на друга из окон. Тени, похожие на улетевшие зонтики, содрогаясь, плывут над крышами, словно медузы, повсюду мерцают длинные белые пятна и разноцветные тучки с зазубренными краями. Плоская многоногая тварь, выдыхающая голубой дым, пробегает по его левому ботинку. Студент богословия не вздрагивает, ему не противно. За всей этой суматохой он слышит тихий, прерывистый шепот Эклоги, приводящий мир в движение.

Дом вплывает в поле его зрения, точно разбитый корабль, мягко покачиваясь в воздухе. Необитаемая руина — снаружи ни огонька, только тусклый желтоватый свет, болезненный, приглушенный серебром стекол. Студент богословия скользит в высокой траве у забора, едва касаясь земли. Застывает перед крыльцом. В окне трепещет голубое сияние. Комната за ним пуста. Ставни обрамляют мертвое, искаженное криком лицо — черную дыру рта, ввалившиеся щеки, серебряные полумесяцы глаз, капли пота на лбу. Секунда, и оно исчезает, растворяется, тонет в тени. Что-то не так, он видит их постоянно, каждый проклятый день. Призраки. Его охватывает отчаянье: «Что со мной? Беги. Нет, никогда. Я выше этого, у меня есть цель». Он возвращается в дом.

На закате он испытывает свою новейшую прорицательную машину — светописец послеобразов, вдохновленный сделанной ранее записью: «Расположи светильники в темной комнате случайным образом и войди, танцуя. Прочти остаточные изображения на веках. Требует практики и долгих размышлений». Он выключает верхний свет и садится в темноте перед деревянной шкатулкой с единственной шестеренкой на правом боку. Кончиками пальцев ставит зубец на первую отметку и слышит приглушенный щелчок — узкие панели, составляющие фасад шкатулки, поворачиваются, как жалюзи, открывая темные щели всех форм и размеров. Некоторые из них сливаются, образуя неровные борозды и каналы. Студент богословия переводит зубец на вторую отметку, и внутри вспыхивают разноцветные огоньки, вырываются из отверстий, медлят на поверхности случайно образованных линий. Из паза прямо под крышкой с глухим лязгом появляется широкий черный демпфер, каждые несколько секунд он будет скользить вдоль передней стенки. Студент богословия сдвигает зубец еще чуть-чуть.

Демпфер уходит вниз — на дно шкатулки. Огоньки гаснут и загораются: одни движутся, другие высвечивают получившиеся узоры. Демпфер всплывает к крышке и опускается вновь. Студент богословия смотрит, закрывает глаза и видит линии, оставшиеся на обратной стороне век, — послеобразы. Пишет в тетради. Снова немного сдвигает зубец.

Еще один глухой щелчок, и конфигурация панелей меняется, огоньки становятся чуть ярче, вырываются из-под демпфера, он закрывает глаза и продолжает читать — проход за проходом. Через пару минут вновь поворачивает зубец. Быстрее, ярче, некоторые огоньки меняют цвет, панели смыкаются заново, за спиной — забытая тень горит и пляшет в верхнем углу комнаты. Он делает еще несколько записей и опускает зубец.

Хлопья света вскипают у него за спиной, словно метель, но студент богословия продолжает — смотрит на шкатулку до рези в глазах и зажмуривается. Пытается записать увиденное — так быстро, что карандаш рвет страницу. Студент богословия выкручивает зубец, и шкатулка вспыхивает, как спичечный коробок. Разноцветные полосы хлещут по лицу и по стенам, стягивают в узоры пятна, плывущие в воздухе. Еще одно деление, и калейдоскоп превращается в вихрь, шкатулка потрескивает, еще одно, и комнату заливает сияние, вспыхивает у него на щеках, пока за спиной встают тонкие высокие фигуры — их руки висят как плети, худые лица, похожие на треснувшие раковины, сочатся синим светом, рты и глаза распахнуты. Они безмолвно наблюдают за ним.

Времени на заметки не остается, он ускоряет шкатулку — она жужжит, стучит, подпрыгивает на столе. Широко раскрытые зеленые глаза, пристальные и прозрачные, пытаются впитать все узоры, фигуры вокруг гнутся и искажаются, меняют форму и цвет, синие растрескавшиеся лица идут рябью, содрогаясь, как те, что выглядывают из окон сумасшедшего дома, вонзают мертвые взоры ему в затылок, омут пятен пенится у его лица. Тяжело дыша, студент богословия сжимает шестеренку изо всех сил. Костяшки белеют, зубец немного сдвигается, он лихорадочно смотрит, пытаясь пробиться сквозь свет, демпфер скользит так быстро, что превращается в размытую серую нить между ним и огнями. Внезапно студент богословия выключает машину и, зажмурившись, падает назад. Под прощальный скрежет двигателя, тонет в черном океане — среди звезд и всполохов молнии. На улице Фасвергиль обращает мрачное — в отсветах — лицо к дому. Складывает руки на груди. Огни над его головой исчезают — созвездия рвутся, ветер рыщет в траве у ног, за спиной разевают пасти пустые дома, выплевывают из водостоков мертвые листья. С каждым шагом здание клонится к нему, словно хочет погрести под собой, но тревога Фасвергиля сильнее сомнений. Одетый в черное, с потрескавшимся ремнем, в туфлях домушника на креповых подошвах, он крадется на крыльцо и ударяет в дверь крупными, обтянутыми сухой кожей костяшками.

К его удивлению, открывает женщина. Мисс Вудвинд пристально его изучает, склоняется прямо к его лицу, вглядывается, словно запоминая черты. Он понимает: ей хочется, чтобы он ушел. Она смотрит на него с презрением.

— Меня зовут отец Фасвергиль. Я здесь, чтобы поговорить со студентом богословия. Нам нужно обменяться парой слов, — он чуть улыбается, терпеливо, как истинный пастырь.

Мисс Вудвинд нервничает все сильнее. Внутри темно, он едва ее различает, но понимает, что губы ее безмолвно движутся. Она что-то шепчет. Подумав пару секунд, женщина отворачивается и, с грацией куклы, уходит в глубины дома, оставив его закрывать дверь. В прямоугольнике света, выпавшем из проема ближайшей комнаты, она смотрит на него и резким жестом указывает на одну из лестниц. Теперь он видит ее лучше. Бледная, изможденная, она тихо разговаривает сама с собой.

— Он наверху, — тихий, но звучный голос, усталый вздох. Наверно, она больна. Мрачно поблагодарив, Фасвергиль проплывает мимо, скользит по ступенькам.

Немного прищурившись, мисс Вудвинд смотрит, как он исчезает в тени перил, оставляя за собой хорошо знакомые запахи нафталина и библиотечной пыли.

Фасвергиль стучит в дверь. Ждет. Стучит снова. Ждет целую вечность. Наконец дверь бесшумно открывается. Тихо, как вор, он входит в комнату и оказывается перед студентом богословия.

— Ты не отчитывался передо мной. Пропустил несколько встреч.

Он окидывает взглядом банки, поблескивающие в шкафах, на столах и на полках:

— Тем не менее, твои исследования продолжаются.

Студент богословия молчит. Растрепанный, с восковым, бледным, почти прозрачным лицом, он стоит в центре комнаты, словно подвешенная к потолку марионетка, немного покачиваясь.

— Из этого я могу заключить, что ты решил действовать сам по себе, утаивая открытия.

Студент богословия подступает к столу — одним широким шагом. Несмотря на болезненный вид, его движения удивительно точны. Он хватает несколько листов и швыряет их в лицо Фасвергилю.

— Уходите.

— Этот дом принадлежит Семинарии. Если ты скрываешь от нас информацию, мы будем вынуждены тебя отлучить.

— Уходите, — повторяет он.

Фасвергиль открывает рот, чтобы сказать еще что-то, но студент богословия уже рядом, хватает священника за шею, дышит в иссохшее лицо.

Волна формальдегидной мглы срывается с его губ, вскипая сотнями кричащих синих лиц, безмолвных внимательных тварей и других, копошащихся по краям потока — мертвой пустоты, расползающейся за стенами, струящейся сквозь половицы, мерцающей у него внутри. Фасвергиль потрясен. Этот дом принадлежит студенту богословия — не ему.

Ледяная рука падает с его загривка, студент богословия отступает в тень. Фасвергиль медлит во власти нового чувства. Пытается заговорить с ним, но слова теснятся в горле, давят друг друга, тонут в смятении.

Студент богословия оборачивается — впивается в него глазами яркими и холодными, словно звезды. Фасвергиль видит выступающее из тьмы лицо и отшатывается, не найдя в нем ничего человеческого. Вываливается на лестничную клетку, дрожа, не в силах отвернуться. Студент богословия смотрит на него из дальнего угла комнаты. Дверь захлопывается.

Муза

одрогаясь, студент богословия подскакивает на раскладушке посреди ночи. Перекатывается на бок, сжимает виски руками, но даже спать теперь трудно. Он отключается и приходит в себя, с головой, гудящей от боли, постоянно грезит. В кратких снах наяву падает в реку или исходит бессловесным, беззвучным криком. Стряхивая с головы паутину кошмара, он оборачивается и глядит на пол у окна. Внезапно сон покидает его, сменяясь тревогой, воздух куда-то исчезает, взгляд скользит по мебели и предметам, их очертания струятся, сливаются во тьме. Застигнутые врасплох, они отшатываются друг от друга, возвращаются в свои границы, застывают.

Он поднимается на ноги. Вещи шуршат по углам, перешептываются, и он начинает их понимать. Одно из окон зовет его, голубовато мерцая в черной стене. Студент богословия крадется к нему, слыша, как крохотные лапки царапают пол, освобождая дорогу, шелестят, будто сухая трава. Он останавливается, кладет руки на подоконник и выглядывает наружу.

Вот она! Женщина… стоит на далекой крыше и смотрит в его сторону. Оттолкнувшись от трубы и невероятно высоко подпрыгнув, она опускается на фронтон соседнего дома — легко, как осенний лист. Плавными, длинными прыжками перелетает с крыши на крышу, все ближе и быстрей, не издавая ни звука. Даже на расстоянии студент богословия отлично ее видит: невысокая, в белом сарафане, из-под которого льется пена нижних юбок, траурные ленты охватывают горло и талию, руки в черных перчатках трепещут в кружевных рукавах, как пауки в белых лилиях. Длинные ноги тоже чернее угля, как и волосы, стянутые на макушке в высокий узел. Она все еще далеко — и вдруг, пройдясь колесом по коньку крыши, взмывает в небо, пронзая его стрелой молнии. Студент богословия слышит, как она приземляется у него над головой, легко, как птица. Мерит крышу шагами — похоже, танцует.

Студент богословия рывком поднимает окно и высовывается наружу, вскидывает голову, чтобы увидеть всплеск нижних юбок. Внезапно ее лицо закрывает небо. Она смотрит вниз. Улыбается, и на него ударом молота обрушивается ужас. Зубы у нее острые, словно осколки стекла, глаза — черные и блестящие омуты — сужаются веселыми полумесяцами. Студент богословия отступает от окна. Через секунду она свешивается с крыши, цепляясь ногами за карниз, и, извиваясь, забирается в комнату. Встает перед ним, тенью на фоне окна. Кладет руки на бедра и смотрит на него. Зубы вспыхивают в ужасной усмешке, когда она замечает банки на столах и на полках. Шагает к нему, и под лакированной туфелькой шуршит брошенный на пол листок. Присев, она изучает вырванную из тетради страницу, затем вновь вскидывает глаза — они сияют сильнее любого омута и пригвождают его к полу.

Листок падает из ее руки, словно камень. Она приближается с кошмарными ужимками, застывает прямо перед ним, дыша холодом, сотканная, кажется, из шорохов и сквозняков, делает серьезное лицо и ударяет ему в лоб костяшками пальцев. Он вздрагивает, но не отшатывается. Она стучит снова, без тени веселья, и он тянется к ней, а она — к нему, и нет слов, чтобы описать дальнейшее.

♦ ♦ ♦

Он постоянно грезит и стал настолько чувствителен, что не выносит дневного света. Прячется в доме, ужасаясь собственной хрупкости, ждет, когда по телу разбегутся трещины боли. Ночь приносит облегчение, и он выходит на улицу, бредет мимо кладбищ, и призраки на могилах шепчут: «Взгляни на нас» — ему, чьи веки сомкнуты, а ладони ощупывают воздух. Он не открывает глаз, не опускает рук. Уходит за стены Сан-Венефицио — в пустыню. Вараны не обращают на него внимания, лежат рядами, словно сад черных камней, в их глазах отражаются огни города. Он еще видит странных существ, но вдали от фонарей не может их разглядеть: в пустыне они куда больше и медленнее, порой шелестят в нескольких дюймах от него, размером с кита или крупнее, немые, как айсберг, и Эклога таится за безмолвным звериным ликом. Он смотрит на звезды или на почти полную луну, и огромные тени, плывущие среди облаков, внезапно ныряют вниз, чтобы скользить у самой земли.

Бродя в песках, он иногда поворачивается к городу, и его глаза болят и слезятся. Полный огней Сан-Венефицио расплывается по горизонту зазубренным медным пятном, мерцает у основания. В сплетении искр проступают спиральные башни вокруг Орфеума, площади, шпили, его дом. Всполохи света, принявшие форму людей, плавают у городских стен, словно актинии. Его мутит, голова кружится, и он отводит глаза, пока не стало слишком поздно.

Однажды ночью, когда студент богословия возвращается в город, сон обрушивается на него с такой силой, что он валится на землю, как тряпичная кукла.

Солнечные лучи пронзают веки серо-красными стрелами, тени прохожих скользят по лицу. Студент богословия закрывает глаза ладонями и моргает несколько раз, привыкая к свету. Прищурившись, смотрит вверх.

Он лежит в конце Коробейной улицы, под деревьями у бордюра, и через некоторое время замечает смутную фигуру у стены напротив.

Студент богословия встает, упираясь ладонями в колени делает шаг к человеку и останавливается. На земле перед ним — линия. Она искривляется… смыкается. Кто-то очертил его кругом, пока он спал. Студент богословия бросается вперед и отшатывается. Ощупывает воздух ладонями, натыкаясь на незримые стены. Всякий раз, как он приближается к линии, к горлу подступает волна тошноты, тяжесть солнечного света тянет к земле, колени подламываются.

Человек отделяется от стены и идет к нему. Теперь студент богословия его узнает. На лице Оллимера — изумление, он не верил, что это сработает, — до сих пор не верит.

— Слушай, — опасливо говорит он. — Стой, где стоишь.

— Сотри черту и выпусти меня, — хриплый голос студента богословия звучит сразу со всех сторон. На миг кажется: Оллимер ему подчинится. Вместо этого он расправляет плечи.

— Выпущу, если ты отдашь мне кое-что.

— У меня нет тетради, и ты ее в любом случае не получишь, а теперь сотри черту! — он указывает на землю.

— Ты должен покинуть дом!.. У тебя было задание, и ты обязан отдать нам слова! — До Оллимера начинает доходить, что студент богословия действительно не может выбраться из круга. — Кинь мне тетрадь или оставайся здесь до скончания века!

Время идет. Оллимер, уже более уверенный, маячит в конце пустой улицы, студент богословия, сидя на корточках, сверлит его злобным взглядом.

Внезапно он начинает молотить кулаками по воздуху, бьется в круге, как зверь в клетке, взметая пыль, рыча и изрыгая проклятия. Оллимер в ужасе отшатывается. Студент богословия замирает и впивается в него глазами: они разверзаются перед Оллимером как черные бездны. Студент богословия тихо говорит:

— Сотри черту.

Оллимер пытается освободиться, зажмуривается, чтобы не чувствовать ледяных пальцев, давящих ему на веки.

— Подойди.

— Ты должен отдать нам слова!

— Подойди, и я отдам их.

Оллимер делает шаг вперед.

— У тебя же нет тетради.

— Я солгал, она со мной, — он показывает тетрадь, зажав ее в длинных пальцах. — Позволь мне вернуть ее.

Оллимер подступает к нему:

— Адом? Что насчет…

Ладонь Оллимера нарушила границу круга. Он смотрит на тень, скользящую вдоль проведенной им черты. Склоняет голову к плечу, затуманенным взором школьника следит за ползущей по земле тьмой и слишком поздно — в один кошмарно долгий миг — сознает ошибку. Студент богословия хватает его за кисть и дергает на себя, едва не оторвав ему руку. Ноги Оллимера чертят в пыли длинные борозды, размыкают круг.

Студент богословия в ярости. Он отшвыривает Оллимера в конец улицы. Скорчившись, тот падает на мостовую, но не останавливается, продолжая подпрыгивать и скользить по ней, как пущенный по воде камешек. Кое-как поднимается на ноги и в ужасе устремляется в переулок. Позади студент богословия пляшет в пыли, стирая остатки круга. Поднимает глаза и видит словопыта, быстро, как крыса, исчезающего за углом.

— Оллимер, я убью тебя! Вырву тебя из твоего черепа, а труп отдам мяснику!

Полы его черного пальто распахиваются, взметая пыль. Распрямляясь, словно пружина, студент богословия бросается за Оллимером. Его длинные ноги расходятся так широко, что каблуки едва не царапают спину. В шаге от безумия, он несется по переулку, размахивая руками, отшвыривая с дороги обломки и мусорные баки, и видит Оллимера у поворота — бледное, полное ужаса лицо в ореоле медных волос. Студент богословия рычит ему в спину. Удвоив усилия, он перепрыгивает через ящики и кучи мусора, цепляясь за подоконники и пожарные лестницы, взмывает в воздух. Огибает еще один угол, за которым Оллимер, как перепуганный кролик, мчится по новому переулку.

Словопыт ведет его к центру города. Дороги расширяются, людей становится больше, теперь им обоим приходится пробираться сквозь толпу. Оллимер петляет с ловкостью, удвоенной страхом, студент богословия отшвыривает в стороны горожан и машины. Они кажутся ему тенями, он видит лишь красный шар, болтающийся, как яблоко на нитке, в нескольких кварталах от него.

Но время проходит, и ярость меркнет, сменяясь усталостью и смятением. Солнечный свет и тревожная близость людей наполняют суставы свинцом, вытягивая силы и решимость, пока он не забывает об Оллимере. Студент богословия снова грезит, ослепленный водоворотом теней, шепот которых проникает ему в голову, кружит ее. Существо, похожее на шакала, смотрит на него из окна. Запрокидывает морду, разевая пасть, и из горла выстреливают желтые, увитые листьями побеги. Шакал хватает лозу и вытягивает ее наружу, она расцветает с каждым движением лап. Штора в окне опускается, и похмельное уныние ложится на плечи студента богословия. Дальше по улице длинная черная машина изрыгает дым и выплевывает огромного черного пса, который исчезает в здании. Мотор ревет, тошнотворные выхлопы лезут в горло. Позже пес появляется вновь и запрыгивает в салон. Хлопает дверца, и машина срывается с места, оставляя за собой странный запах. Слабый и заблудившийся, студент богословия бредет, выставив руки, словно слепец, пытаясь отыскать дорогу домой.

Он тащится по улице Кузнецов, пустой в этот час — полдень, слишком жаркий, чтобы работать с огнем, — мимо мастеров, пьющих чай на углу. Улица сворачивает, поднимаясь на холм, и вскоре они исчезают из виду. Скрывшись с глаз, утопая в поту, студент богословия вытаскивает пульверизатор и брызжет формальдегидом в лицо. Оглядываясь, видит черные узорные ворота, прутья, ограждающие задние дворы лавок, словно блуждает среди огромных букв, в изгибах и завитках которых дрожит чернильное пламя. Ощущение, что он движется по странице, накатывает волной, ужасает, и он опрыскивается вновь, призывая на помощь знакомый горький запах и обжигающий пар.

Сверху падает тень, и через секунду студент богословия чувствует, что туман перед глазами понемногу рассеивается, а жара спадает. Он поднимает голову к фигуре, затмевающей прозрачную синеву, — кто-то спускается с неба. Вскоре тень встает перед ним. Руки в черных перчатках, похожие на пауков в кружевах, опускаются ему на плечи, продавливают толстое пальто как тиски, влекут по улице. На окраину города. По ступеням — к двери.

Под скатами крыши у него, наконец, светлеет в глазах. Дом дышит прохладой, и студент богословия наслаждается каждым ее мгновением. Рассудок, помутившийся от ярости солнца, становится ясным, как стекло, приступ морской болезни, накатившей на улице, останавливается, словно маятник в руке часовщика. Когда он оборачивается, тень поднимается в небо — исчезает с шелестом нижних юбок.

Гастер

тудент богословия падает с раскладушки, лежит на полу, дрожа, на границе яви и бреда. Он вновь видел сон, который посетил его в гамаке, но на сей раз изменился куда сильнее, превратился в нечто невозможное, и женщина, которая влезла в окно, ждала его в облаках. Резь за глазными яблоками тоже пробуждается — мерзкие, ржавые всполохи, — и он стискивает ладонями голову и зевает, рискуя вывихнуть челюсть. Боль в теле вышла на новый уровень — сухожилия словно рвут ледяные пальцы, суставы царапают друг друга, как осколки стекла.

Так и не отдохнув, он тянется вперед и забирается в кресло. Этим вечером они отправятся за Гастером — последним из двенадцати словопытов. Этой ночью Каталог будет завершен. Гастер выставлен на всеобщее обозрение в музее, но к концу рабочего дня здание опустеет, и они смогут его забрать. Главная помеха — кольцо охранников, круглосуточно дежурящих в здании, но Тео устранил ее с помощью знакомого мошенника с Заводной улицы. За небольшую цену и чаевые тот с радостью подделал три пропуска, превратив их в «инспекторов службы безопасности». Студент богословия кладет голову на стол, чувствуя отупение и слабость, желая только одного — отдохнуть. Снова и снова он переживает свой сон, видит, как расступаются облака, почти вспоминает влекущее вверх неописуемое чувство. Небо в его видениях — черное, бездонное и пустое, но все равно манит, тянется к нему, чтобы схватить, и он простирает руки навстречу. Придя в себя, студент богословия понимает, что Гастер — ключ, после него наступит покой. Гастером все кончится.

На подоконнике горит свеча. Язычок пламени, крохотный, бледный, дрожит на кончике фитиля, между пустотой и озером жидкого воска, поднимающегося, чтобы его погасить. Студент богословия смотрит на свечу с чувством узнавания и снова проваливается в грезы. Глядит на огонек из-под прикрытых век. Все вокруг колеблется и тускнеет. Он умирает от усталости, но мыслит ясно, знает, что свеча выгорает, испаряется, пожирает сама себя. Начиная раскачиваться взад и вперед, студент богословия понимает, что свеча вскармливает внутри бездну, и, двигаясь все быстрее, сознает, что она либо захлебнется собственной расплавленной плотью, либо растворится в пустоте. Он приходит в себя — с приоткрытым ртом, пытаясь задуть огонек, но тот в другом углу комнаты, и дыхания не хватает. Студент богословия ухмыляется. Встает, подходит к окну и гасит свечу пальцами. Снаружи темнеет. Он надевает тяжелое пальто и спускается вниз.

Когда он занят, боль отступает. Он все еще чувствует себя руиной, но свинцовые, безжалостные тиски, сдавившие голову, чуть разжимаются. Боль не исчезает, но меняется, пульсирует в зубах, меж тем как другие чувства обостряются, вспыхивают, словно в стеклянной витрине. Он все так же измотан и разбит, но части тела работают на автомате, несут его, куда нужно, как слуги — парализованного хозяина.

Мисс Вудвинд выходит из кухни, встречает его у двери, протягивает черный докторский саквояж. Что-то прошептав, отправляется за Тео — тот точит ножи в подвале. Воздух снаружи сухой и прохладный, ночь уже спускается с неба, Сан-Венефицио кружит головы, зажигая огни. Оранжевые фонари на улицах, бледные на крылечках, вздымаются волнами, свисают со всех углов, превращая город в хитросплетение рельсов, на которых в безумном броске через пустыню застыли вагончики домов. Вместе они идут по городу, избегая главных улиц, — через трущобы, воняющие прогорклым маслом и тухлой капустой. Время от времени худые бледные лица выглядывают из теней, но что-то в студенте богословия удерживает их на расстоянии. Эта троица здесь по делу. На ремне Тео блестит нож, но люди расступаются от одного взгляда студента богословия. На лице его — печать смерти.

Мисс Вудвинд ведет его за руку по широким бульварам, иначе он потеряется, забудет, куда и зачем шел, врежется в стену, наделает глупостей. Она не смотрит ему в лицо. Однажды она уже совершила эту ошибку: его глаза метались, буравя пустоту, и, проследив за ними, она почти увидела…

Река прохожих мелеет, исход изделового района завершен, люди растворяются среди теней. Музей селевкидов возвышается квадратной глыбой в северном углу маленькой звездообразной площади. Круглые, утопленные в латунь окна теперь, когда рабочий день кончился, походят на темные колодцы. В стеклянной коробке вестибюля среди пепельниц и декоративных пальм курсируют два охранника. Мисс Вудвинд сворачивает в ближайший переулок, где Тео еще днем спрятал тележку. Они берут веревку и возвращаются на пустую площадь — ко входу в музей. Застывают перед стеклянными дверьми.

Подходит охранник с бледным, рыхлым лицом. Студент богословия поднимает фальшивый пропуск. Мисс Вудвинд и Тео повторяют его движение. Мужчина хмурится, растягивая губы в неосознанной подобострастной улыбке. Он не знает, что делать: игнорировать посетителей или подольститься к ним. Двери расходятся, выдыхая кондиционированный, мертвый воздух. Появляется второй охранник:

— Меня не предупреждали об инспекции.

Студент богословия упирается в него взглядом, и мужчина пятится. Пошатывается, потом кивает и впускает их. Они идут к открытому грузовому лифту. Прислушавшись к себе, студент богословия нажимает на кнопку 5, Двери смыкаются перед носом у изумленных охранников.

Пятый этаж. Мисс Вудвинд выскакивает из лифта первой. В конце темного, пустого коридора — пара вращающихся дверей.

За ними — большой зал. Длинные кисейно-белые шторы висят на окнах, как призраки, вдоль стен тянутся скелеты чудовищ: лакированные, блестящие, украшенные золотом и самоцветами. Твари помладше или поменьше размером злобно глядят из темных ниш и витрин. В центре комнаты, все еще медленно вращаясь на пьедестале, в ребрах распорок и ключицах сцеплений, лежит Гастер. Помимо работы словопытом, он собирал древние кости, ныне хранящие его сон. В течение дня Гастер приветствует почитателей, кружа в герметичном гробу, полном прозрачного консервирующего газа. Гости снуют вокруг, смотрят на маленькую табличку и с нечестивым любопытством глазеют на мертвое лицо в ореоле белых волос.

Студент богословия идет прямо к Гастеру, толкая перед собой воздух, словно тяжелую, зазубренную плиту, и по крышке витрины бежит трещина, расширяется и ветвится с каждым его шагом. Раздается шипение, мисс Вудвинд и Тео прикрывают лица ладонями: их глаза и ноздри обжигает нездешний запах консервационного газа. Даже Гастер кажется опаленным незримым огнем. Студент богословия протягивает руку и один раз стучит по стеклу. Крышка витрины рвется, как мокрая бумага. Тео и мисс Вудвинд отшатываются к двери и выбегают в коридор. С наслаждением втягивая газ, студент богословия переступает через стенку гроба и, прижав к себе Гастера, словно ребенка, выносит его из комнаты. Голова словопыта покоится у него на плече.

В коридоре гремят шаги, лучи нескольких фонариков царапают стены и фотографии в рамках, охранники будут здесь с минуты на минуту. Тео хватает за руку студента богословия, вглядывающегося в лицо Гастеру, и тащит за собой, за угол, мисс Вудвинд дергает ручки дверей в коридоре. Наконец пинком распахивает одну из них, и они вваливаются в маленький кабинет с окном, выходящим на улицу. Она захлопывает дверь и придвигает к ней стол. Голоса гудят у лифта.

Не тратя ни секунды, Тео достает из-под фартука веревку и, привязав ее к батарее, выкидывает из окна. Смотрит на студента богословия, но тот сжимает предплечье мисс Вудвинд. Она спустится первой. Следующим будет Тео. Лучи фонариков скребутся под дверью, стук и удары разносятся по коридору, замок трещит и подается. Веревка обрывается. Мисс Вудвинд уже внизу, Тео пролетает несколько футов и оказывается рядом с ней — в целости и сохранности. Сверху падают кольца веревки. Студент богословия прячет лицо Гастера в складках пальто и прыгает из окна.

Пролетев пять этажей, он приземляется на ноги — врезается в мостовую, как пуля. Пару секунд остается неподвижным, затем, выдохнув, выпрямляется. Идет, чуть прихрамывая, и осторожно опускает словопыта в тележку. Двигаясь словно сомнамбула, Тео помогает ему выкатить Гастера в переулок. Наверху — в пустом кабинете — загорается свет, головы выглядывают из окна, лучи фонариков пронзают тьму у стены музея, скользят по разбегающимся от площади улицам. Студент богословия исчез. Они ушли.

♦ ♦ ♦

За несколько прошедших недель Тео стал внимательней. Его техника улучшилась — он работает с большим тщанием и мастерством. Расчленяет Гастера постепенно, кусочек за кусочком. Сперва аккуратно свежует, глядя в зеркало, представляя себя на столе. Время от времени опрыскивает мертвеца формальдегидом, чтобы замедлить распад. Теперь химический запах кажется освежающим и ему. Если Тео останавливается и вдыхает поглубже, все чувства обостряются, зарницы боли вспыхивают внутри, заставляя его отшатнуться, выйти из себя — всего на шаг — и снова вонзиться в тело, ножом — в рану, хлыстом — в спину флагелланта. Дезден все еще ругается сквозь зубы, но уже тише, почти не сознавая своего шепота. Расчленение трупа поглощает его, он знает, что делает это в последний раз, а если и повторит — то не скоро. Обходя стол, чтобы начать с левого бока Гастера, он смотрит в пустую чашу черепа. Думает о студенте богословия, закрывшемся наверху, и гадает, что будет дальше.

♦ ♦ ♦

Этим утром мисс Вудвинд нашла на чердаке клочок бумаги, исписанный рукой студента богословия:

Меня отправили страдать и учиться, дабы воссоединиться с Эклогой. Под диктовку: ты откалываешься, призрак, посланный встретить мою душу как незнакомец, жертвуешь нашим первым потерянным образом. Когда ты поймешь, что спишь, взгляни в зеркало, чтобы проснуться. Я обращаюсь к Сан-Венефицио, его душу привели ко мне святые, ставшие моими глазами и ушами.

Скривившись от отвращения, она отбрасывает листок:

— Что за бред!

♦ ♦ ♦

Студент богословия приступает к делу. Шланги змеятся вокруг, выползая из двенадцати банок, воздушный насос откачивает формальдегид в алюминиевое блюдце на столе. Цвета воспоминаний, струящихся по шлангам, разнятся: серо-зеленые, желтые, ржаво-коричневые, чайные и прозрачные, они ложатся слоями, не смешиваясь. Студент богословия уменьшает тягу до минимума, выдыхает и надевает респиратор, присоединенный к фарфоровому куполу над блюдцем. Жмет на рычаг, гальванизируя алюминий. Формальдегид шипит и испаряется, вскипает у его лица. Одним вздохом он втягивает пар в легкие. Голова откидывается назад, руки замирают на подлокотниках. На столе химикаты сочатся из каждого шланга, собираясь каплями на электризованной поверхности, взлетают к куполу, проникают в легкие.

Он больше не ощущает тела, только тепло, конечности немеют и исчезают, чувства — тоже.

Сначала раздается звон, словно где-то, через равные интервалы, бьется стекло. Только это, и ощущение взрыва: он словно раскрывается, не сгорая, но исходя волнами. Тянется во тьму и чувствует чужое присутствие — тени чернеют вокруг, как утесы, кипят морскими валами. Он различает прозрачные квадраты — окна, темные, как и все здесь, за которыми открывается новый уровень мрака. Сперва ему кажется, что они движутся, но нет… это он скользит мимо. Постепенно нарастает рокот, не имеющий источника, словно внешняя тьма заключена в пульсирующую оболочку. Он продолжает движение и ловит терпкий сладковатый запах, так пахнет древесный спирт, но это вторичное ощущение, далекое или чужое. Теперь он чувствует, как вокруг свищут веревки, камни или, скорей всего, струны, протянувшиеся на невообразимые расстояния. Они пронзают воздух, гудят, разбрызгивая капли воды, тревожа воздух.

Первым приходит Альберт — возникает из ниоткуда. Незримый, он источает тепло, словно луч, упавший на веки слепца. Замирает чуть выше студента богословия — слева. Один за другим они выступают из тьмы: после Альберта вдвоем приходят Ниффрух и Дрейфик, затем Чан. Постепенно кольцо смыкается. Гастер приходит последним и застывает справа от студента богословия, так близко, что тот чувствует биение волн, дыхание Эклоги.

Они начинают говорить, и он забывает имена, различая их только по манере речи. У первого — резкий, тонкий, визгливый голос. Двое других шепчут, словно шелестят страницами книг. Еще один почти все время молчит. Здесь — кашель и окрики, там — быстрый перестук пальцев. Этот мычит, растягивая «мм» и заикаясь, тот — булькает горлом и чихает. С одной стороны низкий, грудной рев, с другой — безжизненное монотонное бормотание, смех и плач, а последний использует язык танца. Их круг превращается в петлю, невидимый и давящий. Они говорят на языке Каталога — на языке Эклоги — обо всем и о том, что за этим скрыто.

Напряжение становится невыносимым, чем дольше он медлит, тем сильней разрушается, смешиваясь с потоком. Облака пара поднимаются, обволакивают всполохи зубной боли, он разлетается на куски криком перепуганной птичьей стаи. Уходя дальше, чем когда-либо, погружаясь во тьму, полную ледяных волокон, тянущихся вовне, к теням, черней прежних, сквозь вуали или оболочки — одновременно хрупкие и текучие, простирающиеся в бесконечность, — он один сохраняет абрис, он и его двенадцать гостей, но они давно мертвы и куда свободней. Остаются только призраки чувств, вроде покалывания в фантомных конечностях: они пока связаны, но скоро начнут распадаться, осыпаясь во тьму черной метелью. Он все еще пытается помнить. Двенадцать словопытов исчезают, один за другим, а он ищет путь на изнанку теней — к настоящим словам. Частички пляшут вокруг, остатки чувств расползаются по черной глади, раскалившейся по краям, и, собравшись в кипящие капли, уносят студента богословия обратно в кресло волнами пенной пустоты.

Последний день

тудент богословия знает, что этот день станет последним. Прорицательные машины подтверждают предчувствие. Двенадцать банок, глядящих на него отовсюду, шепчут об этом, солнечный свет, прибывающий цветными волнами, говорит об этом, тени, сбившиеся в углах комнаты, — кричат об этом. Он нашел Каталог. Его исследования завершены. Он сидит за столом, покачиваясь взад и вперед, чувствуя, что пустота ждет, Эклога разверзается, требуя приношения. Дом вокруг ширится, впуская ее. Воздух впивается ледяными иглами в пальцы и ноги, боль отдается в зубах. Не в силах сосредоточиться, он практически выкидывает себя из кресла — в коридор.

Мисс Вудвинд читает, когда он входит к ней в комнату и, не говоря ни слова, садится рядом. Закончив параграф, она кладет книгу на колени.

— Что?

Он смотрит в пол. Мисс Вудвинд вновь слышит гудение, сотрясающее половицы. Кажется, оно стало громче.

— В чем дело? — спрашивает она, но он просто тихонько раскачивается. Мисс Вудвинд встает и сжимает подлокотники его кресла.

— Чем ты теперь занят? — громко говорит она, пытаясь до него достучаться. — Давай, отвечай! Все эти дни я только тебя и жду, по крайней мере, ты можешь сказать мне, что происходит!

Он либо грезит, либо игнорирует ее, а может, больше не понимает, ибо по-прежнему молчит. Мисс Вудвинд всплескивает руками, упирает их в бедра, подходит к окну.

— Что я здесь делаю?

Она замечает машину, застывшую на углу. Окна у нее темные, заглянуть внутрь нельзя. Внезапно, словно испугавшись раздраженного взгляда, машина газует и исчезает в вихре рваных листков. Мисс Вудвинд думает об отце, опускающем страницы в проявительные чаны, о толстых лупах, сквозь которые он тогда смотрит, вспоминает офис и скучает по нему. Наконец мысли уплывают вдаль. Очнувшись, она понимает, что уставилась на пустую улицу, и отворачивается. Студент богословия все так же неподвижен.

— Ты даже не понимаешь, что я здесь, — тихо говорит она, глядя на него, скрючившегося в кресле, как пугало.

— Я знаю, что ты здесь. — Голос у него такой мерзкий, что мисс Вудвинд едва не отшатывается к окну. Собравшись с духом, она подходит к креслу. Его ноги в тяжелых ботинках раскинуты, как у марионетки.

— Тогда расскажи мне, что ты делаешь! Если не собираешь слова, зачем остаешься здесь?.. Ты ищешь что-то еще!

Она наклоняется к нему — между их лицами остается лишь пара дюймов. Он покачивается, с трудом находит ее глаза.

— …Да, ты права.

— Так поделись! Расскажи, что это! Я должна знать!

Его охватывает слабость.

— Сказал бы, если бы мог.

— И что это значит?

Он отмахивается от нее:

— Не проси… такое нельзя рассказывать.

— Ты лжец или просто дурак?! — она смотрит на него, поджав губы, блестя глазами. — Я жду внятного ответа!

Но он уже отключается — глаза стекленеют, рот открывается, голова падает на спинку кресла.

Мисс Вудвинд сверлит его взглядом еще пару секунд, потом спускается вниз.

Вот и входная дверь.

Несколько мгновений она кусает губы, глядя в обрамленный лестницами коридор. Сердце колотится в горле, что-то ужасное вливается внутрь, тянет к нему. Мисс Вудвинд думает о студенте богословия в последний раз, вспоминая, как он стоял перед ее отцом несколько недель назад, и встречу в парке у фонтана. Затем она уходит.

♦ ♦ ♦

Машины весь день ездят по улице, пытаясь отвлечь, раздавить, унести его мысли, мешают сконцентрироваться. Иногда они останавливаются у забора, и студент богословия замирает, чувствуя, как дом дрожит от рева двигателей, и вдыхая выхлопы. Присутствие снаружи давит на грудь, словно плита. Затем, без видимой причины, они уезжают. Тяжесть исчезает, гаснет, как головная боль. Он начинает подозревать насекомых. Тео убил немногих — не только ножами, но всевозможными отравами и токсинами, рассыпанными по углам дома, закупорившими каждую щель, двери и окна. Те, что проникают внутрь, делают это намеренно. Стремятся в дом — к студенту богословия. Он не знает, следят ли за ним в этот миг крохотные глаза, и постоянно настороже. Нельзя все испортить, не теперь — в самом конце. Пару раз его кусает комар, только чтобы умереть — забальзамироваться с первым глотком его формальдегидной крови. Студент богословия чувствует агонию крохотного разума, проживает его гибель, соединенный с ним струйкой формальдегида. Улыбается.

Тео уходит. Он избавился от тела Гастера и собирает вещи. Видит, как время распускается, словно короткая лента в полосках дней и ночей, обрываясь трупом студента богословия, бледным, скорчившимся на полу среди теней. Неважно, сколько это продлится, он знает, что больше не нужен. Дезден собирается, нанимает тележку, чтобы перевести последние воспоминания о лавке. У него в городе есть родные, он остановится у них, пока не откроет новую, чтобы вновь ходить перед зеркалами.

Когда Тео видит студента богословия в последний раз, тот стоит на лестничной клетке второго этажа, опираясь на шаткие перила, и глядит в пустоту. Мясник машет ему и говорит, что уходит. Студент богословия не шевелится, только едва заметно склоняет голову. Его ведет, с плеча падает подтяжка. С трудом он отрывает от перил дрожащие пальцы, растягивает губы, пытаясь улыбнуться, но скалится, словно смерть. Тео отворачивается — чувства стекают с него, как вода. Он забывает своего друга, едва шагнув за порог.

♦ ♦ ♦

Оставшись совершенно один, студент богословия блуждает по комнатам, пока хватает сил поднимать ноги. Потом бездумно садится, некоторое время смотрит на обои и снова встает. Дом пуст. Когда он приходит в себя, машины ездят снаружи, муха следит за ним с окна. Он прихлопывает ее тетрадью и разбивает стекло. Несмотря на слабость, бродит вверх-вниз по лестницам, все чаще возвращаясь на чердак — отдохнуть, глядя на банки, собирающие пыль, и хрупкие, заброшенные прорицательные машины. Время заканчивается. Студент богословия обрел и перевел Каталог, и теперь Каталог его переводит. Фасвергиль и Оллимер забываются. Каталог не предназначался для них. Он уничтожил все записи.

Студент богословия сидит и с наступлением вечера чувствует, что проваливается в кресло глубже и глубже — у него нет сил этому противостоять. День угасает, но глаза отказываются привыкать к сумеркам, все подергивается вуалью крохотных блестящих пылинок отступающего света. Они движутся, не разрывая вуали, окна за ней чернеют, словно покрытые краской. Со временем паутина собирается на стеклах, пыль окутывает его, комнату, весь мир, он сидит, не шевельнув пальцем, и дыхание становится все слабее. Постепенно, почти незаметно, дом блекнет — волокна дерева, стекло, штукатурка растворяются в воздухе, неверно мерцая. За ними проступают куда более древние горизонты. Светящиеся формы плавают среди мебели, тревожа покой комнаты призрачным оперением, другие таятся по углам, сжимаются, готовые прыгнуть, или парят, наслаждаясь собственной неподвижностью. Впервые он слышит их голоса, смутные шумы, страннозвучные обрывки слов, стихами разносящиеся по воздуху, загустевшему от существ, прежде незримых. Сквозняки касаются его загривка, накатывают волнами, пока он сидит, обратившись в камень. Постепенно студент богословия начинает различать остаточное присутствие двенадцати словопытов — они здесь, словно люди на выцветшей фотографии. Сюда они приходили, чтобы найти слова. Ему кажется, что его заносит осенними листьями — он сам превращается в мебель и не может вспомнить, каково это — двигаться. В нем ширится пустота, выворачивает его наизнанку. Он уменьшается, исчезает, понимая, что так и должно быть, замерзает и замирает, и это — неизбежно. Ледяной аромат проникает в ноздри, распирает легкие, наполняет полое тело, сковывает конечности, делает его еще более сонным, холодным и отстраненным. Теперь ему хочется только взойти на борт, кануть в глубины, забыться. Это — запах покоя, мира и тихих, бесконечных и мертвых снов.

От вони сырой земли и гниющих листьев его глаза распахиваются, он инстинктивно отшатывается. Кресло падает назад, и студент богословия вываливается из него, ударившись головой об пол. Извивающиеся черные тени обступили его, как стервятники, сливаясь, они клубятся вокруг и сразу отстраняются, исчезают из виду, прячутся по углам. Эклога проступает ясней, чем прежде, и все же это только набросок, она приближается, но еще не здесь. Студент богословия, с головой, гудящей как медный колокол, ползет по полу, словно человек, выбирающийся из ледяной реки. Кости скрипят, как ржавые шестеренки, но с каждым мгновением он движется все быстрей, стряхивает холод, а внутри разгорается паника. Надо непременно закончить, заглянуть за грань или сгинуть. Снаружи ревут машины, колеса визжат по мостовой, клаксоны гудят, он слышит и другой шум. Словно змея, студент богословия выползает из комнаты и скользит через лестничную клетку — к окну. Мышцы кричат, когда он хватается за подоконник, подтягивается и выглядывает наружу. По улице вихляют три машины. Влетев на тротуар, они таранят забор и бороздят лужайку, швыряя камни из-под колес в стекла веранды. Воздух кишит тенями, рвущимися из их окон и дверей, — тенями с тихими свистящими голосами, зловеще гибкими, плещущимися, словно белье на ветру.

Снизу доносится грохот — выбитая входная дверь плашмя падает на пол. Собаки, лая и топоча, гремя когтями по половицам, перебегают из комнаты в комнату, взбираются по ступенькам, наводняют дом, рычат и грызутся друг с другом. Студент богословия уже на ногах, шум становится нестерпимым, в каждом помещении дюжина голосов перекликается во всех регистрах. Пол начинает дрожать, стены трястись, по потолку бегут трещины. Черные псы размером с телят врываются в комнаты, неописуемые твари бродят, летают, пляшут, плывут, рыщут по дому, сколько хватает глаз. Студент богословия мечется по лестницам, отталкивая их, перебегает от двери к двери, пытаясь спастись. Машины рычат во дворе, клаксоны ревут как сирены, а дом полон лепета, крика и бормотания, словно приют душевнобольных. Он мчится из одной комнаты в другую, на миг замирает, оборачивается и вновь бежит, прочь, прочь, задыхается от паники, но не останавливается, кружит по дому, желая лишь одного — завершить все как надо. Он мчится, а дом растворяется у него под ногами, последние его волокна наливаются прозрачной тьмой и меркнут, половицы превращаются в мостовые, оштукатуренные стены — в камень, мрамор, эбеновые двери на кованых петлях, лампы становятся фонарями, столы — статуями, книжные шкафы — лавками, шторы — деревьями, окна выворачиваются наизнанку, потолок разверзается, открывая бездну, полную оплавленных, искаженных созвездий — там, где еще минуту назад были люстры. Затхлая вонь, присущая старому дому, припадает к земле и, смешиваясь с формальдегидом, расцветает букетом городских запахов, улицы Сан-Венефицио раскрываются веером, бегут меж огромных, людных домов, а вокруг студента богословия все еще вьются тени и твари, словно армия, осаждающая город во тьме, их голоса множатся, нарастают, пока море звуков не сливается в сплошной рокот, а калейдоскоп призраков и ослепительно-ярких форм не вскипает слюдяным облаком.

Сан-Венефицио вновь становится зримым. Небо опрокидывается воронкой недвижного вихря, сводом пещеры, по которому бегут тени туч. Светло только в оке шторма — над его головой. Оттуда смотрит бельмо луны, и по лицу студента богословия скользят странные тени — излучаемый им свет падает на город красными и синими пятнами. В синеве — Сан-Венефицио лежит в руинах. Дороги пусты и безмолвны, здания выцвели и потрескались, словно древние надгробия, воздух разреженный и стылый. Дыхание студента богословия клубится у лица горьким паром, ноги вздымают облака праха, укутавшего город как снег. В багрянце — мостовые встают на дыбы, ходят, словно палуба обреченного корабля, потоки раскаленного воздуха ввинчиваются в небо, Сан-Венефицио искажается, словно в разбитом стекле. Контуры зданий вокруг вьются струйками дыма, скрывая огромные ревущие моторы и легионы врагов. Скользя по спектру, студент богословия видит себя со стороны, словно шагнув за порог, хотя ни стен, ни двери не было. Смотрит вниз, будто в кривое зеркало: его тело корчится и падает на землю, ноги вытягиваются двумя иглами, руки словно фарфоровые кукольные ладошки, бледное лицо глядит из осколков — он тонет в складках тяжелого черного пальто.

Сотню лет студент богословия идет к сердцу города, и рокот Эклоги нарастает, превращаясь в оглушительный рев с паузой, которую он должен заполнить. Мир — мрачный, как смертная пелена, — рвется и ускользает от него. Сан-Венефицио превращается в лабиринт: тупик, поворот, снова тупик, но он не теряет из виду дымный столп, поднимающийся из центра, слышит зов сирены — и спешит к ним. Теперь он замечает только самых крупных оро, размером с кита. Они блестят, перекликаясь друг с другом вздохами ветра, чирикают, словно птицы. Прочие блекнут. Мимо, визжа, как женщина, пролетает поезд. На окраине он встречает человека, которого видел раньше — на полу гостиничного номера. Мужчина спрыгивает с плавящейся пожарной лестницы и замирает, сверля его взглядом. В глазах у студента богословия темнеет. Когда он вновь смотрит в ту сторону, улица пуста. Проходя мимо кладбища, он видит огромные пульсирующие деревья — их корни зарываются в могилы, а ветви капиллярами пронзают пышные облака. В следующий раз он останавливается, когда кто-то заключает его в кольцо танца и исчезает за углом. Двое мужчин проходят мимо по крыше, держась за руки. Они приветствуют его и желают доброго пути. Студент богословия не медлит и продолжает идти к центру города.

Он не считает двенадцати, которых встречает, одного за другим. Чем ближе дымный столп, тем быстрей его шаг. Вступив во внутренний квартал, он мчится, как ветер, почти летит, едва касаясь мостовой. Оставляет следы в прахе и синеве, пляшет по булыжникам, залитым багрянцем, зависает между землей и небом. Время от времени смотрит вверх — на ту, что бежит вместе с ним по крышам, прыгая от труб к флюгерам, скользя по водостокам, взбираясь по черепицам, как по ступеням, — ее руки в черных перчатках трепещут в кружевах, как пауки в лилиях.

Наконец он оказывается в центре города, в сердце Сан-Венефицио, у Орфеума. Огромная площадь кишит тысячами незримых существ, гудит сотнями голосов. Тьма отступает, луна сияет, как айсберг в безжалостном мертвом свете. Орфеум — не пепелище, не руина — горит второй луной, холодной и неопалимой. Изнутри доносится голос, отрывистый, деловой, стрекочет в глубинах здания, дым растекается по небу, исчезая, когда студент богословия входит на площадь. Одинокая белая фигурка с длинными черными ногами пронзает воздух стрелой молнии и замирает на вершине блестящего купола.

Она вскидывает руки и смотрит на студента богословия, кивает ему, идущему к огромным дверям дворца. Он останавливается между статуями великих поэтов Сан-Венефицио и высохшим фонтаном, полным земли и ночных цветов, и темная ткань мира трещит по швам от единственной раны в тучах, и луна отступает, чтобы открыть…

…голоса взмывают вновь, летят со всех сторон от всех призраков, вновь обретающих форму в ослепительном сиянии — беззвучный крик и темный свет Эклоги распарывают реальность. Ужас охватывает студента богословия, могильной землей застывает в груди, наполняет конечности. Он хватается за сердце и падает лицом вниз. Боль, пылающая внутри, взвивается вместе с голосом из Орфеума, и он поднимает голову, несмотря на агонию, ибо понимает слова. Он знает их, и язык, теперь его собственный, наконец звучит в нем. Опускается тьма, и, прежде чем мир рушится, в этой тьме он ловит зубами искру творения, и Эклога облекает его и обнажает до божественной сути, превращает в вестника и поднимает в небо.

…на дне пересохшего моря. Небосвод безмятежен, словно глубины озера, голубые лучи горят на мраморных стенах, выводят узоры на раскаленном песке, танцуют, как солнечные зайчики на поверхности вод. Один в просторном такси, студент богословия наблюдает, как пот капля за каплей течет по шее водителя, ветер бьет в открытое окно. Дорога, прямая, словно стрела, свободна.

Благодарности

Издательство «Найди лесоруба» сердечно благодарит за поддержку:

Avis Somni

Dekadansu

Reanimatrix

Антона Астахова

Захара Берга

Игоря Гимранова

Дениса Демиденко

Ивана Довыденкова

Никиту Иванова

Л. Кафеля

Арину Киселеву

Виталия Коваленко

Владислава Колебцева

Константина

Владислава Кузнецова

Марию Любичеву

Юрия Мазурука

Наталью Некрасову

Алену Петрову

Илью Пивоварова

Елену Ролау

Егора Сапронова

Александра Синявского

Анну Субботину

Олега Татьянина

Илью Филиппова

Руслана Шарафутдинова

Марию Шмурыгину

С вашей помощью эта книга смогла появиться на свет. Спасибо!

Оглавление

Туча

Город

Машина

Сон

Священник

Оро

Урок

Поручение

Мясник

Миссия

Сады

Чан

Демоны

Альберт

Дом

Последняя беседа

Муза

Гастер

Последний день

Благодарности

Пожертвовать