Красавица в трауре
Мухтар Омарханович Ауэзов
Шесть лет... Шесть лет прошло в трауре, в печали. Какие это были долгие, бесцветные, унылые, холодные годы. Они походили на позднюю осень. Каждый из них - словно целая жизнь.
Шесть лет Карагоз была пленницей вдовьего ложа, жила, как птица, в клетке. День за днем проходил без тепла, без улыбки. И казалось, что Карагоз смирилась со своей участью: и не томилась, и не тосковала, и не мечтала об иной жизни. Карагоз удивляла и, может быть, гордилась своей стойкостью, одиночеством, тем, что была не похожа на других. Вдовий траур стал ее привычкой, ее обычаем. Так путник свыкается с кромешной темнотой ненастной ночи, идет, как слепец, но будто бы что-то видит...
Сегодня, по обыкновению, она молчалива и замкнута. А весь аул ее шумно радуется.
Аул Карагоз в пути. Еще в ранних сумерках разобрали и погрузили юрты, едва солнце обожгло вершину ближнего холма - люди были в седле, имущество на колесах, скот на ногах. Снялись с кочевья и просторными дорогами-ущельями тронулись в горы, на другое кочевье, манившее густыми травами, тенистыми рощами и прохладными озерами.
Говорливой пестрой нарядной толпой теснились поблизости от возов верхом на конях женщины, с ними дети. Впереди молодые гнали табун коней в четыреста или пятьсот голов, чабаны вели овечьи отары. Кони и овцы напоминали кипучий клокочущий поток, который вырвался из ущелья на простор нетоптаных лугов.
Радостный поток жизни вторгался в девственное безмолвие... Люди были настроены празднично. Озорные девушки и смешливые молодухи не давали проходу мужчинам и парням, встречали и провожали их залпами колких и соленых шуток. А тем только того и надо, затем они и подъезжали сюда, к возам. Молодые парни гарцевали в седлах, как их кони под ними. Жеребцы плясали, заливались ржанием, рвались к табуну. И парни то и дело пускали их вскачь и с гиком, свистом налетали на табун, подгоняя его. Сотни коней, развевая по ветру гривы, уносились вдаль, сотрясали землю громовым топотом.
Веселый и шумный кош - кочующий аул, пожалуй, способен разбудить древние утесы от вековой дремоты. Смотришь - и чудится: замшелые скалы добродушно ухмыляются каменными морщинами со своих обрывистых высот, посылая гостям привет и воздавая им честь.. Джайляу, которое сиротливо пустовало целый год, раскрывает кошу объятья, точно ветвистая крона - перелетной птице. Все кругом, точно на великом пиршестве, дышит хмельной радостью, буйной силой.
И трудно удержаться от того, чтобы не скакать, не кричать и не смеяться во все горло. Общее возбуждение увлекало и заражало не только молодых. Не было в ауле ни одного человека, которого не коснулась бы неосознанная смутная мечта о чем-то необычайном, прежде недосягаемом, а ныне таком близком.
Чабану Булату минуло полвека. Усы у него с проседью. Но и он, когда мимо его отары с гомоном и девчачьим визгом проезжал кош, лихо подскакал на своей саврасой кобылке и с ходу врезался в толпу всадниц. Он тоже балагурил со своими сверстницами, задирал их, подмигивал им, напрашиваясь на острое словцо. И когда одна молодая, краснощекая неожиданно стегнула кнутом саврасую кобылку под ним, он словно помолодел. Он почувствовал себя кавалером, достойным ее внимания, и осанисто выпрямился, трогая сивый ус.
Карагоз ехала в рессорной коляске, запряженной тройкой. Поравнявшись с чабаном, она неожиданно окликнула его:
Слова мудреные, но Булату понятен их смысл. Ага, подумал он, вот и сама Карагоз нас заметила. И он браво и почтительно привстал на стременах.
Карагоз отвернулась. Только она одна, хозяйка скота и повелительница аула, первая и самая красивая в этой озорной и дружной толпе, ко всему равнодушна. Она погружена в свое горе. Она в унынии. И длится это уже шесть лет...
Ей было немногим больше двадцати, когда она покрыла голову черным платком и захлопнула перед собой двери радости. До того она считала себя баловнем судьбы. До того она была весела. Внезапная злая смерть унесла ее мужа, а Карагоз сломила. Среди сверстников Карагоз не знала ему равных.
Его звали Азимханом, он был единственным сыном в семье. Родичи его жили в своих аулах, своими заботами и нуждами и со временем отдалились от него. Ближе всех Азимхану был его отец Усен, а тот переступил порог уже семидесяти лет. Но хотя Азимхан был отроду один - родных братьев не имел, он прославился по всей огромной Иргайлинской волости. Пожалуй, ни один человек из малочисленного рода не мог бы добиться такой известности и уважения, как Азимхан.
Издавна иргайлинцы были в раздоре с родами Коныртауской волости. И тем и другим жилось неспокойно. Днем и ночью то и дело слышался родовой клич, истошные крики: «На коней!», завязывались яростные стычки, шла упорная взаимная барымта.
Еще до женитьбы на Карагоз Азимхан был в числе самых драчливых, самых отчаянных. Обычно он возглавлял знать своего рода и других родов, когда она шла с копьями и дубинками драться за честь иргайлинцев. Но нередко Азимхан пускался в путь к коныртаусцам один, на собственный страх и риск, и ввязывался в ссоры. Злые языки говорили, что коныртаусцы особенно ненавидели род Усена. Это слышали не один, а много раз. На то была особая причина.
На один набег коныртаусцев иргайлинцы отвечали двумя-тремя. В этом деле сын Усена был неутомим. А подогревало распрю то, что жила на свете такая девушка - Карагоз, и была она с детских лет просватана за коныртаусца, внука Сыбанбая, главы богатейшего рода.
Не нравилось Азимхану то, что Карагоз - невеста коныртаусца... Не нравилось это и самой Карагоз. Ей по душе пришелся один отчаянный иргайлинец!
Жених Карагоз был хромцом, в юности повредил ногу. Даже в родной семье его не почитали и недолюбливали.
Стыдно было Карагоз идти за жалкого и хилого, богом обиженного человека. И хотя немыслимо ослушаться родительской воли, она не скрывала недовольства. Но отец уже взял за нее калым.
Мать Карагоз была родственницей Усена и, естественно, тянулась к нему. Его аул был близок и сердцу Карагоз. Она часто приезжала в этот аул, гостила в нем по многу дней - и с матерью и одна. В нем рос один мальчик, отроду один - без родных братьев, но такой забияка, будто их у него имелось семеро! Этот мальчик был люб Карагоз больше, чем его сестры.
Правда, и ему, еще малолетнему, родителя сосватали другую, а когда он вырос, женили на ней. Своей судьбы не обойдешь. Затем в один год случилось два несчастья: умер отец Карагоз, а Азимхан похоронил первую жену. И до этого было известно, что Карагоз не хочет идти за внука Сыбанбая. Но мало ли какая прихоть взбредет в голову девице! Мать не слушала ее жалоб, отмахивалась, говоря, что время придет, видно будет. Овдовев, мать стала прислушиваться к дочери внимательней.
А там приехал в их дом милый храбрый Азим. Приехал проведать... Так все думали. Так, возможно, думал он сам, поскольку и он овдовел-осиротел. Когда же он вошел в юрту и увидел Карагоз, не ту, что знавал прежде, а ту, которую еще не видывал, о которой только слышал от людей и догадывался, душа его исполнилась решимости.
Он помнил ее еще ребенком, подростком. Теперь перед ним была девушка - рослая, тонкая, гибкая и сильная. Какие у нее чудесные волосы! Какие прекрасные глаза! А ведь он не видел ее всего год... Перед ним была невеста, о которой он мечтал. Вот она, его судьба. Карагоз смотрела застенчиво, но на щеках ее играла горячая кровь. Она чувствовала его волнение и радовалась ему. Их радость была общей.
И когда Азимхан, поздоровавшись с матерью, повернулся к дочери с обычными словами: «Здорова ли ты, милая?» - и Карагоз коротко ответила ему, они словно обменялись безмолвным признанием. Им не нужно было слов, чтобы понять друг друга. Они говорили сердцами. Сердца их были полны надежды.
Вскоре же после этой встречи начались трудные переговоры.
Родичи Карагоз не противились Азимхану. Они к нему благоволили. А мать, овдовев, спешила опереться на род Усена. Она искала защиты, а нет защиты надежней, чем родство. Азимхан получил тайное согласие. Однако это полдела. На пути жениха и невесты лежал горный хребет с опасным перевалом -Сыбанбай и коныртаусцы. Невеста была чужая. Она была продана вражескому роду.
Сыбанбай пришел в бешенство, узнав о планах старого Усена и его сына. Коныртаусцы взбудоражились от мала до велика, кровно задетые и оскорбленные. Было ясно, что они не уступят невесту без боя.
Кто знает, как бы обернулось дело, скорей всего - худо, если бы не случилась еще одна нечаянная смерть. Внук Сыбанбая, чахлый хромец, оказался не живуч: отдал богу душу. У всех других детей Сыбанбая, сыновей и внуков, были жены или засватанные впрок невесты.
Все же упрямый и строптивый старик сказал, что не откажется от своего сватовства.
Он хотел сохранить красавицу для правнука. И все же теперь спорить с ним стало легче. Неписаный степной закон был на стороне Усена.
Усен возместил Сыбанбаю весь калым, уплаченный за Карагоз, и сосватал ее родному сыну. Через год Азимхан привез ее в свой аул с богатым приданым.
Казалось бы, на том можно было и помириться иргайлинцам с коныртаусцами. И в самом деле, распря как будто бы приутихла. Года два-три жили по-добрососедски, хотя и в это счастливое время обе стороны ревниво следили друг за другом и не забывали старого. В родовой степи старое властно.
Всякий раз, когда разносилась молва, что Усен своей силой добился богатства, Сыбанбай делал так, чтобы укротить его силу, убавить богатство. А Усен был доволен, когда ставил Сыбанбаю подножку. Родовая спесь их ожесточала. Они поочередно брали верх друг над другом и никак не могли сквитаться. Не дано было этим людям и их родам поделить меж собой великую степь, освятить ее миром.
Опять вспыхнула, как моровая язва, пошла гулять по кочевьям барымта.
В злосчастный год аул Усена перекочевал к реке Каинда, в излюбленные родные места, куда шесть лет спустя двигался кош Карагоз. Ночи были неспокойные. В ауле Усена ждали ответного набега и потому оставляли у коновязи под седлом боевых коней, сильных и быстрых жеребцов. Спали чутко. И вот послышался знакомый вопль: «На коней!» Азимхан был первый на ногах и в седле.
Ночь выдалась тихая, лунная. Карагоз побежала следом за мужем, схватила за повод его рыжего скакуна. Никогда прежде она не была так встревожена, никогда прежде так не боялась.
Он не послушался ее. Ему был неприятен ее страх. Злая воля бурлила в его жилах и звала вперед. Он торопился и сгоряча оттолкнул Карагоз.
Еще трое-четверо поскакали вместе с Азимханом. Они с грохотом пронеслись по каменистым буграм, подобно маленькому обвалу, и исчезли вдали.
Вслед им суматошно гомонил весь аул. Оставшиеся без коней кричали, размахивая руками, и бегали взад-вперед без толку.
А там, куда ускакал Азимхан, ошалело орали табунщики, глядя на то, как барымтачи угоняют их табун. Табунщики гнались за подлыми ворами, но на порядочном отдалении, потому что чужих было многовато. Так, по крайней мере, казалось в ночи.
Азимхан не стал собирать табунщиков и считать, сколько перед ним врагов. Он посылал коня прямо на гулкий топот угоняемого табуна, похожий на грохот горной лавины. Азимхан живо настиг налетчиков. А затем, не оглядываясь, идут ли за ним джигиты, обогнав и своих и чужих, с гиком поскакал в обгон табуна, стараясь завернуть его и остановить.
Горд и горяч был Азимхан. Он не знал боязни и опаски, а потому внушал страх многим. Однако был он не особенно силен и не так уж ловок. Дрался он лихо, яростно, но не имел ни навыка, ни сноровки настоящего барымтача, поскольку был хозяйским сыном. Недоставало ему хладнокровия.
Обыкновенно он увлекал за собой самых робких и ленивых увальней-силачей, а врагов распугивал. На этот раз схватка сложилась скоротечная.
Два крепких парня, понаторевшие на барымте, приметили в лунном свете всадника на рыжем скакуне. Догнать его - не догонишь. Больно резв под ним конь! Но он сам вернулся к ним, заворачивая табун. И они встретили его...
Этот удар остановил и всадника, и его рыжего скакуна.
Азимхан не чувствовал, как сполз и соскользнул на землю, подгибая ноги, разбрасывая руки. Конь потянулся к его лицу мордой и отдернул ее, захрипел, приплясывая на тонких ногах.
Подъехал и наклонился из седла над лежащим тот парень, который ударил его, и сказал другому, которого ударил Азимхан:
Азимхан лежал мертвый, не успев вымолвить своей любимой последнее «прости». Дубина расколола ему череп. Когда примчались его люди, он уже не дышал.
« Назад Page 1 Page 2 Далее »
Карагоз в ауле, у своей юрты, почувствовала его смерть. Она вскрикнула, ломая руки. Упала на землю, прислушиваясь к ней, глядя в темноту безумными глазами. И услышала издалека, с лугов, оттуда, где вдруг утихли боевые клики, новый, не прежний, загадочный шум. Голоса были тоскливые, со слезой. Это табунщики ехали в аул, протяжно крича:
- Родной мой! Опора моя!
С той ночи и начался шестилетний
траур Карагоз.
Иргайлинцы не остались в долгу у обидчиков. В одной схватке они тоже убили человека, тоже молодого, ибо в набеги ходили молодые... Помимо того, коныртаусцам пришлось уплатить выкуп за убийство, равный стоимости ста верблюдов. Выкуп огромный! Вообще нагнали на коныртаусцев страха... Хотели порадовать молодую вдову. Но Карагоз не утешилась.
Ни старый свекор Усен, ни маленький сынок Мукаш не могли ее отвлечь от горя.
На двухлетнего Мукаша сородичи смотрели с надеждой. «Лучше живая мышь, чем мертвый лев», -поговаривали они словами пословицы, а думали о том, как из ребенка вырастет джигит; вспомнит он пролитую отцовскую кровь и воздаст за нее сторицей. Все молили бога за Мукаша, последнего в роду, как будто века и поколения суждено было враждовать иргайлинцам и коныртаусцам...
Семидесятилетний Усен дождался поминок по сыну, тех, которые справляют через сорок дней после смерти, и умер, одряхлевший, исчерпав свою силу, сделав в жизни все, что мог.
Мужское бремя легло на плечи Карагоз. Нелегко женщине распоряжаться большим хозяйством. Непросто молодой вдове управлять родом своего мужа и свекра. Мало ли ходило около нее охотников -и до ее богатства, и до ее красоты! Среди них были настырные, привязчивые. Иные соблазняли ее, иные стращали. Она справилась со всеми. В отличие от своей матери, она не искала защиты и опоры. И табуны и отары ее были в порядке.
Первое время она словно разом постарела. Чувство опустошенности и безнадежности шло за ней, как тень. Она была одна, а тоска ее безысходна. В вечерних сумерках, в пору любовных свиданий, и на рассвете, в пору самого сладкого сна, Карагоз, пряча лицо под траурным платком, заливалась слезами. Она не могла сдержаться и не хотела сдерживаться. В ауле слышали, как она голосила, слышали ее причитания, певучие, как степной сказ. Она звала мужа и говорила с ним подолгу:
И тот, кто слышал ее, запоминал слова и музыку ее плача, как запоминают песню. Горькая была эта песня, горше полыни, но ее передавали из уст в уста. И вскоре по всей Иргайлинской волости знали, как прощается и не может проститься Карагоз с Азимханом, как обжигают ее вздохи, как едки ее слезы и как выцветают от них ее глаза, блекнут щеки.
Со временем о ней, узнице траурного покрывала, стали поговаривать с похвалой, как редко говорят о женщине:
Старики и старухи, которые видели на своем веку всякое, отзывались о ней такими словами, какими говорят не о живых, а о живших и оставшихся в легендах.
Эта слава вернулась к Карагоз, словно эхо в горах, многократно. Эта слава возвысила ее и сковала, как зимняя стужа сковывает бурные воды.
Цвели весны, зелеными морями разливались джайляу. Вдогонку за веснами, за жизнью кочевал аул. Рос и креп Мукаш. А Карагоз оставалась верна себе, своей редкостной славе. Она жила вдовой, как угодно было старикам и богу, и не ласкала никого, кроме сына. Она устояла перед тысячью соблазнов и ни разу не проявила слабости. И длилось это уже шесть лет.
Недаром, когда Карагоз сказала чабану Булату о шайтане и искорках вчерашнего костра, ее слова показались ему набожными.
А между тем она была молода. Она была жива. По-прежнему прекрасны были ее печальные черные глаза, смуглым румянцем горели щеки. Слезы не источили ее красоты. Тело ее, белое-белое, лишь слегка располневшее, было юно. Оно дышало здоровьем, быстрой и нежной силой. В нем билась горячая кровь, неравнодушная и неутихомиренная.
Карагоз была женщиной, была матерью. Она любила и была любимой. Она изведала счастье, которое суждено не каждой смертной. И вдруг оказалась словно в темнице, за чугунной дверью. О, если бы знали люди, которые распевали ее плачи, какую муку несла в себе Карагоз!
Если эта мука угодна богу, поистине она адова. Тщетно Карагоз, задув лампу и ложась на одинокую постель, читала молитвы. Тщетно она молилау бога благодатного сна. Сон и покой были у других, слабых, грешных, у тех, кого не хвалили благолепные старики. Ее уделом был темный ночной бред, бред страсти. Огненные змеи ползли по ее жилам; они выползали на ее грудь и целовали ее в шею, оплетали и изламывали все ее тело сладостной и гнетущей судорогой. И не было от этих змей спасенья. От темна до света Карагоз не могла вырваться, отдышаться, прийти в себя. В мучительной истоме, ослепшая и оглохшая, она зажигала лампу, звала старую доверенную служанку, обнажалась перед ней и велела себя бить, срывать с груди ползучий змееподобный огонь. Служанка пугалась того, что на ней нет лица и тоже молилась в страхе. Карагоз извивалась перед ней, словно в припадке. А служанка не смела и подумать, что это молодость рвется из траурных пут, что это жизнь ищет воли.
Была пора - изменился характер Карагоз. Она казалась больной - настолько становилась неровна с людьми. Стоило дунуть на нее, и она вспыхивала, как порох, негодовала, сердилась и гневалась из-за пустяка, была нетерпима, высмеивала и обижала людей без жалости. А иной раз замыкалась в себе, уползала, как мышь в нору, и уныло молчала неделями, не поднимала на людей глаз, как девочка, и сама вызывала к себе жалость. Тогда даже обиженные ею думали про нее, что она не щадит себя, а осмеянные дивились, как она к себе строга. В другое время она поражала людей своей неженской волей, хозяйской сметкой, властностью, обжигавшей, как камча.
Нынешней весной, на седьмом году вдовства, Карагоз опять стало невмоготу.
Дни стояли теплые, праздничносветлые, радостные, ночи студеные, но ясные, звездные, манящие. Горы, луга, воды помолодели. Все сияло, все шумело. Конский топот, блеяние овец на просторах джайляу -желанная музыка. Люди были хмельны от счастья жить на подоблачных высотах, под орлиными небесами. У каждого и у каждой на душе что - то свое, тайное, заветное, - может, надежда, может, мечта. Чабан Булат, привыкший не спать по ночам, сторожа овец, и тот не постеснялся, закричал при всем народе, что хмель у него по жилам так и ходит, так и прошибает...
Карагоз отвернулась, услышав это. Но от одного безобидного словца «милая», от хрипловатого застуженного голоса чабана огненные змеи поползли по телу Карагоз погнала вперед свою тройку и гнала ее до самого берега Каинды.
Здесь она сошла с повозки, оставив в ней спящего Мукаша. Медленно пошла вдоль берега, заросшего молодым белоствольным березняком и непролазной черемухой. Звонко и нежно журчала вода. Утренняя прохлада овевала лицо и шею Карагоз, а грудь горела. Ноги были слабы, колени дрожали. Хотелось лечь, прижаться к земле, обнять стволы берез, напоминающие своей шелковистой корой живое тело.
На знакомой полянке она увидела распряженный старомодный тарантас с задранными в небо оглоблями. Ни людей, ни коней поблизости не приметила. «Будут соседи», - подумала она безразлично. Здесь, у Каинды, Карагоз впервые узнала о гибели Азимхана. Но и об этом она думала вяло. Ей было душно, точно в знойный полдень. Сердце билось тяжело и гулко.
Из ближней рощицы, пышной и тенистой, донесся заливистый юный смех. Это смеется девушка... Затем послышался веселый зовущий возглас. Это парень... Карагоз слышала их словно в дремоте. Хотела пойти прочь, а пошла в рощу, на голоса.
На опушке она остановилась. Свистнул соловей, прочищая горло. Еще свистнул и затрещал, защелкал хлестко, подобно маленькому кнуту. Сколько раз слышала Карагоз соловья на этом урочище! И проходила мимо. Теперь она стояла, подняв воспаленное лицо, прищурив глаза, и слушала, упиваясь. Соловей высвистывал песенку, прежде не слышанную, Карагоз ее понимала.
Он пел песню того утеса, который возвышался серой громадой над рощей. Утес одинок, он ранен в самое сердце, он тоскует. Он послал соловья спеть Карагоз. Пусть она знает, что наболело на каменном сердце. Она безутешна седьмой год, а он седьмой век. Они сверстники по чувству, по боли.
Потом соловей спел ответную песню Карагоз. Теперь она послала его ответить утесу. Соловей пел, как она красива, как жгуче черны ее глаза и нет ничего ярче ее глаз, ведь ее имя означает - Черноокая... Соловей пел, как в ее душе безлюдно, пустынно, ни капельки влаги, ни зеленой былинки.
Карагоз слушала певца и мысленно спрашивала его в сладостном онемении: к чему ты клонишь? Куда ты ведешь?
Незаметно она прошла в глубь рощи и вздрогнула, увидев за густой листвой широкую спину парня и плечи девушки, стиснутые его рукой. Парень в белой сорочке и черном жилете, у него кудрявые волосы, и они взлохмачены, конечно, ее рукой. Девушка тоже нарядно и опрятно одета. Они сидят, обнявшись на зеленом берегу и шлепают по воде босыми пятками. Каинда отвечает им тихим плеском. Они не видят Карагоз, играют и смеются, поминутно валя друг друга на траву. Задумчивости ни следа.
Это жених и невеста из аула Исмагула, дальнего родственника Карагоз. Она их знает. Парень хорош собой, к тому же грамотный, ученый. Все лето на джайляу он будет со своей нареченной, и родители не стеснят их свободы.
Раз они жених и невеста, они вольны решить, по душе ли они друг другу. Но видно, что им хорошо вместе, они не расстанутся.
Карагоз неотрывно смотрела на них сквозь листву хотя следовало бы бежать без оглядки. Голова ее шла кругом. Листва вихрилась перед глазами. С небывалой силой вздулись в ее жилах огненные змеи и незримо выползали ей на грудь, обвивая шею, руки, ноги, тело. Еще минута, и они повалили бы ее на землю, изламывая в мучительной неодолимой судороге. Последним усилием Карагоз поборола себя и пошла назад, стараясь не зашуметь. Лицо ее горело от стыда и от страха перед самой собой.
С радостным гамом подкатил к Каинде кош Карагоз, гоня перед собой табуны и отары.
Сняли с возов, разобрали и поставили юрты. Как обычно в таких случаях, суетились и хлопотали до позднего вечера. Угомонились, когда взошла луна. Разошлись усталые. Всех сморил сон. Бессонный овечий страж Булат и тот, наверно, улегся под кустом, неподалеку от стада, укрылся дерюжкой и задремал чутко, как пес.
Карагоз не спала. Она лежала, оплетенная огненными змеями. И виделось ей всеобщее людское веселье сегодня днем, на пути к Каинде. Теперь ей казалось, что все мужчины, все молодухи, пошучивая друг с другом, смеялись над ней, над ней одной, потому что она среди них белая ворона.
Впервые за шесть лет привиделся Карагоз во тьме юрты юноша, статный, со взлохмаченными волосами, в белой рубахе и черном жилете. Он прошел прямо сквозь стены юрты и обвил ее прохладными ладонями, приник к ее шее, смеясь и шепча ей на ухо. Она хотела обнять его, он исчез, но она слышала его шепот - он звал ее. Карагоз крикнула:
- О аллах, я не могу больше! О боже, зачем я тебе такая?
Вскочила и бросилась вон из юрты, сама не зная куда. Аул, словно выбеленный и посеребренный луной, был тих и нем. Меж юртами ни души. Блестела трава под босыми ногами Карагоз, блестела тонкая рубашка под черной струей распущенных волос. Карагоз не ощущала ночной прохлады. Она была в огне. Подойдя к реке, она вошла в прозрачную воду по колено и легла спиной на отлогий берег. Тело ее обнажилось. Оно было слепяще белым. И по нему ползли огненные змеи.
Хрипловатый застуженный голос окликнул ее словно с вершины утеса:
- Карагоз милая... Никак, ты? Что это с тобой? Она не понимала, кто и о чем с ней говорит. Она услышала мужской голос и тотчас протянула к нему руки, не поднимаясь с земли. И когда прохрустели по траве тяжелые мужские шаги и человек подошел и наклонился над ней, она с силой потянула его к себе; обняв всем телом, стала целовать.
Померкло лунное небо, погас блеск воды и травы, растаяли туманные блики далеких горных белков. Зато огненные змеи радостно плясали в жилах Карагоз. В помрачении страсти она видела только посеребренную щеку Булата и его сияющие белизной волчьи зубы.
Оглавление
Красавица в трауре
Последние комментарии
47 минут 11 секунд назад
12 часов 53 минут назад
13 часов 45 минут назад
1 день 1 час назад
1 день 18 часов назад
2 дней 8 часов назад