Фредерик Цвикер Radost
Radost Frédéric Zwicker
Перевела с немецкого Екатерина Даровская Дизайн обложки: Massimo Milano
Copyright © 2020 by Frédéric Zwicker Translated from the German language: RADOST First published by Zytglogge Verlag 2020 © Даровская E. Ф., перевод на русский язык, 2023 © Издание на русском языке, оформление. ООО «Поляндрия Ноу Эйдж», 2023
* * *
Посвящается моим подругам и друзьям из Загреба, Хорватия, благодаря которым этот город и эта страна стали моим вторым домом
Посвящается Ребекке
~ ~ ~
1
— Знаешь анекдот? — спросил Макс. — Почему Иисуса считают студентом? — Не знаю. — И? Твоя версия? Макс резко откинулся назад. Скрестил руки на широкой груди. Нервно топнул правой ногой по песку. Его черная волнистая шевелюра сохла в лучах полуденного солнца. За навязчивостью Макса угадывались физическое напряжение и скрытая агрессия, это раздражало и тревожило меня. В то же время от него исходило необъяснимое очарование. Правой рукой Макс поднес бутылку «Килиманджаро» ко рту и торопливо отхлебнул большой глоток пива. Затем потянулся вперед и поставил пиво на столик. Скрип обтянутого шкурой стула, сплетенного из гнутых веток, переключил мое внимание на слуховые ощущения. Я различил приглушенные голоса пляжных приставал и шелест лениво набегающих волн. Казалось, даже звуки изнывают от жары и не могут распространяться далеко. Макс, по крайней мере, хоть как-то оживлял обстановку. Этот швейцарец в костюме масаи рассказал мне обо всем, кроме одного: зачем ему красная накидка, короткий кинжал на бедре и длинный тонкий посох? Впрочем, не исключаю, что об этом он тоже упоминал, но его громкая путаная манера изъясняться сбивала меня с толку. «Занзибар, или Последняя причина» — так Альфред Андерш назвал свой знаменитый роман. Будь автором я, роман назывался бы «Занзибар, или Распоследняя клоака». Практически все на этом острове вызывало у меня отторжение. Я прилетел сюда, потому что выиграл путевку в конкурсе, в котором даже не участвовал. Но не поехать я не мог, иначе Махмут ужасно расстроился бы. Из города со сказочным названием Стоун-Таун, где я сутки напролет ощущал себя кирпичом в печи для обжига, ноги унесли меня уже на третий день. До чертиков надоело, что буквально на каждом шагу мне что-нибудь пытались продать — то барабан, то рыбу, то поездку на снорклинг… Окончательно я взбесился, когда на второй вечер один из местных надул меня, приведя в ресторан, где якобы отлично кормят, а сам условился с официантом, что тот сдерет с меня двойную цену, а прибыль они поделят по-братски. Пройдоха встретил меня днем в городе и мигом смекнул, что я безнадежно заблудился и натерпелся страху, скитаясь по лабиринту извилистых улочек. Он впился в меня, как клещ, и не отставал, пока я не согласился нанять его в проводники за пятьдесят тысяч шиллингов. При этом я испытал наивную гордость, потому что сторговался и уменьшил его вознаграждение вполовину — сперва он заломил цену в сто тысяч. Мой гид и вправду немало знал о городе и его истории. Он в два счета привел меня к достопримечательностям. которых я не мог отыскать, сколько ни плутал. Поэтому я пригласил его вечером в бар, намереваясь отблагодарить щедрыми чаевыми. Ближе к концу ужина я увидел, как официант протягивает ему деньги, и тут до меня дошло, что за пиво я заплатил втридорога. Я ничего не сказал, но на следующий день решил перебраться в городок Нунгви, расположенный на севере главного острова и снискавший репутацию местного центра курортного отдыха. Путеводитель сообщал, что поездка на микроавтобусе «дала-дала» — это незабываемый опыт и уникальная возможность проникнуться истинно африканским духом. Я не стал рисковать, вызвал такси до Нунгви и вскоре заселился в один из отелей со множеством бунгало, по периметру которого стояли охранники с дубинками, следившие, чтобы посторонние не проникали на территорию, а точнее — чтобы африканская нога не переступала туристический порог. Львов и зебр на Занзибаре нет, однако тем, кто желает побывать на сафари и полюбоваться дикими животными, не обязательно ехать в парк Руаха, Серенгети или к кратеру Нгоронгоро в материковой части Танзании. Вскоре после прибытия в Нунгви я понял, что могу просто сидеть на относительно удобном деревянном стуле перед своим бунгало, потягивать теплое пиво и глазеть по сторонам — зрелище, которое открывалось моему взору, подчас ничуть не уступало сафари по накалу страстей. Устроившись возле бунгало, я наблюдал, как приставалы на берегу охотятся на туристов и в особенности на туристок: сидят или стоят, дожидаясь, пока потенциальная жертва подойдет достаточно близко и ей уже некуда будет бежать, а затем нападают. Некоторые туристы заранее угадывали их маневры и ускоряли шаг, но преследователи неизменно оказывались хитрее. Впрочем, кое-кому из отдыхающих все же удавалось улизнуть, и они с облегчением устремлялись к пляжному бару, где могли спокойно перевести дух под защитой грозного охранника с дубинкой наперевес. В основном курортная публика была представлена людьми в возрасте, преимущественно дамами. И большинство из них прилетели сюда лечить свои увядающие белые телеса черным эликсиром молодости. Что касается туристов помоложе, они являли собой сборище безмозглых балаболов, которые совокуплялись в общественных душевых всякий раз, когда я заглядывал туда сполоснуться. А сполоснуться я хотел часто, потому что африканская жара оказалась для меня сущим мучением. Я обливался потом, теплое пиво было непригодно для питья, горячее море — для купания (к тому же на берегу сидели в засаде неугомонные приставалы), по вечерам мне приходилось носить штаны, потому что вокруг щиколоток увивались комары-кровососы. Но сильнее всего удручало то, что после утреннего снорклинга и экскурсии в сад специй днем мне было совершенно нечем заняться на этом райском острове. И тут появился Макс и спросил: — Почему Иисуса считают студентом? — Не знаю. И почему? — Когда ему стукнуло тридцать три, он носил длинные волосы, жил с родителями, а если что-то делал, это было чудом.Так звучал первый анекдот, который рассказал мне Макс. Спустя несколько часов после этого разговора я нашел своего недавнего собеседника на берегу. Макс лежал не шевелясь, а по ярко-красной масайской накидке — там, где ее пронзил нож, — расползались два темно-красных пятна.
2
Вся эта история началась из-за Махмута. Мы с ним познакомились в марте, за одиннадцать месяцев до моей поездки на Занзибар. Я хорошо помню тот день, отчасти потому, что он вошел в скромное число ярких моментов в моей карьере редактора одной из двух местных газет. У пожилой дамы сбежал кот. Его обнаружила в своем саду супружеская чета, проживавшая в десяти километрах от хозяйки. А поскольку дама приходилась тетей заместителю моего главреда, приключения кота удостоились места на одной из последних страниц нашей газеты. Никаких срочных дел, которые требовали бы моего участия, увы, не нашлось, и потому написать заметку о возвращении кота домой поручили мне. Обе редакционные машины были на выезде, моя «веспа» устроила забастовку, так что я поехал на электричке. Район, в котором проживала дама, оказался тихим и зеленым. Я заметил ее издали: стоя на крыльце, она обводила взглядом сад и смотрела поверх деревянного забора на соседнюю улицу. В воздухе разливался аромат свежеиспеченного шоколадного кекса. Не успел я подойти, как к дому подкатил автомобиль. — Блудный сын вернулся! — всхлипнула дама, когда спасители ее питомца вышли из машины и вытащили наружу клетку-переноску. Внутри я увидел фыркающего и шипящего черного зверя, которого вполне можно было принять за пантеру. На кофе супруги не остались, потому что спешили в гости. Нехотя ответив на мои вопросы и попозировав для фото, они простились и уехали. — Надеюсь, вы не сильно торопитесь? — спросила меня дама. В ее голосе слышалась такая мольба, а кекс пах так аппетитно, что я кивнул: — Что вы, конечно, нет! Находиться в доме, по которому свободно разгуливал хищный зверь, я побоялся. Едва мы вошли, хозяйка закрыла его в одной из комнат. Вообще-то, котов я не опасаюсь, но этот выглядел так, что вселил бы страх в сердце самого безрассудного циркового дрессировщика, а еще я помнил, что через кошачьи царапины передаются опасные инфекции. Уже сидя за столом, я беспрерывно озирался (честно говоря, я был бы рад залезть с ногами на стул, чтобы держать их в поле зрения). Мы пили кофе и уплетали кекс. Дама поведала мне о детях и внуках, которые навещают ее нечасто, потому что очень заняты. Черный монстр появился неизвестно откуда, потерся о мою ногу, замурлыкал и повел себя как ручная болонка. Опомнившись от потрясения, через некоторое время я даже отважился опустить руку и погладить путешественника.Под конец своей учебы я вовсе, не мечтал клепать трогательные статейки о старушках и котах. Однако по сравнению с мероприятиями, которые мне доводилось освещать: собраниями общин, дебатами о региональной транспортной политике, панельными дискуссиями, эстрадными концертами и интервью с деятелями искусств, которые, несмотря на свою серость, запечатленную на холсте или высеченную в камне, желали прозрачно намекнуть на свою непризнанную гениальность, — визит к этой даме оказался подобен глотку свежего воздуха. Кроме того, поездка позволила мне сократить рабочий день — никто не стал бы расспрашивать, долго ли я беседовал с хозяйкой кота-найденыша. Если бы я не вернулся домой раньше обычного, возможно, наша с Махмутом встреча вообще не состоялась бы. Перебирая в памяти те события, я прихожу к выводу, что побег кота был своего рода предзнаменованием, символом Максовых эскапад, о которых мне еще только предстояло узнать. Но, разумеется, тогда я не усмотрел в том коте бабочку, взмах крыльев которой нашлет на меня торнадо. Откуда мне было знать, что спустя несколько месяцев судьба в лице Махмута вытолкнет меня с моей маленькой планеты и зашвырнет на орбиту Макса? Пока я ехал домой, на улице резко потемнело. Черная пасть облаков поглотила солнце. Во тьме я различал лишь оранжевые сигналы штормового предупреждения, загоревшиеся на противоположных берегах озера. Вспышка молнии рассекла небосвод, и преждевременно наступившая ночь на миг обернулась днем. В следующую секунду прогремел гром такой силы, что стекла в окнах поезда задребезжали. Я невольно вскинул руки и закрыл лицо. Когда я вышел в город, струи воды падали с неба, отскакивали от булыжной мостовой, крутились на ветру… В общем, в ходе спринтерского забега от вокзала до дома в каждом из моих ботинок образовалось по океану. Я подлетел к своему подъезду и рванул вверх по ступенькам, ведущим к входной двери. Глаза заливало дождем, я двигался почти что на ощупь и едва не пробежал мимо темнокожего мальчика в насквозь промокшей одежде, нахохлившегося в углу возле двери. Когда я приблизился, он еще сильнее вжался в угол и прошептал: — Hello. — Hello, — ответил я и спросил, говорит ли он по-английски. — Yes, I speak English. — Where do you need to go?[1] — К Верене Майер. — Он постучал пальцем по табличке рядом со звонком одной из квартир, расположенных на втором этаже. «В. Майер» — гласила надпись на табличке. Имени фрау Майер я не знал, наше знакомство ограничивалось тем, что мы приветствовали друг друга, встречаясь у подъезда или в прачечной. Я подумал, что мальчуган едва ли мог сочинить для инициала «В.» расшифровку в виде имени «Верена», дабы проникнуть в дом с дурными намерениями. Поэтому открыл дверь и впустил его. Он нерешительно прошел по коридору мимо моей квартиры, боязливо оглядываясь на каждом шагу. Когда я вставил ключ в замок, мальчик остановился и обернулся. — I live here[2], — сказал я, кивая на свою дверь. Новый знакомый сделал шажок в мою сторону. — Is frau Meier home?[3] — Я поднял палец вверх. Мальчик кивнул, сказал «yes» и зашагал по лестнице. Я мерз и отчаянно хотел согреться. Стоя под горячим душем, я подумал о пареньке. Внезапно мне почудилось, что в дверь звонят. «Наверное, это он, — мелькнуло у меня в голове. — Скорее всего, фрау Майер нет дома». Поколебавшись, я вышел из душа, вытерся, надел спортивные штаны и свитер и выглянул в коридор. Возле моей квартиры никого не было, так что я поднялся на второй этаж. Мальчик сидел перед дверью фрау Майер на коврике, на котором большими яркими буквами было написано: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ», и клацал зубами. — Nobody home?[4] — Сквозь застекленную часть двери я увидел, что свет в квартире не горит. — I’m Fabian. What’s your name?[5] — I am Mahmut. — Можешь подождать у меня, Махмут. Махмут вслед за мной спустился на два лестничных пролета, и уже через минуту мы были в моей квартире. Я положил самые маленькие спортивные штаны, самую маленькую футболку и самый маленький свитер на крышку сиденья унитаза. Показал Махмуту, как работает душ, принес полиэтиленовый пакет для мокрой одежды и полотенце, после чего оставил мальчика в ванной. Пока он мылся, я написал записку, что Махмут у меня, и прикрепил ее к двери фрау Майер. Носки я дал Махмуту только после того, как он вышел из окутанной горячим паром ванной, потому что, как я и опасался, во время мытья он залил пол водой. В моих обносках мальчуган вызывал еще большую жалость. Я сварил ему какао и намазал кусок хлеба медом. Мальчик уселся на диван, я в кресло. Ни один из нас толком не знал, о чем говорить, да и запас английских слов у Махмута был не ахти, так что я сделал для него второй, третий, четвертый и, наконец, пятый бутерброд с медом. Выяснилось, что Махмуту девять лет и он из Уганды. Сюда приехал с отцом, а теперь живет у приемной матери, Верены. — How long have you been here?[6] Он дважды махнул правой рукой через левое плечо, словно бросая за спину камешки, поднял три пальца и сказал: — Three days. Фрау Майер зашла за ним через час. Она извинилась за беспокойство, поблагодарила меня за помощь и предложила перейти на «ты». Затем поинтересовалась, удалось ли нам с Махмутом понять друг друга. — Да, — сказал я и посмотрел на мальчугана. — Не speaks English very well. — Yes, I speak English very well, — эхом отозвался тот. — Very, very well! В этот миг я впервые заметил озорной блеск в его смышленых глазах. Очень скоро Махмутовы раскатистые «р» покатились по моей квартире, точно стеклянные шарики, вздымающие клубы пыли во всех углах.
3
Возможно, я так запросто принял Махмута в свою жизнь потому, что невзгоды, выпавшие на его детскую долю, были куда серьезнее моих, а еще потому, что он не действовал мне на нервы беспомощным ребячеством и вызывал неподдельное уважение. Мой последний роман с девушкой закончился болезненным разрывом, на который я отреагировал уходом в себя, проводя свободное время на диване, слушая музыку и предаваясь угрюмым раздумьям. Работу в газете я не бросил, ибо считал, что новой потери мне не вынести, ведь именно ради этой работы, да еще ради папы, отношения с которым у меня давно стали прохладными, я и вернулся сюда, в город своего детства. Махмут рассказал мне, что его отец исчез спустя несколько месяцев после прибытия в Швейцарию, сам он попал в приют, откуда его забрала и усыновила Верена Майер. В летние каникулы я то и дело встречал Махмута в подъезде и возле дома. Однажды вечером, вскоре после начала учебного года, Верена позвонила в мою дверь и поинтересовалась, не смогу ли я помогать Махмуту с уроками, особенно с заданиями по языку, ведь я журналист. За эту работу она предлагала мне пятьдесят франков в час. Я был бы рад отказаться — не из-за низких расценок, просто идея Верены меня ни капли не вдохновила. Приходя домой из редакции, я мечтал лишь о том, чтобы мне никто не докучал. Однако я согласился, потому что, пока Верена меня упрашивала, Махмут выгладывал из-за ее спины и смотрел на меня с такой мольбой в глазах, что мое сердце не выдержало. Поначалу он приходил ко мне раз в неделю. В основном мы занимались его домашними заданиями. Вскоре Махмут стал наведываться чаще и оставаться дольше. Он избавился от застенчивости куда быстрее, чем я. Я попросил его не звонить, а стучаться, потому что звук дверного звонка меня пугает. Со следующего раза Махмут возвещал о своем появлении бешеным ритмичным стуком в дверь. Иногда, принимая его в гостях, я ставил музыку, которую он обычно находил ужасной. Если же мелодия ему нравилась, он вскакивал и пускался в пляс, хлопая в ладоши и топоча. Когда такое случалось, Махмут непременно пытался подключить к танцу и меня. Я долго отнекивался, но в конце концов оторвал зад от дивана и принялся повторять движения за Махмутом. Поскольку он не потешался над моими па, спустя короткое время мы стали регулярно отплясывать в моей маленькой гостиной.Периодически Верена приглашала меня на ужин. Придумать отговорку мне удавалось не всегда. Однажды за столом Махмут сказал, что прилепил на мою «веспу» какую-то наклейку. Я пропустил его слова мимо ушей и напрочь забыл о том разговоре. Когда за два дня до Рождества мне позвонила ведущая одной радиостанции и стала поздравлять, я не сообразил, о чем она. Услышав, что беседа идет в прямом эфире, я мигом вспотел. — Какая еще наклейка? — Наклейка, подтверждающая участие в нашем рождественском конкурсе. Вам достался главный приз! — Э-э, вы, наверное, что-то перепутали. — Вы владелец «веспы»… — Ведущая назвала номер моего мотоцикла и пояснила: — Ваш приз — поездка на Занзибар и шесть ночей в отеле «Эмерсон Спайс» в Стоун-Тауне! — Замечательно, спасибо, — буркнул я. Тащиться в эту несусветную даль мне совершенно не хотелось. Занзибар! В одном только названии звучала угроза подхватить тропическую инфекцию или получить удар мачете. К сожалению, Верена слушала передачу и проболталась Махмуту, что благодаря ему я выиграл конкурс — среди всех машин и мотоциклов, владельцы которых приняли в нем участие, победила моя «веспа». — Победила! Победила! Победила! Я слышал, как Махмут выкрикивает это слово во весь голос, несясь вниз по лестнице и колошматя в мою дверь. Отворив ее, я увидел, что мальчуган носится взад-вперед по коридору, ликующе потрясая кулаками. — Победила! Победила! — не унимался Махмут. Тут-то я и понял: от поездки на Занзибар мне все же не отвертеться.
4
С того дня, когда я нашел Макса на пляже в Нунгви и отвез его в стоун-таунскую больницу, прошло три года. Сперва я нередко вспоминал о нем и гадал, как сложилась его дальнейшая судьба. Хотя отец Макса, увозя сына с Занзибара, вручил мне визитку, я так и не позвонил ему и в какой-то момент вообще выкинул ту историю из головы. Однако вчера вечером она снова всплыла в моей памяти. Шагая мимо ресторана «Бык», я увидел афишу джазового трио. Представление должно было начаться с минуты на минуту. Я вошел, сел за столик для двоих в углу сбоку от сцены, включил ноутбук и притворился поглощенным работой, чтобы никто не решился ко мне подсесть. Музыканты явились с опозданием. Когда джазмены шли мимо меня, пронося аппаратуру к сцене, я поднял глаза и увидел среди них Йохана Винтера, брата Макса. Мы познакомились на Занзибаре, куда он приезжал за ним вместе с отцом. Я не мог не заметить, как Йохан исхудал за минувшие годы. Подойти к нему я постеснялся. Думаю, он и вовсе не обратил на меня внимания. Но в какой-то миг наши взгляды встретились, и неожиданно для себя я выпалил: — Ты Йохан? Помнишь меня? Мы виделись на Занзибаре! Он чуть нахмурился, кивнул и безучастно ответил «привет». В одной руке Йохан держал гитару, в другой — усилитель. Я не стал мешать ему готовиться к выступлению. Играть начали в девять. Народу собралось мало, посетители болтали о своем и слушали концерт вполуха. То, что на сцене выступали фантастические музыканты, смогли оценить от силы два-три человека. То, что на сцене являла свой истинный облик некая потусторонняя сущность — я имею в виду Йохана, который извивался в ритме музыки и поочередно выражал лицом то безысходную печаль, то сладостное блаженство, то первобытный экстаз, — видел один лишь я. Едва смолк последний аккорд, Йохан превратился обратно в человека. На мое счастье, теперь он стал более словоохотливым. Я поблагодарил его за чудесный концерт. Затем он сам перевел разговор на Занзибар и Макса. Йохан обмолвился, что после возвращения его брат провел несколько недель в клинике. Я предположил, что он лечился от осложнений, вызванных ножевыми ранениями. По словам Йохана, в настоящее время у Макса все было в норме. Жил он в Лахене, то есть совсем недалеко от меня. Йохан попросил мой номер, пояснив, что брат наверняка захочет увидеться со мной и лично поблагодарить. Дома я улегся на диван и задремал. Мне приснился Занзибар. Мы с Максом сидели в пляжном баре. Было очень жарко. Я обжег пивом язык. Макс рассказал анекдот, но я ни слова не понял и только потом сообразил, что он говорит на суахили. Макс ушел, а я вдруг обнаружил, что на мне его масайский костюм. Внезапно я оказался на берегу. Стояла ночь. Вокруг никого не было видно. Появились двое местных — вероятно, они поджидали меня. Их черные лица сливались с темнотой. Незнакомцы направились ко мне. Я потянулся рукой к поясу, чтобы выхватить нож. Его там не оказалось. В лунном свете прямо напротив моего живота сверкнули два клинка… Я закричал, заметался во сне и едва не упал с дивана. Тело свело судорогой. Футболка и подушка промокли от пота. Пошатываясь, я подошел к окну и распахнул его. В комнату ворвался ледяной воздух. Я поплелся в кухню, выпил стакан воды и выкурил сигарету. Вернувшись, плюхнулся обратно на диван, вырубился и проспал всю ночь без сновидений.Где-то вибрирует мобильник. Я в ужасе продираю глаза. Кто это мне названивает? Я что, опоздал на встречу? Забыл, что у меня воскресное дежурство в редакции? Правой рукой нашариваю телефон на полу. Прищуриваюсь и вижу на экране незнакомый номер. Принимаю звонок и пытаюсь произнести как можно более бодрым голосом: — Алло, говорит Фабиан Якоби. — Доброе утро! — приветствует меня Макс и врывается в мою жизнь так же непредсказуемо, как ворвался в первый раз три года назад.
5
— Знаешь анекдот? — спрашивает Макс. — Звонит дядя. Маленькая Врени снимает трубку и говорит: «Алло». Слово «алло» он произносит шепотом. — Не знаю, — отвечаю я сквозь полудрему, не понимая, наяву или во сне происходит этот диалог. — «Привет, Врени! Это дядя Альберт. Как поживаешь?» — «Хорошо», — шепчет Врени. «Твоя мама дома?» — «Да», — шепчет Врени. «Можешь позвать ее к телефону?» — «Нет», — шепчет Врени. «А почему?» — «Она сейчас занята», — шепчет Врени. «Понятно. А папа дома?» — «Да», — шепчет Врени. «Можешь передать ему трубку?» — «Нет», — шепчет Врени. «Нет?» — «Он тоже занят», — шепчет Врени. «А твой старший брат где?» — «Он тоже дома», — шепчет Врени. «Могу я поговорить с ним? Или он тоже занят?» — «Он тоже занят», — шепчет Врени. «Да что же это такое, в самом-то деле! Чем они там все заняты?!» — в отчаянии восклицает дядя. «Ищут меня», — шепчет Врени. Макс опять начинает разговор с анекдота, как тогда на Занзибаре, и меня моментально охватывает дурное предчувствие. Но когда он умолкает, я громко смеюсь, и на это у меня есть целых две причины: во-первых, шутка меня по-настоящему развеселила, а во-вторых, услышав мой хохот, Макс тоже не может удержаться от смеха. Хотя беседа длится недолго, у меня складывается впечатление, что Макс ведет себя адекватнее, чем на Занзибаре, где изливал на меня потоки своего остроумия безостановочно. Макс говорит, что хотел бы повидаться и готов приехать в мой город. Он предлагает встретиться сегодня в восемь в ресторане «Бык». Все еще сонный, я принимаю его приглашение не задумываясь. Задумываться начинаю только днем, потому что после телефонного разговора я опять вырубаюсь и встаю только за полдень. Зачем я понадобился Максу? Он хочет отблагодарить меня? По телефону он ничего не объяснил, а лишь сказал, что желает увидеться. Но что он вообще за фрукт и чего от него ожидать? На Занзибаре он разгуливал в костюме масаи… Может, Макс увлекается эзотерикой? Может, он из тех людей, кого алкоголь делает раскованным и агрессивным? Может, он полагает, что встреча на острове судьбоносно связала нас? А может, считает, что нас свела какая-нибудь богиня из масайского пантеона?От моего дома до «Быка» рукой подать, но, пока я иду к ресторану, начинается снегопад. Тяжелые хлопья снега валятся с неба с такой отчаянной скоростью, будто вознамерились расшибиться оземь. В преддверии встречи с Максом меня одолевают нервозность и любопытство, однако тащиться в ресторан мне совершенно не доставляет удовольствия. Да, мне интересно, что за человек этот белый масаи, но в такое ненастье я с куда большей радостью сидел бы у себя в гостиной, а не мотался по улицам. Когда я вхожу в бар, Макс уже расположился за столиком и потягивает пиво. Не будь Макс единственным посетителем, сидящим в одиночестве, я ни за что его не узнал бы: щеки гладко выбриты, весь как-то раздался вширь, словно к нему прилипли те несколько кило, которые сбросил Йохан. На нем джинсы, переживающие осень своей жизни, поношенные кроссовки, футболка и свитер. «По-видимому, живет скромно», — отмечаю про себя, подходя к столику. Должно быть, работает из дома или в фирме, где сотрудники вправе одеваться, как им вздумается. На спинке стула висит непромокаемая ветрозащитная куртка. Прическа у Макса тоже не та, что была три года назад, — волосы коротко подстрижены. Большая часть шевелюры по-прежнему черная, однако у висков в нее въелась седина, напоминающая подпалины. На первый взгляд Макс кажется безмятежным и расслабленным. Наметившийся живот и проседь в волосах придают его облику величавость, однако мои воспоминания о том, каким я видел его на Занзибаре, слишком яркие, чтобы доверять этому впечатлению. Двигаясь с некоторой неловкостью, он поднимается из-за стола, приветствует меня и крепко жмет мне руку. — Я раньше тоже жил в этом городе, — говорит он, когда мы усаживаемся за столик. — Но теперь снова перебрался в Лахен. Я там родился и вырос. Затем Макс задает мне все вопросы, которые не задал при нашей первой встрече: кем я работаю, кто я по образованию, где провел детство, что делал тогда на Занзибаре и так далее. Я потягиваю пиво и отвечаю коротко, полагая, что Макс намерен обсудить что-то еще. Он, похоже, никуда не торопится и засыпает меня таким градом уточняющих вопросов, что в какой-то миг я прихожу к выводу: «Видимо, все-таки позвал просто поболтать». Наконец Макс переходит к делу: — Можешь рассказать, что произошло тогда на Занзибаре? Он хочет, чтобы я рассказал ему, что произошло на Занзибаре? Я-то думал, рассказывать будет он… — Видишь ли, я ничего не помню, — поясняет Макс. — Ни тебя, ни скандалов, ни драк, ни того, что я носил масайский костюм. Все, что мне известно, я узнал от отца и Йохана. Они поделились со мной тем, что услышали от тебя. Я обстоятельно рассказываю Максу о том, как он в костюме масаи подошел ко мне в баре при отеле, как мы болтали минут сорок, после чего он откланялся, а спустя несколько часов я нашел его на пляже и привез в столичную больницу. — И ты не знаешь, что со мной могло приключиться? — Нет. — А о чем вообще мы говорили? — Выяснили, что мы оба швейцарцы. Ты рассказал анекдот… — Какой именно, помнишь? — Про Иисуса. Почему Иисуса считают студентом? — A-а, смешной, — хмыкает Макс. — Потом мы пили пиво. Что еще обсуждали, я уже забыл. Ты быстро ушел. О том, что он показался мне опасным типом, я предпочитаю умолчать. Макс адресует мне новые вопросы, ответов на которые у меня нет. Не могу сказать, разочарован ли он тем, что я знаю так мало. Если он и подозревает, что я недоговариваю, то вида не подает. — Ты, можно сказать, познакомился со мной на пике, — улыбается Макс, складывая руки на животе и откидываясь назад. — В смысле? И тут Макс рассказывает мне о своем психическом заболевании. Он страдает шизоаффективным расстройством. «Чередование маниакальных и депрессивных фаз в комплекте с шизофреническими симптомами» — так он это сформулировал. На Занзибаре у Макса произошло обострение психоза. Последние два с половиной года его состояние остается стабильным. Больше он ничего не добавляет, а я воздерживаюсь от вопросов, хотя они так и рвутся у меня с языка. Когда речь заходит о психических заболеваниях, мне трудно уловить грань, за которой вежливое любопытство превращается в липкую назойливость. Вскоре мы уже толкуем обо всем подряд, Макс блещет остротами, над которыми сам же и смеется, но это вовсе не портит моего нынешнего впечатления о нем. Он отличный собеседник и человек недюжинного ума. Слушая его, я убеждаюсь, что напрасно не хотел идти на эту встречу. Сегодняшний Макс не внушает мне особых опасений. Кажется, за три минувших года он кардинально изменился. Если на Занзибаре Макс не мог вести нормальный диалог и перескакивал с темы на тему, оставляя меня далеко позади, точно молодая антилопа, перемахивающая через больного артритом льва, то теперь он строит обдуманные фразы, задает уместные вопросы и внимательно выслушивает ответы. Наконец я снова завожу речь о болезни Макса и осведомляюсь, как он чувствует себя сейчас. — Если не хочешь это обсуждать, так и скажи. — После Занзибара у меня был еще один приступ. К счастью, я вовремя заметил его начало, сам отправился в клинику и прошел краткий курс лечения. — Ты принимаешь лекарства? — Да. И раз в неделю хожу к психиатру. Телефон Макса оживает. — Извини, важный звонок. Алло! Нет, не дома. Могу забрать ее через полчаса. Да, пока. — Он смотрит на меня. — Дружище, мне пора. Я должен заехать за дочкой. — У тебя есть дочь? — Да. Лара. Ей скоро будет два. Произнося эти слова, Макс просто сияет. Мы встаем и проходим к барной стойке. Я вынимаю из кармана бумажник. — Даже не думай, я плачу, — протестует Макс. — Это самое малое, что я могу для тебя сделать.
6
С тех пор, как мы с Максом снова встретились, я часто о нем думаю: разговор в ресторане пробудил во мне жадное любопытство. Чем именно оно вызвано, пока не пойму. Может, на Занзибаре нас и вправду свела богиня масаи? Как бы то ни было, а Максу наверняка еще есть о чем мне рассказать. Вот почему я радуюсь, когда спустя четыре дня после первой встречи он присылает мне сообщение с вопросом, не хочу ли я попить пивка.Мы опять за столиком в «Быке». Болтаем о том о сем и вдруг переводим разговор на душевный недуг Макса. Меня поражает тот уровень рефлексии, с которым он рассказывает о психозах, преследующих его на протяжении долгих лет и превращающих его в совершенно другого человека. — В маниакальной фазе болезнь делает из тебя шута. Но придворному шуту дано право выходить за границы условностей. Стоит взглянуть на его характерный колпак с бубенчиками, сразу понимаешь, как на самом деле нужно трактовать сумасбродные выходки этого человека. А вот психически больной не имеет ни мандата, ни полномочий, и когда он выходит за установленные социумом рамки, народ почему-то нисколько не потешается, — замечает Макс среди прочего. А вот другое его высказывание: — По моим ощущениям, все люди в нашем обществе шагают по прямой, выставив перед собой штыки. Если кто-то споткнется, остановится или сменит направление, он будет немедленно пронзен. Осушив кружку пива, Макс выпивает стакан воды. Я обращаю внимание, что мой собеседник выполняет ту же цепочку движений, что и во время нашей предыдущей встречи: медленно поднимает обе руки, точно хочет провести ладонями по волосам, но руки не касаются головы, а снова опускаются на стол или на живот, если у Макса нет необходимости жестикулировать. Не могу не признаться себе, что этот загадочный человек в очередной раз словно околдовывает меня. Пожалуй, наиболее ярко его магнетизм проявился при нашем знакомстве на Занзибаре, когда Макс бесстыдно говорил и делал все, что приходило ему в голову. Может быть, причина моей очарованности в том, что сам я редко озвучиваю свои мысли — либо не осмеливаюсь, либо считаю, что игра не стоит свеч. В одиннадцать Макс собирается восвояси. — Мне нужно вовремя лечь спать, — поясняет он серьезно.
7
В последующие встречи личность Макса раскрывается передо мной все полнее и полнее. Каждый раз он связывается со мной сам. Пишет сообщения так, словно это абсолютно в порядке вещей и мы дружим много лет. Я уже почти не отменяю наши посиделки под предлогом, что мне надо побыть одному. Иногда я отказываюсь, потому что надо доделать срочную работу или позаниматься с Махмутом, который, впрочем, давно не нуждается в моих уроках, но по-прежнему жаждет проводить со мной время, и мне это только в радость, потому что его визиты — сплошное веселье. С Максом мы говорим не только о его болезни. Но чем лучше узнаём друг друга, тем откровеннее он о ней рассказывает. И чем глубже я погружаюсь в историю заболевания Макса, тем сильнее мне хочется узнать еще и тем более стабильным кажется мне его нынешнее состояние. Откровения Макса (и его анекдоты) увлекают меня куда больше, чем книги и фильмы, которые я поглощал бы, сидя дома, если бы не проводил вечера с ним. Думаю, Максу тоже приятно, что он обрел в моем лице такого заинтересованного слушателя. Конфиденциальность бесед даже не обсуждается: если к нам за столик кто-нибудь подсаживается, мы тотчас переводим разговор на общие темы. Судьба Макса поистине необычайна. Начать с того, что он внук герра Винтера — основателя «Частного банка Винтера». Его семья очень богата. В целом биография Макса напоминает приключенческий роман — генеалогия, детство, болезни, наследство, велосипедный вояж, тюремное заключение, годы в Загребе, выступления против представителей власти, жесткая социальная критика и склонность доводить все до абсурда; женщины, проблемы в отношениях, маленькая дочь, наркотики, ссоры с родными, заблуждения, депрессия, страдания близких, полный хаос и попытки навести порядок… Его юмор, интеллект и мудрость, одиссея из Швейцарии через Хорватию на Занзибар… И последнее, но не менее важное: Макс — белый масаи. Полагаю, мы оба понимаем, что, когда речь заходит о психическом заболевании, смех уместен далеко не всегда. Но Макс повествует о таких комичных и нелепых ситуациях, в которые попадал в фазах обострения болезни (недаром при первой встрече я узнал его именно как рассказчика анекдотов), что временами я, как ни стараюсь, не могу удержаться от смеха, а он хохочет вместе со мной. Не сомневаюсь, мой искренний смех отличается от тех негативных и печальных реакций на его выходки, к которым он уже успел привыкнуть. Впрочем, думаю, те, кто оказывался рядом с Максом, когда он громил все вокруг и разрушал свою жизнь, имеют полное право воспринимать его биографию скорее как драму, нежели трагикомедию. Так или иначе, у меня сложилось впечатление, что, когда я смеюсь вместе с ним, это идет ему на пользу, поскольку позволяет переместить болезнь в прошлое, словно выкинуть разбитую вазу в мусорное ведро. При этом крохотные осколки этой вазы, которые до сих пор валяются на земле и на которые Макс время от времени наступает и режет себе ноги до крови, гарантируют, что он никогда о ней не забудет. Самодисциплина Макса вызывает у меня зависть, потому что мне отчаянно не хватает этого свойства характера. Даже когда в «Быке» кто-нибудь предлагает Максу выпить, после пива он непременно осушает хотя бы один бокал безалкогольного напитка. Макс никогда не надирается в стельку и всегда уходит вовремя, чтобы к полуночи лечь спать. — Признайся, тебе бывает охота напиться? — спрашиваю его однажды. — Бывает, конечно, но всякий раз я напоминаю себе, что должен сделать выбор, — отвечает он. — Распорядок дня и полезные привычки нужны мне, чтобы вставать утром и завтракать, делать свою работу, заботиться о Ларе и встречаться с людьми, которых я хочу видеть. У меня те же цели, что и у всех: профессиональный успех, чувство защищенности в близких отношениях и так далее. Из-за болезни и лекарств я иду к этим целям медленнее, чем другие, и потому стараюсь избегать рывков. Когда сбиваюсь с пути, мне требуется намного больше времени, чтобы вернуться в свою колею. Мне важно организовать жизнь так, чтобы каждый вечер я мог сказать: «Сегодня был хороший день. Пусть завтрашний будет не хуже». Вероятно, его откровенность возрождает к жизни чахлые остатки моего журналистского инстинкта. Захватывающая биография Макса представляется мне полем плодородной земли, которое застоялось под паром. Неурядицы с душевным здоровьем имеются у множества людей, при этом лишь некоторые из них отваживаются так открыто анализировать свой жизненный путь. Макс не первый мой знакомый с психическим заболеванием. В параллельном классе средней школы со мной училась девочка, которая иногда неделями пропускала учебу, потому что лежала в психиатрической клинике. Подробностей мы не знали и не спрашивали. На предплечьях девочки были видны шрамы, и все мы сторонились ее как чего-то непонятного, непредсказуемого и ужасного. Моя мама тоже страдала душевным недугом. О ней я мало что помню — мама покончила с собой, когда мне было два с половиной года. О ее болезни я практически ничего не знаю, потому что отец всегда отказывался обсуждать со мной эту тему. Макс говорит о своей проблеме без малейшего стыда. Его биография кажется мне великолепным материалом для статьи, которую я мог бы продать в какой-нибудь журнал с большой читательской аудиторией. Пока не знаю, где опубликую эту статью, если Макс одобрит мою инициативу. Можно, конечно, и в той газете, в которой я работаю. Правда, в этом случае текст придется ужать, потому что репортаж должен занимать максимум одну страницу. Во время очередных посиделок в кафе я спрашиваю Макса, как ему такая идея. — Нет, я этого не хочу, — отвечает он.8
Однажды, когда мне было два с половиной года, мама приняла больше таблеток, чем может усвоить человек, который не хочет умирать. Тем самым она положила конец тяжелой депрессии, мучившей ее долгое время, а заодно и материнству. У меня сохранились всего два воспоминания о маме. Одно было и остается светлым, другое пугало меня на протяжении многих лет. Первое: я застрял в плавательном круге. Из воды прямо передо мной появляется чудище. У него мутно-зеленые волосы, извивающиеся, будто длинные тонкие змеи. Потоки воды струятся с головы по этим колышущимся змееподобным прядям. Из-под зеленой шевелюры и потоков сверкающей на солнце воды на меня смотрят два темных глаза. Я на мгновение замираю, а потом начинаю истошно вопить. Мама стряхивает водоросли с головы и смеется. Протягивает руки, берется за плавательный круг. Мамины теплые влажные губы чмокают меня в макушку. Я визжу от удовольствия. Второе: мама сидит на диване и плачет. Я у нее на коленях. Ее слезы текут по моим щекам, я чувствую во рту соленую влагу. Мама прижимает меня к себе, мне становится больно, на глаза наворачиваются слезы. Мне нечем дышать. Мои крики захлебываются между ее грудями. Кто-то, возможно отец, освобождает меня из маминых удушающих объятий и уводит прочь. Я не вижу маму, но отчетливо слышу ее рыдания. В детстве и юности эти воспоминания были для меня очень важны. Когда я поделился ими с отцом, тот сказал, что такого я помнить не могу — вероятно, просто видел фотографии и сам все придумал. Но у нас нет ни одной фотографии, на которой я был бы в плавательном круге. Вообще ни одного снимка, на котором мы с мамой купаемся. Недавно я читал выдержку из одного неврологического исследования. По мнению его авторов, всякий раз, когда мы прокручиваем в голове то или иное событие прошлого, наше отношение к нему чуть-чуть меняется. Так что те два эпизода из моей памяти, скорее всего, являются лишь воспоминаниями о воспоминаниях. Поскольку на момент маминого самоубийства мне не исполнилось и трех лет, в детстве я скучал не конкретно по ней, а по маме как таковой. Если я приглашал одноклассников на день рождения, курьер приносил пиццу, мы ее быстро уминали, после чего отец брал контейнер с мороженым, втыкал в него именинные свечки, чтобы я их задул, а потом садился в кресло с книгой и погружался в чтение, не мешая мне и гостям смотреть телевизор. Ребята были в восторге, мне же отчаянно хотелось, чтобы к столу подали торт домашней выпечки, а потом нам организовали веселые игры. Я часто расспрашивал отца о маме. Он садился возле моей кровати и говорил, пока я не засну. Иногда я просыпался, а папа все еще сидел и говорил. Большую часть того, что он рассказывал, я позабыл и впоследствии уже не мог узнать заново, потому что с каждым годом папа делался все молчаливее и все упорнее отказывался ворошить былое. Наш дом, после маминой кончины превратившийся в музей ее памяти, постепенно освобождался от следов ее присутствия. Со стен исчезли фотографии. Из комнат пропали кресла, комоды и стулья. Мамины вещи потихоньку ускользали из дома, а если я осведомлялся, куда они делись, папа отвечал что-то невразумительное. Я видел, что отцу больно о ней говорить. Чем старше я становился, тем меньше вопросов мне хотелось ему задавать и тем отчетливее я ощущал, что они не стоят его страданий. Прежний диван уступил место новому. Другие предметы обстановки исчезли безвозвратно, дом стал пустым и холодным. Отцовское настроение навсегда сделалось безрадостным. За годы моего студенчества наше с папой общение свелось к минимально необходимому набору формальностей. Впрочем, у нас в семье вообще не принято поддерживать тесную связь с близкими. Когда перед моей поездкой на Занзибар отец вспомнил, что у его двоюродного брата там есть дом для отдыха, ни одному из нас и в голову не пришло созвониться с этим родственником. Хотя папа живет менее чем в двух километрах от меня, видимся мы лишь несколько раз в году. Меня это удручает, отца, полагаю, тоже, но ни один из нас не склонен что-либо менять.10
Поначалу я воспринимаю Макса как некий объект для наблюдения. Он — индивид среди гигантской армии псевдоиндивидуалистов в одинаковой униформе, диковинка, альбинос в львином прайде, масаи в толпе тех, кто носит деловые костюмы. Как и в случае с его братом на концерте, мой интерес к Максу растет, потому что я считаю себя единственным, кто обратил внимание на его неординарность. Вскоре личность Макса становится для меня источником фантазий. Так, сидя на очередном бессмысленном заседании редколлегии, я воображаю, как встряхнулись бы присутствующие, окажись на моем месте маниакальный берсерк. А иногда меня одолевает страх, что я и в самом деле не выдержу, вскочу, опрокину стол и начну крушить все подряд.Хотя сейчас Макс выглядит здоровым, я-то знаю, что внешность обманчива. Чтобы контролировать болезнь, он ежедневно принимает лекарства. Интересно, заподозрил бы я что-нибудь, если бы не был в курсе его биографии? Когда речь Макса ни с того ни с сего становится невнятной, руки начинают дрожать, а движения замедляются, плохо знающие его люди полагают, что перед ними пьяный. При этом мысли Макса часто упрыгивают в полтора два раза дальше, чем у его собеседников, в том числе у меня. Он резко переключается на, казалось бы, не относящуюся к разговору тему, и мне требуется минута, чтобы сообразить, что он разматывает цепочку аргументов с последнего звена, продвигаясь к ее началу. С тех пор как я привык толковать высказывания Макса в расширенном контексте, мне стало проще его понимать. Кое-кто находит Макса странным. Те, кто встречает его впервые, нередко кривят лицо и всем своим видом выражают недовольство, когда он неожиданно закатывает десятиминутное анекдот-шоу. Я в некоторой степени разделяю чувства этих людей, потому что развлекательные номера Макса плохо сочетаются с его степенным обликом, сдержанной манерой поведения и взвешенными речами. Каждый раз поражаюсь, насколько неистощим запас его шуток. Откуда только он их берет? Не человек, а ходячая энциклопедия анекдотов, которая ежедневно переиздается в дополненном варианте. Шутки Макса раздражают деликатные натуры, однако большинство тех, кто морщится при знакомстве с ним, уже на второй встрече видят, что этот балагур на самом деле тонкий мыслитель и оригинальный собеседник. Так что люди почти не конфузятся, когда Макс выдает остроту в духе: — В Берне женщина стоит на Лотарингском мосту и готовится сигануть с него. Подходит мужчина и спрашивает, что она делает. Женщина отвечает, что хочет прыгнуть. Тогда мужчина осведомляется: «Может, сперва того-этого по-быстрому?» Женщина сердито отшивает его, на что мужчина улыбается: «Как скажете. Тогда я спущусь и подожду вас внизу». (обратно)
11
Март, который выдался слишком холодным, сменился необычайно теплым апрелем. В солнечную погоду уличные столики кафе на нарядных площадях старого города постоянно заняты. Люди сидят на берегу озера и поднимают лица к солнцу, закрыв глаза, точно не видели его десятилетиями и пытаются отложить миг встречи еще хоть на какое-то время. Если хорошая погода выпала на выходные, в городе и вовсе становится не протолкнуться.Нас с Максом можно смело назвать друзьями. Я уже не жду от него сообщений, а пишу ему сам, если захотелось увидеться. Мне безумно нравится с ним разговаривать. Макс не читает газет и смотрит по телевизору только спортивные передачи. Как он говорит, снижение интереса к мировым новостям является побочным эффектом его болезни. Макс стремится уменьшить количество раздражителей в своей жизни. Впрочем, если та или иная тема долго муссируется в СМИ (как было с политическими беспорядками в Италии), он справляется у меня, в чем суть происходящего, потому что знает: на работе я каждый день читаю газеты. В процессе обсуждения обычно выясняется, что он осведомлен куда лучше моего. Стоический подход Макса к актуальным новостям позволяет и мне взглянуть на них с иной точки зрения. И когда я делюсь с ним тревогой насчет роста правого популизма в мире, он отвечает: «А-а, это волны. Они приходят и уходят. Не бери в голову». Произнося эти слова, Макс с безмятежной улыбкой поглаживает себя по животу, и мне начинает казаться, что передо мной Будда, повидавший самые разные потрясения на своем многотысячелетнем веку. Разумеется, ровное отношение Макса к мировым катаклизмам обусловлено в том числе наличием наследства, которое освобождает его от экзистенциальных страхов финансового характера. При этом он не сидит сложа руки, а корпит над развитием собственного бизнеса: год назад Макс открыл службу доставки напитков, и сейчас с ним сотрудничает ряд баров и кафе. Курьер развозит заказы по адресам, а Макс занимается бухгалтерией и приемом заявок. Однажды он рассказывает мне, что намерен обновить сайт, и просит отредактировать текстовую часть. Я соглашаюсь. В благодарность Макс приглашает меня на ужин. Мы идем в пиццерию, которая ничуть не изменилась за последние двадцать пять лет — те же красно-белые клетчатые скатерти, темно-коричневая обшивка стен и толстый ковер с красно-коричнево-оранжевым узором на полу, делающий интерьер еще более уютным. Мы с отцом часто сюда ходили, когда появлялся повод что-нибудь отпраздновать или ему было лень готовить. В последний раз я заглядывал в это заведение много лет назад. Когда нам приносят салат, Макс неожиданно говорит: — Если ты не передумал публиковать статью обо мне, то я, пожалуй, дам согласие. Только по возможности не упоминай моего настоящего имени. Поскольку я давно отказался от этой идеи, его предложение приводит меня в ступор. Затем я на всякий случай уточняю: может, таким образом Макс хочет расплатиться со мной за вычитку текстов для сайта? Нет, эти два пункта не связаны, отвечает он. Макс верит, что я опишу его историю с должной осторожностью и в то же время непринужденно. И добавляет, что будет счастлив, если рассказ о его мытарствах кому-нибудь поможет. (обратно)
12
В конце апреля статью печатает один из журналов, распространяемых в немецкоязычной Швейцарии. Проводить исследование и работать над текстом мне невероятно понравилось. Без сложностей, правда, не обошлось, ведь Макс помнит далеко не всё. Сперва тяжело приходилось только мне, однако в процессе интервью Макс и сам начал падать духом, осознавая, какие провалы наличествуют в его памяти. Белые пятна в прошлом, обусловленные недугом, дополнялись обычной человеческой забывчивостью. Тот факт, что в течение долгих лет Макс много кайфовал и мало спал, также не способствовал успешному воссозданию минувших событий. Этот печальный итог впервые стал очевиден ему именно в процессе наших бесед, посвященных будущей статье.Восполнить пробелы мне помогло знакомство с Сибиллой, бывшей девушкой Макса. Когда я спросил, есть ли в его окружении люди, которые были рядом с ним в те бурные годы, он назвал ее имя. Поговорив с Сибиллой, я получил представление о том, как непросто быть вместе с человеком, который страдает психическим заболеванием, сколько непонимания, отчаяния и боли могут принести отношения с ним. Мы встретились в Цюрихе, в старом ботаническом саду. Вместо запланированного часа наш разговор растянулся почти на четыре. От общения с Сибиллой я получил истинное удовольствие, потому что держалась она очень доброжелательно и поделилась со мной ценными сведениями о Максе, а еще потому, что оказалась привлекательной женщиной с большими карими глазами, длинными густыми каштановыми кудрями и мягкими губами. Первые полчаса Сибилла пребывала в отличном настроении, однако постепенно ее лицо мрачнело. Воспоминания бередили ей душу, а может, причиняли боль. Через час Сибилла сказала, что ей нужно срочно выпить пива, и мы решили продолжить разговор в баре.
Спустя три дня после публикации статьи я встречаюсь с Максом на озере. Его реакция меня поражает. По его словам, благодаря статье он увидел некоторые аспекты своей болезни в новом свете — например, то, какой страх испытывали окружающие, когда он переживал обострение психоза. Еще больше я поражаюсь, когда Макс говорит мне, что раздал экземпляры журнала своим знакомым и сообщил им, о ком идет речь в моей статье. Следующую неделю журнал активно циркулирует по городу. О болезни Макса узнают и те, кто прежде видел в нем лишь рассказчика анекдотов. Одни расспрашивают его, другие расспрашивают меня, третьи, похоже, перестали понимать, как вести себя с ним. Многие единодушно отмечают, что попытка без прикрас описать состояние и чувства душевнобольного человека — сама по себе значимое достижение. Поначалу меня тревожит эта огласка, я опасаюсь, что она негативно скажется на жизни Макса и нашей дружбе, но вскоре вижу, что он совершенно спокойно реагирует на вопросы, касающиеся статьи и его биографии. Однажды мы сидим с ним вдвоем за уличным столиком «Быка», и Макс изрекает: — Я не выиграл олимпийского золота, не покорил Эверест, не состоялся как профессионал. Но то, что я больше не позволяю болезни управлять собой, то, что мне все-таки удалось взять ее под контроль, есть мой главный безоговорочный успех. (обратно)
13
Прилив энергии, который принесла работа над статьей, быстро схлынул. Воодушевлять себя на газетную рутину стало еще труднее. Встречи кажутся пустыми, разговоры бестолковыми, темы репортажей банальными. Информировать местное население о происходящих в округе событиях — дело важное и нужное, и я искренне восхищаюсь коллегами, которые посвящают ему всю свою жизнь. Но сам я чувствую себя на этой работе чужим. У меня не получается быть трудолюбивым винтиком. Меня не покидает ощущение, что я винтик из другого агрегата. На фоне таких размышлений мое настроение портится. Я снова замыкаюсь в себе, несколько раз отменяю занятия с Махмутом якобы потому, что мне нездоровится, и совсем не вижусь с Максом. В ответ на его сообщения с предложениями выпить пива и поболтать я раз за разом отправляю отказы с извинениями. Примерно через месяц после выхода статьи он звонит мне, но я не беру трубку. Тогда Макс оставляет аудиосообщение и зовет встретиться. В его голосе слышится грусть. Я перезваниваю, и мы договариваемся увидеться в пиццерии.Мне уже известно, что отношения между Максом и Карлой, матерью его дочери, оставляют желать лучшего. Карла — испанка из Севильи. Училась в Цюрихе, влюбилась, вышла замуж и после развода осталась в Швейцарии. Макс познакомился с ней спустя несколько месяцев после возвращения с Занзибара. Беременность Карлы оказалась незапланированной, но желанной, как он утверждает. Однако вскоре после того, как Ларе исполнился годик, Карла ушла от Макса. — Лара значит для меня все. Возможность заботиться о ней на условиях совместной опеки — вот моя награда за то, что я дисциплинированно сражаюсь с болезнью. С Карлой они то и дело из-за чего-нибудь скандалят, и Макс опасается, что из-за этого суд уменьшит количество часов, которые ему разрешено проводить с дочерью. По словам Макса, после развода Карла живет за его счет, но никакой благодарности за это он не получает. А главное, когда дело касается Лары, Карла считает само собой разумеющимся, что решения принимает она, а Макс лишь подчиняется, ведь она мать-одиночка, а он — отец-психопат, которому изредка позволяют присматривать за ребенком. На самом же деле она всего-навсего шлюха, с которой он переспал пару раз и теперь вынужден содержать. Слушая Макса, я испытываю шок. Никогда не видел его в таком раздрае. — Я сказал это ей в лицо. Теперь она требует, чтобы наши встречи проходили только в общественных местах. Опасения Карлы мне понятны. В то же время я вижу, как эта ситуация нервирует Макса. Он и сам осознаёт, что переборщил. На приеме у психиатра, добавляет Макс, ему наконец стало ясно, что в общении с Карлой он должен сдерживаться, дабы не наговорить лишнего. — Но проблема в том, — Макс снова повышает голос, — что мой диагноз делает меня неправым всегда. Зато Карла не может ошибиться в принципе. И потом, как отец дочери, я в любом случае оказываюсь в проигрышном положении по сравнению с ее матерью. И болезнь только усугубляет мою неполноправность. В словах Макса безусловно есть печальная логика. Сочувствуя ему, я ловлю себя на мысли: а что, если даже под действием сильных лекарств его болезнь изредка дает о себе знать и Карла имеет дело совсем с другим Максом, нежели тот, с которым общаюсь я? К тому же я доверяю его словам меньше, чем если бы не подозревал о его душевном недуге. Осознавать это мне неприятно. Неужели я один из тех людей, которых сам же критиковал в своей статье, с пылом утверждая, что их предрассудки стигматизируют людей с психическими заболеваниями? Макс полагает, что недовольная им Карла, возможно, пытается настроить против него и дочь. — Последний приступ у меня произошел вскоре после рождения Лары. Могу понять, что Карла беспокоится за нее и за себя. Но ведь я стабилен уже несколько лет. Рано или поздно это все должно кануть в прошлое, разве нет? — вопрошает он. Впрочем, сегодня Макс собирался поговорить со мной о другом, хотя это тоже имеет отношение к его болезни. Статья ему чрезвычайно понравилась. По его словам, я продемонстрировал тонкое профессиональное чутье и сумел выбрать верный тон. Психиатр рекомендовал ему структурировать воспоминания как можно полнее. Макс обдумал этот совет и решил, что должен обзавестись собственной письменной биографией, подробной и максимально объективно составленной. Помимо того, что это важно лично для него сейчас, в будущем Лара сможет прочесть его жизнеописание и сама решит, как относиться к отцу. — Автором этого текста я прошу стать тебя, — добавляет Макс. Разумеется, он оплатит мою работу и компенсирует расходы. Предварительно он сам попытается разыскать все документы, какие только можно, и напишет максимально точную автобиографию. Самые большие пробелы в его памяти касаются лет, проведенных в Загребе. Там есть люди, которые хорошо знали Макса. По его замыслу, я должен приехать туда и расспросить их, и тогда пробелы хотя бы частично заполнятся. А вот от повторной поездки на Занзибар он не ждет никаких сенсаций. Кому понадобилось нападать с ножом на белого масаи, он даже отдаленно не может представить. Похоже, Макс подготовился к разговору. Его предложение звучит заманчиво. Идея посвятить несколько месяцев, а может, целых полгода его увлекательной биографии мне нравится. Но вести беседы с Максом здесь, в Швейцарии, — одно дело. А мотаться неделями по какому-то там Загребу и приставать с расспросами к незнакомым людям — совершенно другое. В самом названии города мне слышатся зловещие отзвуки автокатастроф и вопли головорезов. И хотя я не люблю свою работу, она позволяет мне жить вполне комфортно. Да и отпуск за свой счет мне никто не даст — в редакции это не принято. — Твое предложение — большая честь для меня, — отвечаю Максу. — Но я не могу бросить работу. И не хочу жертвовать свободным временем. (обратно)
14
Отказываясь от предложения Макса, я еще не подозреваю, что скоро у меня появится уйма свободного времени. В начале июня главред неожиданно заявляет, что наша и вторая местная газета, мирно сосуществовавшие на протяжении десятков лет, будут объединены. Обещают обойтись без сокращений, но этим обещаниям, конечно, грош цена. В конце июня из нашей газеты увольняют двоих — меня и мою коллегу Сюзанну. Впрочем, в случае Сюзанны можно с некоторой натяжкой говорить о естественном ходе событий — она отнюдь не против уйти на пенсию на полтора года раньше. Иногда я даже вижу на ее лице улыбку и слышу из ее уст фразы, не пропитанные цинизмом и ненавистью. Уж не теряет ли Сюзанна рассудок?.. Она проработала в редакции тридцать один год, и с каждым новым выпуском газеты ее губы становились все тоньше и бесцветнее. Пример Сюзанны (точнее, то, что я избежал ее участи) утешает меня больше, чем благородное негодование коллег-везунчиков, их подбадривания в духе: «Когда закрывается одна дверь, открывается другая» — и уверения, что у меня все сложится превосходно. Я окончательно убедился, что гробить тридцать с лишним лет своей жизни на эту редакцию совершенно ни к чему. Сообщая мне об увольнении, главред говорит, что прочитал мою статью, и хвалит ее: «Хорошее владение материалом, хороший слог. Отличная статья». А потом добавляет, что сотрудники уже давно отмечают мою незаинтересованность в работе. По его мнению, я могу быть прекрасным журналистом. Но не в его газете. По-моему, главред попал в точку. Тем не менее я не могу не испытывать унижения, ведь прочие коллеги, которых сокращение не коснулось, похоже, считают, что меня выгоняют как самого бестолкового. От должности меня освобождают в начале августа. До этого момента я безуспешно ищу вакансию редактора. Затем включаю в круг поиска должности копирайтера и корректора, но опять не нахожу ничего привлекательного. В трех учреждениях, куда я для проформы сходил на собеседование, мне дают от ворот поворот. (обратно)15
Сегодня воскресенье — и мой последний рабочий день. С утра пораньше освобождаю стол. Вещи, которые я не отправляю в корзину для бумаг или в мусорное ведро, легко умещаются в рюкзак. Никакой отвальной я не устраиваю, потому что на воскресном дежурстве в редакции нас только трое. Сюзанна вручает мне подарки от коллег — флаеры на концерт, четыре бутылки вина и открытку с пожеланиями всего самого наилучшего. — Ты даже меня обскакал! — смеется Сюзанна, и я слышу истерические нотки в ее смехе. Наутро, в понедельник, начинается новый учебный год, и Махмут переходит в среднюю школу. Узнав, что он прошел вступительные испытания, я испытал краткий прилив тщеславия, хотя и понимаю, что академическими успехами Махмут обязан исключительно своему уму и прилежанию. Вечер он проводит у меня. Мать Верены упала и сломала бедро. Уезжая к ней в больницу, Верена позвонила мне, сказала, что вернется поздно, и попросила подстраховать — ужин Махмуту она приготовила, и он вполне способен побыть один, и все же ей будет спокойнее, если я смогу уделить мальчику внимание, ведь он нервничает перед первым днем в новой школе. Махмут очень взволнован и весь ужин болтая об учебе. «Ну да, ну да, — кисло думаю я, слушая его, — школа, потом университет, и вот ты уже ходишь на беспросветно скучную работу…» Вслух разумеется, я ничего такого не говорю. Верена звонит в девять. Она задерживается в больнице и просит проследить, чтобы Махмут вовремя лег спать. Я веду мальчугана наверх, жду, пока он наденет пижаму, почистит зубы и ляжет в кровать. Желаю ему, чтобы завтрашний первый день на новом месте прошел удачно, и плетусь к себе. Едва я сажусь на диван, в дверь стучат. Встаю, иду открывать. В коридоре стоит босой Махмут. — Ты что тут бродишь? Марш домой, и ложись спать немедленно! Нельзя идти в школу уставшим в первый день! — напускаюсь на него. — Извини, — бормочет Махмут. — Я просто хотел пожелать, чтобы твой завтрашний первый день тоже прошел удачно. Глажу его по голове и велю возвращаться в постель. Слушаю, как его босые ноги шлепают по лестнице на второй этаж. Дверь в квартиру Верены негромко открывается и закрывается. У меня в глазах слезы. Моя зарплата в газете была относительно скромной. Тем не менее за семь лет я сумел кое-что отложить. Человек посмелее попутешествовал бы несколько месяцев, а потом уже всерьез озаботился поиском работы. На следующий день я звоню Максу и, поздоровавшись, выпаливаю: — Ты еще не передумал насчет биографии? (обратно) (обратно)MAD МАХ
16
Макс Никлаус Винтер появился на свет шестнадцатого сентября 1974 года в родильном отделении лахенской больницы. Он стал четвертым из четверых сыновей и уже этим разочаровал отца и мать, которая во время трех предыдущих беременностей повторяла: «Не важно, мальчик родится или девочка, — пусть только ребенок будет здоровеньким». Но, вынашивая четвертого, она честно признавалась, что хотела бы дочку. Отец считал, что трое наследников мужского пола — это более чем достаточно. Младшему, в его понимании, едва ли суждено стать гордостью семьи. Со своим разочарованием родители справлялись каждый по-своему. Макс родился на год позже Йохана, который уже был поздним ребенком. Вероятно, именно поэтому отец изначально относился к Максу как к досадному недоразумению. Он воспитывал младшего сына в духе старой школы. Возражения не допускались. Крепкое рукопожатие герр Винтер считал священным, а кроме этого, безошибочным признаком хороших манер. То же самое относилось к пощечинам, которые он отвешивал сыну. Отцовская суровость отца была, пожалуй, в чем-то на руку Максу, поскольку порождала протест в сердце матери — беспомощный малыш, так похожий на нее саму и оттого казавшийся ей женственным, вызывал у нее сочувствие. Уже через несколько дней после родов мать стала обращаться к Максу особенно высоким голосом. В дальнейшем при разговорах с ним ее голос звучал в среднем на малую терцию выше, чем в общении с его братьями. Несмотря на непростые обстоятельства детства, Макс рос ребенком, которому все хором пророчили блестящее будущее. Он был поразительно красивым кудрявым мальчиком, спортивным и успешным в учебе, который, однако, любил побунтовать. В отчем доме он подчинялся строгим правилам, а вне его давал себе волю. В семье наиболее близкие отношения связывали Макса с Йоханом, который был стройнее младшего брата и потому выглядел более юным. Как и все мальчишки из семейства Винтеров, Йохан и Макс играли в футбол. Макс показал себя способным футболистом, и вскоре они с Йоханом тренировались в одной команде. В отличие от братьев, Йохан и Макс любили занятия музыкой, чем укрепляли уверенность отца в том, что надежды на продолжение семейного бизнеса правильнее возложить на старших сыновей. Когда Макс переходил в среднюю школу, отец поставил его перед выбором. Нельзя заниматься всем и сразу, сказал он ему. Любое дело требует отдачи, а посему, если Макс надеется преуспеть, он должен сконцентрироваться на чем-то одном. В противном случае при всех своих талантах он станет разве что одним из многих. Разбрасываться по мелочам вредно. Не думает же Макс, что его отец смог бы купить для семьи красивый дом с видом на озеро, если бы не подчинил все свои устремления заботам о развитии банка, который унаследовал от своего отца? Итак, футбол или фортепиано? Макс отдал предпочтение спорту (отец тайком потирал руки). Сделал свой выбор и Йохан, самый молодой гитарист в кантоне, уже посещавший уроки в консерватории. К ужасу своего педагога, Йохан тоже решил стать спортсменом. (обратно)17
В двенадцать лет Макс поступил в школу-пансион, где помимо основной программы взялся изучать древние языки. Как и в случае отца и старших братьев, местом учебы юного Винтера стал престижнейший «Институт ауф дем Розенберг» в Санкт-Галлене. Там Макс провел последующие шесть лет, уезжая на праздники и примерно на каждые третьи выходные. Во всемирно известном интернате с помпезным кампусом, расположившемся между парком и лесом, Макс впервые по-настоящему вырвался из-под влияния родительского поколения — так он называл отца и мать после того, как на уроке биологии узнал о принципах доминантно-рецессивного наследования на примере плодовой мушки дрозофилы. В Санкт-Галлене Макс отрывался со сверстниками и занимался всем тем, от чего родители обычно надеются защитить отпрысков, отправляя их в интернат. Он пил алкоголь и курил марихуану. В него влюблялись девушки — и те, которые в теплых влажных сновидениях уже грезили о плотской любви, и те, что испытывали более целомудренные чувства и тем самым доставляли меньше головной боли Максу и воспитателям пансиона. В интернате Макс тоже бунтовал — в частности, вступал в стычки со старостами. Но среди сверстников он был популярен, а это важно, особенно на первом году учебы, когда под одной крышей собираются десятки безжалостных двенадцати-тринадцатилетних чудовищ, неосознанно исповедующих социал-дарвинизм, и начинают практиковать принцип выживания сильнейшего, перенятый ими на уроках биологии у плодовых мушек. А зов матушки-природы велит выдавливать слабаков в отведенное ею место на задворках и упиваться своим превосходством. Тем же, кто оказался в числе жертв внутривидовой агрессии, не было спасения от гормонально обусловленной жестокости одноклассников ни до, ни в течение, ни после занятий. Бедолагам оставалось лишь надеяться, что промежутков времени с вечера пятницы до вечера воскресенья, когда настает пора возвращаться в интернат, будет достаточно, чтобы их измученная душа отдохнула и не вознеслась на небеса раньше срока. (обратно)18
Макс и Йохан провели в Санкт-Галлене пять лет. Постепенно они стали реже видеться в свободное время, потому что Йохан снова начал брать уроки гитары. Он упражнялся как одержимый и доказывал свою успешность отцу, который не пришел в восторг от его желания стать музыкантом. В конце концов Йохан сдал экзамен в три джазовые школы, и все три были готовы принять его с распростертыми объятиями. Пока Йохан посвящал себя своей страсти и предназначению, Макс продолжал ехать по накатанной, и чем ближе было окончание школы, тем хуже он понимал, чем займется в будущем. Подобную растерянность испытывали большинство его друзей, в том числе Жанин, которая с четвертого класса была его девушкой. Она тоже не знала, что хочет изучать. Что же касается планов Макса относительно Жанин, тут все было просто: он любил ее и верил, что это навсегда. Из возможных вариантов наиболее привлекательными Максу казались биология и спорт, однако отец убеждал его: «Выбирай право или экономику, и тогда перед тобой будут открыты все двери». Торопиться было ни к чему: на раздумья у Макса оставался еще целый год. Сначала он пошел в армейскую школу для новобранцев. Отношения с вышестоящими и там складывались непросто, но, хотя Макс ненавидел военных и по большей части считал их придурками, служба прошла достаточно гладко. После этого Макс улетел в Бразилию и семь месяцев разъезжал по странам Южной и Центральной Америки. Его захватил интерес к путешествиям и иноземным культурам. В поездке ему не хватало только Жанин, которая уехала волонтером в Индию. Жанин тоже испытывала огромный интерес к иноземным культурам, а конкретно — к представителю канадской культуры по имени Уильям. Жанин отправила Максу письмо, в котором сообщала, что больше его не любит, точнее, любит, но по-другому. Макс прочел это письмо уже после возвращения в Швейцарию. Через несколько дней он поступил на юридический факультет одного из цюрихских университетов. (обратно)19
Поначалу меня тревожило ощущение, что я не справлюсь с внезапно нахлынувшей свободой и не смогу противиться пению сирен, в смысле зову своего дивана. Но в действительности, хотя сплю я теперь дольше, завтракаю не раньше полудня, а потом нередко ложусь еще поваляться, я плотно работаю по вечерам (иногда до поздней ночи) и посвящаю себя жизнеописанию Макса с такой самоотдачей, о которой даже не подозревал. Во второй половине августа мы с ним видимся практически каждый день. Разговариваем в «Быке», в разных кафе, у озера или по телефону. Я стараюсь восстановить картину как можно более полно. В конце августа Макс присылает мне обещанную автобиографию. Ему не составило особого труда перечислить даты, которые мы обычно включаем в резюме для поиска работы. При взгляде на этот документ едва ли можно подумать, что речь идет о психически больном человеке. Да, в нем имеются пробелы и наблюдается удивительное разнообразие видов деятельности, от которого у менеджера по найму вытянулось бы лицо. И все же в целом содержание документа позволяет говорить о профессиональном и личностном развитии человека, чью жизнь он представляет. С более детальными сведениями дело обстоит сложнее, хоть я и просил Макса укатывать даты как можно точнее — например, когда он познакомился с той или иной девушкой, сколько времени они были вместе и так далее. Но самая большая проблема для нас обоих связана не с временным каркасом, а с бетонным раствором, который мы пытаемся залить в опалубку вокруг этого каркаса. В истории Макса есть отдельные главы и эпизоды, которые он помнит в мельчайших подробностях, однако его воспоминания о большей части второй половины собственной жизни скорее похожи на руины. За разговорами мы пытаемся заново отстроить то, что развалилось. Что еще хуже, Макс, кажется, систематически саботирует мои попытки все систематизировать. Допустим, мы обсуждаем год после окончания учебы, который он провел в путешествии. Макс начинает рассказывать о той поездке. Не успев приземлиться в Сан-Паулу в девяносто втором году, мы уже беседуем о современной бразильской политике, летим через Кайпиринью и Кашасу в Гавану, навещаем в Швейцарии дядю, который, не желая заморачиваться с утилизацией, зарыл в саду свой «кадиллак» пятьдесят второго года выпуска и ни словом не обмолвился об этом супружеской чете, которая приобрела у него дом и теперь планирует переустройство сада, затем через Кубу перебираемся в другие латиноамериканские страны, где тоже произошли революции, и заканчиваем советским коммунизмом, неприсоединившимися государствами и различными капиталистическими системами. Только тут я улучаю момент и спрашиваю у Макса, стал бы он поступать на юридический, если бы Жанин его не бросила. — Нет. Наверное, посвятил бы себя спорту. А может, этнографии, чтобы посильнее разозлить отца.Я записываю наши разговоры на диктофон, конспектирую их, чтобы не упустить ничего важного. За месяц встреч с пятнадцатого августа по четырнадцатое сентября набирается двадцать шесть аудиозаписей продолжительностью от двух минут до четырех часов. Вместе с записями, которые я сделал для апрельской статьи, выходит более тридцати аудиофайлов. Макс поразительно доброжелательный и доверчивый клиент. Он не требует никаких доказательств моей работы, не спрашивает, сколько времени я на нее трачу и как далеко продвинулся. Похоже, статья вселила в него полную уверенность в моем профессионализме. По моим ощущениям, процесс застопоривается. Я постоянно упускаю суть, не знаю, в каком порядке рассказывать историю Макса, и понятия не имею, насколько подробно ее нужно излагать. (обратно)
20
Если поступление в интернат Макс считал первым шагом к свободе, то в Цюрихе он опьянел от нее в прямом и переносном смысле слова. В том, что касается посещения лекций и усердия в учебе, Макс скорее придерживался принципов студента философского факультета, нежели будущего юриста. Своим временем он распоряжался так: днем курил травку, а вечерами пропадал в барах. Алкоголь и марихуана вызывали у Макса эйфорию. Они стали верными союзниками, которые восседали на его плечах на протяжении всех лет студенчества и не покинули насиженных мест после окончания учебы. То наперебой, то хором они шептали Максу: «Не трать времени на лекции, семинары и сон, отмечай все праздники, которые только есть в календаре, а если какой-то день вдруг окажется непраздничным, немедленно придумай свое торжество и отмечай его со всем возможным размахом». Другими словами, Макс был трудолюбивым гедонистом. «Если видишь, что стакан наполовину пуст, быстрее закажешь полный», — гласила одна из любимых фраз Макса-студента. В те годы он видел Цюрих то размытым, то в замедленной или ускоренной съемке, в зависимости от того, под действием каких веществ находился. Он наблюдал за толпами людей, еженощно высыпавших на улицы с одной и той же целью. То вслушивался в приглушенные голоса, доносившиеся с противоположного конца бара, что в восприятии Макса было равносильно расположению на краю света, то в разглагольствования соседа по столику, порицавшего жалких людишек, заполняющих душные задымленные залы баров и кафе в надежде на плотские утехи. В этой среде Макс ощущал себя как дома. Он любил город. Любил его многоликость, разнообразие, студенческие бары, сквоты, коктейль-бары, а главное, то, что ночь за ночью ему встречались новые люди с новыми планами и сумасшедшими идеями. Он не мог насытиться всем этим. То, что понедельник (или любой другой будний день) близится к концу и до вторничных лекций еще около полусуток, представлялось ему большой удачей и, разумеется, превосходным поводом для праздника. Учебу можно было каждый день откладывать на завтра, если только наутро не предстояло сдавать экзамен. Несмотря на экстравагантный образ жизни, испытания за первый курс Макс кое-как прошел. За учебники и конспекты он засел слишком поздно, однако, осознавая серьезность положения, занимался усерднее, чем когда-либо прежде, и в результате с грехом пополам перескочил на второй курс. «Ага, выходит, так тоже можно», — легкомысленно резюмировал Макс. (обратно)21
Реакция герра Винтера была суровой. Поскольку учеба на юридическом обходилась недешево, в первый год отец выдавал Максу достаточно денег на все расходы. Теперь же он объявил, что урежет финансовую поддержку, если к концу второго курса успеваемость Макса не улучшится. Из чувства противоречия, а может, по другим соображениям Макс не внял отцовскому предостережению. На момент окончания второго курса его оценки болтались около плинтуса. Но вместо того, чтобы бросить все силы на подготовку к экзаменам, Макс предался порокам и заявил, что уходит с юридического и будет искать себя в другой профессии. Отец перекрыл денежный кран, а Макс решил провести ближайший год в раздумьях о своем будущем и устроился грузчиком в транспортную компанию. В тяжелом физическом труде он увидел романтизм, который тщетно искал в юриспруденции. Кроме того, он проникся сочувствием к рабочему классу и понял, что должен устроить протест против среды, из которой происходил, родительского дома и богачей в целом. С новыми товарищами, которые в основном перебрались в Швейцарию из других стран, ему было очень комфортно. Макс продолжал жить в общежитии, продолжал ходить по клубам и снова стал играть за лахенскую футбольную команду второго дивизиона. Время от времени он даже занимался в команде первого дивизиона, тренер которой был так воодушевлен его точными фланговыми подачами, что вскоре Макс уже выступал в основном составе. Прошел год, и Макс принял решение. В первую очередь он жаждал обрести независимость, потому что ему всегда было сложно подчиняться чьим бы то ни было требованиям. Приспосабливаться он больше не хотел. Макс поступил на факультет делового администрирования, но не ради стабильной работы с высокой зарплатой, а чтобы обзавестись навыками самостоятельного ведения бизнеса. Новость о том, что сын получает высшее экономическое образование, обрадовала отца, и он опять стал финансово под держивать Макса. (обратно)22
Последняя суббота марта девяносто восьмого гада выдалась особенно солнечной и теплой. Макс одолжил у соседа «фиат-панда» и поехал в Айнзидельн. Там жил его приятель по интернату, с которым он давно не виделся. Они прогулялись по поселку, добрели до ресторана на Клостерплатц, заняли уличный столик и вскоре попивали кофе, щурясь на солнце. Было так жарко, что они сняли толстовки. Разговоры о школе, особенно забавные случаи из жизни учеников и учителей, дополненные подробностями из воспоминаний приятеля, доставляли Максу истинное удовольствие: он вдруг отчетливо понял, что находится на верном пути. Когда будущее видится радужным, то и прошлое начинает казаться беззаботным. Простившись с приятелем, Макс в отличном настроении покатил обратно в Цюрих. Ведя машину, он подпевал знакомым песням, которые крутили по радио, а когда диджей включал неизвестные ему композиции, барабанил пальцами по рулю. Перед Шинделлеги открывался обзор на нижележащую долину, и Макс увидел Цюрихское озеро, которое переливалось оттенками зеленого и синего и словно прокладывало живописную дорогу сквозь уродливый бетонный лес. «Насколько же человек отдалился от природы и как это глупо!» — мысленно воскликнул Макс, однако испытанное недовольство не умерило его жизнерадостность. На выезде из поселка, слева от дороги, белел патрульный автомобиль, а перед ним с ноги на ногу переминались двое полицейских. Макс остановил машину у обочины и вышел. — Эй, вы! — ни с того ни с сего крикнул он офицерам, которые уже внимательно наблюдали за его действиями, потому что он нарушил правила парковки. — То, как вы, полицейские в кантоне Швиц, обращаетесь с людьми, — это просто паскудство! Офицеры перешли дорогу. После недолгой беседы, в которой Макс, возбужденно жестикулируя, обвинил их в самоуправстве и злоупотреблении служебным положением, они повезли его в ближайшее отделение, расположенное в Пфеффиконе. Макс сидел на заднем сиденье патрульного автомобиля. Один из офицеров ехал следом на «фиате». В отделении Макса завели в кабинет, где на столе размещалась пишущая машинка. Полицейский указал Максу на стул перед этим столом, сам занял соседний. Второй офицер сел за машинку, внес в протокол паспортные данные Макса и коротко изложил суть инцидента. Закончив печатать, он вышел из-за стола и объявил, что Макс может идти. — В ближайшее время вы получите от нас письмо. — Хорошо. Я люблю письма, особенно написанные от руки. С этими словами Макс, футболист первого дивизиона, встал и мастерски сделал фланговую передачу — со всей силы пнул пишущую машинку. Та с лязгом упала на пол, а буквы, цифры и знаки препинания пустились в безудержный пляс по кабинету. (обратно)23
— Так я и очутился в отделении для буйных наци ентов психбольницы Райнау, недалеко от Шаффхаузена, где меня принудительно окружили вниманием и заботой, — подытоживает Макс и ухмыляется, видя, что я улыбаюсь. Сейчас воскресное утро, на бездонно-синем небе ни облачка, легкий ветерок щекочет волосы, солнце отражается на чуть колышущейся озерной глади, греет кожу и живот там, где к нему прилегает футболка. Мы сидим на террасе одного из ресторанов на набережной и уплетаем мороженое. Вот, значит, как прошел первый в жизни Макса приступ болезни, его посвящение в союз безумцев. По словам моего собеседника, это случилось совершенно неожиданно, на тот моменту него все было по-настоящему хорошо. Перелопатив несколько специализированных книг, я пришел к выводу, что и наука плохо понимает причины возникновения психозов. Считается, что в их основе лежит генетическая предрасположенность, а спусковым крючком является психосоциальный стресс, под действием которого система химических реакций мозга выходит из равновесия. Серотонин и дофамин, гормоны счастья, вдруг приносят печальные вести вместо добрых. Макс говорит, что у его деда, основателя «Частного банка Винтера», была сестра, о которой в семье почти не упоминали. Она покончила с собой, утопившись в озере. — Возможно, у нее был такой же генетический сбой, что и у меня. Но тогда, конечно, эти вещи не диагн остировал и. Всего с 1998 по 2014 год Макс лежал в клинике около двадцати пяти раз. Первый в Райнау, потом в Цюрихе, Этвиль-ам-Зе и Загребе. Как правило, на госпитализацию Макса направляли по настоянию его подруг, родных или полицейских, оказавшихся на месте происшествия. Раза три-четыре, особенно в последние годы, он ложился в больницу по собственной воле, понимая, что вот-вот вырвется из упряжи и превратится в бешено скачущего брыкающегося осла. Именно это и составляло основную сложность: в маниакальной фазе психоза Макс утрачивал контроль над своим разумом. — В острой стадии болезни я не могу судить о том, что реально, а что нет. Грань между внутренним и внешним стирается. Какое из ощущений имеет отражение вовне, а какое порождено моим больным мозгом? В самом ли деле другой человек думает так, как я считаю, или говорит то, что я слышу? Впадая в депрессию(что, впрочем, случалось реже), Макс чуял неладное, однако перспектива еще одного пребывания в психиатрической больнице его совершенно не манила, так что он просто валялся в постели и ждал, когда все пройдет само.После госпитализации в марте девяносто восьмого, когда первый психоз был купирован лекарствами и к Максу вернулась способность трезво мыслить, ему сообщили, что у него имеется душевный недуг, который с высокой долей вероятности вызовет новые приступы. Похоже, эта новость не слишком его опечалила. На мой вопрос, что он почувствовал, узнав о болезни, Макс лаконично отвечает, что, конечно, испытал шок. Затем переводит разговор на «Город Цюрих», самый старый действующий колесный пароход, который как раз готовится к швартовке у озерного причала, и снова поглощает мороженое, как будто ему нечего добавить и как будто его диагноз — нечто совершенно обыденное. Возможно, это объясняется тем, что Макс уже много лет осведомлен о своей болезни, либо же тем, что сейчас его внимание сосредоточено на достижении успеха. Застряв в своем недуге на десятки лет, он все же сумел отнестись к ситуации всерьез, переломить ее и начать действовать вдумчиво. Он приручил зверя и теперь может заботиться о Ларе. Во время маниакальных эпизодов Макс, должно быть, переживал настоящий синаптический фейерверк, а сменявшие их депрессивные фазы представлялись ему черными дырами. Если учесть, что эти две дьявольские стороны болезни дополнялись шизофреническими симптомами, такими как бред, голоса в голове и мания преследования, можно вообразить, как искажалось его мировосприятие. При каждой госпитализации Макса первым делом обезвреживали мощной дозой лекарств. Психотропные щипцы выдирали клыки его гнева, чтобы он не подверг опасности себя и окружающих. Потому-то о начальных этапах пребывания в клинике, о «фазах зомби», как он их называет, у него сохранились самые смутные воспоминания. (обратно)
24
Во время госпитализаций Макс неоднократно слышал от врачей, медсестер, музыкотерапевтов и арттерапевтов, что самое главное после выписки — создать «активную структуру». Ему следовало бросить вредные привычки и упорядочить повседневную жизнь. Регулярно работать, регулярно и достаточно спать, регулярно есть и пить, регулярно ходить на терапию. Однако Макс был скорее настроен на регулярные тусовки, алкоголь и косяки. После первого курса лечения он даже не пытался последовать мудрым советам, главной целью которых было минимизировать риск повторного психоза. Из Райнау его забрали отец и Йохан. На окаменевшем лице отца, который с превеликим трудом выкроил время приехать за непутевым сыном, читались растерянность, отвращение и ужас. Он молчал и крепко держался за руль, костяшки его пальцев белели, будто две зеркальные цепочки заснеженных горных вершин. Максу было на все плевать. Он сидел на заднем сиденье и безучастно отвечал на вопросы Йохана. Вскоре в машине воцарилось безмолвие. Макс смотрел в окно. Только когда на одной из развилок отец включил поворотник, собираясь ехать в сторону Лахена, Макс встрепенулся и запротестовал: — Нет, я хочу в Цюрих! — Исключено, — отрезал отец. — Ты едешь домой. В кои-то веки. — Остановись и выпусти меня! — Совсем с ума сошел? Доктор говорит, тебе нужны покой и размеренность. Поживешь пока у нас. — Ты верно сказал, я сошел с ума. Если не хочешь везти меня в Цюрих или выпускать из машины, я открою дверь на ходу и выскочу. Йохан попытался вразумить Макса, но и его старания оказались напрасными. На следующей АЗС отец вышел на улицу и стал заправлять бак, хотя в этом не было нужды. Расплачиваясь, он купил бутылку воды, которую затем передал Максу. Прежде чем снова закрыть дверь, он включил функцию «Защита от детей» и взял курс на Цюрих. (обратно)25
Следующие несколько месяцев прошли без приключений. Макс нашел в себе силы вернуться к учебе. Вернулся он и к ночной жизни, а также к погоне за наслаждениями. Отец относился к нему мягче, чем прежде. Макс съехал из общежития и поселился в маленькой однокомнатной квартире. Поскольку она располагалась в старом-престаром доме, где отопление было дровяным, а душ размещался в кухне, арендная плата была невысокой. Отец внес ее, недоумевая, почему Максу взбрело в голову прозябать в этой конуре, но, возможно, понадеялся, что необходимость ежедневно топить печку придаст жизни его сына активную структуру, хотя бы зимой.Вскоре Макс познакомился с Сибиллой. Иногда, приходя в бар, он садился за пианино и, если ему позволяли, играл песню-другую. Однажды вечером, музицируя в очередном баре, он и встретил Сибиллу. Они быстро разговорились и спустя недолгое время сблизились. Макс был по-настоящему влюблен. До следующего психоза оставалось уже всего ничего. (обратно)
26
Августовским днем Макс сел на поезд до Лахена. Он собирался на ужин к родителям, но внезапно сошел в Тальвиле, в нижней части Цюрихского озера, и пешком направился вдоль берега в сторону Веденсвиля. Когда Макс добрался туда, начало смеркаться. На ужин он не успевал. Спустившись в туннель при вокзале, расположенном прямо на берегу озера, Макс отыскал табло и выяснил, что следующий поезд до Цюриха придет через четыре минуты. У подножия лестницы, ведущей к нужной ему платформе, Макс заметил молодого офицера железнодорожной полиции, который, судя по всему, тоже собирался подняться. Макс покосился на полицейского. На вид тот был коренастым и сильным. Макс отвел глаза и посмотрел прямо перед собой. Затем снова глянул на офицера и поинтересовался: — Что ты тут делаешь? Полицейский быстро мотнул головой и ровным тоном ответил: — Еду на службу. — Где работаешь? — требовательно спросил Макс. Взгляд офицера сделался более пристальным. — На линии Эс-восемь. — Можешь предъявить документы? — Я мог бы, но в этой ситуации не обязан и потому не буду. Они вместе вышли на платформу. — Ага. А вот это что? — Макс указал на рацию, прикрепленную к нагрудному ремню полицейского. — Одна хорошая штуковина. — Серьезно? Типа, твоя прямая связь с Богом? — Вроде того. — Знаешь, я давно хочу кое-что ему сказать… — Макс сорвал рацию, отпрыгнул на три шага назад, нажал кнопку и проорал: — Прииииииивееееееееет! Полицейский сделал два быстрых шага в сторону Макса, левой рукой схватил его за шиворот, а правой попытался отнять рацию, но тут Макс перебросил его локтевым захватом через плечо. Рация описала в воздухе дугу и полетела на рельсы. Подъехавший к платформе поезд смял ее как фантик. Секунду спустя офицер выхватил перцовый баллончик и направил облако газа на лицо Макса. Тот взвыл, почти вслепую ринулся в туннель, пробежал по подземному переходу и выскочил на набережную. Полицейский мчался следом. Макс слышал, как кобура с табельным оружием хлопает офицера по ноге. Тот уже почти догнал беглеца, но тут Макс сквозь слезы увидел искрящуюся воду и опрометью бросился в озеро. На этот поступок его побудило вовсе не желание улизнуть от правосудия. Прежде всего Максу хотелось промыть глаза. Через две минуты барахтанья в озере он понял, что сам на берег не выберется. Полностью одетый, он бултыхался в прибрежных водах. На променаде уже столпились зеваки. — К новым берегам! — выкрикнул Макс и нырнул, чтобы было легче снять футболку, штаны, ботинки и носки. Оставшись в одних трусах, он развернулся и поплыл. Офицер и не подумал вызывать озерную полицию. Он спокойно дошел до ближайшего пункта проката лодок, взял моторку мощностью две лошадиные силы и отправился в погоню. Электродвигатель работал так тихо, что Макс заметил своего преследователя, только когда тот появился в поле его зрения. Макс сдался без сопротивления (хотя и не без словесного протеста). Едва он забрался в лодку, офицер тут же надел на него наручники. Вернувшись на берег, полицейский приковал Макса к ограде причала. Через несколько минут появились двое других офицеров и проводили Макса и своего коллегу на пост. Вскоре протокол правонарушения был распечатан, и горе-пловца отпустили восвояси.Было уже совсем поздно, когда Макс добрался до квартиры и лег спать. Его глаза по-прежнему горели. Он крутился с боку на бок. Чем дольше длилась бессонница, тем сильнее жгло в глазах. Около полуночи Макс встал и позвонил в экстренную службу пожарной охраны. — Горит, горит! — крикнул он в трубку и назвал свой адрес. Затем лег обратно в постель и наконец уснул. Когда пожарные подъехали к дому, вычислили, кто их вызвал, и разбудили Макса звонком в дверь, он был потрясен видом большой пожарной машины за окном и бригады огнеборцев на пороге. После того как он втолковал им, что полыхало у него в глазах, пожарные были потрясены не меньше. Спустя некоторое время на столе герра Винтера лежал счет за ложный вызов пожарных на сумму свыше тысячи швейцарских франков. (обратно)
27
— Человек ходит к психологу, потому что считает себя мышью. Он боится соседской кошки и думает, будто та намерена его съесть. За несколько недель психологу удается убедить клиента, что он человек, а не мышь. Клиент уходит в приподнятом настроении. Ликующий психолог гордится своим профессионализмом. На следующем сеансе клиент опять жалуется на страшную кошку. «Простите, но вы ведь еще в прошлый раз поняли, что вы не мышь, верно же?» — недоумевает психолог. «Да я-то понял, — отвечает клиент, — но знает ли об этом кошка?»Описывая свое самочувствие в периоды рецидивов маниакальной симптоматики (так на психиатрическом жаргоне называются маниакальные вспышки), Макс часто упоминает, что в этом состоянии забывал о необходимости соблюдать социальную дистанцию. Он позволял себе сближаться с людьми (как физически, так и в общении) намного больше, чем разрешено культурными нормами. Причиной маниакальных эпизодов зачастую становились эмоциональные потрясения, в том числе связанные с женщинами. Так, спусковым крючком для второй вспышки психоза Макс считает свою любовь к Сибилле. (обратно)
28
Через несколько недель после второй вспышки Макс подверг свою любовь первому суровому испытанию. Поскольку Макс почти не спал, он часто звонил Сибилле среди ночи или появлялся у ее двери и давил на звонок, пока не разбудит свою возлюбленную, а заодно и ее соседку. Вскоре Сибилла привыкла к поверхностному сну, быстро просыпалась, стоило Максу подойти к ее квартире, и наловчилась впускать его раньше, чем проснется соседка. Однако отношения между двумя девушками ухудшались. Заходя в гости к Сибилле, Макс вовсе не ходил на цыпочках и не удосуживался говорить вполголоса. В результате шум стоял такой, будто в доме бурлит вечеринка. Кроме того, Макс постоянно испытывал возбуждение и хотел близости. Когда Сибилла отказывалась, его это бесило. О сексе Макс говорил без малейшего стеснения, даже если они с Сибиллой находились в комнате не одни или гуляли по людным местам. Сибилла знала о первой вспышке психоза и прилагала все усилия, чтобы утихомирить Макса. Однако это было невозможно, ведь он даже не осознавал, что творит. Наоборот, он чувствовал себя фантастически. Ему казалось, он способен валить деревья и дробить камни. Едва Сибилла осторожно заводила разговор на тему его болезни и мягко предлагала снова обратиться в клинику, Макс начинал кипеть от негодования. Девушка мучилась, не зная, как поступить. Оставить Макса в покое или же постараться убедить его в том, что без помощи психиатра ему не обойтись? Вскоре, однако, она пришла к выводу, что невмешательство в данном случае равносильно преступлению. Сибилла позвонила его родителям и Йохану. Они условились, что каждый со своей стороны еще раз поговорит с Максом и попытается убедить его в необходимости лечения. Макс, видимо, почуял подвох и на все предложения встретиться отвечал отказом. Тогда близкие поделились с ним своими опасениями по телефону. В отместку за непрошеные советы Макс разбил окно в родительском доме и устроил такой тарарам перед подъездом Сибиллы, что она впервые по-настоящему испугалась, не пустила Макса на порог и позвонила в полицию, пока этого не сделал кто-нибудь другой. Через несколько дней Сибилла первой навестила Макса в клинике, когда ему разрешили принимать посетителей. (обратно)29
Мне трудно поверить, что Макс склонен к насилию, но, судя по всему, это так и есть. Я снова и снова задаю себе вопрос: насколько его сегодняшнее поведение обусловлено лекарствами? Неужели этот приветливый миролюбивый мужчина, вальяжный, будто нежащийся на солнышке лев, ведет себя так лишь потому, что психотропный препарат подавляет его агрессию на девять пунктов из десяти? Мне известно, что лекарства могут за несколько дней изменить человека до неузнаваемости и превратить его в апатичное одутловатое существо. В то же время лекарства способны значительно и надолго улучшить самочувствие больного — я сам наблюдал это на примере отца своего друга, который страдал шизофренией. Кое-кто из тех, кто давно знает Макса, говорит: «Его погубили лекарства». По словам Макса, округлившимся животом он частично обязан таблеткам. Ими же вызваны те повторяющиеся движения, которые бросились мне в глаза при нашей первой встрече в Швейцарии, равно как и тремор и периодически возникающая несвязность речи. Эти явления, именуемые дискинезией, представляют собой побочный эффект приема нейролептиков, как поведал мне доктор Мюллер.По приглашению психиатра Макса я приезжаю в Цюрих. Приемная расположена в неприметном здании на окраине города, на одном этаже с кабинетами других психиатров и психологов. Комната светлая и просторная, обстановка ненавязчивая: два растения в горшках, две картины (горный пейзаж и геометрическая абстракция Клее), книжный шкаф и, наконец, два пуристически элегантных функциональных кресла в противоположных углах вдоль стены с высокими окнами. Доктор Мюллер — холеный рослый мужчина с лысиной. На носу у него очки в изящной золотой оправе. Одежда, обувь, манера двигаться и говорить, а также заметный живот намекают на размеренный образ жизни, не лишенный удовольствий. Когда последний на сегодня пациент покидает кабинет, доктор предлагает мне войти. Он приветлив и деловит. Кресло для пациента, на которое он мне указывает и в котором, вероятно, раз в неделю сидит Макс, стоит параллельно стене и окну. Кресло психиатра ориентировано под углом тридцать градусов к двери. Расстояние между двумя креслами — метров пять. Мне непривычно обращаться к собеседнику, который расположился так далеко. Доктор Мюллер откидывается на спинку, я, напротив, невольно подаюсь вперед. — А почему у вас нет кушетки для пациента? Их что, упразднили? — Почему же, многие коллеги по-прежнему пользуются кушетками. Кое-кто предпочитает шезлонги. Мне лично больше по душе кресла. Он согласился уделить мне время. Такое возможно в исключительных случаях и только с непосредственного одобрения пациента. Доктор попросил меня заранее обозначить темы, которые я намерен обсудить, и наброски с описанием болезни Макса. Он отвечает на все вопросы и дополняет мои заметки по некоторым пунктам, но считает, что в целом я уловил много важных подробностей и сумел их внятно изложить. — Более всего герр Макс Винтер поражает меня интеллектом и стремлением беспристрастно анализировать свою болезнь. Уверяю вас, его психическая стабильность ни в коем случае не является следствием приема препаратов. И еще, — говорит он, словно отвечая тем, кто утверждает, что Макса погубили лекарства, — несмотря на во многом обоснованную критику психотропных препаратов и назначаемых дозировок, не следует забывать, что душевное расстройство в любом случае подрывает здоровье человека. (обратно)
30
— Если, например, в пятницу вечером мне приспичило помочиться на стену кафе, а столики слева и справа были заняты, Мюллер непременно проанализирует это поведение! — кричит Макс с кухни. Он пригласил меня на обед. Макс живет в красивой просторной квартире, расположенной в старинном, но полностью отреставрированном доме. В квартире светлая гостиная, где стоят обеденный стол, диван, кресла и пианино. В одной из комнат спит Макс, в другой ночует Лара, когда гостит у него. Пахнет луком и сосисками. Реплика Макса прозвучала в ответ на мой вопрос, как проходят его психотерапевтические сеансы. — Впрочем, это крайний пример. Сейчас такого уже не бывает, — продолжает он, выходя из кухни со сковородками, на которых лежат картофельные оладьи и сосиски в луковом соусе. — Мюллер служит мне в первую очередь зеркалом. У нас свои темы для обсуждения — например, отношения с Карлой. Выглянув в окно, Макс замечает, что дождь, который шел почти три дня без перерыва, прекратился, и предлагает поесть на балконе. Мы устраиваемся за столиком, я вижу полоску озера, проглядывающую между домами напротив. Терапевтические сеансы у доктора Мюллера Макс посещает без малого двадцать лет. Они познакомились в цюрихской клинике, где Мюллер был его лечащим врачом. Позднее, когда доктор открыл частную практику, Макс продолжил ходить к нему на прием. — Большую часть времени он задает вопросы, а я отвечаю. Представляешь, мне никогда не удается понять, что у него на уме, хотя других людей я вижу насквозь. Пациентов с маниакально-депрессивным расстройством отличает чрезвычайная прямолинейность. Их резкие высказывания зачастую бьют не в бровь, а в глаз. — Мюллер говорит, люди вроде меня способны уловить то, чего другие не замечают. По словам Макса, это свойство объясняется тем, что человек с его диагнозом невероятно зациклен на себе и потому постоянно размышляет о том, что окружающие о нем думают и как к нему относятся. Макс дает доктору Мюллеру оригинальную характеристику. По его мнению, в экономических и политических вопросах доктор скорее левак, этакая наивная свободолюбивая душа. А вот в делах семейных Мюллер, пожалуй, реакционер. Но хотя Макс и не стесняется язвительных выражений, говоря о своем психиатре, я не могу не видеть, что он очень его уважает. Интересно, кто я для Макса? Его биограф, а теперь еще и друг? Далеко не все, о чем мы беседуем, имеет отношение к истории, которую я взялся воссоздать. Насколько я знаю, Макс мало с кем говорит о Карле и Ларе. Иногда я ловлю себя на мысли, что частично исполняю роль его психиатра — в моем лице Макс находит внимательного ненасытного слушателя, который задает множество вопросов. Однако, в отличие от Мюллера, у меня нет соответствующего опыта и знаний. Удастся ли мне заметить проявления болезни, если она преодолеет лекарственный барьер? Сумею ли я сообразить, что назревают проблемы? У Макса? Но его состояние стабильно уже несколько лет, он придерживается распорядка дня, посещает психиатра, пьет лекарства. У меня самого? А что, собственно, происходит с моей жизнью? Одно время у меня тоже было депрессивное настроение. Девушка меня бросила, причем она не была первой, кто так со мной поступил. Видимо, я не способен к отношениям. У меня нет стремления настаивать на своем, я вялый и вечно витаю в облаках. Не будем забывать о генетике. Мамина депрессия. Мамино самоубийство. Трудное детство. Ребенок, выросший без матери. Кроме того, периодически я тоже покуривал травку и, в отличие от Макса, изредка продолжаю это делать. Меня тоже посещают странноватые идеи, которыми я не хочу делиться ни с кем, кроме, возможно, психиатра. Я и раньше знал, что грань между гениальностью и безумием тонка. Общаясь с Максом, я убеждаюсь, что моя собственная грань между посредственностью и безумием тоже очень тонкая. Чем глубже я погружаюсь в историю его болезни, тем ярче в моей голове проступает картинка неизбежной казастрофы. (обратно)31
— А этот анекдот я тебе уже рассказывал? О чем поп-музыкант просит джазового музыканта? — Нет. — Пожалуйста, отвезите меня в аэропорт.Примерно в середине его учебы произошло событие, оказавшее решающее влияние на дальнейшую жизнь Макса. Его отец вернулся на пост председателя совета директоров банка. Двое братьев вошли в совет, причем старший стал операционным директором. Отец учредил фонд, которому передал треть акций банка. По уставу фонда каждый из сыновей герра Винтера должен был ежегодно получать около двух миллионов евро. В 2000 году финансовое положение Макса улучшилось, но длилось это недолго. Вскоре старшие братья взяли его траты под контроль. Транжирство Макса было объяснимым, ведь он сделался миллионером в одночасье, хотя еще недавно горбатился на тяжелой физической работе. Впрочем, Макс был не из тех, кто стал бы бахвалиться внезапно свалившимся богатством. Он ощущал себя социал-демократом и считал, что состоятельные люди должны вносить свой вклад в функциональное развитие государства — если не ради благотворительности, то хотя бы в целях самообороны. Поездка в Южную Америку укрепила уверенность Макса в том, что миролюбие социума является одним из важнейших достижений функционально развитых стран. Однажды Макс решил сократить разрыв между богатыми и бедными. Он пошел в банк и снял пять тысяч франков банкнотами по десять. Затем провел полдня, пересаживаясь с поезда на поезд и подсовывая десятки всем подряд. — Тело Христово, — повторял он, имитируя пастора, раздающего облатки для причастия. Не обходил он стороной и вагоны первого класса, где хлопал по плечу пассажиров, сидящих в одиночестве в четырехместном купе, погрузившись в работу, и бросал деньги им на колени со словами «На вас тут что-то упало». Эти и другие поступки подобного рода, а также его щедрость по отношению к кому-нибудь из знакомых, которые подчас беззастенчиво ею злоупотребляли, вскоре привели семью к выводу, что обращаться с деньгами Макс не умеет. С тех пор в его распоряжение ежемесячно выделяли весьма солидную, но строго фиксированную сумму, а если он хотел израсходовать больше, ему надлежало объяснить братьям, какие траты он планирует. (обратно)
32
Думаю, никто и врагу не пожелал бы жить по соседству с таким человеком, каким тогда был Макс. Подслеповатая фрау Грюттер, сухонькая старушка с короткой стрижкой, несказанно обрадовалась, узнав, что в квартиру над ней въезжает Макс. При первой встрече в подъезде она шепнула ему, что ей девяносто два года и она ничего не имеет против иностранцев, совсем нет, и до сих пор много путешествует по разным странам, и тем не менее все иностранные семьи, жившие в этом доме, в том или ином отношении вели себя неприемлемо, и потому она счастлива, что ее соседом станет молодой респектабельный швейцарец, человек симпатичный и очевидно порядочный. А, и еще эти евреи, нет-нет, она отнюдь не антисемитка, она была в Израиле, купалась в Мертвом море («чудесное, райское, невероятное ощущение легкости!»), но беда в том, что домом владеют ортодоксальные евреи, и они ни капли о нем не заботятся, экономят буквально на всем и практически никогда не возмещают ущерб, словом, настоящие беззаконники, в чем он, Макс, сам убедится. И все-таки она в восторге, что ее соседом будет он, ведь она боялась, что скоро останется последней швейцаркой в доме, потому что Райхельты с верхнего этажа задумываются о пополнении в семье и вот-вот начнут искать квартиру побольше. Хорошо, что она сама себе хозяйка и пока со всем справляется. «Фрау Грюттер, — говорит ей доктор, — фрау Грюттер, если я в девяносто два года сохраню такое же здоровье, как у вас, то, пожалуй, буду каждый день откупоривать по бутылке шампанского!»Увы, радость фрау Грюттер быстро сменилась злостью. Возможно, пожилая дама почувствовала, что Макс, на которого она возложила столько добрососедских надежд, бессовестно ее предал. Вскоре она отчаянно колотила шваброй по потолку, когда Макс занимался любовью с Сибиллой, слушал музыку или просто ходил по квартире, я уже не говорю о ситуациях, когда он поднимал настоящий шум, что случалось достаточно часто, в том числе по ночам. Раз за разом фрау Грюттер вызывала полицейских, которые либо делали Максу предупреждение, либо штрафовали его, либо, если он вел себя совсем безрассудно или агрессивно, забирали и отвозили в психиатрическую клинику.
Однажды вечером Макс вошел в подъезд, шагнул к лестнице и вдруг услышал, как на втором этаже открылась дверь. Фрау Грюттер, которая, вероятно, караулила хулиганистого соседа у окна, вышла на лестничную площадку и принялась ругаться. Преодолев первый пролет, Макс увидел престарелую соседку, которая стояла перед дверью своей квартиры. Едва завидев Макса, дама стала швыряться в него туфлями. Когда он поднялся на второй пролет, она взяла зонт, заранее поставленный у стены рядом с дверью, и огрела им Макса. Защищаясь, он закрыл голову руками и молча продолжил путь вверх по ступенькам. Фрау Грюттер последовала за ним, выкрикивая в бешенстве, что вызовет полицию. Но едва она сняла со стены трубку домового телефона, Макс грубо схватил тщедушную старуху за предплечье, вырвал телефон из стены и грохнул его об пол. (обратно)
33
С приходом сентября устанавливается дождливая погода, когда особенно хочется греться и пить чай. Я отправляюсь в любимый чайный магазинчик. Впервые я побывал там пару лет назад, когда Верена подарила мне на Рождество стеклянный чайник со свечкой-подогревателем. Вероятно, вручая его, она больше думала о Махмуте, чем обо мне, потому что в дальнейшем, бывая у меня, он всякий раз просил заварить напиток по-угандийски: черный чай, немного имбиря, сахар, молоко и никакой воды. Рецептом со мной поделилась Верена. В то же время это был отличный подарок и для меня, потому что я сам давно заглядывался на подобную утварь, которая казалась мне по-домашнему уютной, но руки все не доходили выбрать удачный вариант, так что Верена, можно сказать, исполнила мою давнюю мечту. С тех пор как я получил этот подарок, чай и свечи стали неотъемлемой частью моего быта в зимние месяцы, а упомянутый магазинчик — храмом чая, где я смакую новые вкусы, вдыхая чайные ароматы и услаждая взор красивыми аксессуарами. Я не только хорошо узнаю ассортимент магазинчика, но и обретаю добрую приятельницу в лице его хозяйки Эрики. Мы подолгу болтаем в магазине и, бывает, вместе обедаем в кафе, если вдруг там увидимся. Эрика мне очень симпатична, у нее доброе лицо с морщинками вокруг глаз и в уголках рта, которое так и сияет всякий раз, когда ей выпадает возможность поведать клиенту что-нибудь о чае. В свой первый визит я был настолько ошарашен обилием сортов и кулажей, что уже собирался вернуться в супермаркет и купить привычную коробку пакетированного чая, но тут Эрика осведомилась, чего бы я хотел, и все пошло по другому пути. — Ройбуш, — изрекла она, расспросив меня, как я сплю, хорошо ли работает моя пищеварительная система и много ли я нервничаю. — Ройбуш в качестве основы. А уже к нему добавим другие.Сегодня, едва я переступаю порог магазинчика, Эрика восклицает: — Привет, Фабиан! У меня для тебя новинка: корица и ваниль с Занзибара! Я покупаю разные чаи, в том числе занзибарский купаж на основе ройбуша и черный чай для Махмута. Когда я расплачиваюсь, кроме нас с Эрикой в магазине никого нет. Неожиданно она замечает: — Видела тебя на днях в компании Макса Винтера. Вы с ним хорошо знакомы? Оказывается, она знает Макса намного дальше, чем я! Ее муж дружил с Йоханом, братом Макса. Много лет назад они вместе снимали квартиру в Майлене, в нижней части Цюрихского озера. Эрике было тогда чуть за двадцать, она как раз родила первую дочь. Всего они прожили в той квартире около года. — Когда у Макса случались приступы, мне было по-настоящему страшно, особенно если я оставалась с ним наедине. Иногда по выходным мой муж подрабатывал в цюрихском баре, и по ночам я была дома одна. Дверь квартиры не запиралась, Макс то и дело приходил за полночь и устраивал такой тарарам, что малышка просыпалась. Он не разговаривал, а кричал и был очень агрессивным. Наша комната располагалась наверху, и мы слышали, как он топает и орет внизу на кухне и в гостиной. Бывало, он натыкался на стену или на шкаф. Дочка пугалась и плакала. Я запирала дверь и молилась, чтобы Макс не поднялся к нам. — Он не делал вам ничего плохого? — Нет, но я отчаянно его боялась. Все мы опасались его срывов, которые могли случиться в любой момент. Когда рядом находился Йохан, мне было не так страшно: он знал, как достучаться до Макса, и умел уговорить его уйти. Я начинаю засыпать ее вопросами. Нет, она не может по его внешнему виду заключить, насколько хорошо он себя сейчас чувствует. Нет, она не в курсе, как распознать, стабильно ли его состояние в тот или иной момент. Хотя ее подруга утверждала, что по шуткам Макса можно предугадать, чего от него ожидать в ближайшее время. За последние месяцы я пришел к выводу, что благодаря лекарствам и силе воли самого Макса его болезнь удалось укротить и обездвижить. И все же… А вдруг она еще даст о себе знать? Что может на это указывать — к примеру, чрезмерно благодушное настроение или резко возрастающее недовольство? Вспоминаю тот вечер в пиццерии, когда Макс предложил мне составить его биографию. Тогда же он рассказал, что назвал Карлу шлюхой, однако после сеанса у психиатра пообещал себе сдерживаться. Я провел с ним много времени, однозначно больше, чем подруга Эрики с ее психоаналитической трактовкой Максовых шуток, и неплохо его изучил. Тем не менее я решаю, что буду вести себя с ним вдвое осмотрительнее, чем прежде. Еще Эрика рассказывает мне про случай в подземном переходе. Как-то раз навестив Йохана, поздним вечером Макс направился домой. Майлен — один из самых крупных населенных пунктов на Золотом Побережье, где по холму разбросано множество вилл с видом на озеро. Вместо того, чтобы сесть на последний поезд до Цюриха, в подземном переходе Макс достал из кармана водостойкий фломастер и принялся (видимо, подражая «микрограммам» Роберта Вальзера, если принять во внимание площадь занимаемой поверхности) исписывать им стены. Макс трудился не покладая рук. Когда рано утром он сел на первый поезд до Цюриха, стены подземного перехода были исчирканы мелкими буковками по всей длине (а это метров тридцать) и на всю высоту, на которую он сумел дотянуться. Эрика хорошо помнит оформление подземного перехода: — Сами надписи были полнейшей абракадаброй. Но подземный переход выглядел невероятно. Такой мелкий, четкий, красивый почерк, и все стены им исписаны. Должно быть, Макс не прерывался ни на минуту. Чистое безумие. Прощаясь, Эрика интересуется, слышал ли я от Макса историю про индейца. — Нет. А что за история? — Пусть он тебе сам расскажет. (обратно)
34
К концу первой недели сентября у меня складывается впечатление, что я собрал необходимую информацию о жизни Макса в Швейцарии, а также упорядочил его воспоминания о последующих годах. Настало время планировать поездку в Загреб, где он провел несколько лет. Ни о Хорватии, ни о Загребе я практически ничего не знаю. Жаль, что город стоит не на побережье — пара-тройка солнечных осенних дней у моря пошла бы мне на пользу. Когда в Швейцарии идет дождь, это меня мало беспокоит. В любом случае, он приятнее жары, которая царила в летние месяцы. А вот хорватская столица представляется мне беспросветно серым городом, где с неба постоянно льет. Эту унылую картину усиливает смутный страх перед незнакомой страной и неизвестными людьми. Перед непонятными вопросами кассиров в супермаркетах, перед хмурыми взглядами в ответ на мои попытки заговорить по-английски, перед злобными пьяными мужчинами в спортивных штанах, только и ждущими, когда одинокий боязливый швейцарец переступит порог их любимой закусочной… При этом чем больше Макс рассказывает мне о Загребе, тем сильнее становится мое любопытство. Когда у него горят глаза и трясутся руки, а речь становится сбивчивой из-за волнения, которое он испытывает от одних только воспоминаний о своем бывшем втором доме, я словно загипнотизированный внимаю его словам и ощущаю, как страх уступает место желанию немедленно отправиться по тому же пути. В одной из бесед Макс упоминает книгу о Рыжей Зоре, и я буквально подскакиваю на месте: я ведь тоже обожал ее в детстве! — «Рыжая Зора и ее шайка» Курта Хельда была моей любимой книгой. Не помню уже, сколько раз я ее перечитывал. Хельд отлично умел описывать пейзаж и передавать настроение. Когда я впервые попал на хорватское побережье, мне показалось, что я вернулся домой — точнее, в страну, которую много лет назад нарисовал в воображении. Я тоже читал «Рыжую Зору», но сомневаюсь, что буду чувствовать себя как дома, если когда-нибудь попаду на хорватское побережье. (обратно)35
Десятого сентября зарядил дождь. Мы с Максом встречаемся в кафе. Лара сидит у него на коленях, листая книжку с картинками, и пускает через соломинку пузыри в стакан с соком. Макс хочет передать мне контакты своих загребских знакомых и список значимых для него мест. Он кладет на стол карту города, чтобы я мог составить общее представление о том, где что находится. Не успевает Макс развернуть карту, а Лара уже оставляет на ней три кольца от стакана с соком — в центре города, на футбольном стадионе и на набережной Савы. Макс поспешно отнимает у дочки стакан. В списке контактов четыре человека. Я прошу Макса заранее сообщить им, что я с ними свяжусь. Еще он отыскал выписной эпикриз из психиатрического отделения больницы в Этвиль-ам-Зе. Документ занимает три страницы формата A4. — Вот, почитай на досуге, — усмехается Макс. Мы платим по счету и покидаем кафе. Какое-то время идем по улице вместе. Лара не пропускает ни одной лужи. — А что за история про индейца? — Где ты ее слышал? — Эрика упомянула, но за подробностями велела обратиться к тебе. — Да там ничего особенного, — пожимает он плечами, но тут же приступает к рассказу: — Не знаю, было ли это как-то связано с моей болезнью. Не исключено, что, будь я в хорошей форме, и сегодня все повторил бы. Макс считал военную службу пустой тратой времени и развлекался как мог. Его собутыльник из цюрихского бара работал сторожем в казарме и иногда рассказывал о том, что там происходит. Однажды Макс осведомился у него, может ли он сообщить, допустим, дату, на которую запланирован ночной марш-бросок. — Ну, во все подробности меня не посвящают, да мне это и не очень интересно. Но кое-какие разговоры долетают. А что? Макс поделился с ним своей задумкой, и приятель нашел ее забавной. Взяв с Макса клятву, что в случае поимки тот его не выдаст, вскоре он позвонил ему и сообщил дату и маршрут следующего ночного перехода. В назначенную ночь Макс выбрал узкое место на повороте лесной тропы и по обеим сторонам от нее воткнул в землю по факелу. Размалевал лицо черными полосками, обвязал голову банданой и воткнул в нее два больших пера. Услышав приближение солдат, он зажег факелы, взял собственноручно изготовленные лук и стрелы и затаился под деревьями. Едва новобранцы во главе с командиром приблизились к повороту, Макс выпустил первую стрелу и издал громогласный вопль. — Тебя схватили? — Не сразу. Сначала все так оторопели, что я успел пустить в них еще три стрелы. Тут командир опомнился и приказал солдатам поймать меня. Я дал деру, но на бегу платок соскользнул на глаза, и я упал. Первый новобранец, который догнал и повалил меня на землю, получил локтем в ребро, и это окончательно взбесило остальных. Они меня порядочно отмутузили. — А дальше? — Командир все никак не мог угомониться. Он велел связать меня и отвести в казарму как пленного, а затем отдал на суд своему начальству. Лук и стрелы у меня изъяли в качестве улик. Военные в казарме были поражены, когда им продемонстрировали связанного индейца. Узнав, что произошло, и увидев, как новобранцы меня поколотили, они сказали, что могут отправить меня на гауптвахту, но готовы забыть эту историю, если я сделаю то же самое. — Тебя отпустили? — Да. Представляешь, они даже не спросили моего имени. — И сколько раз ты такое отмачивал? — Три или четыре. Я все повторял себе: может, битву я и проиграл, но войну выиграю. (обратно)36
Этвиль-ам-Зе, 22 февраля 2013 г.
Выписной эпикриз: Винтер, Макс, дата рождения 16 сентября 1974 г., ул. Тратинска, 18, 7000 Загреб. 10-я госпитализация в период с 29.01.2013 г. по 22.02.2013 г. в отделение S 2.
Уважаемый коллега,
направляем Вам выписной эпикриз вышеназванного пациента, который прошел курс лечения в нашем стационаре.
Заключение и окончательный диагноз
Диагностическое заключение Подтвержденное шизоаффективное расстройство. Анамнез на этапе маниакальных рецидивов указывает на вербальную и сексуальную расторможенность, имеющую значительный потенциал причинения вреда другим лицам, осознаваемый пациентом по завершении стабилизации. Текущий рецидив, вероятнее всего, связан с предстоящим разводом. Иные триггеры отсутствуют.
Психиатрические диагнозы по МКБ10 Шизоаффективное расстройство, в настоящее время маниакальный тип F25.0
Прием Обстоятельства направления на лечение и текущие жалобы Направлен доктором Линдером в психиатрический стационар по поводу обострения с психотическими и гипоманиакальными симптомами подтвержденного шизоаффективного расстройства. Пациент разбил 2 окна и высказывал угрозы (сжечь дом), из-за чего полиция доставила его в клинику медицинским спецтранспортом. Пациент сообщает, что находится в маниакальном состоянии без психотических симптомов уже на протяжении 3 месяцев. Лекарства принимал регулярно. Спит «кошачьим сном» (т. е. бодрствует, пока не потеряет сознание, после чего на несколько часов погружается в глубокий сон). На вопрос, не много ли денег он потратил за последнее время, отвечает: «Теперь уже нет». Ранее пациент разбил оконные стекла и садовых гномов в доме своего отца, потому что тот настаивал на его госпитализации.
Лекарства, назначенные до госпитализации SolianR 200 мг 2–0 — 1, Depakine chronoR 500 мг 1–0 — 2, DapotumR (Fluphenacin Depot) 25 мг раз в 3 недели (последний прием 26.01.09 г.).
Анамнез В качестве анамнеза ссылаемся на сведения, полученные при опросе пациента. Женат на гражданке Хорватии, живущей в Загребе. В январе супруга заявила, что хочет развестись. Пациент начал ей угрожать, и та уехала в Марокко. Пациент нигде не работает и живет на средства трастового фонда. С начала года снова проживает в Лахене у родителей.
Анамнез зависимостей Употребление алкоголя отрицает, кокаин принимал несколько раз 3 месяца назад, каннабис употреблял.
Результаты обследования Психопатологические данные согласно стандартам AMDP при поступлении Находится в сознании; в месте, времени, окружающем, собственной личности ориентируется. Нарушений внимания и понимания, расстройств концентрации, мнестических расстройств не выявлено. Говорит не по существу, речь несколько путаная, отмечаются предметные расстройства мышления по типу бредовых идей (он должен обеспечить мир на земле, должен предать всех сутенеров суду), мысль о преследовании отрицает. Галлюцинаций нет, нарушений эго нет. Аффективность повышена, способность к эмоциональному отклику не нарушена, отмечается двигательное и психомоторное возбуждение: пациент физически активен, шумит в палате, проявляет вербальную агрессию по отношению к другим пациентам (кидает в пациентов дольки лимона и газеты, словесно оскорбляет женщин-пациенток и персонал). В последнее время сильно нарушен ночной сон, страхов нет, навязчивых мыслей, острых суицидальных наклонностей нет (любит жизнь). Представляет большую опасность для окружающих (разбитые окна, угрозы, агрессивное поведение в палате).
Неврологический статус и общее физическое состояние Пациент отказался от проведения обследования. Спортивное телосложение, без особенностей.
Лабораторная диагностика: см. прилагаемые копии результатов ЭКГ: см. прилагаемые копии результатов
Лечение и прогресс Состояние больного, представлявшее угрозу для окружающих, изначально требовало изоляции и принудительного перорального приема оланзапина. Ввиду недостаточного реагирования и успешного применения в анамнезе мы временно использовали схему лечения зуклопентиксолом и диазепамом, а также увеличили дозировку вальпроата и амисульприда. Отмечалось постоянное улучшение состояния, пациент смог осознанно участвовать в терапевтической программе и придерживаться договоренностей, так что дополнительных принудительных мер не понадобилось. Пациент объяснил, что после выписки хотел бы вернуться в Загреб. Мы получили от родителей пациента подтверждение указанных обстоятельств и можем выписать его. Пациент находится в стабильно хорошем состоянии и не выказывает каких-либо признаков опасности для окружающих.
Лечебные мероприятия
Лекарственная терапия при выписке Вальпроат (Depakine chronoR) к 500 мг 3–0 — 0–3 Амисульприд (SolianR) 400 мг 1–0 — 0–1 Флуфеназина деканоат (DapotumR) 25 мг 14 дней, последняя инъекция 27.02.2013 г.
Рекомендации по дальнейшей терапии Дальнейшее амбулаторное лечение в Вашей клинике в г. Загреб и продолжение комбинированной медикаментозной терапии. Пациент явится к Вам в понедельник 25.02.13 г.
Мы готовы ответить на любые Ваши вопросы. Благодарим за сотрудничество и надеемся, что представленные сведения будут Вам полезны.
С уважением, «Клиника Шлёссли АГ»Док. мед. Иванка Радович, зав. отделениемДок. мед. Сабина Хайер, врач-ординатор
Этоединственное психиатрическое заключение, которое нашел Макс. Отчет предназначался некоему доктору медицины Горану Иличу и был отправлен по адресу: Загреб, ул. Крешича, 13. Хотя многие термины мне непонятны и названия лекарств ничего не говорят, когда я читаю эпикриз, болезнь Макса становится для меня более ощутимой. Раньше я воспринимал ее как некий исторический факт. Возможно, я несколько романтизировал ее, потому что сегодняшний уравновешенный Макс мне намного ближе, чем тот, бальной. Сухой медицинский язык делает болезнь более конкретной и ужасной. «Принудительное пероральное лечение и изоляция»… Впрочем, признаюсь, садовые гномы и лимонные дольки меня рассмешили. (обратно)
37
О своих бурных годах Макс говорит так: — Это было время, когда многое сломалось — и физически, и метафизически. Сибилла оставалась с ним, пока он не закончил учебу. Процесс затянулся дольше необходимого, потому что Максу пришлось заново пройти материал тех семестров, в течение которых он подолгу лежал в клинике, и все же ненамного дольше, чем у других студентов, не имевших столь уважительной причины для отсрочки. Проведя с Максом годы его студенчества, Сибилла изрядно натерпелась. Она была с ним большую часть тех лет, когда в его душе бушевали особенно страшные пожары. — Как только я пытаюсь посмотреть в глаза своей болезни, всегда напоминаю себе о главном: я никому не причинил серьезного вреда, — повторяет Макс. У фрау Грюттер после столкновения в подъезде остались лишь синяки на руке, которые бесследно прошли. В иных ситуациях Максу просто сказочно везло. Однажды, будучи на втором этаже родительского дома, он толкнул отца в окно. Оно треснуло, но не разбилось. А в другой раз при госпитализации Макс оказал такое сопротивление, что усмирить его удалось только усилиями пятерых мужчин. — Обычно, когда меня увозили в клинику, я был в аффекте и давал мощный отпор. Уже очутившись в больнице, я быстро соображал: лучшее, что я могу сделать в ближайшие несколько недель, — это как можно скорее приступить к лечению. Но в тот единственный раз я сказал себе: «Хм, если им опять вздумалось взять меня под свое крыло, пусть сперва докажут, что они этого заслуживают». Намучившись, пятеро санитаров повалили Макса на землю и сделали ему укол. — Тут, конечно, сыграла роль моя спортивная злость. Незадолго до этого меня выкинули из основного состава футбольной команды за то, что я несколько раз приходил на игры и тренировки босым.Вскоре на бедную фрау Грюттер свалилось еще одно потрясение: у Райхельтов с последнего этажа действительно намечалось пополнение, и они перебрались в квартиру побольше. На их место въехал некто Здравко Кокич, хорват из Загреба, человек чуть моложе отца Макса, но совершенно другого склада. Невысокий, худощавый и всегда загорелый, Здравко собирал седые волосы в пучок на затылке. В распущенном виде они доходили ему до плеч. У Здравко были юркие плутоватые глаза, которыми он подмигивал Максу, когда тот рассказывал ему что-то смешное или важное или даже просто молчал. — Здравко! Здравко! — выкрикнул он, когда Макс увидел его во второй раз. Познакомились они чуть раньше на лестничной клетке, когда Здравко въезжал в новую квартиру. Макс помог ему занести кухонный стол и матрас, единственные предметы мебели Здравко, которые не двигались сами по себе. Чуть позже новый сосед позвонил в его дверь и объявил: — Никто не называет меня герром Кокичем, и ты не вздумай. Вот, я пиво принес. Он поднял упаковку из шести бутылок и помахал ею, как церковным колоколом, чтобы Макс увидел, услышал и поверил, что это в самом деле пиво. Кивком он велел Максу посторониться и вошел в квартиру. Они сели за кухонный стол и сразу же поладили. Сосед говорил с типичным восточноевропейским акцентом. Его «р» катилось, точно двухтактный мотоцикл, а часть слогов он проглатывал. — У тебя есть что покурить? Здравко откупорил две бутылки. Макс скрутил косяк. С того вечера Макс проводил с ним много времени. Они собирались на кухне то у Макса, то у Здравко и пили пиво. Иногда Здравко угощал соседа ракией со своей родины — «Сливовицей», «Траварицей» или «Лозой». — Лекарство, — повторял он при этом. Здравко превосходно готовил и теперь чувствовал себя на кухне Макса так же свободно, как и на своей собственной. Сосед-хорват быстро стал центральной фигурой в жизни Макса. Он рассказал массу историй, каждая из которых, по его словам, произошла с ним самим. Здравко побывал едва ли не во всех странах мира, перепробовал всю традиционную кухню, напитки и ряд наркотиков. Разумеется, у него было множество женщин. Тем не менее ничто не будоражило его душу так же сильно, как Балканы, Югославия и особенно его родная Хорватия, о которой он мог говорить часами. О чистоте и прозрачности моря, которые были обусловлены каменистыми пляжами, малым объемом промышленности и течением Адриатики, ориентированным с юга на север вдоль экс-югославского побережья и затем с севера обратно вниз на юг, вдоль побережья Италии. О морепродуктах и крепком вине, которое хорваты летом любят разбавлять льдом и водой: утром немного вина смешивают с большим количеством воды, а в течение дня соотношение постепенно меняют на противоположное. — Беванда — это красное вино, разбавленное негазированной водой, а гемишт — белое с минералкой. Он говорил о плодородности земли на одних островах и скудости на других. О травах острова Паг, приправленных морским воздухом, и об овцах, которые кормились этими травами и пропитывались ими изнутри настолько, что, смакуя блюда, приготовленные из их мяса, которое буквально таяло на языке, люди понимали: эта баранина — поистине дар божий. Не обошел Здравко вниманием ни хорватский пршут, вяленую ветчину, с которой не сравнятся коппа, парма, хамон иберико или серрано; ни оливки, произраставшие в колдовских рощах на старых и мудрых деревьях, к каждому из которых непременно следовало подойти за благословением. Разумеется, из этих оливок выжимали лучшее в мире масло, прискорбное прозябание которого в тени греческих и итальянских аналогов есть величайшая трагедия в мировом продовольственном бизнесе, преступный сговор против гордого хорватского народа, который в значительной степени, особенно в сельской местности, состоит из неграмотных идиотов, которые во Вторую мировую позволили установиться фашистскому режиму усташей и по сей день обеспечивают процветание националистических идей; в то же время интеллектуалы в Хорватии, да и во всей бывшей Югославии являются одними из самых образованных людей в мире, что подтверждает пример того же Николы Теслы, серба по рождению, выросшего в Хорватии и ставшего одним из величайших изобретателей в истории человечества. Неудивительно, что самые красивые женщины мира, по мнению Здравко, тоже проживают в Хорватии наряду с лучшими футболистками, гандболистками и баскетболистками. Здравко не умолчал и о таком опасном явлении, как хорватские ветры. Бура, головокружительный северный ветер, проносящийся над Велебитскими горами только для того, чтобы обрушиться на побережье, сдувая автомобили с улиц и дымоходы с крыш на скорости до ста пятидесяти миль в час. Юго, теплый южный ветер, который сводил людей с ума. «Южина» — название оговорки, которая, по легенде, использовалась в суде для смягчения приговора, если преступление было совершено при южном ветре. И наконец, еще больший, может быть, самый большой ужас на Балканах — промая, молчаливый убийца, унесший в десять раз больше жизней экс-югославов, чем все войны, вместе взятые. — Промая, пуница, папуче — вот три «П», которые могут тебя убить. Ветер, теща и шлепанцы, если ты забыл их надеть. Балканцы ничего не боятся так сильно, как промаю. И хотя Здравко иронизировал над иррациональным страхом своих соотечественников, он всегда просил Макса закрыть одно окно, если в комнате были открыты сразу два и по ней гулял сквозняк. Или же сам вставал и выгонял промаю из дома. (обратно)
38
Студенчество Макса затянулось на одиннадцать лет. Восемь из них ушли на изучение делового администрирования, курс которого он окончил в две тысячи пятом году. К получению степени Макс отнесся серьезно. Нет, трезвенником он не стал, но в бары теперь ходил реже и старался проводить свободное время в обществе Сибиллы или Здравко. В то время у них с Сибиллой все шло достаточно гладко, в том числе и потому, что маниакальные эпизоды не повторялись, однако, едва Макс завершил учебу, у него тотчас случился новый. Восхваления, звучавшие из уст Здравко, заразили хорватской лихорадкой и Макса. Он готовился к экзаменам по три-четыре часа в день, а в остальное время осваивал трудный хорватский язык. Возможно, именно в ночь накануне последнего экзамена Макс сказал Здравко, что с радостью ждет окончания учебы. Возможно, именно это побудило Здравко научить его новому слову. Несомненно одно: именно Здравко объяснил Максу, что Freude[7] переводится на хорватский как «радость», а Макс тотчас услышал в этом наборе звуков слова Rad[8] и Ost[9] и потому решил отправиться в Загреб на велосипеде. (обратно) (обратно)РАДОСТЬ
39
С момента отъезда из Швейцарии воспоминания Макса становятся обрывочными. Отправляясь в велотур, он уже находился на маниакальной стадии, и в его душе что-то зрело. Макс утверждает, что поездка заняла восемь дней. Восемь дней, за которые он преодолел расстояние то ли в восемьсот пятьдесят, то ли в девятьсот километров (доподлинно неизвестно, каким маршрутом он ехал). Ночевал Макс в хостелах и кемпингах. Он нашел свою фотографию, на которой стоит возле велосипеда и приторачивает к нему последнюю сумку. На снимке Макс запечатлен сбоку, его лицо повернуто в профиль. Стройный мускулистый молодой мужчина с копной черных волнистых волос, которая бросилась мне в глаза во время нашего знакомства на Занзибаре. Еще Макс точно помнит, что был совершенно неподготовлен как велосипедист, да и в футбол на тот момент практически перестал играть. То, насколько быстро он преодолел почти тысячу километров, вызывает искреннее восхищение. Прибавьте сюда факт, что за семь ночей он почти не смыкал глаз, и вы сможете хотя бы отдаленно представить, как болезнь, будто безжалостный воз ница с хлыстом в руках, гнала его вперед. В памяти Макса сохранились лишь «красивые пейзажи» да «приятные чувства». По какому маршруту он колесил, какие населенные пункты, водоемы и горы видел, каких людей встречал — ни на один из этих вопросов Макс не находит ответа. — Вроде бы в Марибор я заезжал. Нет, я и позже совершал вылазки в Словению, но, скорее всего, одну из тех ночей я провел именно в Мариборе, — примерно так Макс реагирует на мои попытки отыскать хоть какую-нибудь зацепку. Да уж, такие исходные данные — это просто мечта журналиста. Загреб тоже в сплошных загадках. Больше всего времени Макс проводил с актером по имени Андрия. Я пишу ему, и в ответном сообщении он просит меня позвонить, когда я буду в Загребе. Еще Макс приятельствовал с человеком по имени Боян. С ним мы тоже связались: он написал, что проживает с семьей в Шибенике, в трехстах километрах к югу от Загреба, и готов принять меня. Но Макс не видит смысла в том, чтобы я ехал в Шибеник: по его мнению, то, что известно Бояну, должен знать и Андрия. Остаются Домагой, в чьем агентстве по найму работал Макс, и актриса Маша, хорошая подруга бывшей жены Макса, хорватки Йосипы. Домагой на письма не откликается, а Маша, напротив, отвечает быстро и говорит, чтобы я связался с ней, как только приеду в Загреб. Макс направил запрос в психиатрическую больницу во Врапче, куда его не раз госпитализировали, и получил ответ, что в базе данных о нем нет никаких сведений. Я уточнил у Макса, кто такой Горан Илич, которому адресован выписной эпикриз. Илич был загребским психиатром, Макс время от времени ходил к нему на сеансы. Увы, встретиться с ним я уже не смогу: несколько лет назад Илич умер. Итак, вся надежда на Андрию и Машу. Будет отлично, если Маша прольет хоть немного света на поступок Йосипы. Когда я спросил Макса, можно ли мне поговорить с его бывшей женой, он фыркнул. Его лицо ожесточилось. Он сказал, что не хочет с ней связываться и понятия не имеет, где она теперь. — Йосипа смылась из Загреба, как только мы развелись. Я переоформил на нее квартиру, которую купил для нас обоих, да и при разводе ей досталась немалая сумма. Квартиру, кстати, она сразу продала. Йосипа переехала в Риеку и снова вышла замуж. Сейчас у нее, кажется, двое детей. (обратно)40
Я купил билет на ночной поезд до Загреба и снял дешевую квартиру в центре города на четыре недели. Я планировал выехать из Цюриха вечером пятнадцатого сентября и прибыть в Загреб утром шестнадцатого, но за три дня до отъезда мне неожиданно пришла в голову мысль изучить операции, совершенные по банковской карте Макса. Братья контролируют его расходы начиная с 2000 года, а значит, могли сохранить соответствующие данные. Я запрашиваю у них сведения, и уже на следующий день мне приходит выписка по карте Макса за 2005–2014 годы. Итак, что я вижу? В июне 2005 года Макс дважды платил картой за гостиничные номера — сто пятьдесят пять евро двадцатого июня в отеле «Шлоссхоф» в Блумау и пятьдесят евро двадцать второго июня в отеле «Крона» в Фелькермаркте. Сопоставив эти две ночевки со смутными воспоминаниями Макса о Мариборе, я делаю вывод, что он, должно быть, ехал через Давос, перевалы Флюэла и Офен, дальше через Валь-Мюстаир, Меран, Больцано, Бриксен и Брунек, мимо Линца и Филлаха через Пустерталь, откуда продолжил путь вдоль Дравы и прибыл в Марибор, а затем повернул на юг в сторону Загреба. Если мне повезет, кто-нибудь в «Шлоссхофе» или «Кроне» вспомнит Макса, увидев его тогдашний снимок, но, полагаю, это крайне маловероятно, ведь с тех пор минуло двенадцать лет, да и гостиничный персонал наверняка уже сменился. И все же поездка по следам Макса поможет мне поставить себя на его место, унюхать его запах в каком-нибудь кемпинге или укромном уголке. Я с удивлением обнаруживаю, что отчаянно хочу добраться до Загреба тем же способом и маршрутом, что и Макс много лет назад. В самом деле, после того как я провел семь лет то в удобном офисном кресле, то на диване, неделя усиленной физической нагрузки мне точно не повредит. Возможно, доктор Мюллер, проанализировав мои стремления, изрек бы, что я испытываю стресс на фоне увольнения и потому пытаюсь доказать самому себе, что я еще ого-го. «Типичный симптом раннего кризиса среднего возраста. Семь лет беспросветной работы, связанной с написанием нудных репортажей о малозначимых событиях. Подруга, которая без лишних слов уходит после трех с половиной лет отношений. А потом уведомление от работодателя, официально подтвердившее вашу никчемность, о которой вы, возможно, подозревали уже давно. Вот вы и решились на эту глупую авантюру, — пророкотал бы он, снимая очки в золотой оправе и тщательно их протирая. — Вы чувствуете себя маленьким и беспомощным, в этом нет ничего удивительного. Никому не нужный маленький человек и законченный неудачник, вот вы кто». Ну, тут он перегибает палку, думаю я: доктор Мюллер столько лет лечит людей от душевных расстройств, что видит их даже там, где их и в помине нет. У меня есть две зацепки — а) отели «Шлоссхоф» и «Крона», б) желание двигаться. Я сдаю билет на поезд и решаю отправиться по стопам Макса на велосипеде. (обратно)41
Дни до отъезда пролетают незаметно. Изучив ассортимент туристических велосипедов, я выбираю недорогой и заказываю его. Макс говорит, что заплатит за велосипед, ведь это траты на поездку, которая затевается в его интересах. Однако я настаиваю, что куплю велосипед на свои деньги и потом с чистой совестью оставлю его себе. Что касается расходов на мое снаряжение, их мы решаем поделить пополам. Возвращаюсь домой с новым велосипедом, складываю в новые дорожные сумки непромокаемую одежду, грелки для рук и ног, специальные мягкие шорты, запасной насос и многофункциональный нож. Кроме того, я купил палатку (весит всего два килограмма!) и надувной матрас. Списываюсь с арендодателем в Загребе и переношу бронь квартиры. Я планирую выехать девятнадцатого сентября, жилье снимаю с первого октября. Если доберусь до Загреба раньше, поживу в отеле. Чем меньше времени остается до отъезда, тем сильнее я нервничаю. В первую очередь это обусловлено тем, что, только приняв скоропалительное решение отправиться в собственное приключение под названием «Радость», я стал внимательнее присматриваться к маршруту, которым мне предстоит проехать: девятьсот четырнадцать километров пути вверх-вниз по горам и перевалам, на 6911 метров вверх, через перевал Флюэла на высоте 2584 метра, вниз на 7213 метров до Загреба, который является наиболее низкой точкой маршрута, если верить интернет-планировщику. В любом случае, это самый серьезный спортивный вызов за всю мою жизнь. Большинство людей удивленно приподнимают брови, когда я рассказываю о своем замысле. С каждым новым подъемом бровей возрастает и моя нервозность. Я не то чтобы совсем неспортивный человек, четыре-пять раз в месяц я пробегаю по паре километров. И все же я несказанно радуюсь, когда приятель-велосипедист говорит мне, что с каждым днем, проведенным в седле, моя спортивная форма будет неизбежно улучшаться. (обратно)42
— Знаешь анекдот про крестьян из Аппенцелля? — спрашивает Макс, когда мы снова встречаемся в кафе за два дня до моего отъезда. — Вроде бы нет. — Иностранец путешествует по Аппенцеллю и в какой-то момент понимает, что заблудился. Он встречает двух крестьян. Те курят трубки и молча смотрят на него. «Прошу прощения, — обращается к крестьянам турист, — я, кажется, заблудился. Не могли бы вы мне подсказать, как добраться до Швагальпа?» Крестьяне переглядываются, затем снова молча смотрят на него. Турист повторяет по-французски: «Est-ce que vous pourriez me dire comment je peux comer à la Schwägalp, s’il vous plait?» Те продолжают безмолвно попыхивать трубками. По-итальянски: «Come posso trovare la Schwägalp, per favore?» Турист спрашивает по-испански, а потом еще и по-русски, но, так и не получив ответа, растерянно уходит. Едва он скрывается из виду, один крестьянин говорит другому: «Он разговаривает на нескольких языках. Может, нам все-таки стоит выучить хотя бы один иностранный язык?» Другой отвечает: «А зачем? Вот ему, например, это никакой пользы не принесло». По-моему, Макс обрадовался, что я хочу поехать в Загреб тем же путем, что и он сам двенадцать лет назад. Он засыпает меня вопросами о маршруте, помогает все продумать, и в целом вид у него очень довольный. Распечатка из интернет-планировщика на восьми страницах послужит мне навигатором, а одометр позволит рассчитать примерное время в пути при той или иной среднесуточной скорости. Карты не самые подробные, но я надеюсь, что смогу ориентироваться по дорожным указателям. В противном случае придется спрашивать дорогу, как тому туристу в Аппенцелле. Я прилежно заучиваю нужные фразы на итальянском, словенском и хорватском. — Так, ну этот ты точно слышал, — не унимается Макс. — У Муджо болит живот, и он идет к врачу. Врач говорит: «Муджо, мне надо исследовать твой стул. В следующий раз принеси образец». Муджо возвращается домой и говорит Фате: «Фата, я должен принести доктору стул. Но наши стулья ужасно старые и ободранные». Фата тотчас предлагает: «Пойди к Хасо. У него хорошие новые стулья, и он наверняка одолжит тебе один». Муджо несет врачу стул Хасо. Врач восклицает: «Нет, Муджо, мне нужен ТВОЙ стул!» Муджо возвращается домой и говорит Фате: «Фата, представляешь, доктор каким-то образом понял, что это не мой стул!» Муджо снова идет к доктору и несет один из своих старых, ободранных стульев. «Муджо, — в ужасе охает доктор, — мне нужен твой стул, твое дерьмо, понимаешь?» Муджо возвращается домой и ест сутки напролет. Наутро он выпивает кофе, выкуривает сигарету, а затем садится перед своим домом на громадную кастрюлю, которая вскоре до краев наполняется экскрементами. И вот Муджо тащит эту кастрюлю к врачу. При виде Муджо с кастрюлей наперевес доктор бьет себя по лбу и кричит. «Муджо, Муджо, что это?! Для анализа мне нужен малюсенький кусочек!» Муджо кричит в ответ: «Доктор, я к тебе уже в четвертый раз приперся! Почему ты сразу нормально не объяснил? Я бы этот малюсенький кусочек сразу из трусов выковырял!» Боснийцы-мусульмане Муджо, Фата и Хасо, они же Мохаммед, Фатима и Хасан, — главные герои балканских анекдотов. Кое-кто заявляет, что шутки имеют расистский подтекст, ведь основными характеристиками их центральных персонажей являются низкий интеллект и примитивность суждений, однако сами мусульмане охотно их рассказывают, да и жители Балкан в целом тепло относятся к этим троим, которые, при всей своей наивности, являются счастливыми людьми. Макс обнимает меня и говорит: — Sretan put, счастливого пути! Затем дарит мне специально изготовленную наклейку со словом «Радость» и велит приклеить ее к раме велосипеда. Ага, новая наклейка на новом двухколеснике. Предыдущая привела меня на Занзибар. Надеюсь, эта принесет мне настоящую удачу. (обратно)43
В понедельник вечером за мной заезжает отец. Велосипед и снаряжение я заранее перевез к нему домой. — До скорого, — шепчу я дивану на прощание. Мы с папой ужинаем. «Это свет так падает или его волосы действительно истончились и в них прибавилось седины, а морщин стало больше?» — мелькает у меня в голове. Как обычно, находясь рядом с отцом, я чувствую, что наше прошлое сидит рядом с нами, точно строгий учитель, под пристальным взглядом которого мы невольно сдерживаемся, потому что учитель все еще видит нас такими, какими мы были раньше. После ужина достаем шахматы. Я с треском проигрываю первые два матча. В третьем мне везет чуть больше, но в конце концов победу опять одерживает папа. Спать мы ложимся раньше, чем если бы каждый из нас был один.Макс отправился в Хорватию в июне. Он помнит, что светило солнце и дни были погожими. Во вторник, девятнадцатого сентября, я открываю ставни в своей детской комнате и вижу, что небо затянуто тучами. Прогноз на первые два дня неблагоприятный: пасмурно будет до четверга (в этот день я планирую проехать перевал Флюэла). За завтраком я уже сижу в полной экипировке. Веду себя совершенно естественно, словно такие поездки для меня — дело привычное. Мысленно успокаиваю себя и настраиваюсь на хорошее. Отец помогает вынести вещи. На улице прохладно. Я закрепляю одну сумку на руль, две на багажник, сверху водружаю водонепроницаемый чехол с палаткой, спальным мешком и надувным матрасом. Папа меня фотографирует. Мы коротко обнимаемся. Неожиданно меня одолевает приступ сентиментальности. Как знать, что ждет впереди… Отец ведь стареет, и если я плохо приторможу на каком-нибудь повороте, а над головой водителя встречного грузовика не вовремя прожужжит муха, никакая молодость не убережет меня от скоропостижной гибели. Наконец я выезжаю. Двадцать метров, сто, два километра… Колеся по знакомым с детства улицам, чувствую себя нелепо в своем походном обмундировании. По сравнению со мной Макс путешествовал налегке. Если знакомые меня увидят, они наверняка решат, что я спятил, решив покататься вдоль Цюрихского озера с ярко-желтым отражателем на шлеме, грелками на руках и ногах и с прочим снаряжением, которое едва ли кому может понадобиться во время однодневной вылазки. У Вурмсбахского монастыря сворачиваю на Штрандвег. На железнодорожном переезде замечаю «фольксваген-поло», в котором сидят две монахини. Обе улыбаются, пассажирка машет мне рукой. В прошлом люди останавливались здесь, чтобы попросить защиты в дороге, ну или хотя бы наспех помолиться. Я еду дальше. Проезжаю несколько сотен метров, и тут начинается дождь. (обратно)
44
К новому способу передвижения мне еще предстоит приноровиться. Впервые в жизни я еду на велосипеде с таким количеством багажа. Мне все время чудится, будто на багажник уселся еще один человек, чей вес мешает нормально рулить. Надо быть очень внимательным, ведь успех моей затеи напрямую зависит от того, насколько ловко я смогу управлять своим транспортным средством. Думаю, Макса такие сомнения в дороге не одолевали. Снаряжение и вправду полностью защищает меня от дождя. Подкачали только неопреновые перчатки, которые за час намокают настолько, что, стоит мне покрепче сжать руль, от них вправо и влево разлетаются тонкие струйки воды, словно мой велосипед имеет гидравлический привод, что, пожалуй, было бы неплохо. Первый пункт назначения на сегодня — Ландкварт, до него восемьдесят километров. Перепад высот по сравнению с моим родным городом составляет каких-то двести метров, но я и подумать не мог, что багаж так увеличит нагрузку на велосипед даже на почти ровной местности. В лицо неприятно задувает ветер, и я вздыхаю, понимая, что в ближайшие несколько дней ситуация не изменится — будет трудно. Предгорья Альп становятся все выше. Вершины скрываются за пеленой дождя, тумана и облаков, разрываемых порывистым ветром на белые, серые и черные клочья. Пытаюсь отогнать мрачные мысли о перевале Флюэла. На сегодня обещали дождь — вот он, получите. Если прогноз и на четверг не обманет, то будет солнечно. В Валенштадте заезжаю в «Велотовары» и беру качественные водонепроницаемые перчатки. Стоят они недешево, но траты полностью окупаются уже за то время, пока я добираюсь до Ландкварта. Итак, первая часть пути на сегодня окончена, руки у меня сухие, а чувства, надо сказать, смешанные. Последние тридцать километров от Сарганса я ехал вниз по Рейну, а не вверх по нему, то есть двигался в противоположную сторону, к Буксу. Подозрение, что я сбился с пути, закралось в мою голову намного раньше Букса, но я от него тотчас отмахнулся. В Буксе я взглянул на одометр и обнаружил, что уже проехал то количество километров, которое планировал на день, однако от цели меня отделяли целых шестьдесят километров. Я позволил себе слегка скорректировать маршрут и купил билет на поезд, чтобы в первый же день не отмахать сто сорок километров вместо положенных восьмидесяти. Через несколько минут я уже был в Ландкварте, где в ста метрах от вокзала нашел недорогую гости ни — цу и без проблем снял номер. Одно из главных опасений сбылось в первый же день: я проколесил значительно дальше, чем хотел, потому что мне свойственно быстро терять ориентацию в пространстве и подолгу не смотреть фактам в лицо. Я совершенно вымотался. Что же будет завтра?.. Вздыхаю, размышляю о том, что Макс в первый день своего велотура, вероятнее всего, доехал минимум до Клостерса, а может, и до Давоса (перепад высот составляет тысячу и тысячу шестьсот метров соответственно), и совсем падаю духом. (обратно)45
К счастью, предсказание моего друга-велосипедиста сбылось: чем больше я наматываю километров, тем ловчее и выносливее становлюсь. Поначалу я то и дело бросал завистливые взгляды на автомобили и мотоциклы, лихо проносившиеся мимо меня по горным перевалам. Но сейчас я уже получаю удовольствие от нынешнего способа перемещения, хвалю себя за достижения и наслаждаюсь захватывающими дух панорамами, которые открываются взору. Во мне пробудился спортивный азарт, которого так не хватало во всей моей предыдущей жизни. В первые два дня я испытываю огромное счастье оттого, что достигаю намеченных целей. Уже на третий день, когда, как и обещал прогноз, наконец становится солнечно, я успеваю проехать больше намеченного и не только преодолеваю перевал Флюэла, но и устремляюсь через Швейцарский национальный парк к перевалу Офен. Очутившись там, перевожу дух и записываю в блокнот: «Еще сто метров — и я лег бы на обочину и стал медвежьим кормом». Как бы я ни напрягал свой организм, за Максом мне все равно не угнаться. Его призрак то и дело попадается на моем пути. Я слышу сбивчивое дыхание Макса, вижу, как он появляется рядом со мной и резво идет на обгон. Иногда я пытаюсь прибавить темп и сесть ему в хвост, но быстро выбиваюсь из сил. Все, что мне остается, это облако пара, которое тянется вслед за далеко умчавшимся Максом. Наклонив голову, он взбирается на горные перевалы, по его лицу течет пот, на нем застыло решительное, неутомимое выражение, не упрямое, а скорее бесстрастное, механическое. Не человек, а настоящие швейцарские часы, суперэффективная машина из плоти, крови, текстиля и, в первую очередь, стали. Я вижу, как он мчится по горам и крутым перевалам, методично крутит педали и не сбавляет темп. Отдых его не интересует, у него есть четкая цель — Загреб. Макс проносится мимо капеллы Святого Креста в Мюстаире, единственной достопримечательности, возле которой я считаю нужным остановиться. Я приметил ее, когда планировал маршрут, и пообещал себе, что побываю в этом храме, построенном в конце VIII века, вероятно, по приказу Карла Великого, ну или, по крайней мере, с его согласия. Не удостаивает Макс вниманием и каролингские фрески, и тут я не вправе его винить, ведь фрески были обнаружены лишь в 2011 году во время реставрационных работ, то есть спустя шесть лет после того, как он со свистом промчался мимо. (обратно)46
На четвертый день я тоже проезжаю больше, чем планировал. Поскольку от перевала Офен через Валь-Мюстаир и Виншгау до Мерана, первой цели моей сегодняшней поездки, дорога идет неуклонно вниз, движение по ней не очень оживленное, воздух чистый, а велодорожки превосходные, я качу словно по маслу. Прибываю в Меран раньше намеченного и чувствую себя как огурчик. Теперь надо отмахать тридцать километров до Больцано, а оттуда еще восемь до Блумау, где расположен отель «Шлоссхоф». Такое расстояние я вряд ли преодолею, и все же перспектива уже сегодня добраться до первого места, где точно останавливался Макс, меня подстегивает. И вот я на въезде в Больцано. Проехал километров сто двадцать и смертельно устал. Ночевать тут я не хочу, но мне нужно проехать через этот городок, чтобы попасть на дорогу к Блумау. Попав в Больцано, я тут же теряюсь. Трижды спрашиваю по-итальянски, как проехать в Блумау, дважды преисполняюсь уверенности, что движусь в правильном направлении. В какой-то момент вроде бы подъезжаю к нужной развилке, но вскоре оказываюсь у туннеля, перед которым висит знак «Велосипедам проезд запрещен». Тем временем начинается вечерний час пик, я вынужден развернуться и тащиться обратно. Мне сигналят со всех сторон, а на пешеходном переходе прохожий даже ругает меня за нарушение правил. Никак мне не выбраться за пределы этого грязного городишки. Пожалуй, придется тут заночевать, однако по пути мне не попадается ни одного отеля или хостела. Проведя несколько дней среди первозданных природных пейзажей, в городской духоте я чувствую себя прескверно. Хочу вернуться туда, где много зелени. Когда минут через сорок я наконец выруливаю на нужную дорогу, небо уже темнеет, а силы мои практически исчерпаны. Я так устал, что готов заселиться куда угодно, даже в пятизвездочную гостиницу. В первом поселке после Больцано ничего нет. Продолжаю крутить педали. Дорожка для пешеходов и велосипедистов неширокая. Справа проносятся то перелески, то каменные стены. Слева река. Иногда в просвете справа я успеваю заметить дорогу, но на ее месте тотчас вырастает новая стена. Долина узкая, кое-где зеленеют полоски луговин. Палатку поставить негде. Жилых домов не видно. Добираюсь до следующего поселка, и там обнаруживается маленький отель. Ура, туристические велосипеды на стоянке! Я спешу войти, но дама на ресепшен говорит, что все номера заняты, и добавляет, что гостевые дома есть в двух соседних деревнях. Меня вдруг одолевает страх, что я так и не сумею найти ночлег. Что тогда? Пилить обратно в Больцано? Да, сейчас не пик туристического сезона, но, если в одном отеле нет свободных номеров, в другом вполне может повториться та же ситуация. Чувствую себя как скелет, оживленный заклинанием, который бездумно гремит костями в такт скрипу велосипедных шин. Долина не перестает сужаться, вокруг становится все темнее, а я спускаюсь все ниже. На то, чтобы проехать три километра до Блумау, у меня уходит почти двадцать минут. Но едва я съезжаю с велосипедной дорожки в поселок, передо мной возникает заветная цель — отель «Шлоссхоф». (обратно)47
Здание стоит на большой гравийной площадке в окружении могучих каштанов, с ветвей которых, гулко ударяясь о гравий, то и дело падают плоды. Отель представляет собой желтое строение в стиле модерн с башенками, террасками, настенными росписями и мозаичной кровлей. Сейчас оно явно переживает не лучшие времена. Бесчисленные летучие мыши нарезают круги в вечернем воздухе, отчего мои ассоциации с замком графа Дракулы в Трансильвании дополнительно усиливаются. Отворив высокую парадную дверь из дерева, железа и стекла, поднимаюсь по каменной лестнице, прохожу мимо обшитых темными панелями стен и фальш-витражных окон к стойке администратора. За ней никого нет. Заглядываю в обеденный зал и вижу там худощавую блондинку лет пятидесяти. Кажется, она удивлена моему появлению. Я здороваюсь, она отвечает по-немецки с восточноевропейским акцентом и сообщает, что свободные номера есть. Фу-ух… Ловлю себя на мысли, что, даже если бы она оскалилась и облизнула вампирские клыки, я все равно почувствовал бы облегчение и заплатил любую цену, лишь бы мне дали нормально отдохнуть. Дама ведет меня на второй этаж. Номер на удивление дешевый и давно не ремонтированный. Обстановка приятная. Окна расписаны красочным орнаментом. С просторного балкона открывается вид на сад. — У вас дорогой велосипед? — Да нет, я бы так не сказал. — Если он не совсем дешевый и очень вам нужен, советую взять его с собой в номер.В результате я сперва затаскиваю наверх сумки, а потом и велосипед. Принимаю душ, спускаюсь в ресторан с фотографией Макса. Занимаю столик в углу, отсюда отлично видно большой зал, со стен которого тоже сползает былое величие. За ближайшим к бару столиком в одиночестве сидит еще один гость. Он то и дело прихлебывает из бокала красное вино, лицо у него тоже красное, испитое, возраст определить трудно — может, лет сорок, а может, все шестьдесят. — Вы, значит, сюда на велосипеде прикатили? — обращается он ко мне. Видимо, хозяйка гостиницы уже разболтала. — Совершенно верно. — А откуда? — Из Швейцарии. — Из Швейцарии? Надо же! Лет десять назад здесь останавливался один велосипедист-швейцарец. Молодой человек примерно тех же лет, что и вы. Тоже кудрявый, только потемнее. Знаете, он был малость того, но очень забавный. Это точно не сон? Слишком хорошо, чтобы быть правдой! — Куда же он ехал-то? — вспоминает вслух мой собеседник. — A-а, в Загреб! — Не взглянете на одну фотокарточку? Дело в том, что я как раз ищу следы одного швейцарца, который проезжал здесь на велосипеде десять с лишним лет назад. — Разумеется, показывайте! Он берет фотографию обеими руками и немного мнет ее края грубыми пальцами, поднося к лицу. Едва сдерживая волнение, я слежу за игрой эмоций на его лице, но ничего не замечаю. Наконец собеседник изрекает: — Да, это он. — И вы с ним познакомились? — Разумеется. — Можете рассказать, что вы о нем помните? — Разумеется. Если вы купите мне красного вина. Я пересаживаюсь за его столик. Ох, неужели этот человек действительно видел тут Макса? Или он просто пудрит мне мозги, чтобы выпить за мой счет? Но описание верное — темные кудри, малость того, ехал в Загреб… — Клаус, — представляется мужчина и протягивает руку. Подходит хозяйка. Я вкратце повторяю свой рассказ для нее и показываю фото. — К сожалению, ничем не могу помочь: мы с мужем приобрели этот отель всего два года назад. Прежние владельцы переехали в Южную Италию, их контактов у меня нет. Я прошу принести пол-литра домашнего вина. — Бери сразу литр, — вклинивается Клаус. Я выполняю его просьбу. Заказываю себе шницель с картофелем фри и салатом. — Ну, и что ты хочешь знать? — Все, что ты можешь вспомнить. — А зачем тебе вообще это понадобилось? Я отвечаю, что составляю биографию Макса и пытаюсь найти какие-нибудь зацепки. — Он знаменитость? — Пожалуй, нет. Но у него довольно сумасшедшая биография. — Вот как? И что же в ней сумасшедшего? Хозяйка ставит на стол графин вина и наливает нам по бокалу. — Он страдает психическим заболеванием. — Вот как? А что за болезнь? — Шизоаффективное расстройство. — И что это такое? Клаус пьет вино, а я в нескольких словах описываю душевный недуг Макса. Краткий ответ Клауса почему-то не устраивает, и он засыпает меня уточняющими вопросами. Тут мне приносят еду, и я вынужден есть и рассказывать одновременно. Когда Клаус наконец удовлетворяет свой интерес, я как раз заканчиваю трапезу, а он успевает выдуть почти весь графин. — Теперь твоя очередь, — говорю я. — Да-да, сейчас! Слушай, закажи-ка еще один, а не то у меня горло пересохнет. Из первого литра я выпил два бокала. Мне становится по-детски обидно, и я решаю пить быстрее, чтобы Клаус не уговорил весь графин в одиночку, ведь платить-то потом мне. Или Макс компенсирует мои траты? — Ну, он прикатил сюда с перевала Офен, то есть издалека притащился. Думаю, из Цюриха. Но в тот день он ехал с Офена. Я это точно помню — он хвастался, что выкурил косяк там, наверху. — Во сколько примерно он приехал? — Понятия не имею. Я встретил его здесь, в ресторане. Как и тебя сегодня. — А дальше? — Я подсел за его столик, мы поболтали и выпили вина. На другой день он уехал. Клаус залпом выпивает вино. Затем снова наполняет бокал до краев и подливает мне, когда я пододвигаю к нему свой наполовину полный бокал. Смотрит на меня и беззвучно произносит тост. Я вежливо жду, но, кажется, он больше не намерен ничего рассказывать. — О чем вы говорили? — Да я разве помню? Вроде бы он про Загреб что-то бормотал. И про Офен. Он много говорил, но я не все мог разобрать. Ах, да, он рассказал анекдот: «Почему одинокая кошка по вечерам напивается? Чтоб утром проснуться с похмельем». Забавно, скажи? — А какое впечатление он производил? Клаус выливает остатки вина себе. — Какое впечатление? Да я так-то не заметил ничего особенного. Воняло от него крепко, так и от меня тоже. — Он допивает вино, встает, говорит «ну, пока» и уходит.
Передо мной последний полный бокал. От волнения, которое вызвало во мне знакомство с Клаусом, остались только разочарование и опьянение. Изучаю меню. Допустим, Макс заплатил за номер сорок пять евро, как я, тогда сто десять он потратил на ужин в ресторане. В выписке по его банковской карте значится сумма в сто пятьдесят пять евро. Литр домашнего вина стоит тридцать. Может, они с Клаусом выпили три литра и заказали какую-нибудь закуску на двадцать евро? Впрочем, эту версию я отметаю, ведь с приходом новых владельцев ресторанное меню тоже изменилось. Но если Макс действительно прикатил в гостиницу с перевала Офен, как и я, значит, он очутился тут на третий день пути. Раскладываю на столе карты. Поскольку за два дня Макс не смог бы отмахать три сотни километров и подняться на три с половиной тысячи метров, я делаю вывод, что первый этап его пути должен был завершиться в Клостерсе, второй пролегал от Клостерса до перевала Офен, а третий привел его в отель «Шлоссхоф» в Блумау, где Макс расплатился за номер девятнадцатого июня 2005 года. Списание с его карты в Фелькермаркте состоялось двадцать второго числа. От Блумау до Фелькермаркта триста пятьдесят километров. Одну из ночей он, вероятно, провел в Мариборе, куда от Фелькермаркта можно добраться за один день. От Марибора до Загреба еще день пути. Следовательно, скорее всего, Макс преодолел три ста пятьдесят километров между Блумау и Фель кермарктом за три дня. Стоп. А если в одном отеле он платил при заселении, а во втором при выезде? Такое ведь тоже возможно. Тем не менее моя реконструкция маршрута, основанная на географических данных и накопленном опыте велосипедной езды, выглядит правдоподобной. Это означает, что в первой части велотура «Радость» Макс опередил меня на целые сутки. (обратно)
48
Вчера, переев мяса и выпив лишку, я долго не мог уснуть и ворочался с боку на бок. Сердце колотилось, еда камнем лежала в желудке, было очень некомфортно. Однако я и понятия не имел, что это только цветочки. Ягодки появляются утром: я просыпаюсь с головной болью, все тело ломит. Когда сажусь на велосипед, становится во сто крат хуже. Я решаю, что поеду сегодня в черепашьем темпе, главное — не сбивать дыхание и пульс. Мышцы просят пощады, но я велю им не сдаваться. Отдых пока не предвидится, я не хочу отставать от Макса еще больше, мне нужно доехать и завершить путешествие как можно быстрее. С какого-то момента мои мысли сосредоточиваются на Максе, и мне кажется, что я сам вот-вот сойду с ума. Дорога по-прежнему пролегает через узкую долину, иногда уходя в туннели, которые защищают путников от камнепада. В туннелях темно, влажно и воняет мочой, они примерно в четыре раза шире гравийной дорожки, идущей снаружи вдоль скалистой стены. Поначалу я недоумеваю, для чего в этих туннелях стоят скамейки. Кому охота сидеть тут, в темноте, среди груд вонючего мусора? Вскоре к моему недоумению примешивается гнев на горную долину. За пределами туннелей растительность словно ведет кровавый бой: каждое деревце вцепляется в горло соседнему, каждая увитая плющом ветка содрогается в агонии. Под разлагающимся слоем листьев, веток и туш животных мне мерещатся очертания гниющих человеческих конечностей. Поток черной реки наполняет мои ноздри зловонием. Над долиной тень, чешуйчатые облака застыли в небе гнойной коростой. Такое чувство, что здешняя флора не способна к фотосинтезу и безжалостные растения только поглощают кислород,которого в этой адской долине и так мало. На пути я не встречаю ни единой души. Нет ни одного свидетеля того, как растения ожесточенно цепляются за мои лодыжки. Когда дорога снова выводит на улицу, по которой едут машины и грузовики, я с наслаждением вдыхаю выхлопные газы, возводя их в ранг союзников в борьбе живых с ненасытной смертью. Наблюдая за собственными ощущениями, я не перестаю думать о Максе. Как он чувствовал себя здесь? Как окружающая обстановка влияла на него, переживающего маниакальную стадию психоза? Он хоть что-нибудь замечал? А может, в начале лета эта долина выглядит совсем иначе?.. Наверняка я знаю одно: у Макса тоже болела задница. (обратно)49
Mens sana in corpore sano[10], как гласит крылатое выражение римского поэта Ювенала, жившего в первом веке нашей эры. Полагаю, ассоциации инвалидов едва ли с ним согласятся, ведь если Ювенал прав, в больном теле здорового духа быть не может. Но эта его идея прижилась в умах человечества, и когда кто-то говорит о своих психологических проблемах, мы невольно думаем, что за три дня на свежем воздухе они запросто рассосутся, либо, если этот кто-то совсем уж сошел с ума, пусть заберется на лето в Альпы, пасет там овец и поедает сыры — глядишь, к осени поправится. Сбалансированно питайтесь, делайте зарядку — и ваша душа будет здорова. Подействовали бы эти методы на Макса или нет, я не знаю. Что касается меня, физически я чувствую себя превосходно, чему определенно способствуют мышечные боли, гуляющие по моему привыкшему к креслам и диванам телу, а вот за свое психическое благополучие уже начинаю опасаться. Время от времени я разговариваю сам с собой или напеваю вслух обрывки фраз, которые проносятся у меня в голове. — Hey, Jesus, how is it hangin’? — нараспев обращаюсь к Иисусу, мокнущему под моросящим утренним дождем на обочине дороги. Я только что выехал из Санкт-Лоренцена в Пустерталь. Это далеко не первое распятие, которое встретилось мне в пути. Ноги уверенно жмут на педали, голова чуть раскачивается в такт мыслям. Я уточняю вопрос: — How’s it hangin’, Jesus?.. How’s it hangin’ up there on that cross… It looks pretty uncomfortable to me, Jesus… Like ridin’ a bike for nine hundred kilometers… Don’t you wanna come down off that cross?.. Oh Jesus, come on down and ride with me…[11] Уже середина сентября, предыдущие два дня было солнечно, а сегодня погода опять портится. Провести ночь в палатке удалось всего однажды, потому что за всю поездку мне попался один-единственный кемпинг. Ночью температура опускается ниже нуля. Сколько еду, вокруг практически никого, разве что изредка попадется какая-нибудь дама, выгуливающая собаку, или фермер в поле. Я настолько отвык от людей, что не стесняюсь петь — то тихо, то во весь голос. В один из таких моментов краем глаза замечаю велосипедиста, он катит на горном велосипеде без всякого багажа и медленно обгоняет меня на подъеме. Я резко умолкаю и смущаюсь: должно быть, он давно меня слушает. Надеюсь, не принял меня за чокнутого? Поначалу мне очень не по себе. Но едва человек проезжает мимо меня, не взглянув и не поздоровавшись, я вскидываю кулак и грожу ему вслед. — Oh, Jesus, strike it down…[12] — снова горланю я уже через минуту. Странные мысли приходят мне в голову и в Каринтии. Я еду по деревням-музеям, смотрю на дома-музеи и не встречаю ни души. Спрашивается, кто содержит эти дома в порядке, кто кормит кур и кошек, из которых, похоже, только и состоит местное население? Куда все подевались, черт возьми? Почему никто не любуется тщательно подстриженными газонами, геранями в горшках перед окнами или чистенько подметенными тротуарами? Проезжая через эти деревни, мысленным взором я снова вижу Макса. Вот он крутит педали, озадаченно таращится по сторонам и выкрикивает: «Эге-ге-е-ей! Есть кто живой?» В какой-то момент он даже слезает с велосипеда, подбирает с обочины камень и швыряет его в окно, на котором висят самые ажурные занавески. (обратно)50
Вскоре после Санкт-Лоренцена я выезжаю на дорогу, проходящую вдоль Дравы, четвертого по протяженности притока Дуная. Если бы сейчас светило солнце, я с удовольствием колесил бы вдоль реки и любовался восхитительными видами, каждый из которых хочется непременно запечатлеть на фото. Увы, пока я еду от Санкт-Лоренцена до Линца, от Линца до Филлаха и от Филлаха до Фелькермаркта, непрерывно идет дождь. Он не прекращается в течение трех дней. Мое снаряжение по-прежнему не пропускает воду, разве что ноги успевают слегка намокнуть на длинных перегонах. Но льющаяся отовсюду вода понемногу подтапливает мою душу. Выезжая из Линца, я всем сердцем ненавижу эту злополучную Драву. Я пересек ее бесчисленное количество раз по бесчисленным мостам, двигаясь то по левому, то по правому берегу, и она успела мне жутко надоесть. Краем глаза я то и дело замечаю ее ухмылку, а когда всматриваюсь, то вижу насмехающиеся надо мной миллиарды капель, число которых увеличивается с каждой секундой, потому что с тучных облаков тоже безостановочно падает вода, она струями барабанит по моему шлему, рукам, коленям и спине, образует на моем пути лужи и вместе с рекой превращается в монстра-великана, который нахально гогочет мне в лицо. Приближаюсь к фелькермарктскому водохранилищу, но радоваться еще рано: чтобы въехать в сам городок, я должен преодолеть весьма крутой подъем над рекой и озером. Собираюсь с силами и напоминаю себе, что до отеля «Крона» на Мюнцгассе всего несколько километров, а этот отель как-никак второе место, где точно останавливался Макс. Спустя некоторое время я наконец отыскиваю нужный адрес. Вокруг темно и ни души. Я дрожу от холода, сырости и усталости, а на двери… А на двери висит табличка: «Закрыто навсегда». Я слишком выбился из сил, чтобы расстраиваться. Если верить смартфону, в Фелькермаркте есть еще два отеля. Отправляюсь на поиски, кружу по улицам, ничего не нахожу и наконец понимаю, что те два тоже закрылись навсегда. Да что ж такое! Из дома неподалеку выбегает мужчина и устремляется к припаркованному автомобилю. Отплевываясь от дождя, я спешу к нему и спрашиваю, где тут можно переночевать. Увы, больше отелей в городке нет, но чуть в стороне от главной улицы, если проехать в гору, расположен гостевой дом «Караванкенблик». Указав мне дорогу, собеседник садится в машину и уезжает. Везет же ему, в салоне-то сухо и тепло… Вскарабкиваюсь на велосипед. Колени хрустят. Ахилловы сухожилия вопят. Задница стонет. Но мне уже не привыкать. Спустя пятнадцать минут я на месте. В гостевом доме, на мое счастье, свободен удобный недорогой номер. Хозяин, человек преклонных лет, подает ужин. Еда жирноватая, но питательная. Пожилая чета, которая приезжает сюда ежегодно, рассказывает мне что-то о ежиках. Я сыто улыбаюсь и в ответ сообщаю о своих передвижениях. — От девяноста до ста двадцати километров? — фыркает муж-толстяк. — Это разве много? Мы с друзьями тоже в молодости путешествовали на велосипедах, но всегда проезжали не меньше ста пятидесяти километров в день. «Заткнись, мудак», — мысленно фыркаю я в ответ. (обратно)51
Утром по-прежнему идет дождь. Он сопровождает меня до самого Марибора, где я наконец вижу первые проблески голубого неба. В центре захудалого городишки нахожу не менее захудалый хостел, но это не портит мне настроения: наконец-то снова выглянуло солнце! До Загреба сто двадцать километров, говорит мне на следующее утро администратор хостела, сам, как оказалось, заядлый велосипедист. По моему маршруту получается чуть больше, потому что он проходит в стороне от главных дорог. «Восемьдесят и сорок, а может, семьдесят и пятьдесят, — прикидываю я. — Так за сегодня-завтра потихоньку до Загреба и допилю». Мне, конечно, приходила мысль отмахать все сто двадцать километров за один день, чтобы прибыть в Загреб на десятые сутки, но голос разума и ноющие конечности ее не поддержали. На границе словенский таможенник решает проверить мой багаж на наркотики. Велит мне спешиться, открыть все сумки, расстегнуть все карманы и отчитаться, что есть что. Наконец он отпускает меня. Его хорватский коллега по ту сторону границы машет мне рукой. Светит солнце, погода приятная, мои суставы и связки согрелись, жизнь прекрасна… Неожиданно я обмираю: прямо передо мной возникает перевал. Это что еще за новости? На карте перепада высот такой не значится! Неведомо откуда появляются силы. Взмываю вверх по перевалу так, словно я альпинист и вот-вот окажусь в высшей точке восхождения. Спускаясь по противоположной стороне склона, замечаю указатель: «Загреб 50 км». Съезжаю в долину. Смеркается. А я мчусь к своей цели со скоростью тридцать километров в час. Я точно прибуду в Загреб сегодня, чего бы это мне ни стоило. (обратно) (обратно)ЗАГРЕБ
52
Мое прибытие в Загреб задерживается. Чем ближе я подбираюсь к месту назначения, тем сложнее становится ориентироваться и тем сильнее я нервничаю. В Забоке внезапно понимаю, что мне негде ночевать. Ехать еще сорок километров, то есть часа два пути. Солнце уже скрылось за горизонтом. Я останавливаюсь, чтобы написать сообщение Маше и Андрии, прошу порекомендовать мне отель. Приходится вырулить на главную улицу. Машины летят по дороге одна за другой, я боязливо прижимаюсь к обочине. Как и в Больцано, на моем пути попадаются круговые перекрестки, куда, по-моему, велосипедистам лучше вообще не соваться. Автомобили с неодобрительным бибиканьем проносятся мимо. Улица переходит в автостраду, так что я начинаю петлять по жилым кварталам. Всецело доверяюсь навигатору в смартфоне и пытаюсь отыскать дорогу к Трг бана Йосипа Елачича, главной площади. На экране вспыхивает уведомление: Маша ответила! Она пишет, что мне незачем селиться в отель — я могу переночевать у нее. Маша сейчас в баре с друзьями, если я подойду туда же, она даст мне ключи, я занесу вещи и приму душ. Бар совсем рядом с ее домом. Я предпочел бы отель, но отказываться от такого предложения было бы грубо. Каждые несколько минут выуживаю телефон из кармана куртки и проверяю, не заблудился ли. Как назло, навигатор постоянно советует новые маршруты. Через час я вижу, что сбился с пути и очутился на окраине города. Указатели на Марибор и Любляну?! В ту сторону мне точно не надо! Вокруг кромешная тьма, мои силы и нервы на исходе. Заезжаю на АЗС, спрашиваю, как добраться до бара, где сейчас находится Маша. На мою удачу, кассир знает это место. Я прошу его вызвать грузовое такси. — Будет через пятнадцать минут, — обещает кассир. Я покупаю пиво и, стоя перед заправкой, смакую его и предвкушаю последний отрезок самого длинного этапа своего пути: сто шестьдесят километров! Одиннадцать с лишним часов в дороге, из них восемь за рулем велосипеда! Худой лысый мужчина лет сорока, явно злоупотребляющий спиртным, подкатывает на велосипеде к заправке. На руле висит белый полиэтиленовый пакет. Мужчина спешивается и подходит ко мне. Я смотрю на свой велосипед и на седельные сумки, в которых хранится все, что у меня есть. Он обращается ко мне по-хорватски, а затем переходит на ломаный немецкий, смешанный с хорватскими и английскими фразами. Многих зубов у него нет, а те, что остались, сплошь черные от гнили. Он объясняет, что хочет продать мне свой велосипед. Эта штуковина из ржавого металла и вытертой резины настолько ветхая, что, по-моему, готова рассыпаться в любую секунду. «В кои-то годы мне будет несложно убедить продавца, что его товар мне не нужен», — мысленно радуюсь я, а вслух указываю на свой новый туристический велосипед и объясняю, что второй мне сейчас совершенно ни к чему. Мои аргументы его не убеждают. Пьяница на все лады расхваливает товар и в целом ведет себя так, словно заключение этой сделки является судьбоносным делом, священной целью для нас обоих, ведь я велосипедист, а он продает велосипед. Наконец он отстает от меня, уходит в магазинчик на заправке и вскоре возвращается с бутылочкой ликера. — «Пелинковац», — произносит он и предлагает мне попробовать напиток — это хорватский травяной ликер. Я угощаю его сигаретой. Мы курим, он рассказывает о своих детях, по которым ужасно скучает. На прощание собеседник вручает мне два мандарина. Только теперь я замечаю, что белый мешок на руле его велосипеда полон этих оранжевых плодов. Подъезжает такси и везет меня к бару. Выйдя из машины, я приближаюсь к дорожному знаку и начинаю привязывать к нему велосипед. Тут-то ко мне и подходит Маша. Она моложе и красивее, чем я ожидал. Сияя, Маша обнимает меня и восклицает низким прокуренным голосом, не сочетающимся с ее миловидностью: — Dobro došli! Welcome to Zagreb! Jesus, you really came here by bicycle. You are a freak[13]. Подожди, дай я сначала тебя сфотографирую. Идти к ней в квартиру и принимать там душ мне неловко, так что я, как могу, моюсь в туалете при баре. Когда я захожу на террасу и сажусь за столик к Маше и ее друзьям, меня уже ждут пиво и рюмка «Пелинковаца». (обратно)53
В Загреб я прибываю в пятницу, двадцать восьмого сентября. За первым бокалом пива следует второй, третий и так далее. Они вливаются в поток эйфории, которая струится по моим венам, возрождает к жизни мое исстрадавшееся тело. Душевное тепло новых знакомых отогревает мне сердце, и вот уже я снова бодр и полон сил. Мы сидим в баре примерно до часу ночи, а потом все вместе идем к Маше.В субботу утром я с легким похмельем просыпаюсь на диване в Машиной гостиной. Маша и ее подруга, которая тоже тут ночевала, вскоре встают и одна за другой идут в душ. Стеснять своим присутствием мне неловко, да и жить в общежитии я совершенно не планировал. Чуть позже говорю Маше: — Я сегодня сниму номер в отеле. — Come on. Don’t be an idiot[14], — смеется она. Вплоть до воскресенья, первого октября, я остаюсь у Маши. Обещаю себе, что к исследованию приступлю, как только переберусь в свою квартиру, а пока формирую первые впечатления о Маше и круге ее друзей. Машина квартира находится в центре города, в доме номер пятнадцать по улице Масарикова, и среди своих ласково именуется просто «Масарикова» или «М15». «Let’s go to M15», — говорят ее друзья, словно эта квартира — какой-нибудь бар или популярное кафе. Маша живет на третьем этаже старого, полуразрушенного дома, первоначальный цвет фасада которого невозможно определить. Тем сильнее мое удивление, когда я впервые попадаю в ее квартиру — светлую, современную, будто из дизайнерского каталога. По словам Маши, М15 — место встречи всех ее друзей. Большинство живут далеко от центра, так что видеться у Маши им очень удобно. На протяжении трех дней, которые я у нее провожу, в квартиру то и дело кто-нибудь приходит. Одни заглядывают на кофе, затем исчезают и появляются через час-другой, чтобы выпить пива или гемишта. Разговаривают в основном по-английски, хотя единственный, кто не понимает по-хорватски, это я. В субботу я знакомлюсь с Машиным другом по имени Хрвое, высоким бледным бородатым мужчиной. Поскольку я не знаю, как он относится ко мне, чудаковатому иностранцу, живущему в доме его подруги, поначалу я воспринимаю его как потенциальную угрозу. Но мои опасения оказываются напрасными: он доброжелательно рассказывает мне о Загребе, интересуется Швейцарией и ее отношениями с ЕС, критикует результаты выборов последних лет и игру балканской сборной по футболу, расспрашивает меня о фондю («So who put the fun in the Fundue?»[15]), велотуре и моей работе. Сам Хрвое игарет на гитаре в панк-группе. Пожалуй, его облик и черная одежда соответствуют этому занятию. Тот факт, что основной свой доход он получает, преподавая историю в университете, изрядно выбивается из его образа. — Интересуешься музыкой? Дай мне свой номер, — говорит он. — Я напишу тебе, когда будет хороший концерт. (обратно)
54
В воскресенье я переезжаю в свою квартиру. Хозяин забирает меня из M15. Он одет в грязный синий рабочий комбинезон и беспрестанно курит: одну сигарету успевает выкурить в машине, вторую в подъезде, третью и четвертую в квартире. Он мне все показывает, берет задаток наличными и уезжает. Хотя в компании Маши и ее друзей мне было тепло, я все же счастлив, что теперь у меня есть свои четыре стены. Мой новый адрес: улица Медвешчак, дом четыре, рядом с трамвайной остановкой Гршковичева. До Трг бана Йосипа Елачича отсюда две остановки, то есть минут восемь пешком. Как и все другие дома на этой улице — как и девяносто восемь процентов домов в Загребе, — этот требует ремонта. Что касается меблировки квартиры, она совсем не похожа на Машину. Расположена квартира на пятом этаже, прямо под крышей. Есть кухня, ванная, две спальни и гостиная. Подолгу здесь уже давно никто не живет, и дух прежних обитателей, родителей моего арендодателя, ощущается повсюду. Интерьер выдержан в духе шестидесятых семидесятых годов прошлого века, но не потому, что он задуман в стиле ретро, — просто за минувшие полвека обстановка практически не изменилась. Комоды и стеллажи, проигрыватель и радиоприемник пережили минувшие десятилетия лучше, чем, например, обызвествленный душ, брызгающий во все стороны, унитаз, бачок которого страдает от недержания, рольставни, которые опускаются лишь наполовину. Оконные рамы перекошены, и если снаружи ветрено, то и внутри тоже. Теперь-то я понял, что такое промая — настоящий серийный убийца! Вид газовой плиты и духовки тоже не внушает мне доверия: кажется, крутни ручку — и тут же раздастся взрыв, который снесет полдома. Да и током тут запросто ударит — провода торчат из стен и свисают с потолка, нагоняя на меня дикий страх. На книжных полках в гостиной стоят словари в кожаных переплетах, югославская литература, старые книги по искусству и истории. На комодах теснятся всевозможные безделушки — аляповатые стеклянные фигурки, пластиковые куклы и так далее. В выдвижных ящиках лежат груды инструментов, иголки с нитками, вышивки с цветами в рамках, тупые ножницы и прочий хлам, к которому не притрагивались с незапамятных времен. Велосипед я поставил в гостиной возле окна — пусть наслаждается сухостью и теплом. Вспоминая свою поездку, я понимаю, что это был фантастический опыт, несмотря на перепад высот и дожди (впрочем, и благодаря им тоже). Мои ноги пока не восстановились и продолжают болеть, особенно при ходьбе вверх-вниз по лестницам. Люстра в столовой — это, конечно, образец китча. По-видимому, кто-то из прежних жильцов счел ее недостаточно красивой и потому обвешал красными, серебристыми и золотистыми елочными игрушками, отчего она приобрела просто отвратительный вид. В общем, обстановка в квартире буквально толкает меня на исследование прошлого. А мне как раз это и требуется. (обратно)55
Макс прибыл в Загреб ближе к вечеру двадцать третьего июня 2005 года. Его конечным пунктом назначения был Трг бана Йосипа Елачича, большая площадь в центре города, на которой, как Макс уже узнал от Здравко, круглосуточно бурлила жизнь. От площади было рукой подать до маленькой дешевой гостиницы, которую Здравко же ему рекомендовал. Отель находился в переулке, ведущем от северо-западного угла площади к Горни Граду — старому городу на холме. Макс катил нагруженный велосипед мимо воркующих голубей и скачущей ребятни, огибал компании бабушек в старомодной одежде и с суровыми взорами, которые они обращали на проходящих мимо дедушек, тоже старомодно одетых и суровых на вид; миновал цветочный рынок и прилавки, за которыми продавали дымящуюся жареную кукурузу. Он смотрел то на лица хорватов, то на конную статую могучего графа Елачича, вытянувшего вперед саблю, то на частично отреставрированные фасады домов в неоклассическом стиле. Той гостиницы больше не существует, но в июне 2005 года Макс поселился в одноместном номере на втором этаже, забронировав его на семь ночей и тут же внеся полную плату. Помещения для велосипедов в отеле не было, так что Макс приковал свой к уличному фонарю. Хозяином он оказался нерадивым, потому что так и не забрал его. Занеся вещи в холл, Макс тотчас выскочил на улицу и уже через несколько минут сидел за столиком в ближайшем баре. Желая отметить свой приезд, он заказал veliko pivo. Первый бокал пришелся Максу по вкусу, он заказал второй, третий… Разговорился с кем-то за соседним столиком и после первой рюмки ракии взял с нового знакомого обещание подождать его в баре, а сам сходил переодеться. Затем собутыльник повел Макса на экскурсию по злачным местам Загреба.В отель Макс вернулся около шести часов утра. Он совсем не чувствовал усталости, горланил песни и танцевал. В половине седьмого портье постучался в дверь номера и сообщил, что Макса немедленно вышвырнут вон, если он не прекратит буянить. — Я и сам собирался уйти. Кто рано встает, тому бог подает, — ответил Макс. Он вышел на улицу и отправился гулять. Утром забрел в кафе, с полудня до вечера шлялся по барам и ресторанам, причем поесть ему удалось лишь в одном заведении, потому что из всех прочих его выдворяли еще до того, как он успевал что-нибудь заказать. На закате, когда Макс вытаскивал из кошелька последние двадцать кун, чтобы расплатиться за пиво, на стол упал листок бумаги с надписью «KSET». Макс узнал свой почерк и предположил, что сделал запись накануне. Официант объяснил ему, что KSET — это студенческий концертный зал неподалеку, и на обратной стороне чека набросал схему, как туда дойти. Макс тотчас отправился в концертный зал и спустя недолгое время делал посреди тамошнего танцпола стойку на голове, покачивая ногами в ритме музыки, звучавшей со сцены. В такой вот позе, вверх ногами, он и закадрил Йосипу. Чтобы пообщаться с ней поближе и понять, так ли она хороша собой, как кажется снизу, Макс снова встал на ноги. Вскоре они уже целовались, а чуть позже пошли к ней домой. (обратно)
56
В ту ночь, должно быть, действовала какая-то необыкновенная сила притяжения. Проведя несколько часов в квартирке Йосипы на юго-западной стороне центра города, на рассвете Макс вернулся к себе в отель, чтобы собрать вещи и переехать к ней. Он попросил вернуть ему деньги за пять ночей, однако хозяин ответил отказом. «Оплата есть оплата, — сказал он строго. — Номер в твоем распоряжении до одиннадцати часов утра пятницы». Услышав это, Макс, должно быть, прищурился и крепко выругался. Полагаю, что его настроение вскоре снова было на высоте, пусть он понятия не имел, сколько пробудет в Загребе, но он впервые в жизни переезжал к женщине. Помнил ли он в тот момент о своей подруге Сибилле, которая ждала его в Швейцарии, сказать невозможно. То, как Макс и Йосипа провели следующие сорок восемь часов, тоже покрыто мраком. Достоверно известно лишь одно: спустя двое суток Йосипа выгнала его из квартиры, ибо он поднимал такой шум. что она боялась, как бы строгий арендодатель не выставил ее из дома. Свои вещи Макс оставил у Йосипы. Он планировал забрать их, как только отоспится. Макс почти не спал в течение семи ночей велотура и вообще не спал в течение четырех ночей с момента прибытия в Загреб. Мечтая об отдыхе, он вернулся в отель. Когда он попросил ключ от своего номера, жена хозяина отеля, сидевшая за стойкой, позвала мужа, и тот объяснил Максу, что, к сожалению, уже сдал его номер, поскольку Макс долго не возвращался. Затем выдвинул кассовый ящик и выложил на стойку деньги в размере платы за три ночи в отеле. Макс сунул купюры в карман и, вероятно, крикнул: «Jebem ti pas mater!» Это было одно из ругательств, которым его научил Здравко. Однако переводить его нельзя, потому что речь в нем идет о матери, собаке и половом акте. (обратно)57
Макс чувствовал себя прекрасно. Он был в ладу с собой, миром и особенно с Загребом. За одиннадцать дней он почти не сомкнул глаз. Выйдя из отеля, он по привычке двинулся на юг, правда теперь уже пешком. На протяжении восьми дней путешествия Макса интересовало одно: поскорее добраться до места назначения. Хотя поездка уже завершилась, что-то внутри, возможно рефлекс Павлова, велело ему не останавливаться. Макс шел и шел, пока не добрался до набережной Савы. Казалось, все сходится. Ведь ставший родным Здравко, сыгравший в жизни Макса роль внимательного любящего отца, которого у него никогда не было, направил его в этот город. Здесь Макс встретил Йосигту, с которой все сложилось как надо. Макс нутром чувствовал, что его место не в Швейцарии с ее фрау Грюттер и офисными рабами в галстуках, а здесь; не в извращенной Швейцарии с ее дурацкими банками, а здесь; не в вонючей дерьмовой Швейцарии с ее ленивым сытым комфортом, а здесь; не на тупом самодовольном консервном заводе, не среди идиотского нейтралитета, не среди стеклянных домов, населенных высоколобыми всезнайками, не под красно-белым флагом ничтожества, не в глупых горах, где протестантизм и экономическое процветание иссушили все страсти и по венам людей струится пыльная кровь, а здесь. Макс больше не хотел иметь ничего общего с этой страной, со своим прошлым. В приподнятом настроении он разорвал паспорт и выкинул обрывки в Саву, которая течет из Австрии и Словении через Загреб, через Боснию в Белград, где впадает в Дунай, который затем течет через Сербию, Румынию, Болгарию, Молдову, Украину и впадает в Черное море. После этого Макс лег на траву у воды и проспал примерно час. Едва очнувшись, он тотчас поспешил обратно в центр города. Заходя во все бары подряд, Макс брал пиво, водку или и то, и другое. Он сразу же включался во все разговоры, смешил собутыльников тем, как произносит ругательства на хорватском, а также повторял услышанный от Здравко анекдот про Муджо: — Муджо разговаривает с японцем о жизненных приоритетах. Японец говорит: «Мой главный приоритет — Япония, на втором месте идет моя работа, а уже на третьем — семья». Муджо восклицает: «Надо же, у меня все то же самое, только в обратном порядке: сначала семья, потом работа и только потом эта Япония!» Он выучил пять новых анекдотов и устремился в следующий бар. Если на его пути попадались два бара, расположенных по соседству, Макс поступал так: заказывал бокал пива в первом, выпивал половину, шел во второй бар, заказывал пиво там, отхлебывал несколько глотков, а затем начинал мотаться туда-сюда между барами, периодически делая новые заказы и ведя оживленные беседы со всеми подряд.Но вот последний бар закрылся и выплюнул Макса на улицу. Тот принялся слоняться по пустынным ночным улицам. Макс наслаждался. Он не являлся ни туристом, ни иммигрантом, и Загреб был его городом. Глазея на фрески, бары, парки и маяки, он шептал им: «Теперь вы мои». Он увидел «Макдоналдс» у площади Елачича. На тротуаре перед входом стояла пустая пивная бутылка. «Jebem ti pas mater!» Макс поднял бутылку и метнул ее в панорамное окно ресторана. То вмиг разлетелось вдребезги. Макс шагал дальше, не замечая полицейского, следовавшего за ним по пятам. Макс нашел бар, который все еще работал. Перед тем как сесть на барный стул и сделать заказ, Макс решил сходить в туалет. Полицейский направился за ним и схватил прямо возле писсуара. Это произошло в тот момент, когда Макс только начал мочиться, и потому он уделал себе все штаны. Вскоре его привезли в участок и заперли в камере. (обратно)
58
Выходные закончились, и я принимаюсь за работу. Как правило, мы с Машей беседуем у нее дома. Если ей не нужно идти в театр на репетицию, она проводит все время со мной, словно это нечто само собой разумеющееся. Приглашение поужинать в ресторане она принимает лишь однажды. Мне крайне неловко злоупотреблять ее добротой, и потому я непременно приношу то бутылку вина, то какую-нибудь еду. Далеко не сразу я избавляюсь от противного ощущения, что краду Машино время. Маша очень терпеливая собеседница. Она сразу поняла, что для меня важна каждая, казалось бы, незначительная крупица информации, а также системный подход. У Маши отличная память, и, похоже, с Максом и Йоси пой она общалась достаточно долго. Ее дружба с Йосипой сошла на нет несколько лет назад, когда та вдруг переехала из Загреба в Риеку и оборвала все связи. Однако недавно до Маши донесся слух, что Йосипа с семьей перебралась в столицу и опять живет здесь. Но Макс все равно не хочет, чтобы я даже приближался к Йосипе. Выписка по банковской карте проливает мало света на его загребские траты. В первый приезд он снимал наличные, в последующие — расплачивался в ресторанах. Домагой, бывший босс Макса, до сих пор ничего мне не ответил. Андрия, на которого я возлагаю самые большие надежды, тоже не реагирует на сообщения и звонки. Впрочем, в первую неделю Маша делится со мной таким количеством сведений, которые я старательно конспектирую и затем сверяю с воспоминаниями Макса, что работы и без того за глаза хватает. Единственной свидетельницей первого появления Макса в Загребе является Йосипа. Единственной, кто видел его до того момента, как за ним приехал Йохан, была Сибилла. С ней я уже успел обсудить пребывание Макса в тюрьме, когда готовил статью для журнала. (обратно)59
Макс провел в одиночной камере три недели и вел себя на редкость отвратительно. Поскольку о его болезни никто не знал или не удосужился справиться, лекарств ему не давали. Макс кричал и швырялся тарелками с едой в стену. Однажды надзиратели вылили на него ведро холодной воды. В другой раз, решив устроить в камере потоп в знак протеста против заключения, он забил сток раковины своей одеждой. Когда надзиратели заметили, что происходит, двое из них ворвались в камеру и избили голого Макса дубинками. Только спустя три недели его перевели в другое учреждение. Макс назвал его «психтюрьмица», подразумевая, что, хотя сотрудники заведения и понимали, что имеют дело с психически больным человеком, они не оказывали ему той помощи, к которой он привык в швейцарских клиниках. Вероятно, его основательно седировали. Это объясняет, почему у него не осталось ни одного воспоминания о тех днях. Йосипа взялась хлопотать за Макса: организовала визит адвоката и, по-видимому, добилась, чтобы дело рассмотрели в сжатые сроки. Через неделю Макса наконец доставили в психиатрическую клинику Врапческого университета, где он пробыл почти месяц. Йосипе разрешили навещать его в клинике. Она приходила ежедневно и приносила сладости, игральные карты и сигареты, которыми он делился с другими пациентами.Однажды в клинику приехала Сибилла. После того как Макс целый месяц не давал о себе знать, она занялась его поисками и прибыла в Хорватию. В Загребе Сибилла первым делом обратилась в полицию. Поскольку там о Максе Винтере ничего не слышали, она решила обзвонить психиатрические больницы и с первой попытки выяснила, где находится Макс. Сибилла сообщила новость его семье. Через два дня в Загреб приехал Йохан, который в посольстве оформил брату временные документы и увез его в Швейцарию. По воспоминаниям Макса, в машине он вдруг почувствовал, что от него невероятно воняет. Дорога домой длилась почти десять часов. (обратно)
60
По возвращении в Швейцарию Йохан отвез Макса в клинику в Этвиль-ам-Зе. Когда Макс выписался, все вокруг и внутри него померкло, стало скучным и пресным. Мысли, слова и движения ощущались им как помеха, любые попытки близких выразить ему поддержку — как благонамеренная пытка и мучительная трата времени. Психофармацевтическое смягчение его мании вылилось в депрессию. Одни дни были наполнены унынием, другие — раздирающей болью в душе и теле. Казалось, клетки организма хором исполняют скорбную песнь, любые ощущения укрепляли уверенность Макса в том, что он вот-вот потеряет рассудок. Мысли о самоубийстве тоже крутились у него в голове. Макс по опыту знал, что фаза депрессии длится от силы несколько недель, однако знал он и о том, что люди с биполярным расстройством совершают суицид в двадцать раз чаще, чем психически здоровые. Если бы не Йохан, который был рядом и обсуждал с ним эти вопросы, кто знает, как сложилась бы его жизнь? Макс лежал дома в своей детской спальне и молча смотрел в потолок. Он ненавидел себя за бездействие, но и это не поднимало его с постели. Он брал себя в руки только для того, чтобы поесть и съездить к психиатру Мюллеру. С Сибиллой они расстались. Для нее предательство Макса было огромным несчастьем и в то же время облегчением, ведь отныне она больше не чувствовала себя в ответе за него. Макс не сомневался, что хочет провести остаток жизни с Йосипой. Ее ежедневные звонки и обещание, что она тоже настроена серьезно, помогли ему выйти из депрессии. Йосипа получала в Загребе второе педагогическое образование, учиться оставалось два курса. Во время каникул она приезжала к Максу в Швейцарию. Следующие две зимы Макс провел в Загребе. С весны до осени, а затем еще одну весну он работал в Швейцарии у садовника, который был знакомым его отца. Еще два года он продолжил колесить туда-сюда. Несколько раз ложился в клинику. Йосипа об этом знала и заботилась о нем как могла. Получив диплом, она переехала к Максу в Швейцарию. Сам Макс предпочел бы жить в Хорватии, однако Йосипа хотела лучше узнать Швейцарию и считала, что, пока состояние Макса нестабильно, целесообразно продолжать лечение у доктора Мюллера. Летом 2007 года Макс снял квартиру в моем родном городе. В конце лета они с Йосипой поженились. В первый год Йосипа работала в кафе, затем устроилась в детский сад. Еще она занималась в местном волейбольном клубе и быстро стала его ведущим игроком. Вернуться в Хорватию хотела вовсе не Йосипа, а Макс. Когда доктор Мюллер заявил, что не имеет ничего против при условии, что Макс продолжит принимать лекарство и найдет в Загребе психиатра, супруги начали готовиться к переезду. Финансовое положение Макса позволило им купить хорошую квартиру в Загребе и комфортно ее обустроить. Осенью 2009 года Макс и Йосипа перебрались в столицу Хорватии. (обратно)61
Во вторую и третью неделю я работаю уже не так усердно, как в первую. Частые посиделки в компании, которые, по-видимому, являются нормой для жителей бывшей Югославии, отнимают существенную часть моего времени. Поначалу в кругу Машиных приятелей я чувствую себя незваным гостем. Мне постоянно кажется, что меня приглашают из жалости или, может быть, из чувства долга. Однако Маша и ее друзья, особенно Хрвое, обращаются со мной приветливо и сердечно, искренне интересуются моими делами и удивляются, если, например, накануне я отказался прийти попить пива. Постепенно я обвыкаю в их компании и начинаю наслаждаться ощущением принадлежности. Сам поражаюсь, насколько мне легко открыться новым приятелям. Возможно, все дело в том, что я в чужом городе, где меня никто толком не знает. Непринужденность, с которой меня принимают, развеивает мои опасения. Хрвое пишет мне сообщения почти каждый день. Мой страх, что у нас закончатся темы для разговора, нам больше будет нечего сказать друг другу и Хрвое поймет, какой я редкостный зануда, оказывается беспочвенным. О своей родной стране, ее культуре, политике, языке и истории Хрвое, в отличие от меня, знает абсолютно все. Еще он поощряет мои попытки заучить новые фразы на хорватском. Так, однажды, когда я в шутку говорю ему «fuck off», он отвечает: «Please, you are in Croatia now», предлагает хорватские аналоги для этой фразы: «odjebi» или «odi u kurac» — и заставляет повторять их до тех пор, пока мое произношение его не устроит. Кажется, Хрвое знаком с половиной Загреба. Представляя меня своим бесчисленным приятелям, он всякий раз говорит: — This is Fabian, my friend from Switzerland. This idiot came here by bicycle[16].Обычно мы встречаемся в «Кривом пути», после чего нередко отправляемся на какой-нибудь концерт. Макс, кстати, тоже упоминал «Кривой путь» (я даже нарекаю его «Загребским „Быком“»), однако в прежние времена это заведение находилось по другому адресу. На мою удачу, один из официантов-старожилов вспомнил Макса. — О да, нам часто приходилось его выгонять, — смеется он и кивает, когда я показываю ему фотографию Макса. Маша вечерами занята в театре, но присоединяется к нам при любой возможности. На концертах она поет и танцует так неистово, что, глядя на нее, я тоже пускаюсь в пляс и выделываю дикие па, которым научился у Махмута. Макс заверял, что культурная жизнь в Загребе придется мне по вкусу, и оказался прав. В музыкальных заведениях на моей родине чаще исполняют математически выверенную электронную музыку, а большинство клубов играют техно, и это кажется мне уместным для швейцарского менталитета. В Загребе же предпочтение до сих пор отдают року и панку. Когда мы тусуемся в М15 или любой другой квартире, из динамиков постоянно льется музыка. Все сидят в кругу, выпивают, подпевают песням, кто-то встает и танцует под композиции знакомых мне групп, а также под хорватские, боснийские, сербские или старые югославские песни. Иногда друзья ставят какой-нибудь трек специально для меня. — Мате Мишо Ковач! — кричит Маша как-то раз. — Ты его, конечно, не знаешь. Он хорватская мегазвезда. Он попадает во все ноты, пускай даже на мгновение. Подкрадывается снизу, а затем выстреливает: ба-бах! Люди из НАСА крутили его песню «Poljubi zemlju» — «Поцелуй землю» — на Марсе, так сильно им понравился ее текст. Она включает музыку, а затем, пританцовывая, исполняет пародию на старого эстрадного певца, удерживая на лице такое серьезное и самоотверженное выражение, на какое способна только опытная артистка. Я впитываю все это и не могу нарадоваться. Прежде я не знал ни одного музыкального коллектива бывшей Югославии, теперь же меня буквально катапультирует в иную культурную галактику, причем настолько многоликую, что я с трудом верю в свою удачу и порицаю себя за невежество прежних лет. Хрвое считает, разнообразие местной музыки связано с историей. При Тито Югославия находилась под влиянием Советского Союза и в то же время имела доступ к западной культуре. — Наша страна служила плавильным котлом между Востоком и Западом. И потом, в истории то и дело происходили события, против которых югославы хотели протестовать. Для выражения своего протеста они использовали музыку. Будучи в Швейцарии, я иногда читал про консервативность хорватского народа и его националистические устремления. Общество, в котором я нахожусь сейчас, ни капли не соответствует этому стереотипу. «Мы живем в пузыре», — периодически слышу я от Маши, Хрвое и других приятелей. Они имеют в виду пузырь привилегированного происхождения, образования и городской жизни, гуманистический, культурный, интеллектуальный, пацифистский и антинационалистический пузырь. Насколько он велик, мне трудно понять, поскольку все, с кем я встречаюсь, кажутся его обитателями. Чем дольше я тут, тем яснее осознаю, что почти не вижу того, что творится за пределами пузыря, и прихожу к выводу, что мои друзья чувствуют себя внутри него как в ловушке. — Отголоски всех войн, сотрясавших Балканы, в том числе последней, в девяностые, в которую Загреб тоже обстреливали, ощущаются по сей день. Крики, грохот пальбы, рвущихся снарядов и бомб до сих пор звучат в головах жителей бывшей Югославии, — объясняет Хрвое. За минувшие тринадцать лет молодежь успела разочароваться в коррупции, безработице и консерватизме, в хитросплетениях отношений между криминальными и политическими элементами и в националистических лозунгах, которые звучат тем громче, чем более очевидными становятся провальные результаты работы правительства. Одни ждали лучших времен, другие — социального взрыва, после которого, по их ожиданиям, лучшие времена должны были наступить неизбежно. Маша кивает в такт словам Хрвое и добавляет: — Кто может уехать, тот уезжает. Макс предупреждал меня, что многие хорватские женщины не прочь выйти замуж за швейцарца, и велел быть начеку. Кроме того, история научила хорватов пессимизму. На первый взгляд эти люди кажутся холодными и неприступными. Но стоит вам с кем-нибудь познакомиться (хотя бы с одним человеком, потому что здесь действует правило «твой друг — мой друг»), вы поймете, что раньше и не подозревали, что в мире есть такие гостеприимные и сердечные люди. — По отношению к чужакам Загреб — закрытый город, — заметил Макс. — Он явит тебе свою истинную натуру, только если ты уделишь ему время, и то лишь при условии, что ты ему понравился. Я начинаю понимать, что он имел в виду. Прямо за площадью Елачича возвышаются два холма, на которых в Средние века стояли независимые города — светский, он же Горни Град или Градец, где сегодня заседают политики и управленцы, и клерикальный, он же Кап тол, где обитает архиепископ и красуются две резные башни белоснежного собора, которые порой исчезают в густом тумане и все время зорко следят за жизнью в самых укромных уголках этого католического города. Между двумя холмами пролегает улица Ткалчичева с барами, кафе и ресторанами в небольших, нарядно украшенных домах. Сюда стекаются туристы. У подножия холмов раскинулся Дони Град, то есть нижний город. Здесь приезжим сориентироваться куда проще, тем более что именно в нижнем городе находятся торговые кварталы и модные бары. «Все это так предсказуемо, — думает турист и начинает испытывать разочарование. — Не сюда надо было ехать, а в Прагу или там в Будапешт». Чуть ли не на каждом шагу в центре Загреба попадаются сооружения в стиле австрийского классицизма, наследие австро-венгерского прошлого этих мест. Взять тот же горчично-желтый Hrvatsko Narodno Kazaliste, сокращенно HNK, Национальный театр, в котором также действует оперная сцена. У этого театра швейцарцы задерживаются дальше других туристов, потому что он поразительно похож на Цюрихский оперный, ведь его спроектировали те же самые архитекторы — австрийцы Фердинанд Фелльнер и Герман Гельмер. Им, кстати, удалось реализовать свой проект и в третий раз — по нему возведен Гессенский государственный театр в немецком Висбадене. Помимо профессионального успеха Фелльнеру и Гельмеру посчастливилось иметь рифмующиеся фамилии, а аллитерация в именах делает их творческий дуэт еще болеезапоминающимся. И все же… Стоит ли задерживаться в Загребе дольше чем на два-три дня? Загреб — скромный, сдержанный город. Но если вы отнесетесь к нему с душой, он поразит вас невообразимой глубиной. Однако для этого вам нужно познакомиться с людьми, которые впустят вас в свое сердце. Если повезет, Загреб подарит вам тепло и вдохновение. Однако помните, что этот город опасен для тех, кто позволит себе перенять здешний образ жизни. (обратно)
62
Через две с половиной недели я наконец встречаюсь с Андрией. Он откликнулся на сообщение только спустя неделю после моего приезда. Мы договорились увидеться в тот же день, но уже через два часа он написал, что не сможет приехать. Такая же ситуация повторилась еще несколько раз. На мои звонки он никогда не отвечает. Но сегодня удача мне улыбается. Уже час я сижу в баре, где Андрия сам предложил встретиться. И вот наконец он появляется и садится напротив меня, высокий и худой, барабанит пальцами по столу, смахивает с него несуществующие пылинки, раскачивается на стуле взад-вперед, скрипит зубами и почесывает всклокоченную, желтоватую от никотина бороду. Его маленькие глаза беспрерывно бегают. — Да, Макс отличный парень, — громко произносит он и добавляет, что ему нужно в туалет. Когда он возвращается, на его бороде видны белые следы от кокаина или, может, метамфетамина. — Твоя девушка когда-нибудь на тебя мочилась? — У меня нет девушки. — Я ведь не прошу ее гадить на меня, этого мне не надо, — говорит он. — Но она даже помочиться на меня не хочет. Полгода уговариваю, но толку нет. В бар входят двое мужчин его возраста, он заговаривает с ними и, кажется, начисто обо мне забывает. Вскоре Андрия опять идет в туалет. Не дожидаясь его возвращения, я поднимаюсь и ухожу. (обратно)63
Во Врапческой клинике Макс лежал несколько раз, и я не верю, что у них не осталось ни одного документа, относящегося к истории его болезни. Однако именно такой ответ Макс получил на свой запрос по электронной почте. На всякий случай я тоже отправляю в клинику письмо с просьбой поискать соответствующие бумаги. Изучая сведения о Врапческой клинике, имеющиеся в интернете, я прихожу к выводу, что во время госпитализаций Макс попадал под воздействие особой исторической атмосферы, свойственной подобным заведениям тех лет. Психиатрическая клиника во Врапче, названная в честь района, в котором она расположена, была основана в XIX веке и за десятилетия обзавелась самой дурной славой, чему способствовали не только примитивные средства, применявшиеся в ранней психиатрии во всем мире, но и заключение в ее стенах известных преступников, интеллектуалов и художников, которые там лечились и умерли. Маша говорит, ее любимый писатель Анте Ковачич умер во Врапческой клинике в 1889 году. Душевный недуг помешал ему дописать последние главы книги «В регистратуре», по-видимому ключевого произведения хорватской литературы XIX века. Судьба Ивицы Кичмановича, главного героя этого романа, вдохновила хорватов на изречение, которое обожает цитировать Машина мать. Ивица, простой добрый парень из деревни, приехал в порочную столицу Загреб, где потерпел полный жизненный крах. «On je kao Ivica Kičmanović», — скажут хорваты про человека, который по наивности не понимает, что с ним творится беда. — Он как Ивица Кичманович, — сказала про меня мать Маши при нашем знакомстве, а потом засмеялась и воскликнула: — Oh my god! You coming to Zagreb! Ti si kao Ivica Kičmanović![17] (обратно)64
Через два дня я получил из клиники краткий ответ: к сожалению, они не располагают сведениями, о которых я спрашиваю. Документов, касающихся пациента по имени Макс Винтер, у них нет. Я вдруг понимаю, что срок аренды квартиры истекает через неделю. При этом я не могу обвинить себя в том, что на протяжении трех прошедших недель уделял работе над биографией Макса недостаточно внимания. Что я могу поделать, если Андрия — наркоман с мертвым мозгом? Домагой мне до сих пор так и не ответил, а Боян живет в Шибенике. Мы с Хрвое побывали в квартире, ранее принадлежавшей Максу и Йосипе. Нам удалось разыскать домовладельца, сам он проживает не в Загребе, дом унаследовал от родителей, о Максе из Швейцарии ничего не знает, его мать умерла, у отца деменция, и он сейчас обитает в доме для престарелых. На первом этаже находится магазин косметики, открывшийся пять лет назад, над ним три квартиры. Все жильцы молодые и живут тут от силы года три. Два дня я ходил по барам, о которых мне рассказывал Макс, и показывал его фотографию. В одном из заведений кто-то упомянул о разбитом зеркале. Больше ничего. За три недели, проведенные в Загребе, я сделал немало записей и многое структурировал. Дополнил воспоминания Макса, узнал то, что подтверждает его версию, и то, что ее опровергает. Я могу написать о его пребывании в Загребе, пусть и не так подробно, как о детстве и юности, которые Макс помнит лучше. Подозреваю, он просто не хочет возвращаться к загребским годам своей жизни даже мысленно, ведь за прошедшие годы он ни разу сюда не приехал, а говорить о Йосипе не любит. Втайне я надеялся на сенсацию, какую-нибудь зацепку, которая позволит понять, почему Йосипа так неожиданно пропала и улетела в Африку. Увы, этого не произошло.Я сижу за столом в гостиной. Дым от сигареты крутится вокруг украшенной рождественскими игрушками люстры и поднимается к потолку. Планируя поездку, я и подумать не мог, что месяц в Загребе промелькнет так быстро. Удивительно, но мне здесь хорошо и совсем не хочется уезжать. А еще меня не оставляет ощущение, что разгадка совсем близко. Может, все-таки съездить в Шибеник и поговорить с Бояном? Или хотя бы созвониться с ним? Набираю номер. После пяти гудков включается автоответчик. Я ложусь на диван и размышляю. А вдруг медицинская карта Макса все же сохранилась? Пусть не в цифровом виде, а в каком-нибудь давнем архиве, о котором молодой администратор, ответивший на мой запрос, понятия не имеет. Или так: а вдруг мне писал пожилой сотрудник, который знал об этом архиве, но не захотел прикладывать лишних усилий и потому ответил отказом? Часы показывают половину пятого. Я что, задремал? Смотрю расписание электричек, ближайшая с остановкой во Врапче отправляется в 17:23. Пока я встаю, одеваюсь и собираюсь, уже почти пять, так что на поезд я вряд ли успею. Пешком до Врапче идти больше часа. На улице ветрено, так что я двигаюсь быстро. Сперва по Илице, вдоль трамвайных путей, мимо магазинов и людских толп, а затем постепенно отдаляюсь от центра. Вот уже скромные дома на одну-две семьи уступают место многоэтажкам, а рестораны, суши-шопы и пиццерии — киоскам с яркими неоновыми вывесками, продающим чевапчичи. Напротив железнодорожной станции Врапче я вижу нужный мне указатель. Надо идти вправо, мимо хорошо освещенного стадиона со специальным покрытием, на котором тренируется молодежная сборная Хорватии по футболу. И вот я на месте. Клиника состоит из нескольких корпусов с белыми решетками на окнах, расположена на территории большого парка, в котором местные жители выгуливают собак. Я петляю между корпусами, всматриваюсь в информационные щиты. Что на них написано, могу только догадываться. Я неторопливо прохаживаюсь от здания к зданию, заглядываю в окна. Уже темнеет, подсвеченные изнутри коридоры и кабинеты все более отчетливо выделяются на фоне сгущающихся сумерек. В одном из окон я замечаю группу пациентов, которые сидят в кругу и о чем-то беседуют, и другом — двух медсестер, которые пьют кофе и о чем-то болтают. На душе у меня почему то вдруг становится очень комфортно, даже радостно. Вдоволь набродившись по парку, я отправляюсь туда, где, по моим ощущениям, должна находиться регистратура. На первом этаже никакой регистратуры не обнаруживается, зато на втором за стойкой сидят две дамы, блондинка и шатенка, которые по возрасту годятся мне в матери. В облике обеих чувствуется нечто материнское. Во всяком случае, я не могу себе представить, что у них нет детей. — Dobra večer, — обращаюсь к ним. — Govorite engleski? — A little bit, — отвечает блондинка. Шатенка продолжает смотреть на экран компьютера, однако время от времени бросает на меня изучающие взгляды. — Я журналист. Пишу биографию своего друга. Он швейцарец, лечился здесь около десяти лет назад. Хочу узнать, не могли бы вы найти какие-нибудь документы, касающиеся его госпитализаций. — Нет, — отвечает блондинка, скептически качая головой. Ее коллега повторяет это движение. Кажется, мое «вы говорите по-английски?» прозвучало так уверенно, что блондинка о чем-то спрашивает у меня по-хорватски. Вроде бы она уточняет, как зовут моего друз а. — Макс Винтер. Обе дамы снова качают головами, после чего блондинка спрашивает по-английски, по какой причине Макса сюда госпитализировали. — Шизоаффективное расстройство. Она что-то пишет на листе бумаги и протягивает его мне. — Доктор Илиепац, — произносит она и добавляет: — S utra. — Я должен вернуться завтра утром и расспросить доктора Илиеваца? Обе кивают. (обратно)
65
Выхожу на улицу. Стало совсем холодно и темно. Достаю телефон и читаю сообщение от Хрвое: «Ау, ты где? Мы собираемся в „Кривом“ в восемь». «Я сейчас во Врапче. Выдвигаюсь в вашу сторону», — отправляю ему ответ. В город мне хочется вернуться пешком, так что в «Кривой путь» я заявляюсь уже за половину девятого. Хрвое и его приятели, похоже, успели поднабраться. Приближаясь к столу, я замечаю, что за столом четыре человека, в том числе незнакомая мне девушка, лица которой при тусклом свете толком не видно. Двое мужчин помимо Хрвое — это Бранко, басист из его группы, и еще один музыкант, с которым мы тоже знакомы. Я приветствую всех. — Добрый вечер, я Ана, — произносит девушка сильным мягким голосом. — Кто хочет пива? Пива хотят все, но каждому подавай его любимый сорт. Я встаю и иду к барной стойке. — Ožujsko, Velebitsko, Karlovačko and two Nikšićko, — перечисляю бармену. Когда он ставит передо мной кружки, добавляю: — И пять порций «Пелин». Первым делом приношу к столу пиво. Когда же я возвращаюсь с пятью рюмками «Пелинковаца», все аплодируют. Я беру стул и сажусь в торце стола, с той стороны, где сидит Ана. Мы чокаемся. Živjeli! Ана говорит, что занимается графическим дизайном и играет на бас-гитаре в одной группе. Она любопытствует, что привело меня в Загреб. Я рассказываю о Максе и своем велотуре. Ана внимательно слушает меня, но я не могу понять, интересна ли ей моя история. Во всяком случае, она не выказывает ни изумления, ни восхищения моими спортивными достижениями. Ана моложе Хрвое и остальных. Она примерно моего возраста, а ростом где-то на голову ниже меня. У нее прямые каштановые волосы, подстриженные до подбородка, пропорциональное лицо и нежные губы. Когда из динамиков раздается песня Ману Чао, Ана морщится и заявляет, что терпеть не может этого певца, потому что его музыка пропагандирует личное счастье, которое не вписывается ни в этот мир, ни в человеческое существование. Осознание этого причиняет ей боль, и потому она с подозрением относится ко всем, кто слушает Ману Чао. Я отвечаю, что, при всем трагикомическом идиотизме бытия, нам не следует отказываться от легкой наивной жизнерадостности. Возможно, среди поклонников Ману Чао немало людей, которые бесстрашно смотрят в лицо реальности и в редкие моменты ищут забвения в сладостных мечтах. Ана признается, что недавно приняла решение смотреть на жизнь чуть более позитивно. Jebiga. К черту все. Компания за нашим столом все прибывает. Я придвигаюсь ближе к Ане, чтобы между нами никто не вклинился. Обращаясь ко мне, дважды за вечер она кладет руку на мое плечо. На столе появляются бутылки с пивом и рюмки с «Пелин», затем «Litra i voda» — литр вина и бутылка минеральной воды. Кто-то проливает пиво, кто-то давится со смеху и забрызгивает гемиштом футболку соседа, кто-то травит байки об общих знакомых. Все поднимают бокалы и бутылки. Živjeli! — Поехали в «Винтаж»! — предлагает Хрвое. Встаем из-за стола. Ана прощается — утром ей на работу. Мы обнимаемся, я прошу ее продиктовать мне свой телефонный номер. Все происходит совершенно естественно. До «Винтажа» добираемся на такси. Платить за вход нам не нужно, потому что Хрвое знаком с хозяином, который тотчас ставит на наш столик гемишт и «Пелинковац». Я пьян и счастлив. Я понимаю Ману Чао. Понимаю Макса. — I fucking love Zagreb! — кричу на ухо Хрвое. Он поднимает бокал. Živjeli! — Слушай, у Бранко с собой есть чуток метамфетамина. Мы сейчас на минутку в туалет. Если хочешь, пойдем с нами. Бранко готовит три дорожки. Я второй после Хрвое. Едва я втягиваю свою дорожку, на выдохе нечаянно смахиваю ту, что предназначалась Бранко. Мне ужасно неловко. Он думает, что я нюхнул обе дорожки, и говорит, что все в порядке. Объясняю ему, что последнюю сдул случайно. — Тогда ай-яй-яй тебе, — смеется Бранко. Эффект наступает через полчаса. Я срочно хочу танцевать. Я пью, курю и танцую. Неожиданно в трех метрах справа от себя замечаю самую красивую девушку в мире. Я вижу ее рот, который мне хотелось бы целовать сто лет без перерыва. Вижу изгибы ее тела, тонкие белые руки. Ее задница вызывает во мне такие сильные ощущения, каких я не испытывал со времен полового созревания. Иногда наши взгляды встречаются. В какой-то момент она хочет свернуть самокрутку, встает рядом со мной у стены и кладет табак и фильтр на подставку для напитков. Но нигде не находит бумагу. Я протягиваю ей листочек и называю свое имя. — Желька, — представляется девушка в ответ. Мы курим и болтаем. Я тарахчу без умолку, но ее, кажется, это ничуть не раздражает. — Let’s dance, — предлагаю я. Наши тела соприкасаются все чаще. Когда она что-то говорит мне, ее рот приближается к моему уху настолько, что моя ушная раковина становится теплой и влажной. Я хочу принести что-нибудь выпить. Желька идет следом за мной. Мы целуемся в баре. Мне всегда было крайне некомфортно нежничать на публике, теперь же я сам себя не понимаю. Чего стесняться, спрашивается? Но вот к нам подходит Хрвое и сообщает, что отправляется домой. Уже? Я хочу остаться. — Take care and have fun[18], — говорит он на прощание. Мы с Желькой снова танцуем, едем ко мне на такси и через два часа засыпаем на узкой кровати в моей комнате. (обратно)66
Просыпаясь, первым делом я отмечаю головную боль, потом тошноту и только потом — Жельку. Она спит лицом к стене. Перед моим мысленным взором возникает лицо Аны. Осторожно встаю, иду варить кофе. Чуть позже в кухню входит одетая и причесанная Желька. Я в это время как раз пытаюсь решить, надо ли предложить ей завтрак, и гадаю, рассчитывает ли она на что-то большее, чем вчерашний секс. А еще мне очень хочется в туалет, и я надеюсь, что сумею продержаться до ухода Жельки. — Fuck, — морщится она, потирая виски. Ей нужно идти, сегодня родители ждут ее на обед, а перед этим ей еще надо заскочить к себе. Я спрашиваю, не хочет ли она кофе. — Yeah, please. — Желька молча выпивает кофе, ставит чашку в раковину и произносит: — I gotta go[19]. Мы выходим в прихожую, Желька обувается. Надо ли обменяться номерами телефонов? Как правильнее проститься? — Ok, bye, — говорит она и целует меня в губы. Открывает дверь квартиры, оборачивается, добавляет: — I’ll see you around[20], — и спускается по лестнице.Наконец я остаюсь один. Никак не могу собраться с силами. Одна таблетка от такой головной боли вряд ли поможет, так что глотаю сразу две. Меня тяготит еще одно недомогание, причиной которого я считаю вчерашний наркотический трип. Моюсь, чищу зубы. Затем еду на такси до Врапче. В регистратуре сидят те же две дамы, что и вчера. Они приветствуют меня и предлагают присесть на стул в углу. Верчусь на стуле, обильно потею и не нахожу себе места. Спустя почти час у доктора Илиеваца, приветливого молодого человека в белом халате, наконец находится для меня свободная минутка. Регистраторши объясняют ему, кто я такой. Доктор по-английски спрашивает, что мне нужно, и внимательно на меня смотрит. С чего вдруг такая внимательность? Неужели по мне видно, что я вчера употреблял наркотики? — Я пишу биографию швейцарца, который лечился в этой клинике несколько лет назад. — Макса Винтера? — Да! Вы знаете его? — Нет, но ведь это вы недавно писали нам по электронной почте и спрашивали о нем? А несколько недель назад мистер Винтер написал сам. К сожалению, у нас нет того, что вам требуется. — Я подумал, а вдруг где-то есть архив с документами, которые еще не успели оцифровать… — За последние годы архив оцифрован полностью. Если по тому или иному запросу мы ничего не находим в базе данных, это означает, что соответствующих сведений, увы, нет. Может быть, мистер Винтер или его врач в Швейцарии когда-то попросили выслать им документы и не вернули их? Я благодарю доктора за то, что он уделил мне время, и уже собираюсь уходить, но тут меня неожиданно осеняет. Я оборачиваюсь. Доктор почти скрылся за дверью. Не питая особых надежд, я спрашиваю: — Вам, случайно, не приходилось слышать имя Горана Илича? — Нет, извините. Доктор закрывает дверь своего кабинета. Я вздыхаю, направляясь к выходу, но тут шатенка за столом что-то говорит своей коллеге по-хорватски. Я точно слышу, что она произносит имя Илича. — Она раньше у него работала, — переводит мне блондинка. — Он был психиатром Макса Винтера в Загребе, — объясняю я. Шатенка рассказывает, что перед смертью Горан Илич завещал свой дом на улице Крешича, 13, где также находилась его приемная, своей домработнице. Ее зовут Елица Сладич. Вероятно, со своим вопросом я могу обратиться к ней. Когда я снова оказываюсь на свежем воздухе, меня резко начинает тошнить. Забегаю в кусты перед клиникой, и меня неудержимо рвет. Самочувствие сразу же улучшается. Выхожу на центральную улицу и уже спустя пару минут сажусь в такси.
Дома я заваливаюсь в кровать. В районе семи вечера смотрю на часы За окном уже совсем темно. Битых три часа я лежу в постели, пытаясь уснуть. С улицы каждые пятнадцать минут раздается клаксонный концерт. Мои мысли крутятся вокруг вчерашней ночи. То, что казалось освобождением, теперь больше напоминает утрату самоконтроля. Уж не сближаюсь ли я с Максом больше, чем мне хотелось бы? Я тоскую по своей квартире, по своему дивану и по пятнам, которые сам на него посадил. Представляю, как там спокойно и тихо. Уже задремываю, но тут приходит сообщение от папы. Он интересуется, как мои дела и продвигается ли мое исследование. «Да, вроде помаленьку дело движется, — пишу в ответ. — Буквально сегодня нашел важную зацепку». В девять я встаю и иду в ресторан возле собора, где заказываю бокал «Дингача» и говяжью вырезку. Домой возвращаюсь около половины одиннадцатого. Где-то между тремя и четырьмя часами утра я наконец засыпаю. (обратно)
67
Дом Горана Илича двухэтажный, серый и такой неприметный, что сперва мы проходим мимо него. Он расположен на тихой улице вблизи стадиона «Максимир». Тринадцатого мая 1990 года в этом районе было вовсе не так спокойно. Сотни людей получили ранения в столкновениях на стадионе и возле него во время культового матча между загребским «Динамо» и белградской «Црвена звезда», на котором Звонимир Бобан, будущий игрок «Милана» и заместитель генерального секретаря ФИФА, ударил полицейского каленом по голове после того, как тот избил динамовского фаната. Бобан стал иконой для сторонников независимости Хорватии, а беспорядки явились предвестником насильственного распада Югославии. Девятнадцатого мая 1991 года Хорватия провозгласила независимость. Затем последовали четыре года войны. Об этом мне рассказывает Маша, сопровождающая меня в качестве переводчика. — Я слышала, позавчера ты хорошо повеселился? — озорно улыбается она. Хрвое, должно быть, рассказал ей о Жельке. Мне неудобно это обсуждать. но Маша продолжает: — Вот и молодец. Тебе обязательно нужно знакомиться с хорватскими девушками. Было бы обидно, если бы у тебя так и не случилось секса с хорваткой. Дом обнесен забором, на воротах висит позеленевшая табличка с надписью: «Dr. Goran Ilić, Dr. med. psihijatar». Кажется, за домом имеется сад. Мы звоним один раз, потом второй. Спустя минуту дверь открывается, на пороге появляется невысокая дородная дама лет семидесяти. У нее белоснежные волосы, собранные в пучок, на носу очки с толстыми стеклами, взгляд напряженный. Похоже, зрение у нее уже очень слабое. Дама шаркает к воротам, вытягивая шею, как черепаха. Неужели это и есть Елица Сладич? Я почему-то представлял, что она окажется моложе. — Dobar dan, вы Елица Сладич? — спрашивает Маша. — Да, да, это я, — кивает госпожа Сладич, криво улыбаясь. Маша объясняет ей, зачем мы здесь. Я узнаю знакомые слова: «novinar» означает «журналист», «knjiga» — книга… Наконец Маша произносит имя Макса Винтера. — Макс Винтер? — повторяет Сладич. — Švicarac? Швейцарец? — Da, — подтверждает Маша. — Ах, sjećam se, я помню! — восклицает экономка и открывает ворота. — Mad Max, mad Мах! Она приглашает нас войти и не переставая что-то лопочет. По пути к дому Маша переводит мне: — Она его помнит. Говорит: это тот, который с телевизорами. Что бы это ни значило. И она уверена, что сможет найти документы. У меня есть идея, при чем тут могут быть телевизоры. Макс рассказывал мне о том, как однажды выбросил телевизор в окно. Словно в замедленной съемке, мы поднимаемся вслед за госпожой Сладим по винтовой деревянной лестнице на второй этаж. Хозяйка велит нам не снимать обувь, усаживает за обеденный стол и уходит в кухню. Я озираюсь по сторонам. На стенах фотографии и картины, в основном посвященные парусному спорту. Почти на каждом снимке изображен благообразный загорелый мужчина с большим животом и короткими светло-каштановыми волосами. — Это господин Илич? — спрашиваю я, когда Сладим возвращается. — Da, da, это Горан. — С этими словами она ставит на стол две рюмки, берет бутылку, разливает напиток по рюмкам и ставит бутылку рядом с ними. — «Сливовица», — говорит хозяйка, и я уже знаю, что будет дальше: нам подробно расскажут, кто из членов семьи и в какой деревне гонит этот ликер. — Пейте, пейте! Она уходит в другую комнату за документами. Мы с Машей чокаемся. Эх, а ведь я планировал сегодня ничего не пить… Вскоре Елица возвращается с тонюсенькой картонной папкой. Внутри пять листов формата A4. На каждом написаны даты, какие-то ключевые слова и короткие комментарии доктора. Да уж, негусто. — Вы позволите мне скопировать эти документы? Я потом верну. Маша переводит мой вопрос, а затем ответ Сладич: — Нет, они мне не нужны. Заберите себе. По настоянию госпожи Сладич на прощание мы выпиваем еще по рюмке «Сливовицы». Živjeli! (обратно)68
— Ты слышал анекдот про Муджо и зоопарк? — спрашивает Макс на первой же минуте разговора. Я вернулся домой и позвонил ему, чтобы рассказать о своей находке. — Нет. — Тогда слушай, — Макс уже смеется. — Дело происходит во время войны. Муджо работает в зоопарке смотрителем. Однажды в зоопарк падает бомба. Приехавшие врачи обнаруживают, что в живых остался один Муджо. Он тяжело ранен: у него нет глаза, руки и пениса. Медики понимают, что Муджо умрет, если они немедленно не возьмутся за дело. Времени в обрез, так что они решают обойтись тем, что есть. Пересаживают Муджо орлиный глаз, на место руки пришивают медвежью лапу, а вот чем заменить пенис? Не растерявшись, примастрячивают ему слоновий хобот. Год спустя Муджо идет к врачу на плановый осмотр. «Как поживаешь, Муджо?» — «Я в полном порядке, доктор, — отвечает тот. — Благодаря новому глазу я могу разглядеть название авиакомпании на самолете, на какой бы высоте он ни пролетал. К лапе тоже никаких претензий: если где-нибудь в баре начинается кавардак, я просто помахиваю туда-сюда и расшвыриваю всех обидчиков». — «Очень хорошо, Муджо, — говорит доктор. — А как у тебя дела на сексуальном фронте?» — «Тоже чудесно, доктор. Все работает на пятерку». — «Замечательно», — улыбается доктор и уже готовится закончить прием. «Правда, кое-что меня настораживает, доктор», — вдруг признается Муджо. «Вот как? И что же?» — «Бывает, когда я иду по лесу или по полю, мой член вылезает из штанов, рвет из земли пучки травы и засовывает их мне в задницу».Слушая Макса, я так и вижу, как он жестикулирует: поднимает руку к небу, показывая, насколько зорок орлиный глаз, размахивает ею, будто медвежьей лапой, и так далее. В его движениях присутствуют легкость и элегантность, которые только на первый взгляд кажутся невозможными при его обычной неуклюжести. Макс подобен медведю, он наделен ловкостью и силой, которые еще несколько лет назад проявляли себя самым разрушительным образом. Четыре года назад он согласился, чтобы ему вырвали зубы и когти. Чтобы его приручили и заковали. Выходит, он теперь вроде циркового медведя? В любом случае, один конец цепи он держит в своей руке. — Как у тебя дела? — Хорошо, — отвечает Макс. — Лара просто лапочка. Она меня очень радует. И с ее мамой у нас пока все спокойно. — Рад слышать. — Да. Мы почти не контактируем, только обмениваемся сообщениями, где и когда встретить или забрать Лару. Но и это уже большое дело. — Он расспрашивает о моем житье-бытье в Загребе и любопытствует: — Ты с кем-нибудь встречаешься? Ана. О ней я Максу ни слова не говорю, но, пока мы болтаем, быстро отправляю ей сообщение: «Давай завтра утром попьем вместе кофе?» — Похоже, ты тоже влюбился в этот город, — резюмирует Макс, выслушав меня. — Побудь там еще немного. Я рассказываю о записях Горана Илича и добавляю, что хочу послать их Максу для перевода: — А вдруг ты еще что-то вспомнишь. Меня неприятно удивляет то, как Макс реагирует на это предложение. Крайне сухо. В чем дело?! Может, это лекарства притупили его реакцию? Или Макс боится того, что содержание записей выведет его из равновесия? — Как ты их раздобыл-то? Я подробно описываю свои приключения. Когда упоминаю, как меня рвало в кустах, Макс хохочет. Ладно, пора ложиться. За две предыдущие ночи я спал всего ничего. Сейчас восемь вечера. Пожалуй, посмотрю фильм или что-нибудь почитаю, а потом баиньки. Час сна до полуночи приравнивается минимум к двум, а уж в Загребе тем более.
Едва я укладываюсь в постель, звонит телефон. — А давай не завтра утром, а сегодня вечером? — предлагает Ана. — В девять часов будет джазовый концерт. Я пришлю тебе адрес. — Звучит неплохо, — отвечаю ей. — Я за. (обратно)
69
Джаз-клуб оказывается именно таким, каким мы обычно рисуем его в воображении: сводчатый каменный подвал, бар с невероятным ассортиментом напитков, близко поставленные узкие столики с пепельницами, дым от которых, извиваясь, поднимается к потолочной вытяжке. Я захожу сюда в начале десятого. Дна уже сидит за столиком. Стоит мне ее увидеть, всю нервозность как рукой снимает. Сам не знаю почему, но я в первую же секунду понимаю, что свидание будет очень непринужденным. На Ане черный топ с длинными рукавами — кажется, такой же, как и в прошлый раз. Клуб полон народу, но Ана приберегла для меня стул. Мы успеваем поболтать до начала концерта, и я убеждаюсь, что Ана мне небезразлична. Может, это чисто дружеский интерес, а может, и нет… После концерта мы выпиваем по бокалу вина. Затем Ана предлагает прогуляться. По дороге она устраивает мне мини-экскурсию — мы останавливаемся у разных зданий, и Ана рассказывает, чем они знамениты и что находится внутри. Когда мы идем через Каменные ворота, последние из пяти ворот, ведущих в Градец, Ана говорит, что их возвели в XIII веке, сожгли в 1731 году и позже восстановили. По ее словам, икона с изображением Девы Марии и Иисуса, хранящаяся под сводами ворот, чудом уцелела во время пожара. Ана добавляет, что в этом месте я должен перекреститься. Она делает серьезное лицо и выжидающе смотрит на меня. Я хотел бы поцеловать ее, но вместо этого послушно осеняю себя крестным знамением. Ана целует меня первой. Это происходит в два часа ночи, когда мы, изрядно пьяные, танцуем в каком-то клубе. Утром мы стоим на площади Елачича. Пока не подошел Анин трамвай, мы обнимаемся и целуемся. Дует пронизывающий ветер. У меня голова идет кругом, — если Ана начинает так громко дышать от моих объятий, что же будет дальше? Мы договариваемся, что пока не станем торопить события. Трамвай подъезжает к остановке, Ана взбирается на подножку, оборачивается и спрашивает: — Хочешь поехать со мной? Я уже заношу ногу на ступеньку, но тут Ана говорит: «Нет, нет» — и смеется. И вот она уезжает. Едва я прихожу домой, звонит телефон. Ана! Мы разговариваем больше часа. Лежа на своем швейцарском диване, я грезил о многих женщинах. Поразительно, но мне никогда не нравились такие, как Ана. (обратно)70
«Побудь там еще немного», — сказал мне Макс. Я решаю повременить с возвращением домой. На мое счастье, арендодатель не спешит выгнать меня из квартиры. Я продлеваю аренду еще на две недели, а там посмотрим. Хорошо, что сейчас не туристический сезон. Ана отвечает на мой интерес взаимностью. Наши отношения складываются легко, естественно и расслабленно. На втором свидании, которое происходит на третий день после первого, мы идем к Ане домой, сидим на диване и болтаем до утра, после чего вместе ложимся спать. Нам фантастически хорошо вдвоем. На следующей неделе она приглашает меня на ужин, на другой день мы идем в кино и держимся за руки, пока смотрим фильм, еще через день созваниваемся и разговариваем три часа кряду, а на следующий день идем на танцевальное шоу. Мы переглядываемся, молчим, улыбаемся, произносим фразы, смысл которых понятен лишь нам двоим. Такое вообще бывает? Почему во всех предыдущих отношениях мне было так сложно сблизиться с девушкой? Может, я повзрослел, стал более зрелым и потому прежние опасения меня уже не одолевают? Общаемся мы в основном по-английски, периодически используя немецкие и хорватские слова. Ана достаточно хорошо владеет немецким и рада возможности освежить школьные знания. — По-моему, говорить по-немецки — это так сексуально, — замечает она. Согласен! Я очень осторожен. Я предупреждаю Ану, что не ищу интрижки. Я хочу узнать ее получше и не хочу спешить. Через несколько дней мне становится понятно, что эти уверения были не более чем штампами, этакими бутафорскими танками, выведенными на поле боя. Ана не самая изысканная женщина, которую я когда-либо целовал, но она самая красивая. Умная, творческая, не очень тщеславная (она сама стрижется), острая на язык, образованная (цитирует философов, архитекторов и художников), музыкальная, упрямая и обладающая самоиронией. Ее одежда соответствует этому образу и дает простор воображению. Длинные рукава, рубашки с высоким воротом, темные цвета — все в облике Аны словно бы нашептывает о ее скрытой чувственности. Еще мне нравится, что иногда Ана вульгарно ругается. Я нахожу это очень возбуждающим и феминистским. Впрочем, бранные выражения составляют важную часть культурного наследия бывшей Югославии. Если я хочу понять Ану и ее земляков, мне необходимо тоже научиться ругаться матом. (обратно)71
Спустя всего несколько дней Ана уже заговаривает о переезде в Швейцарию, пусть и с иронией в голосе. Она недвусмысленно намекает, что я ей нравлюсь. Поначалу меня ошеломляет внезапная интенсивность нашего общения, многочасовые телефонные разговоры, поцелуи и объятия в присутствии Хрвое и Маши. Ана ведет себя так, словно мы вместе уже несколько лет. Признаюсь, у меня мелькала недобрая мысль, что чувства Аны могут быть связаны с моим гражданством. Не то чтобы на это указывали какие-то ее поступки или слова, просто Макс еще в Швейцарии заронил в мою душу сомнение, от которого я не могу избавиться. Ана прекрасно образованна и, очевидно, происходит из богатой семьи. Родители купили ей и брату по квартире, у них свой дом в Дубровнике и на острове Хвар. Я же, хоть и швейцарец, ни в коей мере не соответствую стереотипному образу обеспеченного гражданина своей страны. Уже на второй неделе я привыкаю к тому, как просто, естественно и красиво складываются наши отношения. Я уверен, что так все и должно быть, а о своем первоначальном скептицизме вспоминаю с удивлением. Ана о многом мне рассказывает, мешая грусть с весельем. Как-то раз она закатывает длинные рукава и демонстрирует шрамы от порезов, которые сделала много лет назад тупым ножом. — Ну вот, теперь ты знаешь обо мне все. Искренность Аны соблазнительна. Я глажу ее шрамы. Они мне и прежде в глаза не бросались, и теперь тоже совершенно не беспокоят, хоть я и знаю историю их появления. В подростковом возрасте у Аны были проблемы с психикой, но теперь все в прошлом, говорит она. Впрочем, я последний человек, которого оттолкнула бы эта новость. Мне нравятся пессимизм и цинизм этой женщины. Я понимаю и разделяю ее мизантропию. Но ее негативизм побуждает меня сосредотачиваться на позитивных моментах. Сам иногда себе поражаюсь, однако новообретенный оптимизм мне очень даже по душе. Тем не менее я долгие годы был один. На то, чтобы узнать другого человека и начать ему доверять, требуется время. Чтобы хоть немного быть уверенным, что любовь настоящая, ее нужно заякорить привычкой — так, по крайней мере, видится мне.Процесс движется медленно — мне трудно в одночасье проникнуться к Ане полным доверием, трудно побороть сомнения и почувствовать, что я хочу начатье ней серьезные отношения и планировать совместное будущее. Хотя, пожалуй, не так уж и медленно он движется — всего пару недель. Мгновение ока. Мираж. Волшебство. Проклятие. Я женюсь на этой женщине, если она захочет выйти замуж, эта женщина — моя судьба. «Выходит, такое все же бывает», — думаю я и даже не удивляюсь, а просто наслаждаюсь счастьем, блаженствую и улыбаюсь как дурак. И вдруг, в конце второй недели ноября, не успел я преисполниться уверенности, отбросить опасения и продлить аренду квартиры до середины декабря, Ана, еще недавно считавшая, что наши отношения что-то медленно развиваются, вдруг заявляет мне, что, по ее ощущениям, все закрутилось слишком быстро. (обратно)
72
Загребские годы Макса можно представить в виде косинусоидальной кривой. Сначала было хорошо, потом стало плохо. Он сумел взять себя в руки, пришел в норму и считал, что чувствует себя превосходно, как вдруг косинусоида резко устремилась вниз, и Макс полетел с горки. В таком виде это запомнилось Максу, то же самое следует из заметок Горана Илича (Макс их с грехом пополам перевел). Судя по всему, Илич не заботился о том, чтобы протоколировать свои сеансы. За четыре года сделана сорок одна запись, первая датирована восьмым января 2010 года, последняя — двадцать четвертым января 2014 года. В ней говорится: «Развод. Совершенно неожиданно. Психоз». И цитата в кавычках: «Они охотятся за моими деньгами». Не медицинская документация, а сплошное недоразумение. По статистике, Илич делал записи каждые пять недель, однако фактически разрыв между некоторыми достигает нескольких месяцев. Теперь уже не поймешь, какие пропуски связаны с ленью врача, а какие — с неявкой пациента. По мнению Макса, пропуски случались и по первой, и по второй причине. Одно несомненно: на заре их знакомства и ближе к концу пребывания Макса в Хорватии сеансы у Илича были относительно регулярными. Кое-что из написанного психиатром пробудило у Макса воспоминания, однако в целом темы бесед остаются для него загадкой. Например, семнадцатого мая 2010 года Илич записал только слово «бордер-терьер», а Макс понятия не имеет, что это означает. Психиатр предложил завести собаку? Макс подарил собаку Йосипе? У соседа был бордер-терьер, который надоел Максу своим лаем, и он вышвырнул его в окно? Встречаются и пометки, которые, кажется, Илич делал исключительно для себя. Так, десятого мая 2012 года он записал что-то вроде: «5 луковиц, зубок чеснока, 3 кг баклажанов, 4 кг перца». (обратно)73
В середине ноября я во второй раз встречаю Андрию — мы сталкиваемся в «Кривом пути». Я улучаю минутку и задаю Андрии пару вопросов раньше, чем в бар приходит его девушка. Я воздерживаюсь от вопроса, уговорил ли он ее пописать на него за то время, пока мы не виделись. Андрия в гораздо лучшей форме, чем в прошлый раз. Он общительный человек и, как подобает артисту, в процессе разговора активно использует жесты и мимику. От него я узнаю подробности истории с телевизорами, о которой упомянула госпожа Сладич, экономка Горана Илича. Макс помнит, что выбросил два телевизора. В заметках Илича упоминаются три. Но, по словам Андрии, в Загребе Макс успел выкинуть не менее пяти-шести телевизоров из окон разных домов. — Макс буквально ненавидел телевизоры. Когда Йосипа купила новый в их квартиру, он его выбросил. Но и чужой телевизор мог запросто вышвырнуть. Всегда сначала удостоверялся, что внизу никого нет. Потом, расправившись с неугодным телевизором, отдавал хозяевам деньги за него. Подозреваю, кое-кто специально приглашал Макса в гости, надеясь, что он выкинет их старый телик и рискошелится на новый. (обратно)74
Я снова забываю о сомнениях Аны. Когда она поделилась ими, мы оба были изрядно пьяны. Хрвое и его брат Давор приглашают меня на выходные в свой дом на острове Олиб. «If you’ re in Croatia, you have to see the seaside»[21], — говорит Хрвое. Он объясняет, что у хорватского побережья находится порядка тысячи двухсот островов, причем заселены они процентов на пять. Когда мы приезжаем к морю, никаких детских воспоминаний о Рыжей Зоре у меня не возникает, однако я чувствую себя так, будто очутился в раю. Пока братья отдыхают, я звоню Ане. Она повторяет то, что сказала мне двумя днями ранее, и это причиняет мне острую боль. Я знаю, что до меня у Аны был длительный роман. «Все это в прошлом», — убеждала она меня на первом свидании в джаз-клубе. Теперь она почему-то не уверена, что готова начать новые отношения. Затем Ана говорит, что сперва ей нужно найти саму себя. Если сейчас она последует за мной, это будет означать, что она пойдет по моему пути, начнет приспосабливаться, заживет чужой жизнью и так далее, а ей непременно надо разобраться, каков ее собственный путь. Меня мутит. Я слышу ее вдохи и выдохи, пытаюсь понять их значение. Что она ощущает, когда произносит непроизносимое? Я воспринимаю телефонную связь как физическую близость, я чувствую разломы, которые появляются в этой близости. Вся наша интимность трещит по швам. Ана сама в недоумении и не понимает, что с ней творится. Наши отношения — именно то, чего она так ждала. Я — тот мужчина, которого она так ждала, и все же… Нет, она не может объяснить ни своих чувств, ни этой внезапно возникшей паники. Она не готова ни к чему новому, на нее нельзя давить, ей требуется время. Ана просит меня проявить понимание там, где ни о каком понимании разговора быть не может. У каждой прошлой любви есть щупальца, протянувшиеся из прошлого в настоящее. Этого не может быть, это немыслимо, это нарушает законы природы, это преступление перед высшими силами, и все-таки она не чувствует со мной единения. Найти свой путь? Жить своей жизнью? Но ведь речь шла о нашем общем пути! Я не могу скрыть свою боль. Надо увеличить дистанцию, думаю я, надо отступить и дать ей пространство для маневра. Мой голос звучит упрямо, когда я отвечаю, что в таком случае нам больше незачем видеться. — Ну вот, я все испортила. Не все, отвечаю я слишком быстро. Прошу Ану еще раз обдумать положение. Если она захочет снова со мной встретиться, пусть позвонит. — Ладно. Разговор завершен. Я разлетаюсь вдребезги, как разбитое Максом окно в «Макдоналдсе». Рассыпаюсь по земле тысячами осколков. Выпиваю два бокала ракии подряд, чтобы иметь нормальный вид, когда братья проснутся. (обратно)75
Здравко учил Макса хорватскому языку еще до того, как тот отправился в поездку под названием «Радость». Осенью 2009 года, когда Макс и Йосипа переехали в Загреб, Макс продолжил брать уроки хорватского и, по-видимому, быстро его выучил, раз уже в марте 2010 года стал работать в агентстве по трудоустройству. Тот факт, что он пошел на терапию к Горану Иличу еще в январе (причем совершенно добровольно, как вспоминает сам Макс), подчеркивает, что в первые несколько месяцев в Загребе он старался придать своей жизни активную структуру. В агентстве Макс числился вплоть до отъезда, однако активная структура тут была ни при чем, просто он подружился с начальником, и тот прощал ему регулярные отлучки, в том числе потому, что на госпитализации в психиатрический стационар Макс тратил часть своего отпуска. А еще такое отношение объяснялось тем, что Макс щедро вкладывал деньги в развитие фирмы, финансовые показатели которой на тот момент были невысокими. Увы, состояние Макса недолго оставалось стабильным. Возможно, в Загребе повторилась та же ситуация, что и в Цюрихе: чем больше становился круг знакомых, тем комфортнее он чувствовал себя в городе и тем сильнее город затягивал его в свою бездну. Судя по записям Илича, впервые Макс выкинул в окно телевизор седьмого августа 2010 года. «Такой приятный звук раздается», — записал Илич в кавычках (должно быть, процитировал прямую речь Макса). Позже Макс разнес то же самое окно в «Макдоналдсе», которое уже разбивал ранее, однако его так и не поймали. Еще он умудрился разбить два окна в «Старбаксе» и опять избежал расплаты. В каком-то баре он метнул бокал в зеркало, и то разлетелось на осколки. Макс убежал. Трое или четверо мужчин выскочили следом, догнали Макса и повалили на землю. Они пинали его, били ногами по голове и запинали бы до смерти, если бы не появился полицейский. Обидчики Максаскрылись. Он провел двое суток в больнице, а затем две недели носил ортопедический воротник: у него была сломана правая ключица. За два года сеансов Илич несколько раз отмечал, что Макс нюхал кокаин («Дрова в топку болезни»). Кроме того, он упоминает, что Макс трижды был помещен во Врапческую больницу и дважды задержан полицией, хотя Макс утверждает, что и госпитализаций, и арестов было значительно больше. Как правило, стычки с полицией возникали из-за борьбы с чрезмерным трафиком, которую вел Макс. Он старался ходить пешком. В маниакальной стадии болезни он любил демонстрировать автомобилистам, кто тут самый важный участник дорожного движения. «Да, может быть, ты быстрее и сильнее меня, однако я обладаю силой, которая тебя остановит», — всем своим видом показывал Макс, с раскинутыми руками вставая посреди дороги. Обычно он убегал через минуту-две, но поскольку в Загребе было довольно много патрульных полицейских, его время от времени ловили. Несколько раз Макса обвиняли в хранении марихуаны. Одним словом, загребской полиции он тоже доставил немало головной боли. С лета 2010 года по январь 2013 года Йосипа несколько раз выезжала из их квартиры — уходила жить к матери или к подругам, иногда к Маше. Однако в последний раз она улетела в Марокко на целый месяц и, похоже, больше не собиралась возвращаться к Максу. Макс не помнит, что именно побудило ее бежать в Северную Африку, а Илич в период с декабря по апрель не сделал ни одной записи. Впрочем, именно в этом временном промежутке был составлен эпикриз при выписке из клиники в Этвиль-ам-Зе, адресованный Горану Иличу, который отдал мне Макс. Если верить эпикризу, пациент угрожал жене.При этом Макс точно помнит, почему полиция задержала его, когда Йосипа уехала. Вместе с Андрией, Бояном и другими приятелями он каждую среду играл в парке в футбол. Как-то раз после игры Макс допоздна шатался по улицам с футбольным мячом под мышкой и незаметно для себя забрел на центральный вокзал. Макс позвал Glavni Kolodvor на игру, и вокзал мигом согласился. Макс бил мячом в стену вокзала, противник успешно отражал атаки, однако ближе к концу' матча был вынужден признать победу Макса: тот сделал бросок, который вокзал не сумел достойно отбить, потому что мяч попал в среднее из трех огромных окон над центральным входом, и стекло рассыпалось вдребезги. Осколки разлетелись метров на десять. Хорошо смеется тот, кто смеется последним. На сей раз последним оказался Glavni Kolodvor. Макса привели на вокзальный пост. Там его поставили перед выбором: либо он в сопровождении двух полицейских едет к себе, пакует вещи, возвращается на вокзал и садится в ближайший поезд до Цюриха, либо отправляется в тюрьму. Макс выбрал первый вариант, так что вокзал получил еще одну возможность поглумиться над ним, когда он под конвоем прошел мимо разбитого окна и сел в первый же поезд, шедший на Запад. Он приехал к родителям и вскоре был доставлен в клинику в Этвиль-ам-Зе. Во время той госпитализации он и бросался лимонными дольками. Возможно, Макс рассуждал так: если жизнь преподносит тебе лимоны, кидайся лимонными дольками в соседей по палате. (обратно)
76
Макс пробыл в Швейцарии четыре месяца. В выписном эпикризе от двадцать второго февраля 2013 года говорится, что он явится к Горану Иличу двадцать пятого февраля. Но Макс задержался на родине дольше, чем планировалось: он жил у родителей и еженедельно ходил на сеансы к доктору Мюллеру. За это время Макс многое обдумал. Вернувшись в Загреб в мае (стараниями адвоката Максу удалось избежать тюрьмы), он впервые серьезно и успешно занялся созданием активной структуры, про которую ему уже много лет толковали медики. Его состояние неуклонно улучшалось. Пребывания в клинике стали короче, Макс научился замечать первые признаки проявления психоза, а главное, честно признался себе в том, что с ним происходит, и стал относиться к психиатрической больнице как к месту, где ему могут и хотят помочь. В мае записи Горана Илича стали более регулярными и позитивными, чем прежде. Никаких упоминаний о наркотиках, арестах или скандалах, только примирение с Йосипой, комментарии по поводу лекарств или разговоры о работе. По-видимому, в октябре 2013 года Макс начал подумывать о том, чтобы вместе с Йосипой открыть туристическую фирму. Они обсуждали переезд в Задар на побережье, планировали обзавестись первенцем. Ничто не предвещало развода, о котором Илич сделал запись двадцать четвертого января 2014 года. (обратно)77
Братья встают, мы одалживаем у соседей лодку и плывем порыбачить. Вылавливаем несколько скумбрий на ужин. Когда ближе к вечеру мы возвращаемся на берег, я осмеливаюсь прыгнуть в море, несмотря на лютый холод. А потом наступаю на морского ежа и кричу от дикой боли. — Что, познакомился с морским ежом? Ну, все когда-нибудь случается в первый раз. И вообще, если ты не знал, морские ежи обитают только в чистой воде, — усмехаются Хрвое и Давор, слова поддержки от которых я надеялся услышать в свой адрес, а никак не в адрес колючих гадов, которые по-хорватски называются «morski jež» — произносится как «моррски ёщщ», с угрожающе раскатистым «р» и злокозненно шипящим «щ». Услышав этот набор звуков, человек уже не может сказать, что его не предупредили об опасности тварей, которые носят такое имечко. Хрвое поливает мне ногу уксусом и пинцетом вытаскивает колючки. Нога болит несколько дней, но в итоге все заканчивается благополучно.Ана дает о себе знать через день после нашего телефонного разговора. Я возвращаюсь в Загреб, мы переписываемся и перезваниваемся. Я дуюсь. Ана ставит мне в упрек, что я только отвечаю на ее звонки и сообщения, сам же никогда не выхожу на связь первым. Я отвечаю ей, что чувствую себя неуверенно. Мы снова встречаемся. Вместе проводим выходные. Три ночи подряд я сплю у нее. — Ну вот, теперь давай у тебя поживем, — радостно говорит Ана в пятницу, когда мы встречаемся в «Кривом пути». С собой у нее вещей на три дня. Мы вместе идем на концерт, на день рождения, ужинаем в ресторане, гуляем, работаем помаленьку, валяемся на диване и в кровати. Она рассказывает мне о депрессии, которая преследует ее с детства. Признается, что врет матери по телефону, будто работает, а на самом деле лежит в постели и не может заставить себя пошевелиться. «Теперь все пойдет на лад», — думаю я. Три дня и две ночи дела и впрямь идут превосходно. Черепки моего доверия снова склеиваются в единое целое. На третью ночь Ана разбивает его вдребезги. Мы ссоримся из-за какой-то ерунды. Накануне вечером кто-то из нас приревновал другого. Она в чем-то меня обвиняет, в чем конкретно, я понять не могу, но все равно прошу прощения. Ана судорожно всхлипывает. Я хочу обнять ее. Она отталкивает меня. Я не запоминаю, что она говорит на этот раз. Кажется, она сомневается, что готова к длительным отношениям. Мы миримся. Я прикасаюсь к ней. — Не трогай меня! В эти выходные я прихожу к выводу, что должен бежать. За поведением Аны угадывается нечто зловещее. Но я остаюсь, приближаюсь к ней, позволяю оттолкнуть себя, держу дистанцию, возвращаюсь, и… Ана снова закрывается в своем пузыре, где есть место лишь для нее одной. (обратно)
78
Сегодня воскресенье, десятое декабря. Идет снег. Настала пора рождественских шаров и огней. Макс звонит мне и в кои-то веки начинает разговор не с анекдота. Он спрашивает, как у меня дела и долго ли еще я планирую оставаться в Загребе. Я отвечаю, что намерен пробыть в Хорватии хотя бы до конца декабря. Он приветствует это решение, а затем сообщает: — Кстати, Сибилла нашла открытку, которую я отправил ей с Занзибара. На лицевой стороне нарисована группа масаи и стоит подпись: «Пол Сим». Я вдруг вспомнил этого человека: он был художником и гитаристом, мы с ним часто виделись. — Думаешь, он может что-то знать? — Сомневаюсь. Я познакомился с ним в Джамбиани, это на юго-востоке Занзибара. Вряд ли Пол слышал о моей потасовке с масаи на другом конце острова. — А что ты написал Сибилле на обороте открытки? — «У меня уже два дня судороги в мозгу. Не могу стоять, не могу лежать. Такой боли мне не причиняла даже любовь. Джамбо из Джамбиани, Максимус». Макс полагает, что, возможно, теперь, когда вместе с Полом Симом он переступил порог двери, за которой прячутся его занзибарские воспоминания, в памяти всплывут и другие вещи. — Тебе еще не рассказывали анекдот про то, как Муджо и Фата отдыхают на Занзибаре? — седлает он своего излюбленного конька. — Нет. — Ну так вот. Муджо и Фата выиграли поездку на Занзибар. Они живут в роскошном бунгало, к ним приставили батлера, который исполняет все их прихоти. Лежат, значит, Муджо с Фатой в постели и трахаются, а батлер обмахивает их пальмовым листом. Муджо пыхтит изо всех сил, но Фата никак не реагирует. Тогда Муджо делает паузу и говорит батлеру: «Давай-ка поменяемся». Темнокожий забирается в постель к Фате, Муджо принимается махать опахалом. Вскоре Фата кричит от удовольствия и испытывает один оргазм за другим. «Теперь видишь? — кричит Муджо батлеру. — Вот как надо махать!» (обратно)79
Почти три месяца назад я приехал в Загреб на велосипеде, чтобы отыскать следы пребывания здесь Макса. За это время Загреб успел оставить свой след во мне. Неужели все это случилось меньше чем за сто дней? Воспоминаний и впечатлений уже накопилось больше, чем за семь лет работы в газете. Бесчисленные концерты и разговоры, рассветные часы в квартирах друзей, обеды у родителей Хрвое, его бабушка, которая щиплет меня за щеку и приговаривает по-немецки: «Ешшь, мальчик, ееешшшь!», еле сдерживающая смех Маша, на глазах которой разворачивается эта сцена. Лица, собаки, слова, предложения, цвета, храмы, улицы, площади, дворы, фасады, таксисты, трамваи, мясо, рыба, вино, пиво, ликер и распятия, разговоры, смех, объятия, поцелуи, состояние опьянения, ощущение счастья, головные боли. Все расплывается, превращаясь в некое чувство, настроение, полотно импрессиониста, которое становится все темнее и темнее. Отношения с Аной доходят до эпического финального фуриозо. Она недовольна абсолютно всем. Своей работой, характером, химией мозга, предыдущим парнем, необходимостью вставать с постели… Я тоже вызываю у нее недовольство. Она уже думала о том, чтобы пойти к психотерапевту. Теперь эта мысль снова приходит ей в голову, однако дальше слов дело не идет. Ее состояние переменчиво, она подобна воде, которая делается то воздухом, то льдом. На какое-то время самочувствие Аны улучшается, но вскоре депрессия поглощает ее с новой силой. Ана просит меня никому не рассказывать о том, что она мне доверила. Работа, пиво, ракия. Работа и сигареты до поздней ночи, короткий сон, тяжелое пробуждение. Тягучая чернота, заслоняющая рассветы, пиццу и прогулки. Вот тут мы встретились, когда пошли вместе в кино. Здесь поцеловались, там она велела мне перекреститься, а в этом кафе мы ели бутерброды. Вот бар, о котором она упоминала. Мы собирались там побывать, но что-то нам помешало. Обвинения, самобичевание, попытки рационально обосновать происходящее, телефонный разговор, во время которого она сказала, что проплакала шесть часов. Посиделки за кофе, надежда, ожидание, поиски телефона, сообщений нет, случайная встреча, поцелуй украдкой, поцелуй, подаренный тем же вечером, снова надежда, снова ожидание, снова рационализация, снова тягучая чернота. И озарение: надо отсюда уезжать. (обратно) (обратно)БЕЛЫЙ МАСАИ
80
Весной 2014 года Макс нырнул на глубину, причем так глубоко, что, оглядываясь сегодня на те времена, не обнаруживает себя нигде. Вспышки психоза и раньше нередко возникали у него на фоне эмоциональных потрясений. Развод, безусловно, стал одним из них. Все, что построил Макс, а затем привел в упадок, и за последние несколько месяцев восстановил, укрепил и обновил, вдруг рухнуло, и Макс полетел в пропасть. Он был совершенно ошарашен и не мог взять в толк, почему Йосипа оставила его так внезапно именно в тот момент, когда все наладилось и складывалось как нельзя лучше. Какие черти затуманивали ему голову на том этапе, Макс не знает. Судя по записям Илича, Макс был убежден, что кто-то охотится за его деньгами. Может, Йосипу обуяла жадность? Или, к примеру, ее мать повела себя как-то не так? А что, если старшие браться настроили Макса против жены? Не будем забывать и о тех людях, которые норовили воспользоваться щедростью Макса и его равнодушием к собственному богатству. Сколько человек просил и его о помощи, брали взаймы и не возвращали? Итак, Макс положил в рюкзак одежду и, возможно, бутылку ликера. С этими пожитками он направился к Autobusni Kolodvor, то есть к автовокзалу. Двадцать шестого января он купил там билет, за который расплатился банковской картой. Любимой детской книгой Макса была «Рыжая Зора». Он расспрашивал о ней многих людей. Он всегда упоминал, что действие в книге происходит в Сени, но об этом населенном пункте никто из его знакомых слыхом не слыхивал. Возможно, Андрия сказал Максу: «Senj? То je vukojebina». У нас говорят — «там, где лиса и заяц желают друг другу спокойной ночи», у хорватов — «там, где трахаются волки». Примерно в такую глухомань и хотел сбежать Макс. Он поехал в то место, о котором грезил с детства и где никогда еще не был. Поиски жилья в Сени ни к чему не привели: номера в отелях пустовали, однако сдавать их никто не соглашался, потому что зимой хорватское побережье покидали не только туристы, но и почти все арендодатели и отельеры, а те, кто все же оставался, были категорически не настроены принимать посетителей. Двадцать восьмого января Макс что-то купил на семьдесят кун в магазине одежды в Сени — что это могло быть, шарф или плавки? Большинство ресторанов и магазинов были заперты на замок. В Сени стоял мертвый сезон. Работал один-единственный бар, где пили пиво все, кто не уехал осенью. Люди сидели молча, с унылыми лицами, а из динамиков негромко звучали песни вроде «Nothing Eise Matters», «Stairway to Heaven» или «Highway to Hell». Макс посетил старую крепость ускоков на холме, где, по версии Курта Хельда, жили Рыжая Зора и ее шайка. «Nehaj Kula» — так звучит название замка на хорватском. Переводится как «башня Нехай на холме Нехай», восходит к выражению «ne hajati», то есть «не беспокойся, не тревожься». Обороноспособные ускоки, предприимчивые христиане-гайдуки, успешно защищали обитателей крепости и от османских экспансионистов на юге, и от нападок венецианцев с севера. И первые, и вторые являлись серьезными противниками, перевес сил был на их стороне, однако ускокам удавалось наносить им чувствительные потери благодаря маневренным кораблям, отличным навыкам мореплавания и воинскому бесстрашию. В Венецианской республике даже бытовало поверье, что ветры, море и дьявол действуют с ускоками заодно, поэтому им так везет в боях. Замок разочаровал Макса. Похоже, когда Курт Хельд был тут и сочинял свою книгу, сооружение имело более романтичный вид. «Рыжая Зора и ее шайка» вышла в 1941 году. Крепость была реконструирована в 1965 году. На ее территории обнаружили остатки церкви Святого Юрая, жившего в XI–XII веках, и табличку с надписью на глаголице, то есть древнейший образец славянской письменности (а заодно и один из древнейших письменных документов, найденных на территории Хорватии). Словом, современный облик отреставрированной крепости самым грубым образом разрушил его детские фантазии. Возможно, Макс спросил у местных, где, по их мнению, находится Вукоебина. Потому что для них этот маленький город вряд ли соответствовал заданным критериям. Возможно, следуя указаниям похудевших за зиму жителей Сени, Макс хоть чуточку приблизился бы к Вукоебине. Однако велика вероятность, что там он встретил бы кого-то, кто обстоятельно доказал бы ему, что сеньцы солгали, и отправил бы Макса еще дальше. Такой долгий путь казался ему слишком сложным, тем более что он знал короткую дорогу. Если разговор касается места настолько далекого, что хорваты даже не представляют, где оно может находиться, они иногда говорят: «То je u Zanzibaru». Это на Занзибаре. (обратно)81
Занзибар имеет неповторимое звучание. Белоснежные пляжи, бирюзовое море, кокосы, свежие морепродукты, пляшущие и поющие дети, гамаки, шезлонги, закаты солнца и восходы луны, коктейли и барабанные ритмы. Это плавильный котел культур, в котором перемешались африканские, арабские и европейские влияния, в прошлом — центр торговли слоновой костью, гвоздикой и рабами. Рабский труд приносил аристократии Оманского султаната громадную прибыль, пока в 1890 году британцы наконец не ввели в действие запрет на работорговлю, принятый еще в 1873 году. Занзибар обладает неповторимым ароматом: здесь растут корица, ваниль, гвоздика и душистый перец. Вероятно, большинство людей предпочли бы оказаться тут, а не в каком-нибудь другом месте. Для героя романа Альфреда Андерша это стало последней причиной, которой, несмотря на всю тоску, в итоге не хватило, чтобы порвать с прежней жизнью. В отличие от этого персонажа, Макса ничто не сдерживало. «Занзибар, или Распоследняя клоака», — перефразировал я название романа весной 2014 года, когда попал туда стараниями Махмута. Перед самым отъездом я отдал полупустую пачку сигарет местному жителю и решил расстаться с вредной привычкой на острове, куда больше не собирался возвращаться. Теперь я снова курю, причем уже довольно давно. Выписка по кредитной карте Макса — сплошные загадки. Вот покупка авиабилета второго февраля. Вот плата за проживание в отеле «Тиффани Даймонд» в Дар-эс-Саламе четвертого февраля. А дальше, с четвертого по восьмое число, в банкоматах в разных районах города с карты ежедневно снимаются наличные. Суммы варьируются от восьмидесяти до четырехсот франков, по две тысячи франков в день. Скорее всего, две тысячи — это суточный лимит, а десять тысяч — месячный. Изучаю в интернете котировки валют за февраль 2014 года. В течение пяти дней курс шиллинга ежедневно понемногу снижался. В среднем один франк стоил тысячу восемьсот шиллингов. Итак, пять дней подряд Макс снимал по три миллиона шестьсот тысяч шиллингов. Самая крупная банкнота имеет номинал десять тысяч. Даже если банкоматы выдавали Максу только такие купюры, это все равно горы денег. Неужели он планировал уйти с радаров банковской системы и расплачиваться только наличными? А может, его карту украли? Или он одолжил кому-нибудь крупную сумму? Выписка по счету, которую мне переслали братья Макса, заканчивается этими операциями. Поразмыслив, я звоню Максу. Может, этот Пол Сим что-нибудь знает, может, я сумею его найти? Вероятность, конечно, невысока, но мы зашли так далеко, что было бы жаль не проверить эту догадку. И даже если грабителям удалось улизнуть, кто-нибудь в Нунгви что-нибудь да вспомнит о том случае. Перелет я готов оплатить сам, мне так или иначе требуется отдых. И если на Занзибаре я ничего не обнаружу, Максу не придется компенсировать мне расходы на проживание. Кажется, он немного удивлен моим внезапным желанием рвануть на Занзибар, но все же одобряет это предложение. Если я что-нибудь отыщу, мой перелет Макс тоже оплатит. А временные затраты компенсирует в любом случае. Я не могу сейчас оставаться в Загребе. Но и вернуться в родной город пока тоже не могу. Мне нужно сменить обстановку. Меня тянет в Вукоебину. «То je u Zanzibaru». Если туземцы меня съедят, так мне и надо. (обратно)82
В среду, тринадцатого декабря, в Загребе бушует метель. Я покупаю туристический рюкзак. Потом звоню отцу и рассказываю ему о своих планах. Мой прививочный сертификат и другие документы находятся у него. Я прошу папу связаться с врачом-тропикологом и узнать, нужно ли мне повторять какую-нибудь прививку. Через полчаса отец перезванивает. Надо заново вакцинироваться от столбняка. Что ж, буду искать специалиста в Загребе. Осведомляюсь у отца, что ему известно о его двоюродном брате, у которого есть дом на Занзибаре. — Ты не помнишь, где именно он находится? — Нужно уточнить, я что-то запамятовал. — Случаем, не в Джамбиани? — Может, и там. Выясню. Кроме того, я прошу отца узнать, нельзя ли мне будет поселиться в этом доме на месяц. На сей раз я хочу никуда не торопиться. Если закончу дела раньше или мне там надоест, поменяю билеты. Мы разговариваем по телефону дольше, чем обычно. Когда с практическими вопросами улажено, беседа начинает нас тяготить. Сам не знаю почему, я вдруг выкладываю отцу правду об Ане. Он слушает не перебивая. В завершение своего рассказа я говорю, что не понимаю, как мне поступить — уехать или все-таки попытаться спасти наши с Аной отношения? Отец вспыхивает, будто спичка. — Не будь идиотом! — сердится он. — Эта женщина высасывает из тебя радость и силу! Такому человеку помочь нельзя. Она тебе всю жизнь испортит! — Немного успокоившись, он добавляет: — Я знаю, как это больно и сложно. Но иногда нужно мыслить рационально.На следующий день папа звонит снова: — Представляешь, дом действительно находится в Джамбиани. — Серьезно? Макс тоже был там. Я должен ехать туда! — Судя по карте, Джамбиани довольно большой поселок. Он поговорил с двоюродным братом, и тот позволил мне пожить в его доме. Денег с меня он не возьмет, если не считать пятидесяти франков за ночь — в эту сумму входит оплата труда работников, которые круглогодично присматривают за домом. Предварительно мне надо будет навестить дядю в Швейцарии. Папа диктует мне его адрес и телефон. Мы завершаем беседу. Бронирую рейс в Швейцарию на пятницу, пятнадцатое декабря, договариваюсь о встрече с дядей и тетей в их цюрихской квартире в субботу и беру билет на рейс Цюрих — Дар-эс-Салам на семнадцатое. (обратно)
83
В четверг вечером я встречаюсь с Хрвое и другими ребятами в «Кривом пути» за парой прощальных кружек пива. Маша прийти не смогла: после театральной премьеры по плану банкет. Я привез свой велосипед. Хрвое возьмет его на хранение. — Может, поедешь на нем в Швейцарию, когда соберешься ко мне в гости? — подкалываю я. — Yeah, fuck off, — отвечает Хрвое. — Please say «odjebi», — поправляю его. — Или скажи «odi u kurac». Как-никак мы в Хорватии. — Горжусь тобой! — хохочет Хрвое. Мы болтаем, пока нас не выгоняют на улицу, а потом идем в М15, где пьем виски и слушаем музыку. В моей голове крутится водоворот самых разных мыслей. К тропикологу я не записался и, видимо, буду вынужден ехать на Занзибар без прививки от столбняка. Когда я делюсь своей тревогой с Хрвое, он вспоминает, что его подруга Мария работает врачом в больнице, и тотчас списывается с ней. В четвертом часу я наконец отправляюсь восвояси. Бреду по снегу пешком, готовлюсь скоротать остаток последней ночи в своей загребской квартире.Проснувшись в пятницу утром, я получаю сообщение от Хрвое. По его рекомендации звоню Марии, она говорит, что ждет меня в больнице в одиннадцать часов. Сделав мне прививку от столбняка, Мария отправляет меня домой. Маша пишет мне с предложением вместе пообедать. Мы встречаемся в двенадцать в баре кинотеатра «Европа» в центре города. Подходя к столику, я вижу, что Маша не одна — с ней женщина примерно ее возраста и светловолосый мальчуган. — Срдана, это мой друг Фабиан. Он сегодня улетает на Занзибар. — На Занзибар? Везет же! А мы тут и дальше в снегу утопать будем. — Это Петар, — представляет Маша мальчика. Он протягивает мне руку, в которой зажата игрушечная машинка, и говорит: — Bok. — Bok, Петар. Я пожимаю ему руку, машинку он так и не выпускает. Хм… Кого-то этот Петар мне напоминает. Может, сына двоюродной сестры? Подходит официант. Я заказываю «Кампари Сода». Думаю, официант не понимает, что я не хорват. — Сколько тебе лет? — спрашивает Маша у мальчика. Петар поднимает три пальца: — Imam tri godine. — А когда у тебя день рождения? — Двадцать пятого августа, — говорит Срдана. Она интересуется, откуда я. Маша отвечает: — Фабиан из Швейцарии. Он друг Макса. — A-а, вот как, — кивает Срдана с улыбкой. Бросив взгляд на часы, она вскакивает из-за стола: уже десять минут двенадцатого, а в полдень им надо быть в другом месте. — Мы обедаем с родителями Петара, — объясняет Срдана, накидывая на мальчика куртку. Затем выпаливает: — Sorry, bye, guys, — и берет Петара за руку. По пути к двери надевает на него шапку и перчатки. Мы с Машей идем в пиццерию рядом с кинотеатром. Она рассказывает мне о своей нынешней роли и обо всех актерах, которые заняты в спектакле вместе с ней. Когда мы переводим разговор на мою работу, Маша спохватывается: — А, да, я же тебе не сказала: Петар — сын Йосипы. Срдана — его крестная мать. Надо же, как близко я подобрался к Йосипе в свой последний день в Загребе! Маше пора на репетицию. Если их отпустят вовремя, она заскочит в «Кривой путь». Маша приглашает меня приехать еще и говорит, что я могу остановиться у нее. В ответ я предлагаю ей навестить меня в Швейцарии. Вытаскиваю рюкзак из квартиры. Кладу на стол арендную плату, которая с меня причитается. Запираю дверь и несколько секунд просто стою на лестничной площадке. Бросаю ключ в прорезь для писем. Все, назад дороги нет. С тяжелым рюкзаком за плечами иду к площади Йосипа Елачича. Сажусь на трамвай и доезжаю до «Кривого пути». В окно стараюсь не смотреть, потому что на каждом углу мне мерещится Ана. Хрвое уже тут. Через час приходит Маша. Я задумчив и подавлен, но стараюсь этого не показывать. Постепенно мое настроение улучшается. Živjeli! Когда Маша смотрит на часы и восклицает, что мне нужно спешить в аэропорт, я уже изрядно набрался. Мы обнимаемся. Vidimo se uskoro! Увидимся! До скорого! Я еду на такси. По дороге высматриваю Ану, словно надеясь, что она появится и попросит меня остаться.
Сижу в самолете, и тут до меня наконец доходит. Петар родился двадцать пятого августа. Йосипа подала на развод в январе. К тому времени она, должно быть, знала о своей беременности. Петар — причина, по которой Йосипа ушла от Макса. Она поняла, что жить с отцом-психопатом слишком опасно для будущего малыша. Теперь ясно, кого мне напомнил этот мальчик. Петар — сын Макса. (обратно)
84
В пятницу я ночую у папы. К моему удивлению, он рассказывает мне о маме. Говорит совсем другое, отличное от того, что я слышал от него в детстве, повествует о годах своей борьбы за выживание, о самоотречении, об отчаянной любви к этой красивой сумасшедшей женщине. Вспоминает о собственной депрессии, которая началась после маминой смерти, о таблетках, которые позволяли ему хоть как-то заботиться обо мне. Обмолвливается о гневе, который с годами стал испытывать к маме, к себе самому, досадует на обстоятельства, которые привели к их браку; на обстоятельства, которые привели к ее болезни, и на то, что он остался со мной один. Проснувшись утром в субботу, я не сразу понимаю, где нахожусь. Встаю, завтракаю с отцом и иду гулять к озеру. Как бы мне хотелось показать все это Ане. Я с радостью повидался бы с Махмудом, но он уехал на выходные кататься на лыжах вместе с семьей своего приятеля, сообщает мне Верена, когда я звоню в ее дверь. Дела у мальчика идут хорошо. Он будет расстроен, что не встретился со мной. Она передаст ему от меня привет. Я вручаю Верене подарок, который купил Махмуду в Загребе. — футболку национальной сборной с именем и номером Луки Модрича. Днем наношу визит папиному двоюродному брату Кристофу и его жене Симоне. Мы беседуем о нашей семье. Я и не подозревал, что родственники ежегодно съезжаются на семейные встречи. Насколько я помню, мы в них никогда не участвовали. — Твоему отцу пришлось очень нелегко. — вздыхает Симона. — Мы были счастливы, когда он снова вышел на связь. Очевидно, родные тоже видели, как он замкнулся. Я прошу дядю и тетю известить меня о следующей встрече и обещаю, что попытаюсь уговорить отца прийти. Кристоф и Симона сообщают мне коды замков своего дома в Джамбиани. Еще я получаю от них распечатку на четырех листах, в которой подробно описан маршрут, даны сведения о больницах, магазинах и прочих учреждениях, а также указан телефонный номер Юсуфа, к которому можно обращаться по всем вопросам. Дядя и тетя показали мне фотографии дома, который они построили двадцать лет назад после поездки в Восточную Африку. Я решил не верить своим глазам, пока не увижу его воочию. По правде говоря, мне до сих пор не верится, что завтра я ле чу на Занзибар.В субботу вечером я звоню Максу, но он тоже в горах. Отдыхает там с Ларой. Он расспросил братьев о снятии наличных в Дар-эс-Саламе и может объяснить, почему операции прекратились: на шестой день работники банка созвонились с Винтерами-старшими, и те заблокировали карту. Родные надеялись, что Макс выйдет на связь, если больше не сможет снимать деньги. — Они, конечно, предположили, что карту могли у меня украсть. Но куда более вероятной им представлялась версия, что мне взбрело в голову перевести Танзанию из разряда стран третьего мира в первый. (обратно)
85
Едва забрезжило раннее воскресное утро, а я уже в аэропорту. Как всегда, боюсь что-нибудь перепутать и опоздать на рейс. Мечусь по коридорам и залам, на бегу трижды проверяю, правильно ли запомнил номер гейта. Но вот наконец я на месте, до посадки целых полчаса, и моя нервозность отступает. Занимаю свое место в салоне самолета и пристегиваюсь. В изнеможении закрываю глаза еще до того, как стюардессы проведут предполетный инструктаж. Совсем скоро я окажусь в Джамбиани. Там я планирую продолжить работу над биографией Макса и заняться поисками Пола Сима. Когда самолет взлетает, я уже сплю. Когда из-за турбулентности я просыпаюсь, выясняется, что через Средиземное море мы уже перелетели. (обратно)86
— Is it your first time in Dar es Salam, sir? — Нет, сэр, во второй раз. Но завтра я еду дальше, на Занзибар. — Oh, Zanzibar, very nice. I wish I could go there again. — Вы там уже бывали? — Yes, about five years ago. — И вы живете в Дар-эс-Саламе? — Very close, yes. Наш разговор прерывается. Я смотрю в окно. В сгущающейся темноте вижу футболки и брюки, парящие вдоль обочины, яркую женскую одежду, мелькающую в свете фар, и только когда мы подъезжаем близко, различаю черные лица людей, на которых эта одежда надета. Мы подъезжаем к многоэтажному отелю «Тиффани Даймонд», где в свое время останавливался Макс. Таксист доносит мой рюкзак до ресепшен. Там я расплачиваюсь с ним, и он уходит. К моему удивлению, свободных номеров в отеле нет. Он настолько огромный и людный, что я понимаю: едва ли мне повезет встретиться с кем-нибудь, кто помнит Макса. Тем не менее я показываю портье его фотографию и спрашиваю, не знакомо ли ему лицо изображенного на ней человека. — No, sorry, sir. Выбегаю на улицу, но такси уже и след простыл. Паром до Стоун-Тауна отправляется завтра в десять утра. Куковать мне тут еще долго, а ведь девиз Дар-эс-Салама гласит: никогда не гуляйте в одиночку и никогда не садитесь в такси к незнакомому водителю, особенно ночью. Время близится к полуночи, а я все брожу по улицам этого африканского мегаполиса. За плечами у меня громоздкий рюкзак, на шее сумочка с паспортом, тремя сотнями американских долларов на крайний случай и примерно миллионом танзанийских шиллингов. Иду мимо бездомных, которые молча глазеют на меня или спят на картонных подложках, тряпках, а то и прямо на асфальте. Часть моего состояния, которую я ношу на шее и за плечами, стоит больше, чем совокупное имущество всех, кто коротает ночь на этих улицах. В ресторанах жарят картошку с мясом, хотя время уже позднее. Наконец в одном из отелей мне удается снять номер. Поставив вещи у порога, я опять выхожу на улицу. Мне не по себе, но после долгого путешествия в тесном самолете хочется побыть на воздухе и выпить пива. — Пива у нас нет, — смеется парень в футболке «Манчестер Юнайтед». — Ты же в мусульманском квартале! Пиво тут не продают. Заказываю имбирный лимонад «Стоуни». С прошлой поездки помню, что местные называют его «Тангавизи». Это слово на суахили означает «имбирь» и произносится как Tangaw(u)isi, при этом звук [w] подобен энергичному нажатию на курок, после которого пулей вылетает [i]. Мой номер на десятом этаже. Ночлег обошелся весьма недешево, а на окне даже москитной сетки нет. Мне никак не уснуть, я выхожу в трусах на балкон, курю и обвожу взглядом ночной город, обозреваю современные небоскребы на фоне полуразрушенных зданий. Жадно вдыхаю африканский воздух, куда более насыщенный, чем на моей родине, и более наполненный жизнью. Африканцы, спящие на асфальте далеко внизу, отсюда кажутся муравьями. Моя акклиматизация проходит тяжело. Организм по-прежнему настроен на минусовую температуру и снегопады, а мысли примерзли к ледяному Загребу. Такое чувство, будто некая рука схватила меня за воротник и зашвырнула на далекую планету. (обратно)87
На следующий день меня снова одолевает неуверенность, знакомая по первой поездке на Занзибар. Я вижу подвох во всем, даю слишком большие чаевые носильщику, а потом и гиду, который навязывает мне свои услуги, едва я выхожу из такси в порту (правда, в итоге сумма чаевых оказывается на две трети меньше той, которую он требовал). Не считая меня, парома дожидаются еще пятеро белых людей. Две девушки, пожилая супружеская чета и упитанный турист, нежничающий с местной красоткой, которая вполне могла бы стать американской супермоделью. «Ну, хотя бы расходы на питание и жилье отобьет», — с иронией думаю я. Большой катамаран отходит точно по расписанию и вскоре уже шустро рассекает морские воды. В Стоун-Тауне, где два часа спустя я схожу с парома, в салонах которого кондиционер создавал лютый сибирский холод, еще более жарко и влажно, чем в Дар-эс-Саламе. Все бегут на паспортный контроль.И вот я на острове. Зной, влажность, гул голосов, тарахтение моторов, гудки грузовиков и мотоциклов. Жареное мясо, мусор, морской бриз, выхлопные газы, шум толпы… Когда Юсуф подходит ко мне (а ему в такой ситуации узнать меня куда легче, чем мне его), у меня уже взмок живот, а пот со лба капает просто безостановочно. Юсуф, низенький толстяк в крохотных черных лакированных ботинках, серых брюках и белой рубашке, застегнутой на все пуговицы, дважды попирает законы природы — не умирает от удушья в таком наряде и умудряется не упасть при ходьбе, хотя его тело стишком крупное для таких маленьких ног. На первый взгляд Юсуф внушает симпатию. Лицо его так и сияет. Поразительно, но на лбу моего нового знакомого не видно ни капли пота. Вместе с Юсуфом меня встречает молодой таксист Ктишо — высокий, худой, с серьезным лицом. На Ктишо футболка «Арсенала». — You are welcome in Zanzibar! — говорят мне Юсуф и Ктишо. Мы заезжаем на рынок, чтобы я купил себе еды. Ктишо сопровождает меня, Юсуф занимается другими делами. Ктишо идет впереди, я за ним. Мы почти не разговариваем. Обоняние работает на полную катушку: в разреженном воздухе пахнет кокосами, манго, кожей, специями, лаймом, мясом, рыбой, кровью, дымом и потом. Толпа меня угнетает. Я устал после дороги и бессонной ночи и прошу Ктишо купить то, что он сочтет необходимым Ктишо приобретает два манго, связку бананов и пачку макарон. — Тебе нужио что нибудь еще? Я так хочу поскорее приехать в дом у моря, что тороплюсь ответить «нет». Юсуф ждет нас у машины. Едем по городской окраине. Прилавки с едой, автосервисы, магазинчики, торгующие китайским барахлом, плотницкие мастерские, выставленные на продажу кровати… Вскоре мимо окон проносятся одни лишь пальмы. Я начинаю клевать носом. Делаем остановку в Падже. Следуя совету Кристофа и Симоны, я покупаю ящик пива и двухлитровую картонную коробку белого вина. По-видимому, в Джамбиани алкоголь вообще не продается. — Paje is a small village wi th big business. Jambiani is a big village with no business[22], — смеется Юсуф. Джамбиани насчитывает восемь тысяч жителей, которые плотно населяют полосу протяженностью в несколько километров и шириной от восьмидесяти до ста пятидесяти метров, зажатую между морем и главной улицей, плотно застроенной отелями. Мы катим по ней, мой взгляд скользит по указателям; «Спайс Айсланд Отель энд Резорт», «Джамбиани Бич-Отель», «Узури Вилла», «Ифа Бич-Резорт», «Поле-Поле Вилла Гестхаус», «Кул Раннинга» и даже «Си-Вью Лодж Бутик-Отель». У знака «Бельведер» мы сворачиваем на дорогу к морю, которую легковушки, грузовики, мотоциклы и велосипеды втоптали в землю так основательно, а проливные дожди сделали такой ухабистой, что ехать по ней можно лишь в черепашьем темпе. Бедные хижины и домики, крупный рогатый скот, козы и дети, разгуливающие повсюду. Куда ни посмотри, везде пальмы. Тут и там компании мужчин, укрывающиеся от жары под навесами. Женщины заняты детом: развешивают белье, несут кувшины с водой на покрытых платками головах, потрошат рыбу перед входом в жилище или кормят грудью младенцев. Ктишо здоровается с теми, кто попадается на нашем пути справа, Юсуф — с теми, кто слева. Они знают всех и каждого. Наконец мы подъезжаем к воротам дома, в котором мне предстоит провести ближайшие четыре недели. (обратно)
88
Вокруг дома разбит огромный сад, за которым каждое утро заботливо ухаживает садовник Мришо. Среди прочего он борется с упрямыми сорняками, которые пытаются завоевать дорожку от садовой калитки до парадного входа в дом. По мере приближения к побережью земля в саду сменяется песком. Лишь кое-где сквозь него пробиваются цветочки, которые распускают свои пышные головки так безмятежно, будто им вовсе не приходится страдать от сухости почвы, палящего зноя или штормового ветра. Посреди сада красуется двухэтажный белоснежный дом в арабском стиле. С верхней террасы открывается вид на море и оазис, во все стороны источающий цветочные ароматы. Окон в доме нет, только решетки и москитные сетки. Когда идет дождь, нужно закрывать ставни, иначе вода будет заливаться в дом. Раз в неделю приходит Марьям — наводит порядок в доме и в саду, а также ставит свежие букеты в гостиной и спальне. Ночной сторож Али заступает на вахту с наступлением темноты и уходит, когда солнце поднимается над морем. Об этом и о многом другом я узнаю от Юсуфа. Он старается дать мне все необходимые пояснения и просит, чтобы я обращался к нему по любому вопросу, ведь он, Юсуф, — учитель и учитель учителей, человек, которого знают и уважают все вокруг. — I know everybody and everybody knows me[23]. — Юсуф смеется и добавляет: — I am a famous man! Aaah! I am a very famous man![24] Я мечтаю, чтобы он оставил меня в покое и дал возможность освоиться на новом месте. Но Юсуф не отстает — он хочет показать мне ресторан «Мама Хуу». Мы выходим через садовую калитку и спускаемся по пяти ступеням к пляжу, почти безлюдному в этот палящий зной. Минут десять идем мимо бунгало и пляжных ресторанчиков с пальмовыми крышами. Я замечаю, что туристов там тоже почти нет. — It’s not high season yet[25], — комментирует Юсуф. «Мама Хуу» не похожа на питательные заведения по соседству. Обстановка попроще, и помещение куда менее просторное, чем у других ресторанов на занзибарских пляжах. Это незатейливая кирпичная постройка с кровлей из гофрированного металла. Стен только три, так что, сидя за столиком, можно бесконечно любоваться морем. Мама Хуу (на самом деле ее зовут Хусна) — двоюродная сестра Юсуфа. Это полная дама, этакая мать-земля, завернутая в пеструю ткань и занавешейная пестрой вуалью, источник подлинной материнской заботы, которая вмиг проникает в мое сердце. Юсуф рассказывает ей, что я живу в доме Кристофа и Симоны. — Ah, Christoph and Simone! They are my good friends! Юсуф откланивается. Я заказываю у дочери мамы Хуу рис, рыбу с соусом карри и большую бутылку воды. Сажусь на пластиковый стул за одним из четырех пластиковых столиков, на котором стоит пепельница из половинки кокоса. Взгляд падает на стену — на ней нарисованы два целующихся дельфина. Один из них как будто говорит другому: «I love you, baby». Предыдущие несколько дней я все время куда-то спешил, и только сейчас, оказавшись в абсолютной тишине, понемногу начинаю расслабляться. Поедая остро приправленную рыбу, глядя на Индийский океан и слушая ритмичный плеск волн, я прихожу к выводу, что на Занзибаре мне все-таки удалось отогреться телом и душой. (обратно)89
Первые несколько дней я даже не приступаю к исследованию. У меня ни на что нет сил. Перемена климата только усугубляет физическую и умственную вялость. О Максе я почти не думаю. Точнее, я не думаю почти ни о чем. То, что разворачивается перед моим взором с утра до вечера, так нагружает органы чувств, что я просто живу, наблюдаю, ем, пью и больше ничего не делаю. Вспоминается анекдот, который мне рассказали в Загребе: Муджо сидит на скамейке и отрешенно смотрит вдаль. Подходит Фата и спрашивает: «Муджо, чем ты занят? Ты сидишь и думаешь?» Муджо отвечает: «Нет, я просто сижу». Встаю я рано, часов в шесть или семь. Первым делом надеваю плавки и смотрю, где в данный момент находится море: в отлив оно удаляется от берега на пять километров, в прилив подбирается к нижней ступеньке лестницы, ведущей в мой сад. Иногда я буквально спрыгиваю с кровати в море. Если просыпаюсь достаточно рано, отправляюсь гулять по поселку, потому что, едва солнце встанет над морем, на пляже сделается невыносимо жарко. В жилых районах, по крайней мере, можно укрыться в тени домов и пальм. Случается, я выхожу из дома слишком поздно и забредаю слишком далеко. Тогда солнце не дает мне пощады. Я перемещаюсь от дома к дому, из одного тенистого уголка в другой, но с каждой минутой их становится все меньше. До дома несколько сотен метров, однако по такой жаре это непреодолимое расстояние. Воды с собой нет, взять ее негде. Меня начинает мутить. Пульс стучит ввисках. Я едва переставляю ноги. Заползаю под пальму, плюхаюсь на землю и надеюсь, что не попаду под кокосопад. Передохнув, собираюсь с силами и ковыляю дальше. За кофе и соком я хожу либо в пиццерию «Бахари» на юге, либо в отель «Голубая устрица» на севере. Вскоре в обоих заведениях меня уже узнают и приветствуют по имени. Полуденные часы я провожу на террасе на первом этаже, там в это время как раз тень. Курю травку, которую покупаю у пляжных приставал. Днем ложусь прикорнуть на часок. После сиесты иду обедать к маме Хуу и заодно узнаю от нее последние известия. Затем опять коротаю время на террасе или в гамаке. Вечером неспешно выдвигаюсь в сторону «Голубой устрицы» или «Бахари», выпиваю стаканчик и решаю, где сегодня буду ужинать. Мне нравится девушка по имени Лупита. Эта газель с коротко стриженной копной высветленных волос работает на ресепшен в «Голубой устрице». Кажется, она мне тоже симпатизирует. Когда я снова появляюсь после двухдневного отсутствия, она выходит из-за стойки, обнимает меня и говорит: — Oh, I’m so happy to see you![26] Приятно, что, когда мне нужна компания, я могу поболтать с местными жителями и что обсуждаем мы совсем не те темы, которые занимали меня в Швейцарии или Загребе. И все же я предпочитаю проводить как можно больше времени у себя — в просторном доме, где мне не нужно ни перед кем отчитываться или смотреть на часы. Думаю, вилла на морском берегу и впрямь представляет собой нечто особенное. (обратно)90
Африканцы любят повторять туристам: «У вас часы — у нас время». Впрочем, жители прибрежной части Занзибара так не говорят. У них тоже есть часы, и это — Индийский океан с его ритмом приливов и отливов. Занзибарские часы бьют не так регулярно, как наши, но столь же неумолимо, и занзибарцы вынуждены поклоняться им не менее слепо, чем мы, швейцарцы, чтим свою национальную святыню — пунктуальность. Каждый день прилив наступает минут на тридцать-сорок позже, чем накануне. Взрослые и дети строят свою жизнь с учетом этой особенности. Когда начинается прилив, мужчины запрыгивают в дау — деревянные рыбацкие тримараны с белыми парусами. Женщины, а также дети, если они не в школе, занимаются огородными заботами, а когда луна отгоняет море от берега, отправляются собирать губки и водоросли. Все ходят босиком. Не понимаю, как только им удается не наступать на morski jež, которые тут просто кишат.За три месяца в Загребе у меня накопилось столько впечатлений и воспоминаний, сколько не собралось бы и за полгода жизни в родной Швейцарии. Вот и сейчас, спустя лишь несколько дней на Занзибаре, мне кажется, что я здесь уже давным-давно. Полагаю, дело в том, что все вокруг непривычно, требует сосредоточения и осознанности. Секунды и минуты удлиняются, время надувается как воздушный шар. Первый визит на Занзибар тоже показался мне долгим, но по иной причине: я фокусировал внимание на том, что меня пугало, утомляло и даже мучило. Теперь же мои дни становятся длиннее, потому что я смакую каждое мгновение. Садовник Мришо рассказывает мне, что растет в саду. Индийские миндальные деревья, одно женское, второе мужское. Фикус сансибарика с круглыми зелеными и коричневыми плодами, вокруг которого по ночам кружат большие летучие мыши и собирают падалицу. Ароматные лаймы и рождественские звезды пуансеттии, чьи красные кроны пылают у подножия кокосовых пальм. Однажды Мришо приходит с приятелем. Тот мгновенно взбирается на пальму, а это метров пятнадцать в высоту. Мришо отводит меня в сторонку. Первый кокос уже падает на песок. Я хватаю фотоаппарат и делаю снимок за снимком. Завидев это, пальмовый акробат начинает по-всякому рисоваться: то отпускает руку, то откидывается назад, то прикладывает ладонь к виску, будто отдавая честь. Я быстро убираю камеру. Юсуф и Ктишо всегда ужасно пунктуальны. Когда они приезжают, чтобы отвезти меня, скажем, в Падже за покупками, им обычно приходится дожидаться меня, потому что я по три раза возвращаюсь, чтобы взять деньги, солнцезащитные очки, шляпу, сандалии или телефон. — Такое чувство, что это вы швейцарцы, а не я, — говорю им. Судя по всему, я не прогадал, остановившись в доме Кристофа и Симоны. Новости распространяются быстро, и уже на второй день ко мне подходят незнакомые люди и восклицают: — Ah, you’re Fabian! You stay at Christoph and Simone’s house. They are our very good friends. Welcome to Jambiani![27]
На третий или четвертый день ко мне заявляется Рукия, дама пониже ростом и постройнее, чем мама Хуу, но в такой же пестрой одежде и с такими же матерински теплыми глазами, которые, кажется, знают обо всем на свете. Она осведомляется, хочу ли я массаж. По словам Рукии, когда Симона живет здесь, она делает ей массаж каждый день. Поскольку я собираюсь в поездку по окрестностям, я прошу Рукию прийти завтра или послезавтра. Она соглашается и просит меня запомнить ее имя и отказывать другим женщинам, которые будут предлагать мне массаж. — Mama Rukia, ok? You remember! Я обещаю. Ко мне и впрямь наведываются другие массажистки, но я храню верность Рукии. Мы с ней условились о сеансах один-два раза в неделю и соблюдаем эту договоренность. В одну из встреч я замечаю, что забыл взять пляжное полотенце и мне нечем накрыть шезлонг. Рукия решает проблему: снимает с головы платок и стелет его на шезлонг. Когда провожу время с Лупитой, на душе становится легче, потому что я хотя бы ненадолго забываю об Ане. Еще мне в этом помогает изучение нового языка. В отличие от богатого согласными, ритмичного хорватского, который в устном варианте похож на барабанную дробь, в суахили преобладают мелодичные гласные. Суахили — это язык, созданный для райского острова. «Hakuna matata», «Jambo», «Mambo», «Mambo vipi», «роа» и «pole pole» (медленно-медленно). «Habari?» — «что новенького?». «Nzuri» — «хорошо». «Asante sana» — «большое спасибо». «Karibu sana» — «пожалуйста». Благодаря маме Xyy я заучил самые ходовые фразы. Наблюдаю, как масаи снуют по пляжу в красных накидках и с посохами в руках, некоторые с копьями и длинными ножами. Масаи продают сувениры — деревянные фигурки слонов и жирафов, ожерелья, амулеты и браслеты. Заигрывают с белыми женщинами в барах. Если сейчас я и сажусь за работу, то пишу в основном про детские и юношеские годы Макса, проведенные в Швейцарии. Мысленно я до сих пор не покинул Загреб и потому пока не хочу усиливать ощущение, будто я все еще там. Толчком к обострению психоза у Макса нередко становились эмоциональные потрясения. Последним было рождение дочери два с половиной года назад. Насколько велик риск, что действие пройдет по тому же сценарию, если я скажу Максу, что у него в Загребе растет сын? Я еще не знаю, рассказывать ли ему о Петаре и когда и как это сделать, если я все-таки решусь. (обратно)
91
Отдых тянется неспешно. В один из дней по дороге в пиццерию «Бахари» я замечаю мужчину, по виду моего ровесника. Он улыбается и приветствует меня. Мужчина не похож на пляжного приставалу и не пытается впарить мне какие-нибудь услуги, так что я останавливаюсь и беседую с ним. — Ah, you’re Fabian! — восклицает мужчина, сияя. — Му mother told me about you. She is Rukia[28]. Он многозначительно подмигивает мне и говорит, что его зовут Мустафа. — Mustafa’s Mini Market and Gift Shop. That is my shop. You know it?[29] Я уже несколько раз проходил мимо его магазина. На прощание Мустафа сообщает мне, что вечером идет на концерт в бар, где тусуются местные жители. Если подойду к его магазину в половине девятого, он возьмет меня с собой. Несколько часов спустя я сижу в баре с Мустафой и его друзьями, на столе передо мной кружка пива, волосы треплет прохладный вечерний бриз. Слушая, как музыканты играют микс из танзанийской и регги-музыки, знаменитую «Джамбо Бвана», замечательную композицию «Малайка» или «No Woman, No Сгу» Боба Марли, я не могу удержаться от улыбки и, несмотря на штампованную жизнерадостность этих мелодий, ощущаю чистое счастье. Наряду с покачивающимися бедрами певца мне в глаза бросаются проворные пальцы гитариста, исполняющие быстрые ритмичные пассажи. Он самый старший в группе. — Не is my friend, — объясняет мне Мустафа. — Работает в моем магазине. Я вас познакомлю. В перерыве музыкант подсаживается за наш столик и представляется мне: — Hello, I’m Paul, nice to meet you[30]. — But you’re not Paul Seme, are you?[31] Поразительно, но именно так его и зовут. (обратно)92
Макс прилетел в Дар-эс-Салам и остановился на одну ночь в отеле «Тиффани Даймонд». Ранним утром он отправился в гавань, чтобы купить билет на паром. Кто знает, о чем он думал, протискиваясь сквозь толпу и мимо рыночных прилавков, слушая звон монет в сложенных чашечкой ладонях уличных торговцев с тележками или выкрики «аяяйяу» и «аяяяяяя», которыми другие продавцы нахваливали жареные орешки? Возможно, он считал, что попал в место, очень похожее на Вукоебину. Свой рюкзак Макс оставил в отеле. Он хотел вернуться за ним, как только узнает, когда отходит паром. Макс добрался до порта и купил билет на десятичасовой рейс. Ему нужно было спешить. Он не остановился, когда к нему приблизился молодой темнокожий мужчина и приветливо спросил, как у него дела и откуда он. Макс молча пошел своей дорогой, но улыбчивый парень не отставал. Когда он поинтересовался, куда так торопится Макс, тот пробормотал, что идет в отель. — Какой отель? — «Тиффани Даймонд». — О, ты идешь не в ту сторону. Отель находился всего в пятистах метрах от порта, но Макс внезапно понял, что не узнает улицы, по которой идет. Молодой человек предложил показать ему дорогу. Макс поблагодарил, последовал за своим спутником и вскоре пришел к выводу, что опять очутился в знакомых местах.А дальше все завертелось очень быстро. Рядом с ними остановилась машина. Задняя дверца распахнулась. Собеседник Макса и появившийся из ниоткуда второй мужчина втолкнули его в машину. Третий, уже сидевший на заднем сиденье, схватил его за пояс и потянул в салон. Оторопевший Макс опомнился, когда дверцы машины уже захлопнулись и водитель нажал на газ. Недавний собеседник Макса залез на переднее сиденье. Максу и в голову не пришло подчиниться четырехкратному превосходству. Мужчине справа он засадил локтем в нос, одновременно схватив мужчину слева за воротник, а затем ударил его по лицу так сильно, что тот ударился головой о стекло. Макс нанес обидчикам еще несколько тумаков, вцепился в шею водителя и стал его душить. Тот выпустил руль, машина врезалась в грузовик и чудом остановилась — водитель сумел в последний момент надавить на педаль тормоза. От дальнейшего сопротивления Максу пришлось отказаться: пассажир с переднего сиденья достал пистолет и пригрозил, что застрелит Макса, если тот немедленно не прекратит драку. Тот, что рулил, хрипло выругался и прибавил скорость, чтобы умчаться подальше от грузовика, рассвирепевший водитель которого вылез из кабины и направился к ним. Сосед Макса слева приложился к стеклу так, что оно треснуло. Человек медленно приходил в себя, трогая свой затылок. Сосед справа ощупывал сломанный нос, из которого на футболку и штаны капала кровь. Человек на переднем пассажирском сиденье, который до недавнего времени вел себя так услужливо и дружелюбно, навел на Макса пистолет и потребовал, чтобы он отдал паспорт и бумажник, а затем вывернул карманы брюк наизнанку. Тот, что разместился слева от Макса, забрал его вещи, достал из кошелька наличные и протянул их водителю. Автомобиль доехал до ближайшей АЗС. «Сиди молча, иначе тебе не поздоровится», — пригрозили налетчики Максу. Залив полный бак на его деньги, похитители повезли его по городу. Перемещаясь от банкомата к банкомату, они методично снимали с его карточки сумму за суммой. К моменту, когда суточный лимит в две тысячи швейцарских франков был исчерпан, похитители и Макс объехали более десяти банкоматов. Пассажир с переднего сиденья выходил из машины и снимал наличные с карты. Перед тем как выйти, он отдавал пистолет водителю, и тот держал его наведенным на Макса, пока соучастник не возвращался. Поездка по городу длилась два с половиной часа. В конце концов налетчики вернули Максу паспорт, дали немного наличных и высадили на углу улицы, гае он мог сесть на автобус, который отвезет его обратно на место, откуда его похитили. Кредитку Макса они прикарманили. Едва он вышел на улицу, грабители тут же умчались прочь. Макс вернулся в отель. К счастью, большую часть наличных, танзанийские шиллинги и несколько сотен американских долларов, он оставил в номере. Он прикинул, что на какое-то время денег ему хватит, а там, глядишь, он что-нибудь придумает. Прихватив рюкзак, он снова направился в порт, купил новый билет и с опозданием на несколько часов поплыл на Занзибар. (обратно)
93
Историю похищения и ограбления мне поведал Пал. Макс сам ему обо всем рассказал, а потом начисто забыл, что с ним приключилось. После знакомства с Мустафой и Полом я ежедневно провожу часок-другой перед магазином Мустафы, наблюдая, как Пал рисует и продает свои картины. Здесь же собираются друзья Мустафы. Приехав на Занзибар в первый раз, я чувствовал себя в большей безопасности там, где меня окружали туристы. Я практически не покидал пределов туристической зоны. Но теперь, благодаря Кристофу и Симоне, Юсуфу, маме Хуу, Рукии, Мустафе и Полу, благодаря персоналу «Голубой устрицы» и «Бахари», я сумел найти маленькую дверь, за которой открывается изнанка пляжного пейзажа, сумел просверлить в этой двери глазок и заглянуть в душу черного Занзибара, к которому большинство туристов относятся как к досадной неизбежности, мешающей наслаждаться курортным раем.Пол гастролировал по Испании, Германии, Швейцарии и другим странам Европы. Он музыкант и женат на немке, которая владеет домом в Джамбиани и живет здесь. Европейский образ мыслей и чувств ему знаком не понаслышке. Я забрасываю его вопросами. В ответ на какие-то из них он сперва говорит: «Ну, это Африка, тебе такое будет трудно понять», и только когда я настаиваю на своем, он рассказывает о племенных отношениях, семейных связях, которые могут стать настоящими кандалами, об исторических перипетиях или религиозных причинах того или иного поведения. А еще показывает пародии на коррумпированных политиков, которые так растолстели, что, садясь в роскошные седаны, упираются животами в руль и потому с трудом могут вылезти из машины. Пол помнит Макса и не может поверить, что я с ним знаком и что он сейчас в порядке. Пол также знал, что Макс получил два ножевых ранения, и потому не ожидал, что он остался в живых. На мое счастье, Пол помнит, что поначалу Макс жил в отеле «Голубая устрица», и знает, куда он отправился потом. Известно ему и о том, что стало причиной поножовщины. — Everybody in Sansibar knows this story[32]. Мало того, у Пола до сих пор хранится рюкзак Макса — видимо, тот оставил его у Пола четыре года назад, укатил в Нунгви налегке и так и не забрал его. Пол хочет принести рюкзак мне. Может, остров мне что-то задолжал? Как бы то ни было, а во второй приезд Занзибар открыл передо мной настоящую полосу везения. (обратно)
94
В канун нового года перед отелем «Голубая устрица» стартует традиционная регата дау. Рыболовные тримараны сражаются за звание самого быстрого. Грохочут барабаны, надрываются духовые, народ на берегу энергично отплясывает откровенные танцы. Кажется, вся деревня сливается в ритмичном красочном экстазе. Мустафа рассказывает мне, как называются суда и откуда они. По его словам, победить должен «Гатузо», самый быстроходный дау побережья. Вскоре «Гатузо» и впрямь с большим отрывом от соперников пересекает финишную черту, выигрывает состязание и уверенно подтверждает свое превосходство. Матросы на «Гатузо» и других судах танцуют на палубах. Кто-то спрыгивает с кормы в море, под аплодисменты толпы выделывая в воде акробатические трюки. В волосах Лупиты за правым ухом красуется белая орхидея. Я прошу одного из посетителей сфотографировать нас с ней. Лупита просит переслать снимок ей и диктует мне свой свой номер телефона. Полу наконец приходит в голову мысль принести мне рюкзак Макса. Я с трепетом беру его в руки. Это прочный матерчатый рюкзак оливково-зеленого цвета, совсем маленьким. Такой подошел бы для трехдневного похода, но не для многонедельного путешествия по Занзибару. Я. конечно, не надеялся обнаружить там личный дневник Макса, и все же содержимое рюкзака меня разочаровывает. Зубная паста и шетка, принадлежности для бритья и упаковка презервативов, две застиранные футболки, двое трусов и две пары носков, а еще чистые голубые шорты. Две пачки сигарет, одна начатая, вторая целая, и коричневый полиэтиленовый пакетик с травкой, завернутой в обрывки бумаги, которые, кажется, выдраны из школьной тетрадки по английскому языку. Так что от рюкзака проку мало. Тем не менее я уже многое знаю из рассказов Пола. А остальное могу домыслить. (обратно)95
Макс провел в Стоун-Тауне дня два-три. Желая осмотреться, он вышел из отеля, свернул за один угол, за другой и вскоре заблудился. Каждый переулок Стоун-Тауна являет собой подлинное сокровище, переливающееся опенками синего, зеленого, красного и серого, это настоящая мозаика стилей, эпох и культур. Стоун-Таун — душный лабиринт-музей, кишащий бешено несущимися и сигналящими мотоциклами и не менее опасными тяжело нагруженными повозками, достаточно узкими, чтобы можно было проехать между вплотную стоящими домами; лабиринт ароматов, запахов и вони, населенный бегающими, пляшущими, хлопающими и ладоши и поющими детьми, пестро одетыми женщинами и занятыми работой или бездельничающими мужчинами. Будь я фотографом, не уезжал бы отсюда, пока не запечатлею в правильном освещении каждый дюйм каждой площади, каждый ветшающий фасад с притаившейся в его трещинах и выбоинах историей, каждый резной оконный наличник, каждую тяжелую деревянную дверь в роскошном металлическом обрамлении, каждый пресс для сахарного тростника, каждого продавца кокосов, рыбы и манго с их шаткими прилавками. Бродить по этому городу — единственный верный способ узнать его по-настоящему: суматошный рыбный рынок, террасы на крышах, с которых открываются головокружительные виды, гавань, где лодчонки дау лихо маневрируют между высокими пароходами, особняки, бары, кафе, рестораны и сады. Только так и можно понять, на что похож этот бывший центр работорговли, эта сцена африканского восстания против Оманского султаната двенадцатого января 1964 года. Молодой угандиец Джон Окелло, сирота и фанатичный христианин, повел в бой шестьсот человек и всего за одну ночь сверг власть застигнутых врасплох арабов. Затем начались массовые убийства, которые, по оценкам, за несколько дней унесли жизни от двух до десяти тысяч арабов. Макс быстро понял, что Стоун-Таун не похож ни на Швейцарию, ни на Хорватию. Тем не менее Вукоебиной Стоун-Таун все-таки не был. Кто-то сказал Максу, что Джамбиани — место тихое и самобытное, отелей «все включено» там нет. Итак, на третий или четвертый день он втиснулся в автобус «дала-дала», направлявшийся в Джамбиани. (обратно)96
Автобус катил по дороге уже третий час. Минут через двадцать после выезда из Падже Макс спросил водителя, далеко ли еще до Джамбиани. Тот ответил, что они уже некоторое время едут вдаль Джамбиани. Макс, вероятно, расценил это как хороший знак. Он сказал, что хочет сойти. «Дала-дала» остановился у тротуара. Мальчик, собиравший плату за проезд и провожавший пассажиров к местам, открыл багажный отсек и отдал Максу его рюкзак. Макс надел рюкзак и зашагал по поселку в сторону пляжа. Он двигался на юг и забредал в бары, попадавшиеся на пути. Вероятно, бар в «Голубой устрице» ему чем-то приглянулся, а затем он оценил тамошнее хорошее обслуживание и удачное расположение и потому решил снять в этом отеле номер. Было межсезонье, и многие номера пустовали. В туристическом хостеле в нескольких милях южнее «Голубой устрицы» регулярно устраивали «Безумный понедельник»: проводили джем-сейшен, приглашали диджеев. В отеле «Корал-Рок» по субботам закатывали вечеринки. Что-нибудь интересное проходило то в одном, то в другом местном баре. А еще, разумеется, на территории отелей тоже работали пляжные бары, но они закрывались рано, потому что сезон еще не наступил. Развлечься Максу было нечем. Он и сам скорее искал уединения, но, находясь в маниакальной фазе, не владел собой в полной мере и потому днем бродил по поселку, разговаривая со всеми, кто шел на контакт, а по вечерам метался от бара к бару. С Полом Макс познакомился в магазине Мустафы, где покупал сигареты. Пол рассказал ему про «Безумный понедельник». Полагаю, встреча состоялась в понедельник, десятого февраля. Новые приятели договорились вместе помузицировать на джем-сейшене и направились в «Голубую устрицу».Где-то на четвертый день в отеле Макс понял, что у него заканчиваются деньги. Шиллингов в его кошельке было на три-четыре сотни франков. Поскольку покупка алкоголя и травки у пляжных приставал интересовала его больше, чем проживание в гостиничном номере, он выехал из отеля, забросил свой рюкзак к Полу и провел ночь в спальном мешке прямо на песчаном побережье. Можно представить, как округлились глаза у местных жителей, когда они увидели его там. На другой день или через день — подозреваю, это случилось в одном из местных баров, чьи дешевые напитки не слишком разоряли стремительно нищавшего Макса, — он услышал одну историю. (обратно)
97
По словам Пола, масаи пришли на Занзибар лет десять — пятнадцать назад. Возможно, это как-то связано с тем, что традиционные территории их обитания в Кении и Танзании резко сократились в результате захвата земель поселенцами и создания национальных парков. Я выяснил, что это гордое воинственное племя, чьи традиции подверглись значительному влиянию извне. В наши дни многие из них исповедуют христианство. При этом исконно масаи тоже монотеисты и верят в бога по имени Нгаи и в то, что он доверил им весь скот в мире. Поэтому, совершая набеги на другие племена и отнимая у них скот, они не крали его, а просто забирали то, что принадлежало им по праву, ниспосланному Нгаи. Масаи ведут полукочевой образ жизни. По их мускулистым осанистым телам видно, что они привыкли к длительным пешим переходам. Многие мужчины-масаи отличаются красотой. Промискуитет — неотъемлемая часть их жизни. Если копье мужчины воткнуто в землю перед хижиной женщины в маньятте (так называется обнесенная забором деревня, в границах которой стоят хижины и пасется скот), это означает, что он делит с ней постель. Жизнь масаев всегда была сопряжена со смертельными опасностями, мужчины нередко погибали на охоте или во время набегов. Тот, кто владел достаточным количеством крупного рогатого скота, мог заплатить выкуп за нескольких женщин и жениться на них. Со стороны мужчины считается невежливым препятствовать тому, чтобы гость мужского пола вступил в половую связь с его женой. Однако все рожденные ею дети считаются детьми мужа. Сегодня замужняя женщина все чаще сама принимает решение о том, согласна ли она вступить в близость с тем или иным гостем своего дома. Если не считать склонности к промискуитету, фальшивые занзибарские масаи имеют мало общего с настоящими. Те, кому заметна разница, разоблачают их с первого взгляда: фальшивые масаи более коренастые, у них более грубые черты лица, другие прически, а также яркие пластиковые солнцезащитные очки на носу. Про фальшивых масаи я слышу от самых разных людей. Впервые я узнаю о них от Лупиты. Мы стоим перед отелем, на пляже появляется группа масаи и принимается предлагать постояльцам сувениры. Лупита недовольно кривится и сообщает мне, что терпеть не может этих масаи: — Really, I hate them. — Почему? — They are not even real Massai. They disgust me[33]. Когда компания пьяных масаи дерется с местными жителями в баре после того, как один из масаи бросил бутылку в женщину, сидевшую на зарешеченной террасе, Мустафа говорит: — Это ненастоящие масаи. Они одеваются так, чтобы подманить богатеньких туристок. Расспрашиваю Пола об этих людях. Он объясняет: поскольку настоящие масаи успешно ведут дела с туристами и в особенности с туристками, у них есть и подражатели. Мужчины из других племен тоже заворачиваются в красные накидки, вешают на пояс нож, берут посох и бродят взад-вперед по пляжу, высматривая одиноких женщин, которые ищут любви. Эта история натолкнула меня на одну мысль, и теперь я считаю, что предположение Пола по поводу поножовщины, в которую угодил Макс, верна лишь наполовину. Поначалу я сам не верил, что такое могло произойти, но чем больше я об этом думаю, тем более правдоподобной представляется мне моя версия. (обратно)98
У Макса украли банковскую карту, у Макса заканчивались наличные, Макс переживал маниакальную стадию болезни, Макс был сексуально раскован, Макс полагал: то, что могут они, могу и я. — Не нужны мне ни фигурки жирафов, ни ожерелья, — заявил он первым попавшимся на его пути торговцам-масаи. — Мне нужны красная накидка, длинный нож и посох. Один из масаи ответил, что таких товаров у них в продаже нет, и предложил Максу купить фигурку слона или красивый амулет ручной работы. — Либо красная накидка, длинный нож и посох, либо ничего! — Окей. Но тебе придется подождать, — сказали продавцы. Макс договорился с ними о цене. Один из масаи встал и пошел в сторону деревни. Чтобы скоротать время, Макс отправился в «Бахари» и заказал джин с тоником. Через полчаса торговец вернулся на пляж и радостно замахал Максу: он нашел то, что требовалось покупателю. Затем кто-то из масаи показал Максу, как заворачиваться в накидку, и через несколько минут белый масаи уже стоял на берегу моря. (обратно)99
Макс не хотел возвращаться в Швейцарию и не хотел звонить родным, чтобы те прислали ему денег. Он хотел все решить сам. Его план был прост: надев костюм масаи, предложить отдыхающим на пляже дамам свои любовные услуги. В конце концов, почему нет? Раз есть фальшивые черные масаи, фальшивые белые масаи тоже имеют право на существование. Возможно, у него даже будет преимущество перед черными масаи, потому что потенциальные клиентки решат, что от белого масаи они с меньшей долей вероятности заразятся ВИЧ или другой инфекцией. Достаточно быстро Макс понял: зарабатывать деньги таким способом отнюдь не просто. Да, он удачно начинал разговор, осведомлялся у той или иной туристки, одна ли она здесь отдыхает, приглашал прогуляться к морю, предлагал разжечь для дамы костер на берегу и так далее, однако эти усилия не давали результатов. Не помогало и придуманное им уникальное торговое предложение. Напротив, когда он шептал туристке, что готов продемонстрировать ей свое волшебное копье, она либо убегала молча, либо сперва называла его чертовым извращенцем и потом уже убегала. Видя, что в межсезонье в Джамбиани ловить нечего, Макс решил перебраться на север, в Нунгви, где спрос на его услуги непременно должен был оказаться выше. Паспорт и деньги Макс держал при себе, а за рюкзаком к Полу он даже не удосужился зайти. Макс встал у обочины и махал рукой, пока одна из проезжавших мимо машин не остановилась. К вечеру он добрался до Нунгви автостопом и на «дала-дала». А на другой день Макс подошел к моему столику в пляжном баре при отеле, где я жил, и, узнав, что я тоже швейцарец, тотчас пожелал со мной поболтать. (обратно)100
Пол знал, что приключилось с Максом после того, как мы с ним простились. По его словам, об этом знал не только он, но и весь Занзибар: кровавая история о белом масаи разлетелась по острову в мгновение ока.Был субботний вечер. Макс пришел в «Корал-Рок», где каждую субботу устраивали вечеринки. Казалось, удача наконец улыбнулась ему: он встретил молодую женщину, которая необычайно заинтересовалась его волшебным копьем и пожелала увидеть его как можно скорее. Женщина была чернокожей танзанийкой из Дар-эс-Салама. — Сколько? — осведомился Макс. — Пятьдесят тысяч шиллингов, — ответила красавица. — Давай лучше восемьдесят тысяч, хорошо? — предложил Макс и обрадовался, когда она заулыбалась и закивала. Рука об руку они удалились под пальмы. (обратно)
101
Слушая Пола, я отметил про себя, что в занзибарской версии отсутствует важная часть головоломки. Пол сказал, что Макс не хотел платить за продажную любовь и потому получил два удара ножом от приятелей танзанийской проститутки. Кто знает, был ли на тот момент у Макса хотя бы шиллинг, который у него могли украсть эти люди, которых, кстати, так и не поймали?..На самом деле все было иначе: Макс не просто не хотел платить за секс, он полагал, что это ему женщина заплатит восемьдесят тысяч. Цену они обговорили, и ему даже в голову не пришло отказываться от гонорара за первый успешный опыт выступления в качестве белого пляжного приставалы-масаи. Именно этот гордиев узел противоречивых взглядов на то, кто является поставщиком, а кто получателем услуги, и был разрублен ножом, оставившим на красной масайской одежде Макса два темно-красных пятна. (обратно)
102
Макс ушел недалеко. Место, где я его обнаружил, находилось ярдах в сорока от места, где проводилась вечеринка. Волны прилива омывали его ноги. Я снял с Макса накидку и увидел две кровоточащие раны. Я стал звать на помощь. Громкая музыка заглушала мои крики. Я добежал до бара и вернулся на берег вместе с двумя местными жителями. Они помогли мне донести Макса до стоянки за «Корал-Рок». Вокруг нас быстро собралась толпа. Я пообещал таксисту двести тысяч шиллингов, если он увезет нас с Максом в стоун-таунскую больницу, дождется меня и отвезет обратно в Нунгви. Он запросил двойную цену. Я согласился. Водитель расстелил на заднем сиденье одеяло, и мы уложили на него Макса, который понемногу приходил в сознание. Я примостился рядом с ним, закутал его в масайскую накидку, которую кто-то принес с пляжа, и прижимал ее к ранам. Через полтора часа, на протяжении которых Макс стонал, бормотал, корчился и несколько раз отключался, и тогда я снова его тормошил, мы были у больницы. Водитель забежал внутрь и вернулся с двумя санитарами, один из которых подогнал каталку. Мы переместили на нее бесчувственного Макса. Я сел в холле и стал ждать новостей. Спустя десять минут ко мне подошла медсестра с паспортом и страховым полисом Макса. Оба документа были в сумочке, которую Макс носил на шее. Я сфотографировал первую страницу паспорта, чтобы связаться с семьей Макса, затем вернулся в такси, и водитель повез меня обратно в Нунгви. Погуглив имя Макса, я отыскал его снимок, на котором он был запечатлен во время игры за лахенскую футбольную команду. В телефонном онлайн-справочнике Лахена я нашел только одну семью Винтер. На мой звонок ответил отец Макса. Я ему обо всем рассказал. Он спросил, можно ли будет со мной связаться, когда он прилетит на Занзибар. Я сказал, что, если он приедет завтра или послезавтра, я могу встретить его в аэропорту и отвезти к Максу в больницу.Утром я собрал вещи, освободил бунгало и направился в Стоун-Таун. До отлета домой у меня оставалось два дня. Я проведал Макса в больнице, он был в сознании, но совершенно не в себе. Я не понял даже, узнал ли он меня. Накануне ночью Макса прооперировали, и, как сказала мне врач, шведка, на момент моего визита его состояние было стабильным. Еще она упомянула, что он оказался очень проблемным пациентом. На следующее утро я снова приехал к Максу. По-видимому, шведка умела подбирать лечение. Макс дремал под действием сильного обезболивающего. Потом мне пришлось ехать в аэропорт, чтобы встретить его отца и брата. Оба хотели еще раз услышать от меня, что произошло. Отец вы звался компенсировать мои расходы, хотя бы те четыреста тысяч за такси. Он дал мне визитку и просил позвонить, когда я вернусь в Швейцарию. На следующее утро я улетел домой. Через день Макс тоже вернулся в Швейцарию и лег в клинику. Это была его предпоследняя длительная госпитализация. Еще на несколько дней он попал туда уже после рождения Лары. (обратно)
103
Время от времени мы с Лупитой переписываемся. Мне приятно, что на фоне вездесущего секс-туризма наши с ней отношения остались целомудренными. Сегодня мой последний вечер на Занзибаре. Завтра Ктишо отвезет меня в порт Стоун-Тауна. Там я сяду на паром до Дар-эс-Салама, а оттуда вечером улечу в Швейцарию. «Хочешь, сходим куда-нибудь?» — пишу Лупите. Вечером мы встречаемся на пляже перед моим домом и отправляемся в ресторан неподалеку. Лупита из Кении, она христианка. Мы пьем вино. Я задаю ей разные вопросы. — You talk a lot[34], — выговаривает она мне. Позже, когда мы идем по пляжу в сторону дома, Лупита вдруг понимает, что забыла ключи на столе. Я спешу обратно в ресторан, забираю ключи, после чего провожаю Лупиту домой. — Give me the keys[35], — просит Лупита, потому что ее ключи до сих пор лежат у меня в кармане. В моей голове ее слова складываются в совсем другую фразу: «Give me a kiss»[36]. Целомудренность наших отношений остается в прошлом. Час спустя я иду домой, ощущаю запах моря, пляжа, цветущих растений, своего пота и пота Лупиты. Сидя в самолете следующим вечером, я все еще чувствую ее запах на своем теле. Но едва я приземляюсь в Цюрихе, мои мысли возвращаются к Ане. (обратно)104
Сегодня восемнадцатое марта. Прошло больше двух месяцев с тех пор, как я вернулся с Занзибара, и больше года с того дня, когда Макс позвонил мне после концерта Йохана в «Быке». Я прихожу в ресторан, а Макс уже сидит за столиком на террасе. У меня есть два часа свободного времени. После этого я отправлюсь к отцу — мы пригласили Симону и Кристофа на ужин. Мы с Максом договорились встретиться у озера, потому что вероятность наткнуться тут на знакомых, которые помешают нашему разговору, невелика: в солнечные воскресенья сюда стекается столько туристов, что местные жители предпочитают вообще не появляться на променаде. На столе перед Максом кружка пива. При виде меня он машет рукой. Весна уже в разгаре. Макс, поразительно загорелый для нынешнего времени года, щурится на солнце. Я тоже заказываю пиво. — Знаешь анекдот про Захарию? — Кажется, нет. — Захария звонит в дверь дома своей девушки. Дверь открывает ее отец, и Захария говорит ему: «Здравствуйте, я Захария. Я пришел, чтобы сунуть вашей дочери». — «А я сейчас возьму тебя за харю и так откочегарю, что ты больше в жизни никому ничего не сунешь!» Надеюсь, чувство юмора не изменит Максу, когда он станет читать то, что я написал. Рукопись лежит у меня в рюкзаке. В ней около ста страниц. В тексте упоминается Петар — его сын, живущий в Хорватии. Я пришел к выводу, что должен рассказать о нем Максу. Многие наверняка скажут, что это логичный, единственно правильный вывод. Я долго не был в этом уверен. Йосипа всеми силами пыталась не допустить, чтобы Макс узнал о Петаре, а Петар о Максе. Петар еще маленький. У него есть мама и папа. Его жизнь пойдет кувырком, если в нее ворвется второй отец из Швейцарии. Это также повлияет на Йосипу и ее мужа, на Лару и Макса, если он решит познакомиться с сыном. Но Макс уже не тот Макс, от которого когда-то ушла Йосипа. Хотя… пожалуй, он тот же Макс, что и тогда, поскольку на момент их расставания он чувствовал себя намного лучше, чем в предшествовавшие пятнадцать лет. Только продлилось это недолго. Но сейчас он уже три года является тем самым Максом, который сумел реализовать план по обретению самостоятельности, разработанный им и Йосипой несколькими годами ранее. Макс хотел, чтобы письменно изложенная биография примирила его с прошлым и это прошлое не мешало ему в будущем. Думаю, одного чтения будет недостаточно — Максу необходимо снова побывать в Загребе. Я позвонил психиатру Макса, доктору Мюллеру. Он тоже сказал, что на моем месте не стал бы скрывать от Макса правду о Петаре. Я должен сообщить ему это известие спокойно, прямо и честно. — Как поживает Лара? — Отлично, — отвечает Макс и блаженно улыбается. Он рассказывает мне о дочкиных успехах, о том, что она уже хорошо говорит и летом пойдет в детский сад. — А что насчет Карлы? Макс рассказывает, что они помирились, нормально общаются и даже иногда ходят куда-нибудь втроем вместе с дочерью. — Позавчера были в зоопарке. Лара плюнула на ламу! — Рад, что у вас с Карлой все более-менее устаканилось. — Знаешь, теперь я смотрю на наши отношения иначе. Когда я злюсь на нее, это причиняет мне боль, которая вызывает желание причинить боль в ответ. Но такой путь ведет в никуда, ведь все, что у тебя остается в конце пути, это твой собственный гнев и твоя собственная боль. Чужая боль тебе не поможет. Спираль жизни закручивается вниз. Но если ты доброжелателен, это делает других счастливее и добрее. Спираль меняет направление и устремляется вверх. Так лучше для нас обоих. Да и Ларе от этого только польза. По словам Макса, Карла спросила его, каким способом ей выразить благодарность, которой ему не хватало. Он ответил, что она может подарить ему цветы. — Вчера она оставила перед моей дверью раскраску с изображениями цветов и коробку с цветными карандашами, — ухмыляется Макс и выдает очередной анекдот, который звучит очень уместно: — Кстати, скажи-ка, чего ни в коем случае нельзя делать, когда ты по шею в воде? — Чего? — Вешать голову. — А иначе, — подхватываю я, — придется пить эту воду, пока ее не станет меньше. — Знаешь, что говорит человек из Цюриха, когда впервые видит море? — Нет. — Я и не ожидал, что оно такое маленькое.Макс идет в туалет. Мой взгляд блуждает по набережной. Туристы совершают моцион. Молодые пары в серебристых солнцезащитных очках и со сложными прическами провозят детские коляски мимо инвалидных, в которых дремлют старики. Капли, из последних сил цепляющиеся за кончики старческих носов, сияют в лучах предзакатного солнца. Взрослые дети этих дедушек и бабушек толкают коляски, их лица выражают яростную доброжелательность и оптимизм. Подростки прогуливаются с родителями — возможно, следующий совместный выход у них состоится спустя много лет, когда первые повзрослеют, а вторые одряхлеют. «Сплошной поток предсказуемости, — мелькает у меня в голове. — Будущего нет, прошлого нет. Все это происходит одномоментно здесь и сейчас». Год назад я уютно устроился в своей квартире и хотел, чтобы меня никто не трогал. У меня были работа и диван. Махмут поднял в моем доме пыль. Вскоре появился Макс с садовым пылесосом, и понеслось… На горизонте маячит новое большое турне: после переезда в Швейцарию Махмут ни разу не был в Уганде. Верена считает, что ему следует навестить родных. Махмут жаждет к ним съездить, хотя и побаивается. Поскольку матери Верены до сих пор нездоровится, она не готова отправляться в длительное путешествие. Недавно Верена спросила, не хочу ли я сопровождать Махмута. Поездка запланирована на летние каникулы и продлится три недели. Мой перелет Верена тоже оплатит. Я согласился. В апреле еду на неделю в Хорватию. Хрвое, его брат Давор, Маша и еще несколько приятелей хотят отдохнуть на острове Олиб и пригласили меня поехать с ними. Поиском работы я занимаюсь вполсилы. Нет, проматывать все накопления я не намерен. Но еще меньше я хочу устраиваться на работу, которая будет мне не по душе. По крайней мере, пока сбережения не кончились. В общем, сейчас Макс вернется, и я «рожу» ему сына. (обратно)
105
«Рано или поздно все будет хорошо», — говорю я себе, когда Макс возвращается из туалета. Он садится на стул напротив меня, отхлебывает глоток пива и спрашивает: — Знаешь анекдот? Почему Иисуса считают студентом? Знаешь его? (обратно) (обратно)Благодарности
Намеренно или нет, свой вклад в эту книгу внесли многие люди. В первую очередь я благодарю своего отца, который снова стал моим первым редактором. Я хотел бы поблагодарить Рето за доверие и готовность делиться знаниями и опытом. Не будь его и истории, которую он мне поведал, эта книга не была бы написана.Назову лишь некоторых загребцев из огромного списка тех, кого хотел бы поблагодарить. Даниэль и семья Кузьминых были и остаются моей второй хорватской семьей с 2004 года. Настоящая причина моих регулярных приездов в Загреб — это кухня Елицы. Даворка принимала меня в гостях несчетное количество раз. Ирена неоднократно предоставляла мне свою квартиру на острове Муртер в качестве места для писательского ретрита. Крис, Давор, Крешо, Ловро, Марин, Нина и многие, многие другие: все они познакомили меня с культурой, историей и жизненной мудростью бывших югославов, а также включили меня в свой круг. Супруги Зингт распахнули передо мной двери в свой прекрасный дом и в сердца многих жителей Занзибара. Большое спасибо всем обитателям Джамбиани, с кем мне посчастливилось встретиться, кто вдохновил и в долгосрочной перспективе обогатил меня. Со многими из них мы стали друзьями, и они узнают себя в этой книге, как только она будет переведена на суахили. Выражаю благодарность психиатру Р. за ответы на вопросы профессиональной тематики и проверку описанной в книге клинической картины. Спасибо Дирку Файхингеру за то, что он прямо (и в чуть менее резких выражениях) сказал мне, что первая версия рукописи была полным отстоем. Спасибо моему агенту Ханне, Марселю (он же дядюшка Майе), Лауре, Марте, Жаннети Ребекке, которые терпеливо и доброжелательно вычитывали рукопись этой книги. Мне очень нравится обложка книги. Спасибо, Массимо! Энтузиазм Томаса Гирла по поводу текста необычайно меня вдохновлял. Работать с ним и командой издательства «Zytglogge» конструктивно, легко и весело.
Наконец, я хотел бы поблагодарить Вас, дорогой читатель, за то, что Вы купили эту книгу и даже дочитали ее до окончания раздела «Благодарности»! (обратно)
Выходные данные
Фредерик Цвикер
RADOST
Литературно-художественное издание
Ответственный редактор Юлия Надпорожская Литературный редактор Екатерина Дубянская Художественный редактор Ольга Явич Дизайнер Татьяна Перминова Корректор Людмила Виноградова Верстка Елены Падалки
Подписано в печать 07.02.2023. Формат издания 84×108 1/32. Печать офсетная. Тираж 3000 экз. Заказ № 0666/23.
ООО «Поляндрия Ноу Эйдж». 197342, Санкт-Петербург, ул. Белоостровская, д. 6, лит. А, офис 422. www.polyandria.ru, e-mail: noage@polyandria.ru
Отпечатано в соответствии с предоставленными материалами в ООО «ИПК Парето-Принт», 170546, Тверская область, Промышленная зона Боровлево-1, комплекс № 3А, www.pareto-print.ru
В соответствии с Федеральным законом № 436-ФЗ «О защите детей от информации, причиняющей вред их здоровью и развитию» маркируется знаком
(обратно)
Последние комментарии
9 часов 51 минут назад
10 часов 43 минут назад
22 часов 8 минут назад
1 день 15 часов назад
2 дней 5 часов назад
2 дней 8 часов назад